Мы теперь избегали открытых столкновений с противником. Быстрее, без потерь, вырваться из кольца окружения. Это было похоже на кутузовский марш двенадцатого года под Москвой.
      Но нам приходилось во сто крат труднее. В воздухе все еще господствовала немецкая авиация, на земле - немецкие танки. Последние в краю лесов и болот были не страшны, а вот "воздух" не давал покоя.
      Тридцать девятая армия расчленялась врагом на куски. Отрезалась одна дивизия за другой. Замыкались большаки и железнодорожные переезды. Противник ждал тризны.
      Но мы тоже не зевали. Все в эти дни особенно внимательно наблюдали за комдивом. Как он берег свою дивизию! Как уводил ее из-под ударов. Встреча с врагом больше была не нужна.
      Комдива могли заподозрить в трусости, как пытались в свое время заподозрить в том же полковника Киршева. Тот отдал свою жизнь. Подполковник Кроник не имел права этого делать, если бы даже ему приказали бросить дивизию за какую-нибудь деревню.
      В полках снова шли учения. Отрабатывалось умение ползать по-пластунски, действовать мелкими группами в лесу, стремительно форсировать речки. Многие недоумевали: зачем?
      В трудном положении была дивизионная газета: о чем писать. (После открытия нелидовского прогала редакция получила потерянное было шрифтовое хозяйство, и газета вновь стала выходить). Самое страшное для газеты отсутствие информации. А ее сейчас, живой, оперативной, не было.
      И все-таки в дивизии жил боевой дух. Он поддерживался личным примером командиров и политработников. В том числе и примером комдива.
      Он по-прежнему часто бывал в полках и батальонах с помощником начальника оперативного отдела Васильевым, теперь капитаном. Дружба их крепла. Это очень поддерживало авторитет комдива.
      Солдат понимает все. Солдат - это народ. А народ трудно обмануть. Его можно на время усыпить, запугать, но невозможно отрешить от правды.
      - Вот человек, - восхищался новым комдивом Степан Некрасов. - Если бы мне такого защитника при исключении из партии...
      - А забыл, как тебе ответил на это Новаков?
      - Новаковым крышка.
      - Но у них есть защитники.
      - Война всех поставит на свое место.
      До нас, как и до всех, доходит известие о договоре Советского Союза с Великобританией. Вспыхивают и затухают разговоры о втором фронте.
      Куда интереснее слушать солдатам о героях обороны Севастополя. Это орлы, так орлы! А второй фронт? Черт его знает, что это такое и с чем его едят.
      Нам сбрасывают на самолетах газеты. Они пишут об итогах первого года войны.
      Наступило лето. Одолели новые враги: комары не дают житья. Ни мази, "и сеток ни у кого, разумеется, нет. Нельзя увлекаться и кострами.
      Но учения все-таки продолжаются. Радость - есть возможность купаться. Сочетаем приятное с полезным - учимся переправляться через речки на подручных средствах.
      Время от времени ходим на дивизионное кладбище в деревню Старое. Убираем могилы товарищей. Приедет ли когда-нибудь и кто-нибудь на этот погост из нашей Удмуртии поклониться праху героев?
      Кладбище рождает воспоминания. Говорят, о кладбище лучше не думать. По-моему, напрасно. Светлые чувства могут быть подсказаны не только радостью, но и печалью.
      Я вспоминаю своих друзей Алешу Поздеева и Сашу Белослудцева. Двух братьев по духу и убеждениям. И мне очень хочется жить, чтобы обязательно отомстить врагу за товарищей.
      А немец все клюет и клюет наши части. Он что-то задумал коварное.
      ...Прошел слух, что при очередной бомбежке разгромлен штаб 39 армии. Ранен командующий. Бразды правления принял заместитель, генерал И. А. Богданов.
      Это известие сразу изменило поведение нашего комдива. Он решил открыто сказать личному составу, что начинается практическая подготовка к выходу из окружения. Без паники, при соблюдении железной дисциплины и, возможно, с боями.
      Шла активная и тщательная разведка. К нашей дивизии стали примыкать другие части. Постепенно армия разбилась на две группы. Первая переходила под командование комдива Кроника, вторая - под командование генерала Богданова.
      Наши полки стали стягиваться к месту сосредоточения, севернее деревни Антипино, в лесу. Тайно, под прикрытием тыльных и фланговых заслонов. Никаких костров. Никаких выстрелов. Каждому уяснить маршрут. В походе не отставать. При опасности не паниковать. Быть верными военной присяге.
      - Все ясно?
      Голос комдива суров и трогателен.
      - Ясно! - отвечают солдаты.
      - Боевая задача каждого - сохранить свою жизнь для дальнейших сражений.
      - Ясно.
      - И пусть того, кто нарушит эти святые требования, проявит трусость и малодушие, покарает рука советского правосудия.
      - Пусть.
      - Ша-а-го-ом ма-арш!
      Не надо путать этот марш с осенним, когда дивизия направлялась на фронт. Не надо требовать стройных рядов, тем более песен. Люди шли цепью по проселочным дорогам и лесным тропам. Некоторые по болотам. По фронту шириной в километр.
      Это была узкая и опасная горловина. Но горловина непристреленная. Место бросовое. Незащищенный стык немецких подразделений. В глубину десять километров. Их следовало проскочить до рассвета. А ночи самые короткие. Самые тревожные. Ночь сурового испытания мускулов и сердец.
      Комдив со своими помощниками в солдатских цепях. Впереди разведка. Там помощник начальника оперативного отдела штадива Васильев. А раз Васильев, комдив спокоен.
      Идет трехтысячный отряд многострадальных, но несломленных людей с оружием. И как во всяком таком отряде, не все получается гладко. Кто-то сбивается с маршрута. Кто-то застревает в болоте. У кого-то падают лошади и глохнут машины.
      Отстают артиллеристы. Им жалко расстаться с пушками. Они тянут их из последних сил. Налетают на немецкую разведку. Завязывают бой. Рвут орудия. Теряют время.
      Отстают тылы. Трудно начальнику политотдела Никите Мироновичу Шиленко. Под его началом типография дивизионной газеты. На его совести партийные документы, клубное имущество. Ему помогают инструктор политотдела Захар Иванович Широбоков, сотрудники редакции, солдаты из дивизионного ансамбля песен.
      И все-таки немцы обнаруживают и эту колонну. Политотдельцы принимают бой. Вести его им трудно. Надо топить в реке шрифты, печатную машину, грузовики. Надо обезопасить человека с партийным хозяйством.
      До последней возможности бьется начальник политотдела Никита Шиленко, тихий, скромный, честнейший человек, батальонный комиссар. Он дает возможность скрыться в лесу своим товарищам, а сам с револьвером в руках погибает. Погибает от своей последней пули, но на своей, советской земле, а не в германском плену.
      Последними с боем выходят артиллеристы под командованием Засовского, Поздеева и Некрасова. По пути они прихватывают отставших и заблудившихся.
      Основные силы дивизии вышли из окружения организованно. Их обнаружили немцы на рассвете. Сразу выпустили на бомбежку более сорока самолетов. Но было уже поздно. Нас встречали советские истребители. Они с ходу навязали бой фашистским стервятникам и обратили их в позорное бегство.
      Воины 357 стрелковой дивизии выполнили свою боевую задачу в калининских лесах: они сохранили свой костяк. Вместе с живыми остались в списках дивизии и те, кто сложил свои головы в зимних и весенних боях, сложил, но остался бессмертным.
      Дивизия продолжала жить. Открывалась вторая страница ее боевых походов. Это было во второй половине июля тысяча девятьсот сорок второго года. В тяжкие, тревожные для Родины дни. Разгоралось новое наступление немцев на юге.
      Мы ждали приказа.
      Великолукский удар
      Перед новыми походами
      После грозы
      Что переживает человек в первые минуты после преодоления опасности? Улыбается, прыгает от радости, поет песни? Нет, человек падает на землю от усталости. Пока был в дороге, вяз в тухлых болотах, переходил вброд речки, прятался в придорожных канавах от вражеских бомб, - чувствовал себя сильным. Жажда жизни заставляла забывать обо всех лишениях, не обращать ни на что внимания, кроме своего строя и своего командира.
      Но вот эти лишения остались позади. От людей отцепились, наконец, и немецкие самолеты, и дальнобойные орудия врага, и автоматчики в коричневых мундирах. Солдаты неожиданно, в том смысле, что еще были готовы продолжать поход, оказались на берегу маленькой, тихой речонки Обща, густо увитой по берегам ивняком. Кругом по-прежнему, леса, но почему-то не такие отчужденные, как час-два назад. Не слышно ни выстрелов, ни буханья мин, ни диких гортанных выкриков пьяных фашистов. Это осталось позади. Между людьми, вышедшими к речке, и страшным прошлым теперь пролегла надежная охрана, именуемая нашим передним краем.
      Улетели по другим делам встречавшие нас самолеты. Они на прощанье помахали в воздухе крыльями и быстро куда-то скрылись.
      А люди, изморенные, голодные, грязные, оборванные, небритые, остались здесь, у извилистых ивняковых берегов. Остались и упали, подкошенные пределом сил, которые держались на волоске и вот теперь начисто иссякли.
      Это понимали все и не думали даже упрекать друг друга. С чувством умиления и жалости, гордости и восторга смотрели на солдат командиры. Как отец среди своего многочисленного семейства, проходил командир дивизии по. фронту вповалку спящих бойцов. О чем он думал? О своей ли юности электромонтера, когда вот так же, после двенадцатичасового рабочего дня сваливался полуголодный на грязный тюфяк. Или о лихой коннице, в которой вчерашний рабочий стал старшиной эскадрона и с которой тоже приходилось бывать в тяжелых изнурительных рейдах.
      О многом мог думать бывалый воин, наблюдая за своими младшими товарищами. Его дивизию могли обвинить в чем угодно, вплоть до слабоволия и недисциплинированности, а он все-таки дал ей возможность скинуть с себя сверхчеловеческое напряжение страшных суток. Скинуть в какие-нибудь полчаса или час, за которыми опять начнутся боевые будни.
      И они на самом деле тут же начались. Прибыли походные кухни с веселыми и озорными поварами, военторговские лавки. Появились начфины, которых редко видели в оставленных за речкой лесах и которые сейчас суетились и бегали: им не терпелось покрыть задолженность перед солдатами и офицерами по денежному довольствию.
      Берег речки превратился в табор. И опять комдив не останавливал этого. Многие начали купаться, стирать вконец загрубевшие портянки, проветривать на солнце пропотевшие гимнастерки. Другие, получив деньги, выстраивались в очередь к военторговским ларькам и, заговаривая зубы бойким и смазливым продавщицам, подолгу выбирали то расческу, то мундштук, а то и флакон одеколона.
      Свобода. Покой. Легкость. Безмятежность. Пусть на час, на миг, но как все это дорого, как за это хочется кого-то крепко-крепко отблагодарить.
      После обеда, после нехитрого личного часа солдаты получают возможность обойти свои подразделения, разыскать товарищей, земляков, подсчитать, кого и почему нет. За сутки прорыва изменилось немалое.
      Отправляюсь в путешествие и я. С радостью встречаю тут и там моих дорогих однополчан. Многие из них погибли, но многие и остались в живых. По-прежнему горделивыми выглядят артиллеристы. Равняются, должно быть, на своего командира полка. Они уже почистились, многие побрились, обзавелись табачком. Ходят группами, беседуют, порой разражаются смехом.
      Я вижу Н. Д. Засовского, А. Г. Поздеева, С. А. Некрасова, Н. И. Семакина, А. И. Максимова, А. П. Лекомцева-усача, Н. А. Воронцова, М. И. Ипатова и многих других. Им пришлось взорвать свои орудия, похоронить многих товарищей, прирезать лошадей. Остались тяжелые воспоминания. А жить и воевать надо.
      Довольные, счастливые, как младенцы, ходят ездовой Володя Захаров и санинструктор Николай Кузьмич Козлов. Сколько смертей пришлось им пережить под Сычев-кой, особенно неутомимому и бесстрашному Кузьмичу.
      Несказанно обрадовался я встрече с инструктором политотдела Павлом Алексеевичем Наговицыным, бывшим секретарем Глазовского горисполкома. Наговицыных и Корепановых у удмуртов как Ивановых и Петровых у русских. Эту фамилию носил старый большевик, один из организаторов нашей республики, которого хорошо знал Ленин, - Иосиф Алексеевич Наговицын.
      Павел Наговицын не был родней профессиональному революционеру, но он тоже был коммунистом. До сих пор я о нем не писал, как вообще маловато посвятил строк политотдельцам. Трудно им было в калининских лесах. Что бы ни делали, - мало видно результатов. Поэтому о них и помалкивали.
      А ведь политотдел вместе с военкомом отвечал за корпус комиссаров. Как вели они себя в бою, я уже рассказывал. Не отставал от своих товарищей и Павел Наговицын. Говорили, во время прорыва он погиб вместе с Никитой Шиленко. Прошел слух, что пропал без вести секретарь партийной комиссии дивизии Алексей Николаевич Белов.
      И вот они оба сейчас были рядом. Один стройный, моложавый, другой маленький, черный, с пискливым голоском, неутомимый, как пчела, трудолюбивый, как муравей.
      - Земляку привет! - шумел радостный Наговицын.
      - Почему не докладываешь партийной комиссии о благополучном выходе из окружения, - шутил Алексей Николаевич.
      Нашел Николая Шиленко. Он тоже узнал почем фунт лиха. Бывший кларнетист музыкального взвода нашего полка стал разведчиком, потом комсоргом полка. Красавец. Голубые бойкие глаза, высокий лоб.
      А сколько оказалось земляков, которых редко приходилось видеть в лесах. Они тыловые работники и, естественно, были на втором плане. Порой о них мы совсем забывали, хотя без многих не могли бы существовать.
      Ну, скажем, кто из солдат знал в лицо помощника начпрода дивизии, ижевчанина Федота Сергеевича Иванова. Очень немногие. А те, кто знал, наверное, думали о нем как о ловкаче и приспособленце, который живет как сыр в масле. А Федот Сергеевич пошел на войну добровольно, хотя был больной. Чтобы совсем не свалиться в окружении, пил дрожжи, но делал все для снабжения дивизии продовольствием. Ни у кого не было таких связей с местным населением и партизанами, как у интенданта Иванова. Он доставал через них лошадей на мясо, покупал картошку, соленую капусту, сушеные грибы. Ему помогал в этом второй интендант, тоже наш, ижевец, Федор Никанорович Овечкин.
      А что было известно о Петре Петровиче Чапенко, полковом инженере, прибывшем в дивизию одним из первых? Об офицере штаба дивизии Иннокентии Николаевиче Деньгине? А ведь каждый из них по-своему был героем. Чапенко по ночам не раз ставил с саперами мины и проволочные заграждения. Деньгин под обстрелом врага ходил на передовую оформлять реляции, уточнять укомплектованность частей.
      Мало мы знали и о таких офицерах и солдатах, как руководитель и баянист дивизионного ансамбля Михаил Коробов, артист Бобылев-Тамаров. Все они мужественно пережили невзгоды окружения, сохранили стойкость духа и смело вели себя при последнем прорыве.
      Сейчас они были в центре внимания всей дивизии. Пока солдаты управлялись с наваристым супом и свиной тушонкой, пришивали к гимнастеркам белые воротнички, приводили в порядок изрядно износившиеся ботинки и сапоги, Михаилом Коробовым был подготовлен импровизированный концерт. За дорогих сердцу полчаса люди прослушали и забытую "Рябинушку", и простоватый "Синий платочек", и задушевный "Вечер на рейде". Посмотрели лихое "Яблочко", залихватскую чечетку, а в заключение все вместе, артисты и зрители, грянули "Священную войну".
      А потом какую-то минуту все молчали, смотрели на реку, на лес, на небо. И пожалуй, все или многие подумали про себя: какое над Россией чистое и бездонное небо, какая ласковая кругом природа. Зачем нужна война? А она все-таки идет. Эти мысли возвращали к действительности, заставляли инстинктивно оборачиваться на запад, прислушиваться.
      Но кругом было тихо. Мирно текла зеленоватая вода в мелководной речушке, резвились сытые пескари, чирикали в ивняке пичуги. И опять охватывали солдат воспоминания, теперь о родных реках - о Каме и Чепце, Вале и Кильмези.
      Затосковали огрубевшие на время сердца. Всех потянуло к письмам. Давно их не получала дивизия. А письма где-нибудь странствовали, искали своих адресатов, тая в конвертах и любовь, и тоску, и радость, и горе, к лучшему или худшему, неизвестно.
      Пора было собираться в дорогу. Теперь по свободной, незаминированной земле. Шагать на место отдыха, новых дел, волнений.
      Среди солдат опять был командир дивизии с капитаном Васильевым, теперь уже начальником оперативного отдела штаба. Их встречали с радостью.
      - Как отдохнули, товарищи солдаты?
      - На совесть, товарищ командир дивизии.
      - Сытен ли был обед?
      - Хорош.
      - Запаслись ли табачком?
      - Ярославской махорочкой.
      - В порядке ли портянки?
      - Вытерпят до новых.
      - В таком разе - становись. И по всему берегу:
      - Ста-а-но-о-ви-и-сь!
      Солдатская жизнь. Простая и неприхотливая. Подремали, поели, помылись, покурили и ладно, порядок. Можно опять в поход, опять в бой, особо не раздумывая о том, что ждет впереди.
      Идет война, и этим все сказано. А раз солдат при войне - о другом думать некогда. Поскучал немножко и снова за свое.
      Дивизия трогается. Пылит дорога под тысячами ног.
      А на дворе июль. Теплынь. Наливаются хлеба. Будто и нет на свете никакой беды...
      Идет пополнение
      Место отдыха дивизии - станция Савелово Московской железной дороги. Это рядом с городом Кимры, на берегу канала Москва-Волга.
      Начиналось примерно то же, что и в Удмуртии. Так представлялось поначалу. Но наши предположения во многом не оправдались.
      К встрече дивизии, вернувшейся с фронта, все было готово. Не надо было рыть, как раньше, землянок - все получили превосходные, прямо с фабрики палатки. Артиллеристы расположились в деревянных двухэтажных зданиях. Каждый получил постельные принадлежности, по две пары нового белья, новое обмундирование.
      Это было прямо-таки сказкой. Год не спать на простыне, полгода не раздеваться, по три месяца не ходить в баню, столько же не знать парикмахерской и после этого, пожалуйста, в рай. Сходи в превосходную русскую баню с веничком из молодых березок, побрейся, постригись, подгони гимнастерку, брюки, сапоги, пилотку, выпусти побольше белоснежный или целлулоидный подворотничок и можешь отпрашиваться на четыре часа в городской отпуск.
      Для молодых - праздник. Девок в Кимрах - пруд пруди. Городок обувщиков красивый, уютный, очень похож на наш Сарапул, с миниатюрной зеленой площадью - местом свиданий. Солдаты - нарасхват. Особенно фронтовики. Тем более орденоносцы. Острословы и гармонисты.
      И наши стали ходить. Зачастили в первые дни, пока не начались учебные занятия, пока устраивались, пока принимали пополнение. Знакомились, присматривались. Кое-кто, конечно, проштрафился - не без этого. Вернулся в роту "под мухой" или привел к палатке зазнобу. Но в общем все шло хорошо, как и должно быть у людей.
      Пожилые и семейные больше нажимали на письма. Получив по десятку конвертов из дома, запачканных, измявшихся в поисках хозяев, строчили ответы. Писали с наслаждением, по нескольку часов, со слезой и прибауткой, с приветами всем родным. Сложив письмо в треугольничек, надписав химическим карандашом адрес, четко указав полевую почту, солдат долго вертел в руках драгоценный груз, вздыхал над ним и только потом относил бойцу-почтальону с непременной просьбой:
      - Смотри, не затеряй.
      Исполнив долг, шел обедать, долго хлебал из котелка мясные щи, пристроившись где-нибудь под кустиком или на пеньке. Харчевались, как правило, по двое. На двоих хранили под тюфяками сахар и махорку. По двое секретничали, по двое же уходили в отпуск.
      Все было удивительно людям, прожившим полгода в лесу. Здесь, на берегу канала, будто другими были и деревья, по-другому выглядели цветы, по-особому распевали соловьи.
      - Благодать-то какая, а? - вздыхал Александр Прокопьевич Лекомцев, скучая в свободный час с Николаем Ивановичем Семакиным.
      Бывшему председателю колхоза и бывшему агроному было о чем потолковать, глядя на желтеющие поля. Сердца их тосковали по мирному труду, по родным удмуртским деревням, по семьям.
      То же, конечно, переживали и другие, только, может быть, менее остро. Безразличных к окружающему не было. Даже бесшабашный Володя Захаров, умевший шутить под бомбежкой, временами предавался философии.
      - Интересно, почему так устроен мир, - говорил Володя своему другу шоферу Захару Лебедеву. - Я хочу домой, а меня не пускают.
      - А ты садись в поезд и дуй, - простодушно советовал друг. - Оставь записку командиру: так, мол, и так, невтерпеж. Решил навестить жену, а вы без меня пока не воюйте.
      Отпуска домой тоже давали, но, разумеется, не всем. И только по крайней необходимости.
      Без дела не сидели политработники, пожалуй, ни дня и ни минуты. На них сразу навалились неотложные хлопоты. Война продолжалась своим чередом. С фронта шли неутешительные вести. Немец, как и в прошлое лето, опять наступал, теперь только не на Москву, а на Северный Кавказ и Волгу. С боями отдавались города один за другим. Сражения шли уже в Сальских степях. Верховный Главнокомандующий издал приказ "Ни шагу назад!".
      Об этом приказе было много разговоров.
      Командир дивизии требовал разъяснить приказ на ротных политбеседах, на партийных и комсомольских собраниях.
      Пожалуй, лучше всех понимал Кроника председатель военного трибунала майор Николай Яковлевич Чирков. Удмурт, в прошлом столяр, поздно начавший учиться, но все-таки выучившийся, он к своим сорока годам стал видным юристом республики, членом Верховного суда и остался, как в юности, справедливым человеком. Он одобрял действия комдива и сам нередко отправлялся в роты и батареи с беседами и докладами.
      21 августа исполнилась годовщина с начала формирования дивизии. Хотели устроить что-то вроде праздника, но потом решили небольшие торжества совместить с вручением дивизии революционного Красного знамени.
      Прибыл генерал из Московского военного округа, на площади был выстроен весь личный состав, зачитан приказ, вручено бархатное знамя, произнесены речи. Все прошло очень хорошо.
      К этому времени в дивизию влилось немалое пополнение. В иные дни поступало по сотне и более человек. Были назначены новые командиры стрелковых полков - Корниенко, Курташов и Хейфиц, командир артполка Удалов вместо Засовского, ушедшего командовать артиллерией всей дивизии.
      Ветераны с удовольствием принимали в свою семью новичков. Многие были уже обстрелянные, прибывали из госпиталей. Подразделения создавались заново.
      Новичков, как правило, встречали комдив или военком. Выстраивали на плацу, рассказывали об истории дивизии, называли ее героев. Особенно непринужденно и задушевно получалось это у комдива. Военком порой упрощал церемонию "крещения", механически распределял солдат по полкам и дивизионам. Но в общем-то все были довольны, попадали в части по своим воинским специальностям.
      Приход пополнения значительно оживил жизнь дивизии. Сформированные полки, батальоны, дивизионы, роты, батареи, взводы снова зажили полнокровно и бойко. Из новичков сразу выделилось несколько инициативных офицеров и солдат. Среди политработников хорошо зарекомендовали себя агитатор полка московский инженер-химик Борис Векслер, комиссары Никита Рыжих, Иван Коровин, Нурислам Гареев, командиры батальонов Дмитрий Дивин, Михаил Яковлев, командир взвода Владимир Зудилкин, командир отделения Георгий Тетерин, ПТРовец Николай Романов, московский художник Сергей Викторов и многие другие. В большинстве это были фронтовики, хлебнувшие и горя, и славы, в основном молодые, задорные, немного озорноватые, каких и любят наши солдаты.
      У артиллеристов появился внешне ничем не примечательный связист сержант Алексей Голубков. Среднего роста, коренастый, с большой продолговатой головой, с вечно улыбающимися голубыми глазами, чуть сгорбившийся. От этого он смахивал порой на боксера, идущего в атаку. Сержант любил острое словцо, мастерски им пользовался, заставлял замолчать любого краснобая. Еще был сержант самолюбив, обидчив и, если дело заходило далеко, мог пустить в ход кулаки.
      С Голубковым подружился наш Михаил Ипатов. По характеру - две противоположности, а вот поди ж ты, снюхались, как говорили солдаты, с первого дня. Так бывает в жизни, и даже, говорят, дружба противоположностей получается крепче обычной.
      Голубков и Ипатов стали вместе столоваться, вместе бывали на занятиях, сдвинули рядышком кровати в казарме. И вместе уходили вечерами перед сном погрустить на берег канала. О чем они там шептались - неизвестно. Может, Голубков рассказывал другу о родной Волге, о городе Костроме, откуда он был родом, а Ипатов посвящал товарища в красоты удмуртских лесов.
      Дружную пару заметили командиры связистов Михаил Булдаков и Степан Некрасов, командир дивизиона Григорий Поздеев. После гибели Вотякова последний чувствовал себя осиротевшим, искал дружбы с новыми хорошими людьми.
      Дружба людей. На чем она основана, трудно определить одним словом. Здесь не может быть общего подхода. Дружба юношей, однокашников - это понятно. А взрослые на чем сходятся? Почему офицер Поздеев выбрал на фронте себе другом старшего сержанта Вотякова? И вот последний случай: Голубков и Ипатов.
      - Голубкову холуя надо, вот он и взял себе Ипатова, - как-то не то в шутку, не то всерьез сказал один молоденький, только что из средней школы боец.
      Голубков набычился, вытянул больше обыкновенного шею, встал, подошел к солдатику вразвалочку и что есть силы съездил по уху. Тот упал, забился в истерике, запричитал:
      - За что? В армии драться не полагается. Вы за это ответите.
      - Отвечу перед кем хочешь. А еще пикнешь, сявка, душу выпущу, процедил сквозь зубы Голубков и ушел на свое место.
      Ему дали за это взыскание. Но после этого случая никто и никогда не смел и полсловом обидеть ни Голубкова, ни Ипатова. Дружба их еще более окрепла, и все только удивлялись чистоте и бескорыстию ее.
      А меж тем возвращались из Удмуртии отпускники. Возвращались радостные и печальные. Радостные от встречи с родными, с товарищами по работе, с милыми сердцу деревнями и городами. Печальные - от натиска родственников погибших однополчан. Все требовали обстоятельных объяснений смерти своих отцов, мужей и женихов. Где и когда это произошло, почему, кто видел, что сказал погибающий напоследок.
      Эти вопросы ранили сердца живых. Это они были в долгу перед вдовами и сиротами, от которых отписались форменными бумажками. А людям было мало этих бумажек, мало и слов "пал смертью героя". Разве можно тремя словами объяснить конец человеческой жизни. Всю жизнь за двадцать, тридцать, сорок лет, как жизнь военкома Кожева. Тут нужны длинные и теплые рассказы на целых тетрадях, нужны проникновенные статьи в газетах, нужны доклады и беседы политработников. Когда мы научимся так увековечивать память о своих товарищах?
      Да, надо отчитываться перед родной Удмуртией. Взяли столько-то человек, а осталось через год столько-то. Где остальные? Сложили головы за Родину. Так расскажите об этом, пожалуйста, сообщите, где находятся могилы. Ведь человек не иголка.
      И вот опять заработали штабы дивизии и полков. Заработали над бумагами, которые никто не посмеет назвать чиновничьими. В них мы вкладывали всю свою любовь к верным товарищам и ненависть к их убийцам. Пусть на этих бумагах, сгустке человеческого участия и братства, учатся жить и бороться дети героев войны.
      - Вот так поступать всегда, - говорил командир дивизии, подписывая наши пространные послания в тыл. - Сила человека в потомстве. Умер сам - остались дети. Надо беречь их от ржавчины равнодушия.
      Опять учимся
      Переписка с родными погибших однополчан снова захлестнула меня воспоминаниями. Один за другим вставали перед глазами, как живые, Андрей Кожев, Иван Кузнецов, Александр Шаклеин, Иван Самсонов, Михаил Вотяков, Николай Щербаков, Константин Клестов, Алексей Поздеев, Александр Белослудцев. Никуда не деться от этой памяти. Да и зачем от нее прятаться. Пусть живет и напоминает здравствующим, кому обязаны они своим счастьем.
      А война продолжается. Сколько бы ни было горя, а нельзя в нем расслабляться. Помня о прошлом, нам надо смотреть вперед.
      В дивизии опять начались активные боевые учения. Как они отличаются нынче от прошлогодних. У каждого солдата - карабин или автомат. У пушкарей полный комплект орудий. Запас снарядов, механическая тяга, провода. В учениях никаких условностей. Стрельба - боевыми патронами. Марши с полной выкладкой. Бои двусторонние.
      Командир дивизии стал неузнаваемо строг. Насколько он был снисходителен к "вольной" жизни в первые дни после выхода из окружения, настолько сейчас повысил требовательность. Все полки и батальоны сформированы, матчасть получена, личный состав обмундирован, тылы приведены в порядок - значит, действовать. Так бывает всегда у целеустремленных и волевых натур. Пока идет период утробного развития - зорко наблюдай, направляй и в то же время давай отцовскую поблажку молодому организму. Как только дитя встало на ноги, оперилось - не позволяй ему засиживаться, выпускай в полет.
      В разведывательный "полет" перед новыми боями была выпущена и наша дивизия. Она, по существу, не имела схваток широкого маневра, совсем не знала уличных боев, не имела опыта окружения противника. Все это надо было отрабатывать в обстановке, максимально приближенной к боевой.
      Куда будет направлена дивизия? Ответить на это в августе сорок второго года никто не мог. Все зависело от положения на фронте. А оно менялось стремительно, ежедневно, если не ежечасно.
      Мы могли попасть и в горы Кавказа, и в Калмыцкие степи, и под Воронеж в самое пекло. Нас могли бросить и по старому адресу - на Калининский фронт. Все зависело в конце концов от того, насколько скоро будет остановлено наступление немцев на юге, как быстро будет подготовлен контрудар. Словом, насколько удачно повторится прошлогодняя история под Москвой, когда враг был обращен в бегство буквально с десятого километра от столицы.
      Что-то подобное должно произойти и нынче. Не могут германские дивизии наступать беспрерывна, силы их непременно на каком-то этапе должны иссякнуть. Угадать приближение этого этапа, не допустить врага к жизненно важным центрам, собраться с силами для ответного удара - военное искусство. Промедление здесь смерти подобно.