После обеда коловерть продолжалась, двигатели жгли горючее, маршал смотрел на приборы и приставал к карлойду. Иногда, правда, он снисходил до объяснений:

— Маневренность у нас прекрасная, можем заложить вираж с отрицательным вектором, но это лобовое сопротивление… Ты хоть знаешь, почему на эволюциях биплан лучше, чем моноплан?

— Э-э-э… М-м-м-м… — мычал Эрлен. — Биплан… Ну, в старину, деревянный такой самолет…

— Голова у тебя деревянная, да что я тут распинаюсь. На горизонтали «боинг» нас обскачет, придется виражить и виражить, машина тяжелая, дозировка подачи должна быть ювелирной, а некоторые юноши машут ручкой, как во сне. Мон шер, это тебе не Як-18, там выкрутил не выкрутил — на форсаже доберем, а здесь о горючем надо думать…

Бог знает, что уж он имел в виду, но регулировка проводилась с тщательностью, до сих пор Эрликоном не виданной. Работы заканчивались в двадцать два ноль-ноль, и Кромвель требовал, чтобы в двадцать три Эрлен засыпал. Подземный жилой блок был отделан под люкс, с двумя спальнями и двумя ванными, полным телевизионным оборудованием и видеофоном. Перед сном ругали Пиредру.

— Я удивляюсь Скифу, — философствовал Дж. Дж. — Что за мистицизм среди роботов? Фетишем кибернетического мозга стал безмозглый жулик, мысль уверовала во всемогущество безмыслия. Впрочем, все вполне объяснимо — Скиф, как и все ему подобные кофемолки, мыслит перебором вариантов: да — да, нет — нет, и вдруг — Винер всемогущий! — живет и преуспевает личность без единой мысли в башке. Скиф перебрал свои триггеры — или что там у него — нет такого варианта! Значит, все, конец света, Пиредра — трансцендентное чудо. А может, и Господь Бог. Вот вам и религия. Всего-то навсего ворюга с нюхом. Правда, везет ему как утопленнику — не этого ли Скиф испугался?

Прошло четыре дня из восьми назначенных. На утро пятого засвистел факс, и насвистел такое, от чего Кромвель глухо и страшно зарычал.

— Или Пиредра купил судейскую коллегию, — сказал он, глядя на Эрликона безумными глазами, — или мы с Бэклерхорстом отдавили кому-то любимую мозоль. Нам впиндюривают топливный лимит. Ах, дьявол!

Эрлен не сразу постиг суть происходящего:

— Да? На том этапе я тоже летал с лимитом.

— Балда! — обругал его маршал свирепым шепотом. — У тебя был судейский лимит по начислению штрафных очков, а теперь нам урежут взлетный вес, пять тонн металлического водорода… Ах, недоноски, почуяли что-то; Эрли, есть, есть там такая статья о крейсерском классе, знал бы — отменил эту глупость еще в сорок седьмом! Звони Реншоу! Реншоу! — заревел Кромвель, не разжимая зубов. — Нас подставляют под статью о топливном лимите. Что? Да! Не хватит горючего на посадку. Чьи это фокусы? Кто додумался? Что? Как это «не знаю»? Какого черта тогда вы там сидите? Узнайте, сообщите Бэклерхорсту, дайте кому-нибудь взятку!

Слышно было, как Реншоу что-то невнятно лепетал. Дж. Дж. плюнул призрачной слюной, бросил трубку и с ненавистью вперился в ни в чем не повинного Эрликона:

— Послал аллах тюленя… Дело дрянь, Эрли, дело хуже, чем я думал…

Набери еще раз. Реншоу, да, снова Терра-Эттин. Не звоните никому, Бэклерхорсту скажите — справимся сами. Да, все.

Вертипорох тоже сложности положения не оценил:

— Джон, а что нам этот лимит? У нас же по топливу двойной запас.

— В заднице у тебя двойной запас, — ответил Кромвель жестоко. — Я знаю, что говорю. Дай сюда калькулятор.

В зеленом окошке заскакали загадочные цифры.

— Садимся на вакуумную подушку, — бормотал маршал, нажимая на клавиши Эрленовым пальцем. — Стало быть, 0,6 — 0,7, это в четверть… За глаза…

— Длинные резцы отпустили маршальскую нижнюю губу, и Кромвель, уже с привычной усмешкой, потянулся, как сонная пантера. — Механик, слушай мою команду. Вешаем наружные баки.

— Зачем? — опешил Вертипорох. — Лимит, расход еще больше увеличится, вес возрастет… Опять же лобовое…

— Да уж, будет сопротивление, — подтвердил Дж. Дж. — Зато еще подожмемся на фигурах, а на посадке баки отстрелим.

— Ого, ничего себе, — изумился Вертипорох.

— Ничего не «ого». Вот только «боинг», «боинг»… Не идет он у меня из головы… Ну что вы так оба на меня смотрите? Я однажды на посадке с Шенкенбергом отстрелил одновременно баки, поворотную кассету и все три шасси.

— И чем кончилось?

— Дали майора и десять суток ареста.

— Нет, ну а как все было? — спросил Эрлен с неподдельным интересом человека, которому предстоит наблюдать все эти искрометные пертурбации отнюдь не со стороны.

— Как было… Сидели полторы недели у Шенкенберга, а Фонда бегала за вином, вот как было. Все, по местам, механик, готовь баки, а ты не трусь, курсант, кишка у них тонка с нами совладать.

Беда не приходит одна. В тот же день, между восемью и восемью двумястами общей тяги, ожил видеофон по номеру внутренней ванденбергской связи. Кромвель пошел вместе с Вертипорохом и вернулся озабоченный. Механик показал скрещенные руки, надсадный вой двигателей смолк, и Эрликон вылез из кабины.

— Нас беспокоит мадемуазель Делорм, — сказал Дж. Дж., — пассажирский инспектор космопорта, в восемьдесят девятом году — мисс Стимфал, на редкость милая особа. Только что пожаловал Пиредра — в лице двух головорезов из охраны «Олимпии» — Бена Томпсона и Галлена Бейкера. Поехали в город.

— Ну и что? — спросил Эрлен. — Мало ли.

— Нет, — ответил Кромвель. — Не будем тешить себя иллюзиями. Это приехали убийцы, а еще лучше сказать — убивалы. Я видел их послужной список у Скифа. Сколь неожиданен поворот событий.

Лихорадка предстартовой подготовки совершенно вытеснила из головы Эрликона козни мафии, и теперь ему, во-первых, просто сделалось не по себе, а во-вторых, он испытал и вовсе ужас при мысли, что маршал сейчас же, не откладывая дела в долгий ящик, объявит начало военных действий. Все же, собравшись с духом, Эрлен решил не терять лица и достаточно спокойно произнес:

— Разве не этого мы ожидали каждую минуту?

— Совсем не этого, — возразил Дж. Дж. — Пиредра, искусник наш, выдерживает стиль, ничего не скажешь. Мы-то ждем бог знает какой хитрости, каких-то сверхъестественных ходов, а вместо этого приезжают два стенолома. Что сей сон означает?

Сквозь миниатюрную фигурку пилота, сквозь опутанный силовыми подводами самолет и стены бокса маршальский взгляд и мысль погрузились в ему одному ведомые глубины, и лишь его язык, празднословный и лукавый, продолжал беседу с Эрликоном:

— Да-с, перед нами излюбленная манера Пиредры — сбить всех с толку, сделать вид, будто спятил, с тем чтобы, когда противник сообразит, что к чему, было уже поздно. В другое время и мы поиграли бы в эту испанскую игру, но сейчас требуется разобраться в ситуации немедленно…

— Джон, — прервал эти излияния Эрлен. — У меня сложилось впечатление, что ты уже решил, что надо делать, поэтому нельзя ли просто изложить нам свои соображения.

Кромвель картинно удивился:

— А где же ваши мнения, герои дня? Решили все взвалить на старика? Мне приходилось утихомиривать этого бандита до войны, после войны, и теперь, я вижу, начинается та же история.

— Нет, я просто чувствую, что уже созрел некий план, и хочу напомнить, что, согласно твоей же, Джон, теории, у Пиредры есть интуиция плюс еще неизвестно что и, возможно, только осуществления твоего плана он и ждет и вся его демонстрация на это и рассчитана…

— А потому изобретай не изобретай — с Пиредрой все едино не справиться, — закончил Дж. Дж. — Слышу, слышу голос Скифа. Прелестный фатализм, но поспешу напомнить, что Пиредра пока что не Господь всемогущий, а за два часа организовать в чужом городе убийство, закамуфлированное под несчастный случай, не может даже Господь Бог.

— Во-первых, почему только два часа, а во-вторых, тогда объясни, чего хотят эти люди.

— Два часа потому, что мы им больше не дадим, а вот понять, чего добивается Рамирес, я не могу и боюсь, что он и сам не очень это понимает… Надо согласиться, что ему пока удалось сбить нас с толку, и нам ничего не остается, как ответить ему тем же, поскольку у нас нет времени разгадывать его замыслы.

Тут мысли и слова Кромвеля опять соединились в естественное русло.

— Слушай мою команду, — объявил он.. — С какой радости так обнаглел Рамирес Пиредра, установить на данном этапе не представляется возможным по причине жесточайшего цейтнота. Поэтому приказываю: внести замешательство в его ряды, помня, что больше всего на свете преступная интуиция боится непонятных положений. В связи с этим я немедленно отбываю в город и через два часа жду Вертипороха в кафе «Бай Ольгуинн». Пилоту Терра-Эттину продолжать прогон режимов до пяти тысяч, после чего отдыхать.

— Вот это да, — поразился Эрликон. — Вы что, идете без меня?

— Вот именно, — ответил Дж. Дж. — Вылезай из «сандалеты».

Глаза его снова опустели. Похоже, мыслями он был уже в Стимфале, ум занялся решением каких-то иных задач; на Эрлена пахнуло духом машинного рационализма, на лице маршала проступила печать того страшноватого мира, в котором человеческая жизнь приравнена к стоимости цифры из биржевой сводки.

— Ребята, — осторожно сказал Эрлен, отдавая Верти-пороху пистолет, — вы там все-таки не очень.

Кромвель, по обыкновению, сморщился в улыбке типа «носорожья губа»:

— Не волнуйся, не заблудимся. Всю жизнь я хлебал из одного корыта с разведчиками, а профессионалом так и не стал — такая странность… но кое-что припомню, если потребуется. Дима, быстро тут все заканчивай и приходи.

Серо-голубой «ниссан», погасив скорость, пристроился в конец вереницы машин, припаркованных вдоль тротуара по правой стороне улицы Овчинников-бридж. Впереди блестела на солнце витрина кафе «Мермоз», мимо текла не слишком густая для вечернего часа толпа.

— Ближе не стоит, — сказал Кромвель, глядя через ветровое стекло. — Вдруг их понесет обратно в гостиницу. У нас еще минут пять. Марко, что это за парень, что продал им билеты?

Красавчик Марко сидел за рулем — тщедушный белобрысый малый лет двадцати, все лицо в красноватых следах от ожога кислотой. Откуда маршал выкопал и его, и машину — неизвестно.

— Не наш, — ответил Марко, перекатывая во рту жевательную резинку. — Кто-то из аэродромных жучков.

На заднем сиденье устроился Вертипорох и тоже смотрел на двери кафе. Под его рукой шесть тупоносых дьяволов спали чутким сном в идеально отфрезерованном и отцентрированном барабане, и первый избранник уже смотрел в зеркальный канал, готовый подставить бока под нарезы и дать пищу уму экспертов.

— Алло, Дима. — Дж. Дж. говорил, не оборачиваясь. — Давай, Москва, покажем искусство. Я бы разобрался с ними без шума, но тогда Пиредра насторожится, а этого пока не надо. Не торопись и не волнуйся. Марко, значит, как скажу, двигай на малой скорости, не задерживайся, а дальше — на всю железку.

Марко молча кивнул. В кафе зашла женщина с пакетом, за ней двое мальчишек. Вышла девушка — в джинсах и еще в чем-то сверхлегкомысленном, следом — пожилой мужчина с длинным белым рулоном.

— Ага, — молвил маршал тихо. — Ну и куда?

Показались: молодой парень в спортивной куртке, на лице его отсутствовала такая незначительная деталь, как переносица, — никакого угла между лбом и носом, да и сам нос был явно переломан в двух местах, и второй, постарше, ниже ростом, клочковато-лысоватый, в дымчатых очках. Они о чем-то кратко переговорили, поднеся по очереди зажигалку к сигаретам, и зашагали вниз по улице — от кафе и от затаивших дыхание приятелей.

— Поехали, — скомандовал Кромвель.

«Ниссан» отвалился от тротуара и медленно покатил вдоль машин у бровки.

Дж. Дж. перебрался к Вертипо-роху:

— Дима, ты готов? Положи локоть на спинку. Прижмись ко мне вплотную; смелей, им целым не уйти; не отступай; я хорошо фехтую!

Последнее Дж. Дж. произнес на языке оригинала, немилосердно злоупотребив хохдойчем, и если бы нашлась еще минута, то Вертипорох и Марко непременно спросили бы, что все это значит, а Кромвель ответил бы — то, что в академии им преподавали языки и он очень хорошо учился. Прекрасно учился. Но этой минуты не нашлось, потому что через мгновение они поравнялись с теми двумя.

К шести вечера маршал и механик уже вернулись в бокс. Увидев их на экране внешнего слежения, Эрликон слегка перевел дух.

— Ну как? — произнес он заранее заготовленную фразу. — Вселили страх божий?

— Обязательно, — успокоил его Кромвель, входя. — Дима сегодня был в ударе.

— Может, расскажете, что вы там устроили?

— Дима, что мы там устроили?

— Мы им выразили сугубое недоброжелательство, — пробурчал Вертипорох.

— На этом вечер вопросов и ответов заканчивается, — распорядился Дж. Дж.

— Господ артистов приглашаем в гостиную, то есть к стенду. Лаборемус, что означает — за работу.

Но поздно вечером, во время перерыва, Эрлен включил телевизор. Сначала ему поведали о прибытии в Стимфал какого-то невыговариваемого посольства, потом на экране появилось кафе «Мермоз», толпа зевак, отгороженная полосатой лентой с надписями «полиция», и приятной внешности молодой человек с микрофоном в руке. Возле него стоял сонный бородатый дядька в белом костюме. Молодой человек на бешеной скорости сообщил, что, как и было сказано ранее, служащие французской компании «Олимпик интернешнл» Бейкер и Томпсон были убиты на этом самом месте выстрелами из проезжавшей машины и что инспектор Себастьян, ведущий расследование, любезно согласился дать информацию.

— Следствие только что начато, — устало и просту-женно прогудел инспектор Себастьян. — Мы вступили в контакт с представителями фирмы. О дальнейшем расскажем на специальной пресс-конференции.

Молодой человек стал расспрашивать, удалось ли найти владельца машины и не мафия ли это сводит счеты. Тут же Эрликон мертвеющей рукой выключил телевизор.

Он испытывал ужас перед любым насилием. Почему — сказать трудно, за всю жизнь ему ни разу не пришлось испытать сколько-нибудь серьезных побоев, не говоря уже об участии в каких-то горячих делах. Институтские программы по дзюдо и ментальному каратэ были для него дисциплинами весьма теоретическими, тем паче что его специализация как аналитика определилась с первого курса и жестких оперативных нормативов к нему никто не предъявлял.

Тем не менее страх перед той частью мира, где царит культ силы, а интеллект и эрудиция — ничто против хитрости и жестокости, жил в нем всегда. Думаю, что корни этого уходили в прошлое, когда над Эрленом ежедневно и еженощно измывалась орава сверстников, слабейший из которых был в два раза сильнее его. Такая жизнь, как ни странно, не озлобила Эрликона, хотя я ничуть бы не удивился, если бы с годами он превратился в демона, но воздвигла в душе те самые цитадели и казематы, которые некогда столь поразили Ингу. В нем же остались страх и желание отгородиться от всех этих «чисто мужских потребностей самоутверждения» при помощи кулаков, лидерства и выхода здоровой агрессивности.

Освоив — с великими муками и великим упорством — самую мужественную и полную смертельного риска профессию, Эрлен надеялся, что обошел свои комплексы с черного хода. Однако тот путь, на который увлек его маршал, воскресил былые кошмары, и притом настолько живо, что, не высидев и минуты у погашенного телевизора, Эрликон сполз на пол со стула и прижался ухом и щекой к холодному полу. Страх и чувство отвращения терзали его. Отвращение к той пакости, в которую окунулся, взяв карту за омерзительным для него столом, и страх перед тем, что неведомый банкомет получил право предъявить счет, ибо известна участь взявшего меч.

В таком положении, лежащим на полу, и застал его Кромвель.

— Что такое? — нахмурился маршал. — Солнечный удар? Переутомление? Ты не ранен?

— Джон. Зачем вы их убили?

— А как же? Их непременно надо было застрелить. А, кажется, понимаю. — Дж. Дж. посмотрел на дистанционный пульт, который Эрлен все еще сжимал в руке. — Приступ раскаяния. Странно, странно… совсем не похоже на Институт Контакта. Ты же разведчик!

— Могли бы обойтись как-нибудь, — сквозь судорогу проговорил Эрликон.

— Обойтись… Я знаю, чего тебе не хватает. Торжественности. Золоченых риз. Все слишком вульгарно. Что ж, дело поправимое. Когда приедут следующие, купим пару дуэльных пистолетов с инкрустацией, облачимся в мантии… Балда! Это ублюдки, скоты! Знаешь, каких дел они натворили на своем веку? Если тебе этого мало, утешай свою совесть тем, что нас разыскивает полиция и скоро, возможно, посадят в тюрьму. Пиредра, увы, передачи нам не пришлет. — Однако теоретическая часть волновала маршала куда больше. — И это ученик Скифа, — удрученно качал он головой.

— Скиф убивал на войне.

— На войне, на войне, — радостно согласился Кромвель. Глаза его вновь сделались пустыми и темными. — Как сейчас на Валентине. Вот только скажи мне — кто эту войну организовал? Ты газеты читаешь? Нет, ты меня разочаровал… горько разочаровал. Приказ такой: съешь вот таблетку на сон грядущий — и без разговоров.

Накачанный транквилизаторами, Эрлен заснул, и сон его был беспокоен.

Вторник, девятнадцатое сентября, последний день перед соревнованиями. Кромвель взвинтил темп подготовки до предела. Наконец-то привезли подогнанную под Эрликона «кишку Маркелова», сиречь автономную систему жизнеобеспечения, упрятанный в которую пилот и должен был управлять самолетом без помощи осмеянного карлойда. Дж. Дж. долго втолковывал Вертипороху, что от того требуется на монтаже, и выразил при этом мрачную готовность собственноручно пристрелить и самого механика, и всю его родню в случае какой-либо путаницы. Потом отправился с Эрликоном на медицинскую комиссию — и там морочил головы врачам, затем в судейскую коллегию, где морочил головы судьям, дальше — в музыкальный магазин и снова на монтаж, где шестеро киборгов под присмотром Вертипороха колдовали над сотнями контактов уже погруженной во чрево «Милана» многослойной, в бесчисленных отростках капсулы.

В этот же, последний день у них побывал и последний посетитель. Этому визиту пилоты были обязаны бесконечным телевизионным программам, в которых Стимфал переживал наступление любимых игрищ — экран заполняли самолеты, летчики, менеджеры и — нескончаемая реклама самых невероятных фирм, спешащих заявить о себе в этом вавилонском столпотворении. Глядя на это, Кромвель все больше наполнялся злостью и в конце концов не выдержал.

— Больше не могу, — свирепо объявил он. — Иду на нарушение закона. И не спорьте со мной. Эрли, телефон.

— Два, четыре, два, — диктовал маршал, — десять, шесть, девять, восемнадцать. Алло, Шейла? Да, я. Да, люблю. Скажи этому ковбою, пусть едет.

Приехавший с Шейлой ковбой оказался маленьким невзрачным человечком в длинном, до пят, плаще и надвинутой на глаза шляпе. Разговор занял не более двух минут. Эрлен вывел привычные Эй-Ти-Эй на четырех бланках договора, человечек вручил ему чек на десять тысяч, ролик скотча, весьма похожий на тот, которым Эрликон заклеивал замок на чердаке Дворца музыки, и с тем исчез. Парень, сминая чек, с треском разлепил клейкую ленту — по всей длине очень красивые сине-белые буквы складывались в надпись «МАЛЬБОРО».

— Наклеишь на стекло шлема, — объяснил Дж. Дж.

Эрлен снова посмотрел на чек. Десять тысяч. Примерно столько же ему заплатили за весь прошлогодний чемпионат.

— Вот об этом забудь, — порекомендовал Кромвель. — Или сразу вышли по почте Бэклерхорсту, все равно он еще пять тысяч выдерет у нас из гонорара.

— Как это?

— Вот так. У нас нет договора о рекламе, и сразу после этапа ассоциация оштрафует фирму, а фирма — нас. На пятнадцать тысяч.

Эрликон перевел взгляд с маршала на сочувственно улыбавшуюся Шейлу и обратно:

— Джон… На шлем наклеить… Шлема же в кабине никто не увидит!

— Что ты говоришь! — изумился Кромвель. — Какой сюрприз! Не валяй дурака, телевидению разрешили снимать в проходах, тебя покажут, когда ты будешь садиться в самолет.

— Да это же меньше минуты!

Глаза у Кромвеля стали прямо-таки белыми от ярости, и заговорил он жутким ледяным тоном:

— Догадывался я, что Институт Контакта — сплошные говнососы и говнососики; прекрасно, Эрлен Терра-Эттин, просто замечательно, так и вижу: идем по полосе, а пилоты показывают на нас пальцами — кто это? Это Эрликон, и с ним еще другой, Джон Кромвель, я хорошо его знал, смотрите на дурака, пока не убежал… Они настолько летать не умеют, что даже самая поганая фирма не доверила им своего лейбла… Да, друг мой, пятнадцать тысяч, да, тридцать секунд, но эти секунды спасут нашу честь, если ты понимаешь, о чем я говорю!

— Ну, ну, Джон, — попыталась смягчить обстановку Шейла. — Что ты разоряешься, Эрлен еще молодой, всех тонкостей не знает.

Эрликон тяжело вздохнул и сунул рулончик в карман:

— Знаете, маршал, я никогда не понимаю, когда вы говорите серьезно, а когда нет. Пожалуйста. Хотите, сделаю на заду наколку «Плейбой» и сниму штаны перед камерой?

— Надо подумать, — сказал Кромвель.

Придя к согласию, они перешли к обсуждению не менее важного момента. То и дело подключаясь к рукам Эрлена, Кромвель принялся перебирать кассеты с записями для проигрывателя, который только сегодня утром им разрешили взять в полет.

— Прямо даже не знаю, — качал головой маршал. — С чего начать, чем закончить? Мы будем в воздухе минут сорок… Идеально укладывается Равель, но, во-первых, летать по Равелю тебе еще рано, это классика, и сложная классика, а во-вторых, у нас будет очень бурное начало, ритмика вступления не совпадает… Видно, придется начать с Элтона Джона, вот здесь очень подходящая завязка. Минут через шесть мы приблизимся к «лестнице», для нее прекрасно подойдет Армстронг, чудесная вещь, хотя я предпочел бы джаз, более ясно выраженный… Дальше горизонталь, будем крутить перевороты, очень к месту ранний Пиредра, пусть-ка нам попоет, голос у мерзавца небольшой, но приятный, хор Сая Оливера… с паршивой овцы шерсти клок. От Мэрчисона с сожалением отказываемся, он у нас впереди, всякий уважающий себя десантник обязан летать под Мэрчисона, если он не ретроград вагнерианец-валькирианец; не будем строить из себя больших арийцев, чем мы есть на самом деле… но Мэрчинсона тебе пока не потянуть. Кстати, писала твоя красавица, трактовка забавная. Ставим сюда пару рок-н-роллов, семидесятые. Или Гершвина? Изумительная ария, блюз. Нет, для финала Гершвин сложен, пусть будут семидесятые. А вот кантри — «На берегах Огайо»

— очень недурно. Куда же ее? Видно, придется самому свистеть…

Кромвель смотрел на Эрликона с любовным лукавством, точно добрый хитроватый дедушка с гривой мягких белых волос, сидящий в уютном кресле у камина; вот только слишком уж много волчьих зубов угадывалось за тонкими дедушкиными губами.

— Мы угробимся с этой музыкой, — пробормотал Эрлен.

— Возможно, — согласился Дж. Дж. — Но с музыкой помирать намного веселее. Иди поспи, в шесть судейская экспертиза.

В тот же день, присев у колесного стопора, Вертипорох открыл специальный выпуск еженедельника «Интеллидженсер».

На второй странице полыхал заголовок: «Второй этап. Везение или расчет?» Автор, некто Саша Деминович, выражался следующим образом:

"По драматизму событий первый этап можно сравнить лишь с мельбурнским мемориалом шестьдесят второго года. Первое, что приходится признать, — дебют провалили все, от новичков до патриархов. Терра-Эттин вообще разбил машину, обоих Ли — Лабраду и Хейни — не выпустили на трассу, и, наконец, никому не удалось выскочить из начальной тысячи очков. Оба лидера, Баженов (842) и Такэда (336), единодушно сорвали стартовую проходку и пропустили вперед ветерана Кабреру (793), который, в свою очередь, нахватал штрафных очков на нижней горизонтали.

На этом фоне ситуация с Терра-Эттином выглядит весьма трагикомично. После действительно мужественной борьбы с загоревшимся двигателем он совершил посадку в стимфальской консерватории, а судейская коллегия, видимо потрясенная его музыкальным вкусом, дала ему кромвелевский балл, и теперь по сумме очков Терра-Эттин вышел на седьмое место! Вот уж, в самом деле, нет худа без добра!

С Терра-Эттином связан еще один сюрприз мемориала. Концерн «Дассо», чьи позиции на внешнем рынке изрядно пошатнулись, предпринял нечто вроде революционного штурма старых традиций. Это связывают с именем нового вице-президента Шелла Бэклерхорста…"

На этом месте из-за самолета гаркнул Кромвель: «Москва! Где вторая платформа?» — и Вертипорох подивился, почему в статье ничего не сказано о маршале.

Среда! Утро, на небе ни облачка. Старт в 10.30. Все вокруг ново и странно — как в первый или последний раз, небесная синь, за ней — прохлада мраморной колоннады, вестибюль и подземный переход к ангару. В переходе Эрликона встретил Кромвель. Маршал на сей раз выглядел необычно — пропали облезлая куртка и несерьезная нитяная майка, появилась черная шинель с громадными белыми отворотами, с маршальскими погонами, форма, ремни с львиными головами, полный набор крестов, звезд и серебряных перчаток с гербами, а также блестящие сапоги и высоченная фуражка с серебряным черепом в обрамлении ракетных дюз.

«День великих удивлений», — подумал Эрлен, пораженный, однако, не слишком: само собой разумелось, что сегодня все не так, как всегда. Все же он спросил:

— Маршал, что означает ваш наряд?

— Предлагаю проследовать в ангар, — ответил Дж. Дж. — Я охотно все объясню по дороге. — Дело в том, — заговорил он с некоторой долей торжественности, — что стартовать нам приходиться в довольно печальной обстановке. За нас никто не переживает, никто не волнуется, ставки мизерные. Единственный болельщик — буфетчица из стимфальского кабака, да еще, пожалуй, наш же собственный механик, который только и может, что поставить за нас червонец с моим портретом против другого такого же механика.

Действительно, на десятке Кромвель был изображен как раз в такой же фуражке, как сейчас, а на сотенной — без фуражки и с намеком на что-то вроде римской тоги.

— Ну, а Бэклерхорст?

— Я же говорил: Бэклерхорсту в голову не приходит усомниться в нашей победе, поэтому он в счет не идет. Даже твоя возлюбленная не соблаговолила пожаловать на наш бенефис.

— У нее концерты.

— Концерты… Итак, мы втроем против несметной толпы, только и ждущей того, чтобы пилот сломал голову. Поэтому сегодня я при всех регалиях, дабы в решительный момент вы помнили, что с вами настоящий боевой маршал, грозный и непобедимый, во всей красе. А вот и наша каракатица.

«Милан» стоял посреди ангара — огромный, остроносый, хищно подобравшийся, со свежим керамическим напылением. Сопла под высокими вертикальными килями глядели сумрачно и бездонно, на бортах синели цифры 34; клешня коленчатой тяговой штанги уже обхватила переднее шасси, и полосатый тягач, похожий на страшно сплющенную черепаху, был готов доставить самолет на стартовую позицию. Сбоку салютовала задранными штуцерами элфовская заправочная установка, а впереди, в слепящем квадрате распахнутых ворот, маячила телевизионная платформа с меланхолически жующим оператором.

На Вертипорохе был новый комбинезон, и даже на бороде его заметны явные следы расчески.

— Экипаж! — сказал Кромвель начальственным голосом. — Слушай мою команду. Все предыдущие распоряжения отменяются. Пилоту разрешается сжечь машину, запороть, не думать о страховке, вытворять в воздухе все, что вздумается, если только это будет доставлять ему удовольствие. Никаких ограничений, единственное пожелание — выиграть этап. Только пожелание. Механик, время.

— Девять двадцать три.

— Пора. Облачаемся.

В десять утра в Ванденберге уже было жарко. Море людской толпы окружало летное поле, и над разогретым бетоном, в воздухе, сотрясаемом радиокомментариями, тоже царила невероятная толчея. Проносились парадным строем модели предыдущих лет, этажом ниже рисовали разноцветные дымные хвосты моторные дельтапланы, еще ближе к земле демонстрировали свое искусство расписанные рекламой параглайдеры.

А на девяти взлетных кругах, оранжевых и белых концентрических окружностях, влитых в покрытие, стояли девять самолетов последнего, суперкрейсерского класса — тяжеловесы, рассчитанные на планеты со сверхвысокой атмосферной активностью, — два «локхида-фантома», вишневый «Кранфилд А-177», серебристый с черным «Боинг», коричневый с полосами испано-английский «Матадор», пятнистый, как ягуар, «Викинг», снежно-белый «Окинава», зеленый тупорылый «Москито» и серо-голубой, самоуверенно-горбатый «Милан». Под брюхом его, с полным презрением к предстоящим парламентским дебатам, нагло выставляли себя торпеды топливных кассет; на трапециевидных консолях были вызывающе оставлены пилоны с инструктивной разметкой и непристойно обнаженными разъемами пусковой электроники, которая должна была удивительным образом совпасть с независимо от Бэклерхорста где-то сделанными ракетами.

Согласно «Интеллидженсеру», основная борьба обещала развернуться между чемпионом мира Эдгаром Баженовым на «Викинге» и Такэдой Сингэном на «Окинаве». На предыдущем этапе мастеровитый японец неожиданно близко подобрался к чемпиону, и теперь многие ожидали, что Баженов примется энергично наверстывать упущенное во славу датского авиастроения и в честь памяти легендарного короля пилотов.

Как заяц в сундуке, а селезень в зайце, так в двух шагах от Эдгара в кресле-скафандре «Милана», погруженном в вязкую амортизационную толщу, лежал Эрликон, а в нем пристроился и сам легендарный маршал. В эту минуту Кромвель не ломал комедию, в душе его — Эрлен ясно слышал — звучала неопределенная, но торжественная мелодия; маршал готов был не уступать до последнего и шел на турнир, как на бой; открывалось: нет, не был Дж. Дж. лишь живым воплощением зубоскальства да насмешки над всем белым светом, была в его натуре и иная, азартная сторона, жадная к борьбе и успеху.

— Тридцать четвертый, как слышите меня? Двухминутная готовность.

— Я тридцать четвертый, слышу вас хорошо, двухминутная готовность.

Рука Эрлена в сенсорной перчатке пробежала по тумблерам. Системы контроля: зажигание, гироскопы, локация, зажигание, тяги.