Получили посылки от земляков из родной Удмуртии. Получил подарок и командир дивизии - маленький пакет. Раскрыв его, комдив увидел красный кисет, пару белых шерстяных носков, платок с литовским орнаментом. Из кисета выпал листок ученической тетради. Крупным детским почерком было написано: "Дорогой советский воин! Прими скромный подарок от литовских ребят - учеников школы-интерната в селе Дебессы Удмуртской АССР. Вдали от родного края мы не видим войны, но знаем, что прекрасную литовскую землю топчут фашисты. Вспоминаем Литву. Скорее иди на помощь литовским братьям! Дебессы, Марите".
      Письмо до глубины души взволновало комдива, уроженца Литвы. Он читал его несколько раз, рассказывал о нем солдатам и офицерам. Неизвестная нам эвакуированная литовская девочка Марите звала вперед, на запад.
      Я обходил знакомых земляков. Говорили по душам. Встречи рождали новые узы товарищества. Дела погибших сливались с делами живых.
      Стал политруком связист Степан Некрасов. Погибли его товарищи, покалечен был и он сам. Но связь продолжала жить. Связь в краю лесов и болот, в жестокие морозные дни. Насколько она была важной для живого организма дивизии!
      - Что пишут из дома, Степан Алексеевич? - спрашивал я земляка.
      - Неприятная новость, - хмурился Некрасов. - Убит на фронте наш писатель Петр Блинов.
      - Как? Петя?
      - А разве тебе еще не сообщили?
      Петр Блинов, мой товарищ, автор талантливого романа "Пить хочется", гордость удмуртской литературы. Его знал и любил весь наш народ. И народ из тыла, через третьи или пятые лица, сообщил о его гибели и нам, в калининские леса. Как ни странно, первую весточку получил не литератор, а партийный работник. Значит, действительно для всех был дорог писатель Петр Блинов.
      Вскоре пришла из Ижевска и вторая скорбная весть: погиб в боях главный редактор республиканского издательства Александр Николаевич Караваев. Его тоже знали и любили многие. Народу, не имевшему до революции своей литературы, были несказанно дороги свои, национальные таланты.
      Смириться с этими потерями было нельзя, и не надо было с ними мириться. Они вызывали в нас воспоминания о прошлом, и это тоже заражало ненавистью к врагу, жаждой жизни.
      Удивительное дело, среди нас, похудевших, хмурых, поизносившихся, появился вдруг розовощекий, одетый с иголочки Новаков. Да, да, тот самый "интересные разговорчики". Появился днем. Откуда, как, никто не знал. Обошел тыловые подразделения и через сутки лег в медсанбат. Нашему изумлению не было предела. Особенно возмущался Степан Некрасов.
      - Вот подлец, симулянт несчастный. Пойду в политотдел, расскажу всю правду.
      - Это не наше дело, - ответил ему один из друзей. - Новаков интендант.
      - Но он же разлагатель.
      - У тебя, должно быть, личные счеты с ним.
      - Да, личные. Новакова надо послать на передовую.
      - В этом разберутся без нас.
      Но характер Некрасова был уже известен. Не так-то просто было уговорить его пойти на сделку с совестью. Он явился в медсанбат, взял в оборот врачей. Те сообщили, что у Новакова повышенное кровяное давление. Это еще больше возмутило политрука.
      Он добился приема у командира дивизии. Выложил все начистоту. Не надеялся, что подполковник поймет его. Но тот сказал:
      - Спасибо, политрук, за сигнал. Проверю и дам по заслугам. Правильно ненавидишь таких людей. Как настроение?
      - Что-то надо делать, товарищ подполковник. Топчемся на одном месте, ответил Некрасов.
      - Да, топчемся, - согласился комдив. - И в том не наша вина. Армия и тыл собирают силы.
      - На солдат плохо действует окружение.
      - Полуокружение.
      - Мы делаем все, чтобы поддерживать боевой дух.
      - Правильно. О положении дивизии и всей тридцать девятой армии знает Москва.
      - Солдаты надеются на соединение с армией генерала Лелюшенко.
      - Пусть надеются...
      Комдив выполнил свое обещание - узнал о Новакове и принял контрмеры. Это стало известно в подразделениях и оценено должным образом.
      Жизнь на войне. Она тоже складывается из мелочей, из взаимопонимания людей. Армия - семья, в которой есть родители и дети. И чем крепче и чище будет эта семья, тем она окажется жизнеспособнее. Один блудный сын порой может принести непоправимый вред.
      Комдив без устали крепил свои связи с полками, батальонами, ротами и взводами. В нем было много общего с полковником Киршевым, но в то же время было и отличительное. Этим отличительным была неутомимость нового комдива, его стремление лучше узнать солдат. Отсюда - беспрерывные разъезды, беседы с подчиненными, желание вникнуть в каждую мелочь. Нет, это не было педантизмом, данью форме. Подобные отношения не были и панибратством. Комдив был в меру строг и требователен, но главное, умел войти в душу солдата, и это было его бесценным даром.
      А на дворе был уже март. На тысячах километров от моря до моря шла великая отечественная война. И не было в этой войне главного и не главного фронта. Все фронты были главные. И везде стояли ощерившиеся враги, готовые в любую минуту просунуть голову в слабую оборону и снова попытаться приблизиться к Москве. Одна попытка не удалась. Враг может предпринять вторую и третью. Наша армия это знает и стоит начеку.
      Мы - непокоренные
      Немецкое радио трубит о непостижимых уму потерях советской армии в калининских лесах. Будто бы здесь чуть ли не каждый день окружаются и уничтожаются дивизии. Об этом мы узнаем в редакции дивизионной газеты, где есть приемник. Об этом пишут немцы в листовках, сбрасываемых над расположением наших частей.
      А мы продолжаем жить и бороться. Правда, бороться не очень активно - не хочется без нужды терять людей, - но все-таки бороться. Пусть не думает самонадеянный враг, что с нами все покончено, что мы встанем перед ним на колени и начнем сдаваться в плен. Немцы на все лады расхваливают предателя генерала Власова, призывают переходить в его добровольческую армию, но на эту удочку нас не поймаешь. Родина заклеймит позором изменников. А пока наше дело бить и бить врага и его холуев.
      Власовцы породили новые хлопоты у наших политработников. Хочешь не хочешь, а нельзя замалчивать о трусах. Сами солдаты просят рассказывать о них. Надо использовать это неприятное явление в нашей армии для закалки боевых рядов. Это не так-то просто делать.
      Некоторые командиры и политработники чуть ли не шпионят за бойцами, чтобы они, не дай бог, не подобрали немецкую листовку и не прочли ее. Очень определенно высказался на этот счет новый комдив:
      - Бросьте заниматься глупостями, - сказал он сверхбдительным политработникам. - Грош цена нашей воспитательной работе, если кто-нибудь из наших солдат поверит фашистской брехне. Надо не шпионить за солдатами, а дружить с ними, разоблачать вранье, а не скрывать его. В этом должна быть наша сила.
      Простые, понятные слова. А вот не до всех они доходили. Кое-кому так и не терпелось схватить какого-нибудь молоденького бойца с немецкой листовкой и притащить его за шиворот в особый отдел. Вот полюбуйтесь, мол, поймал изменника. А изменнику-то всего восемнадцать лет и кончил он лишь четыре класса.
      Я не писал до сих пор о Константине Дмитриевиче Вячкилеве, парторге артиллерийского полка. Он прошел с дивизией весь путь, участвовал во всех боях, был ранен, но остался жив. В прошлом тоже партийный работник, секретарь одного из райкомов Ижевска, он по характеру смахивал на Степана Некрасова. Так вот, насчет листовок и перебежчиков Вячкилев говорил так:
      - А пусть перебегают, кому хочется. Зачем держать слабых духом. Они же одна обуза в бою. Я так и говорю в беседах, а потом рисую немецкий рай, какой ждет перебежчика. У нас пока никто не хочет попасть в тот рай.
      Умные мысли. Так поступают многие командиры и политработники. А те, кто продолжает слежку, одумаются. Война ведь тоже школа. В ней есть и первый, и второй, и пятый классы. Есть начальная, средняя и высшая ступень сознания. Удивляться ничему не надо.
      А самой лучшей школой, конечно, является бой. Тут как на ладони все характеры. Трус - в кусты, кланяется пулям. Изменник бежит за спиной смельчака, чтобы при первой возможности нырнуть в сторону немцев. Хвальбишка кричит из-за укрытия. А честный, мужественный боец идет во весь рост, полный достоинства советского человека.
      В каком бы трудном положении ни находилась дивизия, а учить солдат на боях надо было обязательно. Комдив исподволь готовил полки к этому. Но школа-бой должна иметь и расчет.
      Таким расчетом стала в марте необходимость оседлать железнодорожный разъезд Лошаки. При удаче операции от Ржева отрезалась северная, оленинская группировка врага. Это был бы важный клин в оборону противника.
      Командование дивизии получило приказ. На операцию в первый эшелон был выдвинут 1190 стрелковый полк. Все было разведано и рассчитано, проведена соответствующая подготовка. Перед наступлением состоялось партийное собрание. Парторг полка Николай Фадеевич Щербаков, ветеран дивизии, только что оправившийся после ранения в боях под Сычевкой, читал одно заявление за другим о приеме в партию.
      Собрание шло в сарае. Все были с оружием, одетые, сосредоточенные и собранные. Вопросы вступающим в партию задавались короткие и резкие. Например:
      - Зачем тебе партия? - спрашивал молодого пожилой солдат.
      - Мне легче идти в бой коммунистом.
      - А так трусишь, значит?
      - У меня братан - коммунист. Погиб под Москвой.
      - Принять в таком случае... Или такой разговор:
      - Чем занимался в гражданке?
      - Торговал керосином.
      - Другого дела не нашел?
      - Был завмагом, да уволили.
      - Проворовался?
      - Образования не хватило.
      - А сейчас грамотный?
      - Разбираюсь.
      - Ранен?
      - Два раза.
      - Как относишься к власовцам?
      - Вот я и хочу доказать им...
      - Принять.
      А потом атака, уже знакомая по прошлым схваткам, такая же решительная и отчаянная. Ведет одна мысль - оседлать разъезд. Маленький, невзрачный, затерявшийся в лесу, но кусочек советской земли, а потому большой и дорогой, который надо обязательно вернуть. Если вернем, по нему не будут ходить больше немецкие поезда. Немцам станет трудно, они вынуждены будут искать другие выходы. А другие им тоже закроют и выкурят, в конце концов, как мышей, из Ржева и Сычевки, из всей Смоленской и Калининской областей, из нашей страны.
      Полк наступает на разъезд с двух сторон. Где спрятались фрицы, и не поймешь. Наверное, в домике стрелочника. Давай огонь по нему.
      Бойцы продвигаются вперед. И вдруг, как часто бывает на войне, стена огня. Это заработали пулеметы круговой обороны, замаскированные в будке стрелочника. Круговая оборона - не шутка. Недаром еще в пункте формирования бывший комдив Киршев кричал при рытье землянок: "Почему глухие? Как будете отражать атаку противника?".
      Вот, пожалуйста, наглядный урок, насколько важна на войне круговая оборона. Нельзя сунуться ни спереди, ни с флангов. А разъезд взять надо.
      Прошла небольшая артподготовка. Солдаты идут в лоб. Перебежками, ползком, извиваясь, как ящерицы, ведя на ходу огонь. Но он не достигает цели. Будка превращена в дзот. Эх, сорокапятку бы на прямую наводку. А время идет. Минута кажется вечностью. И зол каждый на себя, на свое бессилие, на свою несообразительность. Полчаса назад вступал в партию: хочу идти в бой коммунистом. Вот, пожалуйста, оправдывай свое заявление. Чего же ты прячешься - лицо в снег, а зад выставляешь напоказ всему миру. Эх, черт возьми, была не была.
      Это ругается про себя керосинщик. Парень готов растерзать себя за неумение воевать. Слюнтяй, недотепа.
      А будка изрыгает шквал огня. Да так ловко, так хлестко, будто в ней кто играет на специальном рояле.
      Керосинщик ползет и ругается. Рядом с ним появляется парторг.
      - Что, Синицын, туго?
      - Ничего, товарищ парторг, я сейчас дам им прикурить.
      - На, противотанковую.
      Синицын берет гранату. Опять ползет. Не отстает от него и парторг. А кругом идет перепляс тысяч пуль.
      И вот огромная, неуклюжая фигура в сером, заляпанном мазутом полушубке поднимается во весь рост и с ходу бросает металлическую чушку в сторону будки стрелочника. Взрыв. Фигура падает до взрыва и не шевелится.
      Парторга осколки не задели. Но они не задели, должно быть, и будку. Она продолжала жить.
      Парторг, мирный, спокойный в жизни человек, еще не окрепший после недавнего ранения, оглядывает головной батальон. Думал ли он когда-нибудь, что будет вот так ползти по железнодорожной насыпи ради единственного: заставить замолчать какую-то паршивую будку, которая была сейчас для его полка олицетворением фашистской Германии.
      Парторг был до войны журналистом. Народ уважал и берег таких людей. Берегли их и на войне.
      Но вот тут, у этих чертовых Лошаков, куда же денешься? Не поползешь ведь назад. Не скажешь, что я чернильная душа и мне несподручно стрелять из автомата.
      А немец шпарит и шпарит. Ему все сподручно. Сподручно убить молодого неуклюжего керосинщика. Ранить его товарищей. Держать на снегу вповалку батальон.
      Ах, черт возьми, насколько человек бессилен на войне. Букашка, сморчок. А если лежать без движения долго, совсем превратишься в песчинку.
      Ну, нет. Парторг Николай Щербаков, журналист из Удмуртии, "чернильная душа", этого не допустит. Была не была. Ста смертям не бывать, одной не миновать. Махнем.
      И он так же, как боец Синицын, встав во весь рост, бросил одну за другой две противотанковые гранаты. Он отчетливо услышал взрывы, уловил многоустое "ура!", сделал два-три шага вперед и рухнул недалеко от парня, которому пять минут назад дал путевку в бессмертие.
      Батальон овладел железнодорожным разъездом. Бой продолжался и после падения будки. Щербакова заменил коммунист Константин Клестов, комиссар полковой батареи. Он отнес парторга в укрытие, взял его сумку с документами и заявлениями только что принятых в партию бойцов и стал продолжать сражение.
      На разъезд прибыл командир дивизия. Он помог полку организовать круговую оборону, выслушал рассказ о парторге Щербакове, солдате Бушкове, других погибших воинах, приказал похоронить героев с почестями.
      В этот же день дивизия провела еще несколько наступательных боев. Захватила трофеи и пленных. Уничтожила пятьсот двадцать немецких солдат. Об этом на следующий день было сообщено в сводке Совинформбюро. Первый раз за время войны дивизия удостоилась такой чести.
      Это был ответ за трагедию под Черневом - Ивлевом. Смерть за смерть. Ответ на хвастливую немецкую пропаганду. Ответ презренным власовцам.
      Дивизия жила и набиралась сил. Несмотря на потери, крепла в своем качестве, мужала духовно. Школа войны переводила солдат из класса в класс. Армия проходила суровый и великий университет, чтобы в завтрашних боях защитить диссертацию на звание непобедимой в мире.
      Бессмертные Михали
      Потеря железнодорожного разъезда Лошаки взбесила немцев. На полки дивизии обрушивалась одна атака за другой. Бои продолжались весь апрель.
      Дороги испортились окончательно. Все приходилось переносить на себе. Лошадей осталось очень мало.
      Немец бомбил день и ночь. Беспрерывно вел обстрел из дальнобойных орудий. В окружности не уцелело почти ни одной деревни. Даже штабам полков приходилось располагаться в лесу.
      Робинзоновский образ жизни серьезно подрывал боевой дух дивизии. Солдаты и офицеры переносили неимоверные физические трудности. Привыкшие смотреть смерти в глаза, многие раненые и контуженные, они не могли привыкнуть к вшам и голоду.
      Бои разгорались каждый день. В схватках иногда удавалось разжиться трофеями. Порой завязывались стычки только ради них.
      Отступать было нельзя. Приближалось лето. Немцы разрабатывали планы нового наступления. Малейшее ослабление нашей обороны могло обернуться в Подмосковье повторением волоколамской истории. Ее, как известно, не произошло. Летом сорок второго года противник избрал окружный путь на Москву через Воронеж. Западные и северо-западные рубежи оказались для немцев недоступными. На этих рубежах зимой и весной истекали кровью, но стояли насмерть наши дивизии.
      Выходили из строя мои товарищи. Сколько их успело уже сложить головы! Пройдут века, но не сотрутся из памяти народной подвиги тех, кто грудью отстаивал каждую пядь родной земли в первый год войны. Это были внешне не эффективные сражения, так называемые бои местного значения, о которых даже не сообщалось в сводках Совинформбюро, но они были прелюдией многих последующих больших битв. Да и по степени своего накала они не уступали фронтальным наступлениям. Неправильно думать, что наши воины проявляли героизм только в боях за большие города и при форсировании рек. Героизм был всюду и ежечасно. Им питалась и наша дивизия в боях за хутора и большаки, за высотки и железнодорожные разъезды. И напрасно эти бои не получали должной оценки в Ставке Верховного Командующего. Мы знали, что Сталин был недоволен боевыми операциями 39 армии и, в том числе, нашей дивизии. Но что мы могли сделать еще в тех условиях?
      При очередном артиллерийском налете был убит новый парторг полка Константин Григорьевич Клестов. В бою за железнодорожный разъезд, как я уже писал, он заменил убитого Николая Щербакова.
      До войны этот человек работал инструктором Удмуртского обкома партии. Ветеран дивизии. В боях два раза был ранен, но оставался в дивизионном медсанбате. И вот такой человек погиб. Кто он - герой или не герой? Ему не дали золотую звездочку, даже не наградили орденом. За гибель при бомбежке не награждали. А ведь человек до этого смертного часа прошел подлинно героический путь.
      Такой была война. У нее были свои приливы и отливы. Была черновая и ювелирная работа. Первая очень часто оставалась незаметной, вторая, наоборот, сияла в лучах славы. Мы выполняли в те дни черновую работу, чтобы позднее дать развернуться ювелирам войны. В этом не было особой несправедливости. В конце концов, мы воевали не за награды.
      В те же дни был ранен командир полка Александр Степанович Григорьев, мой воображаемый Андрей Болконский. За короткое время его очень полюбил новый комдив. Он часто говорил старшему лейтенанту: "Ты у меня на левом фланге, но я считаю тебя правой рукой. К утру возьмешь деревню Шкурлы и станешь комендантом".
      А в деревне - полтора дома. Комдив любил шутку и умело ею пользовался. А еще больше он любил человека. Знал комдив, что командир полка в одном звании ходит восемь месяцев. Он исправил эту несправедливость.
      Убит молодой врач Кузьменко, командир санроты. Тяжело ранен писарь Степан Михайлович Вершинин, бывший инструктор Красногорского райкома партии из Удмуртии. Это был необыкновенный писарь - смельчак, веселого нрава. Как он попал в писаря, уму непостижимо. При каждом наступлении убегал из штаба в батальон и дрался на правах рядового солдата. Опять: кто он - герой или не герой? Говорят, был писарь. А писарям одна награда: медаль при случае.
      Я пишу об этом без раздражения. Мне горько сознавать, в какой безвестности погибали порой мои товарищи. Потому и хочу, чтобы знали о них люди.
      Вот уже подходит к концу и апрель. Трудно нам. Но мы знаем, что во сто крат труднее защитникам Севастополя. И мы держимся, напрягая все свои физические и духовные силы.
      А враг налетает, как бешеная собака. Ищет незащищенные стыки между подразделениями. Пустил разведку и в стык нашей дивизии с соседней, в район деревень Кочережки - Волосатики.
      Комдив насторожился и немедленно направил в опасный район вторую батарею артиллерийского полка. Она заняла позицию у деревни Михали. Была поставлена задача - не допустить прорыва танков по дороге из Нахраткова на Высокое, а также из Кочережек на Волосатики.
      Батарея имела три орудия и два ручных пулемета. Расчеты были вооружены автоматами и гранатами. Бойцы хорошо оборудовали огневую позицию. Место болотистое. Невозможно было рыть блиндажи, и вместо них делали чадовки с тремя накатами по потолку.
      За батареей зорко следили и командование дивизии, и командование полка. Подполковник Кроник то и дело тормошил Засовского, теперь уже майора:
      - Как Михали? Смотрите, не прозевайте.
      А прозевать можно было в два счета. Кругом леса. Лазеек для прорыва сколько угодно. Но мы знали, что немецкая пехота одна не пойдет и тем более ночью. Ее трусливые повадки мы уже изучили. Вот с танками - другое дело. А раз с танками, значит, утром или днем.
      Но охрану несли круглые сутки. В Михали приезжали и командир полка, и его помощники. Приезжал и старший лейтенант Поздеев к своему товарищу, командиру орудия Вотякову. Я уже писал, что с этим рабочим Ижевского металлургического завода доцент Поздеев очень подружился еще дома, в Удмуртии. Они были примерно одного возраста, под тридцать или чуть за тридцать. Может быть, Вотяков немного постарше. Он был на две головы выше Поздеева, шире в плечах, осанистее, и доценту приходилось смотреть на металлурга снизу вверх. Это смешило доцента, и он с уважением говорил товарищу:
      - Какой ты большой, Миша. Тебе бы в цирке выступать.
      - Вот после войны сражусь с каким-нибудь силачом на ковре, - улыбался и Вотяков.
      Немцы показались на рассвете. Из леса вынырнули пушечные стволы танков. Их сразу поймал в бинокль Вотяков, старший среди двух расчетов.
      Перед танками была деревня Высокое. Взять ее и поставили целью немцы. Вначале открыли по деревне минометный огонь. Потом двинули стальные громадины.
      От Михалей все это было видно, как на ладони. Высокое - первый рубеж перед дорогой. Отдать его никак нельзя. С падением этой деревни рушилась вся наша оборона и дивизия откатилась бы намного назад. Да и приказ был такой не отдавать Высокое.
      Из Михалей позвонили в штаб полка. Оттуда примчался на огневые позиции доверенный командира, старший лейтенант Поздеев.
      Оба орудия уже вели огонь. Немецкие танки рвались к Высокому. Черные на черном поле, они были почти незаметны. Выдавали залпы пушек. Выстрелит танк, и над его башней на минуту заклубится дымок. По этим дымкам и лупили артиллеристы.
      Танки шли цепью. Земля была вязкая, во многих местах болотистая, и это сдерживало немцев. А нашим это было на руку. Как только танк застопорится, ему сейчас же гостинчик.
      Два танка уже горели. Замолчала на опушке леса минометная батарея. Немцы торопились расправиться с деревней, чтобы за ней обрушиться на Михали. Минуя Высокое, до Михалей не добраться.
      Орудийные расчеты работали, как в жарком цеху. Поздееву на миг показалось, что Вотяков стоит у мартеновской печи. Металлург-богатырь, олицетворение величия и могущества рабочего класса. И он на самом деле был велик и могуч, этот старший сержант. Поздеев любовался им, забыв об опасности.
      Можно ли полюбить профессию военного? В мирной обстановке она многим кажется привлекательной. Приятно смотреть на щеголевато одетых офицеров. С ними с удовольствием танцуют девушки. За офицеров с радостью выходят замуж.
      Григорий Андреевич Поздеев никогда не увлекался военными науками, хотя они были сродни географическим. Он бы неважным курсантом и летних сборах. Не хватал звезд на физкультурных соревнованиях. Сугубо штатский человек, очень мягкий и деликатный, добрый и отзывчивый, он, конечно, никак не думал, что университетскую кафедру придется сменить на командирскую должность артиллериста. Однако случилось именно так. Вопреки его воле и желанию.
      И вот он уже восемь месяцев был в армии. Половина этого срока - фронт. Непрерывные бои. В необычных условиях окружения и полуокружения.
      Полюбил ли он за это время свою новую профессию? Слово "полюбил" в данном случае не подходит. Поздеев надел шинель не восемнадцатилетним и не в мирные дни. Надел по необходимости, по приказу Родины. И этот приказ сроднил его с профессией военного, заставил быстро освоить ее и дорожить ею.
      Потому вчерашний ученый-географ и был уважаем в офицерском корпусе. Его знал комдив, ему доверял во всем командир полка. Доверил руководство и этим боем под деревней Михали.
      А немцы и не думают отступать. Лезут и лезут к Высокому. Поздеев скинул шинель, сдвинул на затылок фуражку, подошел к Вотякову:
      - Миша, дай разок стрельнуть.
      - Пожалуйста, товарищ старший лейтенант. Поздеев делает быстрые расчеты на прицельных делениях, ждет команды командира орудия, сам наблюдает за ползущими в утренней дымке танками. Вотяков командует "прицел семнадцать, бронебойными". Поздеев, выполняющий обязанности наводчика, моментально отзывается на команду.
      И вот раздается выстрел. Пушка слегка откатывается назад. Заряжающий загоняет в нее новый снаряд. Взоры всех устремлены вперед. Интересно, мазнул или нет старший лейтенант. А еще интереснее поскорее подбить третий танк, по которому уже выпустили два снаряда, но пока безрезультатно.
      Но вот загорелся и третий. Его сразили Вотяков и Поздеев. Оба радостно посмотрели друг на друга. И старший по чину сказал младшему:
      - Молодец, Миша!
      - Это вы, - смутился Вотяков.
      Ситуация складывалась примерно такая же, как под Карабановом. Но пока немцы не особенно активничали. Сказывалась потеря минометной батареи, которую накрыли наши в первые же минуты боя.
      Но гибель трех танков и батареи обязательно разозлит немцев. Они попытаются отомстить за это. С минуты на минуту нужно ждать сюрпризов.
      На огневых позициях все было готово к отражению любой, далекой и близкой, атаки врага. Стояли в замаскированных ячейках пулеметы. Вырыты окопы для автоматчиков. Для всех были укрытия от бомбежки.
      Засовский спрашивал Поздеева:
      - Справитесь?
      - Надеюсь.
      - Как круговая оборона?
      - Оборудована отлично.
      - Держите в курсе дел.
      А дела круто изменились через пять минут. На Михали вылетели девять "юнкерсов". Бить по ним из ручных пулеметов бесполезно. Надо было спасать орудия. Их откатили в густой ельник. Что это могло дать практически, никто не думал. Но замаскировали пушки быстро.
      Бомбовой налет. Каждый переносит его по-своему. Есть солдаты, которые теряют при этом дар речи и прячут прежде всего голову в какую-нибудь дыру. Другие, наоборот, расхаживают во весь рост, смотрят, вскинув голову, на падающие смертоносные болванки - и перепрыгивают с места на место, прячутся за стволами деревьев, сообразуя движения с траекторией падения бомб.
      Это ухари, но ухари с головой. Бесшабашная публика, как правило, остающаяся невредимой. После налета они первые подают голос и затягивают какую-нибудь совсем неуместную песенку, вроде: "Когда я на почте служил ямщиком". Это разряжает обстановку. Бомбобоязливые быстро выходят из состояния шока, и все становится на свое место.
      На второй батарее никто не боялся бомб. Пример бесстрашия показывали заряжающий Никитин и санинструктор Шевнин. Оба они из Удмуртии: один - из Шаркана, другой - из Ижевска.
      - Давай, давай разгружайся! - кричал немецкому летчику маленький, юркий веснушчатый Никитин.
      - Ребята, головы берегите! - предупреждал Иван Шевнин, спокойный, суровый на вид здоровяк, прохаживаясь возле траншей.
      Налет не причинил батарее особых потерь. Было двое раненых. Покорежен лафет у одной пушки. Бой можно было продолжать.
      И он продолжался. Час, два, три.
      Стали просачиваться автоматчики. Заработали наши пулеметы.
      Звонил командир полка:
      - Как настроение? Какие потери?
      - Пока держимся.
      - До вечера стоять обязательно.
      А до вечера было еще два часа. И за эти два часа немцы обрушили на батарею еще три бомбовых удара. В этот раз орудия сохранить не удалось. При первом налете вышло из строя одно. При втором еще одно. Оборону продолжало держать орудие Вотякова. Третьим налетом скосило последнее и вместе с ним его командира.
      Иван Шевнин потащил Вотякова в укрытие. Тот умоляюще попросил:
      - Не уноси. Дай посмотреть, как ребята рассчитаются с бандитами.
      Подошел черный, весь в грязи Поздеев. Вотяков обратился к нему:
      - Разрешите остаться здесь, товарищ старший лейтенант.
      - Оставайся, Миша. А сам побежал к пулеметчикам.
      В конце бой шел уже не с танками, а с пехотой противника. На землю опустились сумерки. Они были очень некстати немцам. Наши начали нажимать.
      С Зотяковым находился Шевнин. Он рассказывал командиру расчета о ходе боя. Старший сержант был ранен смертельно, но сознание сохранял.
      - Вы не оставляйте здесь пушки, - передавал последние советы Вотяков. Оттяните ночью в тыл. Их вполне можно отремонтировать.
      - Сделаем, Михаил Тарасович, - обещал санинструктор.
      - А еще, Иван, не забудь написать жене. Ты знаешь Анисью, она работает на оружейном.
      - Успокойся, Миша...
      - Металлургам тоже...
      - Миша...
      - Я отдал Родине все, что имел.
      А из штаба полка, нахлестывая вороного, летел майор Засовский. За ним вел лошадей для отхода батареи старшина Александр Лекомцев.
      Михали остались неприступными. Поздно ночью покидала боевые позиции вторая батарея, повторившая подвиг четвертой под Карабановом. На лафете одного из орудий артиллеристы везли тело своего командира, ижевского рабочего-металлурга Михаила Вотякова. Рядом с ним шел его боевой друг, товарищ по оружию и духу, сын удмуртского крестьянина Григорий Поздеев.
      Михаил Тарасович Вотяков дважды приходился мне однополчанином. Вместе проходили действительную службу в Баку во Второй краснознаменной Кавказской дивизии имени Степина. О бессмертном подвиге я поспешил сообщить землякам небольшой зарисовкой в газету. Политотдел выпустил о герое листовку.
      Вторую батарею сменила третья. Михали продолжали оставаться нашими. Мы оборонялись еще несколько дней, пока окончательно не отучили немцев совать нос в этот уголок советской земли.
      Прорыв
      И вот настал час нашего прощания с калининскими лесами и болотами. Пусть не подумают потомки, что это было отступление трусов. Нет, после михалевской схватки мы еще два месяца сдерживали натиск противника и не давали ему отсюда отправлять свои дивизии на юг, где он уже начал новое фронтальное наступление.
      Мы дрались днем и ночью, но теперь нашей главной задачей было выжить, сохранить силы. Здесь нам делать больше нечего. Мы дали возможность Красной Армии подготовить наиболее выгодные позиции для завтрашних наступательных боев. На эти позиции надо было выходить и нам.