На снимках мы видим ничем не примечательного молодого человека, явно ниже среднего роста, с очень правильными чертами лица и, если верить линиям одежды, весьма могучими плечами. Вот, пожалуй, и все, разве что в губах, в рисунке плотно сжатых челюстей ощущается что-то строгое, даже чопорное. Нет и намека на то, что показывают позднейшие портреты, — жуткий, всепонимающе обреченный взгляд, массивные, почти одутловатые и одновременно чем-то привлекательные черты, словно сошедшие со стен древнемексиканского храма Надписей.

И уж конечно, ни один из этих посредственных и случайных кадров не подскажет, что на них запечатлен самый знаменитый убийца тридцатых годов. Скверную шутку сыграл с недавним защитником угнетенных и обиженных неожиданный талант в обращении с огнестрельным оружием. Дьявол ли его так наградил, или уж как так вышло, но выяснилось, что Гуго словно родился с пистолетом в руках. Стрелял он непостижимо, против всех правил, с нетронутой цивилизацией дикарской ухваткой, не разбирающей разницы между броском копья и выстрелом из винтовки; стрелял, ведомый чутьем пастуха, который, крутанув над головой рукоять трехметрового кнута толщиной в руку, с точностью до четверти дюйма чувствует, куда с громоподобным хлопком ляжет крошечный с венчиком узелок на конце. Пистолет для Звонаря всегда оставался родичем грязнухи баллисты, скажем так — пулебросом, и крепостной арбалет Гуго уважал куда больше любого гранатомета. Поэтому, доверяя верности глаза и руки, а не автоматике, он остановил свой выбор на старомодном, но испытанном временем кольтовском восьмизарядном 44-м1 Итак, непревзойденный стрелок, человек невероятной физической силы — и удивительной честности. Верный данному еще на Тратере обещанию, он служил Пиредре не за страх, а за совесть, впадая, правда, подчас в припадки бешеной ярости, но неизменно свято полагая братство по оружию самыми неколебимыми узами между людьми. Рамирес знал, что Звонарь стерпит все, что угодно, кроме вранья, и потому врал ему с особой тщательностью и осторожностью, предпочитая вообще обходиться по возможности правдой. Сам же Гуго сделался с годами молчаливым и угрюмым и приобрел пристрастие к умиротворителю, разлитому в высокие литровые бутыли.

Немало поучительных историй оборвали звонаревские выстрелы, немало мафиози на том свете ломают головы, когда это Сталбридж успел вытащить пистолет, но всему положен предел. Комплекс вины, тоски и отчасти ностальгии у Гуго рос, рос, дорос до критической массы и однажды взорвался. В разгар очередной ошеломляющей эпопеи Звонарь неожиданно поведал Рамиресу, что быть бандитом и убийцей ему осточертело, и если Пиредра не может без него обойтись, то пусть с легким сердцем провалится к дьяволам в ад. Ситуация не позволила Рамиресу покарать ослушника, и Гуго невредимым вернулся в Бэрнисдель путаными бродяжьими тропами; там о его дальнейшей жизни и смерти повествует множество противоречивых преданий, народных баллад и песен.

Прошли годы. Отпылало военное десятилетие. Не стало Пиредры, расстрелянного по приказу Кромвеля, сгинул и сам Серебряный Джон, и вся его эпоха, поменялись границы и правительства, минуло более полувека, в людской памяти стерлись многокалиберные перепалки главарей затененного мира. На землях отступивших Северных морей было воздвигнуто здание Института Контакта, и там, на сорок восьмом этаже, в один прекрасный день Эрих Скиф на листе миллиметровой бумаги принялся рисовать свои кружочки и квадратики. Лист этот он вскоре сжег, а построения продолжил в голове. Все без исключения варианты предусматривали в своих схемах квадратик с литерами Г. 3. — Гуго Звонарь.

Создатель учения о Программе прекрасно разобрался в структуре довоенной мафии и понял, что без поддержки чудаковатого скорострельного лесовика Рамирес много потеряет и в оперативности, и в надежности. Переписанный из консервного фонда Барселоны, разбойник явился на божий свет вместе с остальной братией, не ведая ни о своем последнем бунте, ни о возвращении на родину. Пиредра знал, но тактично молчал.

Итак, согласно официальным данным, двадцать первого июня семьдесят четвертого года в Топеке был арестован Гуго Сталбридж, чьи кости давным-давно легли в далекую тратерскую землю под высокими соснами веселого Бэрнисдельского леса. Без всякой охоты жертвуя собой ради науки, Гуго вновь ступил на ненавистную большую дорогу. Однако впереди его ждала «Олимпия».

Нельзя дважды войти в одну реку, а в одну и ту же судьбу тем более. Повторный тандем начался с того, чем кончился первый, — со ссоры и разрыва. Теперь, правда, под бдительным оком Скифа обошлось без скандала, внешние приличия были соблюдены, но сюзеренные претензии Рамиреса Гуго отверг и, согласившись работать по контракту, отвоевал себе право оставаться тем, кем всегда и был, — вольным стрелком, хотя уже и без тратерского колчана, посему, забрав первый скифовский гонорар и выждав ровно столько, сколько ушло на изготовление знаменитых заказных ручек для пистолетов, Сталбридж отбыл в неизвестном направлении. Рамирес только плюнул и загнул крутое каталонское словечко: деревенщина в своем дикарском репертуаре.

Девять лет отделяли тогда Гуго от «Олимпии». Это была, пожалуй, самая пестрая полоса в его жизни: нашего стрелка носило по миру поистине без руля и без ветрил, но, судя по всему, его интерес к музыке уже тогда был велик — большую часть времени он проводит на концертах классики и групп всевозможных стилей, играет на фортепьяно и даже пытается собирать коллекцию записей. С другой стороны, можно заметить, что ни любви, ни подлинного участия за это время Гуго не встретил — отчужденность и привычка к запоям и загулам прочно вросла в его натуру, и Рамиресу частенько приходилось вызволять его из разных дурацких историй: то в какой-то захудалой гостинице Звонарю помешала спать возня мышей в шкафу, и он, будучи серьезно не в духе, с двух стволов снес этот шкаф, в результате чего проститутка в соседнем номере получила дырку в ноге. В итоге Пиредра, выложив круглую сумму, увозил Гуго и от правосудия, и от темпераментной дамочки, которая прямо в зале суда отозвала иск и объявила о намерении выйти за Звонаря замуж. То на провинциальной ярмарке крепко поддатого разбойника переехал автомобиль, и Гуго, перед тем как погрузиться в небытие, успел-таки вырвать пушку, и единственная пуля угодила в аварийный компенсатор, так что от машины и водителя осталось одно колесо, которое позже нашли за полмили от места происшествия на поле для гольфа, и реанимация повезла Звонаря прямиком в тюремный госпиталь. Случалось Рамиресу избавлять и удерживать Гуго от выполнения разного рода сгоряча данных обещаний — несмотря на ругань и требования не мешать жить, как хочется.

Но вот как-то раз на кухне некой заправочной станции, затерянной в тридесятой тмутаракани, отворилась дверь, и Рамирес прошел в своих узорчатых спортивных туфлях по зашлепанному кафелю. За алюминиевым столом со скудной закуской, в компании диковатого вида опухших личностей, восседал скорее уже бородатый, нежели небритый, Гуго — синий, всклокоченный и пребывающий в обычном сомнамбулическом состоянии.

Никто не обрадовался и не сказал «здравствуйте», Пиредра оценил обстановку и, зная манеру Звонаря весьма горячо заступаться за друзей-собутыльников, просто подошел и положил на стол две тысячи двадцатью бумажками. Их он заранее держал между пальцами, дабы не волновать публику движением руки в карман.

— Через неделю, — произнес Рамирес внятно, — жду тебя во Франции. Через неделю. Бенц по твоей части.

Звонарь смотрел перед собой, как вареный судак. Пиредра повернулся и вышел.

Однако ровно через неделю, день в день, загудел зуммер, секретарь сказал: «Шеф, вас Сталбридж», и, сняв трубку, Рамирес услыхал низкий, с хрипотцой голос Звонаря. Каждый раз, слыша его, Пиредре неизменно хотелось откашляться самому. Но, словно в противовес, природа наделила Гуго изумительной, совершенно актерской дикцией — тот же Рамирес с удовольствием разбирал ясную речь Звонаря сквозь шумы и помехи самой дефектной записи без всяких фильтров. Кстати, забавно, что и почерк его отличался удивительной четкостью — едва научившись писать (почти в тридцать лет), в любом состоянии духа Звонарь выводил по бумаге идеально ровные строки мелких и каллиграфически выписанных букв.

Рамирес ждал Гуго на улице за столиком кафе. Стоял месяц май прохладной весны восемьдесят третьего, до полудня было далеко, ночью прошел дождь, пронизанный мостами Ситэ плыл над рекой, а над островом, в свежей зелени, возвышался великий собор; за обрезом набережной был виден край резного парапета, еще дальше — следующего, и над ними — дома с грифельными крышами и окнами мансард. Пиредра, в жемчужно-серой тройке, сидел, откинувшись на белом гнутом стуле, вытянув ноги, и щелчками сбивал со стола крошки на потеху толпящимся голубям; ухоженная борода, волосок к волоску, упиралась в узел галстука. Не страдая никакими идеями, авантюрист до бесстыдства любил жизнь и умел радоваться ей во всех ее проявлениях.

Голос под дымчатым пиджаком Рамиреса произнес: «Сталбридж на подходе, шеф», и в самом деле через минуту показался Гуго. Он вышел со стороны набережной, протиснулся между припаркованными машинами и, разгоняя голубей, направился к кафе.

Одет был Звонарь в просторную крупной вязки хламиду со спортивной ветровкой поверх, рабочие штаны с огромными карманами и охотничьи ботинки; на плече, будто коробейник, нес нечто наподобие кожаного кофра, Пиредра был вынужден внутренне признать, что одеяние, несмотря на странность, имело своеобразный стиль. К тому же разбойника где-то коротко подстригли: путаные пряди исчезли, и Гуго приобрел сходство с древнеримскими скульптурными портретами с их прямолинейной резкостью черт и грубой чувственной красотой. Выглядел Звонарь свежо, был выбрит, что свидетельствовало о путешествии по крайней мере вторым классом.

— Привет, — сказал Гуго, устанавливая кофр и усаживаясь напротив Пиредры.

— Твои бегемоты?

— Мои, мои. Вот такие ребята. Ешь, это все для тебя. Ты, кусок задницы вонючей, ты что на меня таким зверем смотрел?

— Что, правда? Я что-то не все помню. Ладно, какое там дело?

— Хорошее дело, — ответил Рамирес. — Посмотри-ка сюда, чертила. Видишь?

— Ну, стройка какая-то.

— Это не стройка, а ремонт, но суть не в этом. Называется концертный зал «Олимпия».

— Та самая?

— Почти что да. Короче, мы ее купили. Корпорация «Олимпийская» и зал — «Олимпия», очень складно. Угадай, кто будет директором?

— Что гадать — ты и будешь.

— Нет, друг, у меня фирма на плечах. Берись-ка ты.

— Интересные дела.

— Интересные, интересные. Дорогой, ты вот что, — Рамирес приблизился к болезненной теме, — ты пока бросай. Тут планы серьезные, завалишься — я тебе сам такую торпеду вклею — до смерти будешь икать. Сам знаешь — за нами Контора.

— Я пока завязал, — хмуро пообещал Гуго. Это не было пустыми словами — ни Пиредра, ни кто угодно не поставил бы на Звонаря и копейки, если бы тот хоть раз в нужный момент оказался вдруг не в форме; никакое мастерство не спасло бы Гуго в этом мире, если бы не способность брать себя в руки до дела и независимо от дозы спиртного замогильно молчать после.

— Значит, так. — Пиредра водрузил на стол и открыл «дипломат». — Чековые книжки и удостоверения; это записная книжка — все телефоны, которые могут понадобиться поначалу, дальше разберешься сам; перво-наперво позвонишь вот этому парню — он тебе устроит как и что, поедешь с ним в салон, там оденут и обуют.

Звонарь хмыкнул:

— Это не к Хельге?

— Станет тебя Хельга одевать. Полистай вот это и попробуй вникнуть — стиль сейчас пошел замысловатый, народ свихнулся на ретро, так что вспоминай, что носили в тридцатых, и держись этой линии. Альбомы тебе дадут.

— Угу, — кивнул Гуго. На своем веку он видел приготовления и почуднее и гордился профессиональным умением ничему не удивляться.

— Бумаги на тебя все готовы. Ты человек новый, сразу не светись, чуть что — спрашивай у меня. Консультантов и разных там адвокатов будет миллион, подскажут, твоя задача — распоряжаться представительским фондом и кадрами. Счета только наши, «олимпийские».

— Это как же понимать?

— Нанимай ребят. Пожарная охрана, фельдъегерская служба и так далее, шелупони не надо, зови самых надежных и поначалу смотри, копытом особо не бейте, сидите тихо — надо будет, я скажу нужное слово.

— Так, — сказал Звонарь, уразумев наконец, в чем дело.

— Кого надо — угощай, но марку держи. — Рамирес подмигнул. — Мы теперь не вахлаки, наш номер европейский. Такие дела. Да, сегодня в три — у меня. Посмотришь на рожи.

«Олимпия», в здание, точнее, в стены которого Звонарь вошел в компании архитекторов, дизайнеров, строителей, электриков, акустиков, механиков и сантехников, пребывала в самом плачевном состоянии. Кризис жанра, вереница неудачных сезонов, один из самых глухих пиков нескончаемого многовекового упадка французской эстрады — все довело старушку до закрытия, банкротства и распродажи — целиком и по частям, ее ободрали снаружи и изнутри, и самым реальным было сделать здание залом игровых автоматов. Купив ее, «Олимпийская музыкальная корпорация», президентом которой был Пиредра, заплатила скорее за землю, нежели за все прочее. «Больше ушло на взятки», — пояснил Рамирес, посвящая Звонаря в курс дела.

Посему ни от Гуго, ни от самой «Олимпии» никто никаких чудес не ожидал. Пиредра видел в ней прикрытие для разношерстной гвардии специалистов, необходимых для концерна, Скиф тоже предполагал под этой вывеской разместить свою «отмывочную бухгалтерию», а все остальное — для фасада. Звонарь по идее также предназначался для фасада, но разбойный «чертов самородок» вдруг круто повел собственную линию и принялся творить вещи необыкновенные.

Робел Сталбридж вначале ужасно, отчего, впрочем, держался еще решительней и суровей, но по своей закоренелой наивности искренне верил, что способы управления шайкой лесных разбойников и шоу-бизнесом не просто схожи, но по сути одни и те же. Одевшись в духе пожеланий Пиредры (авантюрист при помощи Хельги тогда только-только начинал проталкивать в моду родное довоенное ретро и вел великую битву с набиравшим силу стилем «фар космик»)

— кожаное пальто, черная велюровая шляпа, сапоги, — Звонарь с первого дня засел на стройке, окружил себя экспертами, секретарями и телефонами и не на шутку взялся руководить.

Финансовая его обеспеченность была безупречной, а знание людей — горьким опытом двух жизней. Гуго умел молчать на редкость грозно и убедительно, а когда говорил, в голосе звучали необычное мрачное обаяние и варварская уверенность во всеобщем равенстве перед стволом 44-го калибра. На музыкальный мир Звонарь неожиданно произвел самое благоприятное впечатление. Среди менеджеров начали расти и множиться слухи, что бородач Пиредра выкопал откуда-то на диво пронзительного мужика и как бы старая «Олимпия» не пошла в гору.

Рамиресу Гуго практически не звонил: «Завалюсь, вот тогда присылай своих громобоев, пусть пристрелят к чертовой матери». Пиредра, однако, скоро сам залез в Звонарев кабинет, где пока не было ни одной стены, заглянул в бумаги и через минуту не знал, смеяться или плакать.

— Это что такое?

— Репертуар фестиваля.

— Какого еще фестиваля?

— "Спасем французскую песню".

— Друг милый, это тебя спасать надо! У тебя потолки еще не сделаны!

— Имя не с потолка берется, — рассудительно возразил Гуго. — Имя вот такими делами делается. Я с телевидением договорился.

— Вот я тебе что дам под этот фестиваль… — предупредил Рамирес.

— Вставь себе и поверни три раза, — ласково успокоил его Звонарь. — У меня кредит Благотворительного фонда и пять миллионов от Дюпре. И пока я здесь, такой фестиваль буду проводить каждый год.

Пророки музыкального мира угадали — «Олимпия» пошла-таки в гору! «Глупо, но, кажется, мы начали зарабатывать на этом чудилище», — сказал Пиредра Хельге. Методы работы Звонаря были, возможно, архаичны и наивны, но, несомненно, действенны. Дав слово, он его держал, и скоро многие убедились, что если уж Сталбридж обещал, то хоть с угоном самолета, хоть с пальбой, но ты будешь на сцене в положенное время, и пеняй на себя, если окажешься не готов. Гуго поддержит и деньгами, и длинной рукой и на первый раз не станет торговаться, прийти к нему можно и днем и ночью, но избави боже его обмануть. Звонаревские бесхитростные речи одинаково хорошо понимали и воротилы звукозаписи, и до мозга костей пропитанные наркотиками звезды эстрады. «Олимпия», возрожденная золотом Скифа и колоритом Гуго, начала постепенно возвращать себе славу парижской достопримечательности.

Видя, как лихо Звонарь вошел в роль, никто, даже хитромудрый Рамирес (прочие же и помыслить не могли, что это роль), не догадывались, сколь мало Гуго верит в прочность своего положения. Чем дальше, тем больше ему нравилась эта новая афера, но еще многие годы, уже имея за спиной и мировые триумфы, и независимое состояние, Сталбридж не мог отделаться от мучительного подсознательного ожидания, что вот-вот, в любую минуту, раздастся звонок, Пиредра скажет: «Сорвалось. Сматываемся», и вновь — в кармане пачка денег, под мышкой — пистолет, под ногами — дорога неизвестно куда.

Тем временем он продолжал игру на полном серьезе. На средства концерна Звонарь нанял себе преподавателей фортепьяно, сольфеджио и теории музыки, а также эстетики и истории культуры. Пиредра визжал и кудахтал: «Медведюшка, нет, ты точно съехал; гаммы играешь?» Гуго в ответ молчал и смотрел отрешенно. Поглощал он науки не без труда, но напористо и жадно, со всем пылом человека, для которого полжизни грамота была чем-то сродни магическому таинству. Что же касается языков, то тут Гуго ни в чем не уступал Рамиресу и свободно изъяснялся на большинстве существующие наречий.

Свой кабинет он так и оставил в самой «Олимпии», и каждое утро в восемь часов был там, собственноручно открывал окна, читал корреспонденцию и выслушивал доклад ночного секретаря. По утрам «Олимпия» бурлила, как котел с кипящей кашей: люди приезжали и звонили со всех концов света — продюсеры, менеджеры, представители всевозможных фирм, юристы и репортеры. Часов в десять в видеофоне появлялся заспанный Пиредра и спрашивал, зевая: «Ты еще не прогорел? Приезжай обедать»; в одиннадцать Звонарь обычно спускался вниз и в компании Бэта Мастерсона, главного режиссера, смотрел прогон; проверял дневную сводку, и так до вечера.

Вечером зажигались огни, к подъезду съезжались машины, начинался праздник. В этом для Звонаря скрывалось какое-то непроходящее очарование, и, несмотря на то что механизмы и тайны всех чудес были известны ему досконально, а отчасти им и устроены, все равно он не переставал удивляться театральному волшебству, настороженно, впрочем, оберегая свои восторги от чужих взглядов, ибо страшился проявления слабостей.

Совсем поздно, уже ночью, Гуго часто ехал ужинать к Равальяку — как правило, в одиночестве. Там для него зажигали свечи и заводили лютневую музыку, которую он любил, и оттуда, прихватив неизменную бутылку, завернутую в мягкую бумагу, он отправлялся домой, в «Пять комнат над бульваром», как говорила Инга.

В жизни Звонаря Инга была великим утешением. Их первая встреча произошла, когда юной леди едва исполнился год, и Гуго по контрактным делам приехал к Пиредре в его «Лесной домик». В те времена никакой «Мьюзик интернешнл» еще не было, а существовало загадочное объединение «Валенсия-джаз-студио» и «Норд Хиллстрем мода», которые и пользовались услугами Звонаря и его молодцов. Отодвинув в сторону коктейли, Рамирес — в ту пору еще не седой, не бородатый — сказал:

— Пойдем, познакомлю с девушкой.

Они сошли в сад, где под сенью деревьев возлежала в шезлонге Хельга, немедленно возвестившая о себе неопределенно-вопросительным возгласом. Норвежская авантюристка и бэрнисдельский разбойник плохо друг друга выносили, и Рамирес, шепнув: «Минуту», направился к жене.

Гуго оглянулся. На травяной дорожке стояло миниатюрное — чуть выше его колена — существо в панаме и со свистулькой в руке. Оно приблизилось и, ухватив Звонаря за штанину и задрав голову, уставилось на него серьезными испанскими глазами, потом вдруг в задумчивости село на землю. Гуго опустился рядом на корточки, так что кобура под курткой уперлась в бедро, поставил чудо на ноги и спросил:

— Это что же за зверюшка?

— Девицу зовут Ингебьерг, — сообщил подошедший Пиредра. — Не утаю также забавного факта: она моя дочь.

— Интересно.

— Не сомневайся, у меня тоже глаза на лоб полезли, но, говорят, бывает. Так вроде сходится, и похожа, а там черт его знает, поживем — увидим. Она веселая.

Малышка Ингебьерг сосредоточенно исследовала часы на мосластой Звонаревой лапе и даже попробовала на зуб. В бродяжьей душе что-то перевернулось, и началась какая-то чепуха и несообразность. Гуго потребовал от Рамиреса монополии на право дарить девочке кукол, и скоро «крестные отцы» с печальным уважением приняли к сведению факт тихого помешательства на почве игрушек одного из самых достойных своих собратьев. Далее Звонарь, выложив в качестве первого взноса двадцать тысяч, создал у Пиредры «фонд дня рождения», чтобы Рамирес поздравлял Ингу в тех случаях, когда сам даритель в памятный день не сможет присутствовать по причине ранения или тюрьмы.

Пиредра, надо отдать ему должное, исправно исполнял эту обязанность, отправляя Звонаря на Рождество в командировку за Дедом Морозом, а на именины — за живым медвежонком в лес. Но чаще Гуго появлялся сам, приносил и медвежонка, и бог весть что еще, вел со своей подругой глубокомысленные беседы, водил ее в зоопарк, на всевозможные премьеры и невиданные представления. Одна их такая экскурсия даже попала в газеты.

Они поехали на финал чемпионата по стендовой стрельбе. Стоял промозглый осенний денек, низко стелились тучи, дождь никак не мог решиться на что-то определенное, и на трибунах было неуютно. Инга, вытягивая губы трубочкой, крутила головой, прилипнув к артиллерийскому биноклю, но смотреть было особенно не на что: уже первый подход вышел крайне неудачным, после второго предупреждения судья отозвал стрелков с рубежа, потом они снова заняли места, и снова кто-то, не совладав с нервами, пальнул раньше времени. Рефери опять покачал головой, поднял руку, мишени развернулись, и спортсмены пошли на исходную позицию. Наэлектризованные зрители отчаянно засвистели.

— Гуго, — сказала Инга. — Это же неинтересно. Они совсем не умеют стрелять.

— Да, что-то не клеится на этот раз, — согласился тот, чувствуя досаду и ответственность. — Ладно, мы сейчас разнообразим это дело, а потом сразу уйдем, договорились?

— Договорились. А как ты будешь их разнообразить?

— Смотри на те две крайние мишени. Нет, справа. Смотри внимательно, только надень наушники… Готова?

Вечером «Спорт экспресс» дал статью под громким заголовком: "Клод Вернье, двукратный олимпийский чемпион: «Я НЕ ВИДЕЛ, КАК ОН СТРЕЛЯЛ!» Прославленный стрелок-спортсмен, а ныне обозреватель, так излагал события: "…среднего роста, коренастый, лет сорока с небольшим на вид. Рядом с ним сидела девочка в желтой куртке и джинсах, она смотрела на поле, а он что-то ей объяснял. Когда финалистов во второй раз отвели на запасную линию, этот человек поднялся, и я, помнится, еще подумал, что он собрался уходить со своей дочкой. Признаюсь откровенно: я не увидел никакого движения, но в тот момент он уже стрелял, причем с двух рук одновременно! Он разрядил обоймы не больше чем за три секунды, и девочка, наблюдавшая в бинокль, захлопала в ладоши. Мужчина убрал пистолеты — теперь-то я разглядел две подплечные «сандалеты»! — и оба исчезли.

Автоматика мишеней оставалась включена, весь стадион увидел цифры на табло — по восемьсот очков на каждой из мишеней — максимум! За двадцать с лишним лет в спорте я не встречал ничего подобного. На трибунах творилось что-то невообразимое. Такой результат — фантастика. Неизвестный стрелял с острого угла и с расстояния, в полтора раза превышающего любую пистолетную дистанцию. Невозможно целиться в две мишени одновременно, да он и не целился. Невозможно) избежать рассеивания при таком темпе нажатия на спусковой крючок. Невозможно, но ни одна из выпущенных им пуль не отклонилась от «десятки» больше чем на пять миллиметров. Кто же это был?

Если он прочитает эти строки, Национальная ассоциация стрелковых клубов…" «Папа, мы с Гуго всех обыграли на стрельбище», — объявила Инга отцу.

Рамирес отшвырнул «Спорт экспресс», и единственная фраза, которую подслушивавшая Ингебьерг разобрала из его оживленного телефонного разговора со Звонарем, действительно имела некоторое отношение к стрелковому спорту. «Моча тебе в голову стрельнула?» — заорал Пиредра.

Впрочем, к тому времени Инга своей жизни без Звонаря не представляла, и даже Хельга скрепя сердце мирилась с этой дружбой и нехотя говорила мужу: «Ну уж зови и своего алкоголика».

Время шло. Инга превратилась в длинноногого, нервного подростка со странными фантазиями и на целую голову переросла Звонаря. Гуго сел в кресло директора «Олимпии», но отношения их не менялись. Разбойник учил Ингу водить машину, ездить верхом, готовить окорок на вертеле, освобождаться от захвата сзади и спереди, и его дом она считала своим в гораздо большей степени, нежели родительский. Пару раз, когда пятнадцати-шестнадцатилетняя Инга переживала период вседозволенности, Звонарь, пуская в ход все свои связи, выручал ее из скандальных историй с участием полиции. «Ты бы собралась с мыслями, — говорил он ей, увозя в машине из участка. — Ну куда тебя несет?» Инга обиженно надувалась, но не выпускала его руки.

Здесь надо отметить, что в их взаимопонимании присутствовал один неприметный, но чрезвычайно существенный аспект: Гуго вполне лояльно относился к Ингиным колдовским замашкам. Едва ощутив в себе парапсихологические, говоря научным языком, а попросту — дьявольские задатки, Инга, естественно, захотела первым делом поэкспериментировать, а вторым — поделиться этими открытиями. С Хельгой у нее ничего не получилось по той причине, что матери Инга откровенно боялась, а позднее и вовсе не терпела ее, к тому же Хельга испытывала отвращение ко всем отклонениям от нормы у дочери. Смешно сказать, но с годами мадам Пиредра становилась все более богобоязненной дамой! С отцом также ничего не выходило, и его неприятие носило уж совсем парадоксальный характер: в спинном ли, в головном ли мозгу, но у Рамиреса начисто отсутствовало то место, на которое действуют чары! Инга была ведьмой недюжинных способностей и мощи, но все ее усилия значили для Пиредры не больше чем струйка дыма в известном романсе, он ничего не чувствовал, ни во что не верил и попросту отмахивался от подобных тем. У прочих, убедившихся в реальности темного дарования, оно вызывало то болезненное любопытство, то корыстный интерес, но неизменно — боязнь и отчуждение.

Для Звонаря колдуны, лешие, домовые, черти в ступе были делом естественным и обыкновенным. Кроме того, он твердо придерживался убеждения: уж если кто ему друг, то совершенно не важно, кто это — человек, зверь или нечисть рогатая. Поэтому, например, открыв дверь и застав квартиру, полную кошмарных пятнистых чудищ, он только хмыкал и сокрушенно качал головой:

«Послушай, имей же совесть, я так на кухню не попаду».

«А это я тебе изображаю белую горячку, чтобы ты больше не пил», — отвечала невидимая тринадцатилетняя хозяйка.

«У меня? Белая горячка? — наполовину притворно, наполовину искренне возмущался Звонарь и пускался на коварство. — Ты лучше ответь: вечернюю норму отыграла?»

«Отыграла-отыграла, не хитри, — отзывалась Инга. — А на что ты был похож вчера, не помнишь? Я сейчас покажу».

«Это вепрь лесной какой-то, где ж тут я? — возражал Гуго. — Бросай свое мудрование, поедем куда-нибудь поужинаем».

«Я готова, — томно отвечала девочка, появляясь в натуральную величину, уже одетая и накрашенная. — И не больше двух коктейлей».

На Ингу же Звонарь тратил большую часть своих так называемых «свободных денег», а это подчас были числа астрономические. «Избалуешь мне девку», — говорил Пиредра, но больше для проформы. Он и сам, вслед за Андерсеном, полагал, что детей следует баловать. Как бы то ни было, Инга продолжала занимать апартаменты в «Пяти комнатах», по-хозяйски нейтрально уживаясь с их краткосрочными обитательницами и посетительницами. Однако с годами каникулы, а затем гастроли и конкурсы уносили ее все чаще дальше, и Гуго оставался один и ужинал по вечерам у Равальяка.

Между тем музыкальный бизнес разворачивался, «Олимпия» стала считаться законным символом «Мьюзик интернешнл», выступить на ее сцене означало признание музыкального мира. Мрачный Звонарь становился знаменитостью; фестиваль французской песни по-прежнему ничего, кроме убытков, не приносил, зато породил вполне серьезные толки об ордене Почетного легиона. Каждый год двадцатого октября при великом стечении фирмачей, критиков, продюсеров и репортеров Гуго выходил на сцену и рассказывал о намеченном репертуаре сезона.

Это было не хуже любого представления. Сцена утапливалась до уровня зала, зал же, напротив, поднимался амфитеатром. На дне этой исполинской чаши стояли микрофон, рояль и Звонарь в извечном черном свитере — с пиджаком он так никогда и не освоился. С великолепным нормандским акцентом, без всякой записки, своим низким рваным баритоном (казалось, звук проходит не через связки, а через полотно ржавой пилы) он говорил о своих планах, симпатиях и антипатиях, о том, как представляет себе течения в современной музыке. Часто, чтобы пояснить свою мысль, он садился за рояль и показывал, что имел в виду. Благодаря накопившемуся опыту и природному вкусу, Гуго к тому времени уже свободно ориентировался в зыбком мире приходящих и уходящих тенденций, да и репетиторы его тоже не зря получали бешеные деньги: высказывания Звонаря бывали порой диковинны, но всегда оригинальны, а магнетизм личности захватывал и держал аудиторию от первой до последней минуты.

Он охотно отвечал на все вопросы, иногда лукаво усмехаясь, иногда со страстью и серьезностью, никогда не обижаясь на ехидство, а журналистские подвохи считал естественной частью игры. Он любил этих людей как гостей, пришедших к нему в дом, как тех, кто тоже любит и понимает музыку, хотя большинству из них знал цену до копейки.