«Да-да-а, — с горечью рассуждает порой Леста, — кто мог бы что-то сделать, тот ничего не делает, а кому и сказать-то особенно нечего, тот знай распространяется».

И тут же начинает искать оправдание своей нерасторопности. Если он и виноват, то все же не во всем. Разве не находился он уже с ранней юности, так сказать, и путах каждодневной суеты? Разве же имел он когда-нибудь возможность сам направлять свою жизнь, как хотелось — ведь и у него, и у его близких то и дело готова была запылать крыша, была вечная нужда и спешка. Сколько он ни старался, ему все же далеко не всегда удавалось почесать там, где чешется.

Леста подпирает щеку рукой, думает. Признать ли, что жизнь не удалась и проходит впустую? Или сожалеть об этом немного рановато, ведь дни жизни есть еще и впереди… если не произойдет чего-нибудь непредвиденного Поди знай. Настроение то и дело меняется.

Леста все еще находится на должности с твердым жалованьем и знает, что не избавится от этого до своего смертного часа. Странно… Нет, теперь, в его возрасте, было бы просто ребячеством вынашивать мечту о том, что он когда-нибудь сможет в основу своей жизни положить литературу, это хрупкое — в условиях Эстонии — растение, на котором хотя и много шипов, но мало роз. Да, он и впрямь когда-то мечтал об этом, но те времена давно миновали.

Даже и семьи он себе не создал, он лишь удивляется «храбрости» Тали, Тоотса, Имелика и других школьных друзей, которые сделали этот шаг… не мудрствуя… словно так и должно быть. Он же, Леста, будто наблюдает жизнь в щелку зашторенного окна, смотрит, что снаружи происходит, чем заняты другие. Вот уже который год живет он в маленьком тихом домике среди сада, — жилье, которого он Бог знает как давно желал, и наконец все же нашел; временами Лесте кажется, будто он наколдовал его себе своими мечтаниями.

Домик состоит всего из двух комнаток, и все же Леста использует для жилья лишь одну. Другая задумана как гостиная, хотя в эту избушку чрезвычайно редко заглядывает какой-нибудь гость, — словно оказался тут по ошибке. Прибирать, отапливать и проветривать это непритязательное жилище приходит молчаливая старушка Анна, которая никогда не приносит сюда никаких новостей, которая вообще слова лишнего не вымолвит. Но иной раз все же, смахивая там и сям пыль или поливая цветы, она разговаривает сама с собою. Было бы странно даже и представить, чтобы за жилищем Лесты присматривало какое-нибудь иное существо, а не маленькая, сухонькая, несуетливая Анна.

Однако и в этом скромном помещении, которое Леста избрал для себя в качестве жилого, все его убранство словно бы втиснуто в один угол. Над просторным диваном висит ряд фотографий в тусклых рамках, в большинстве своем — снимки близких и друзей хозяина из минувших времен. Рядом с ними несколько изображений ломов и пейзажей. Перед диваном стоит круглый массивный стол, покрытый темно-зеленой плюшевой скатертью, где навалом лежат стопка газет и несколько раскрытых и нераскрытых книг. Вплотную к дивану примыкает книжная полка, довольно длинная, теряющаяся в сумраке. Эту часть комнаты Леста называет про себя уголком воспоминаний… не иначе как из-за фотоснимков на стене. И, полулежа на этом уютном диване, друг Лесты Арно Тали, приехавший на лето из Таллинна, поначалу несколько нервничая, посасывая сигарету, начинает повествование, которое звучит до известной степени как предсмертная исповедь… склоняется к тому. Так, во всяком случае, думает Леста.

Леста знает своего друга Арно уже долгие годы, но несмотря на это, тот доселе еще не позволял заглянуть поглубже в свою внутреннюю жизнь. Словоохотливостью Арно Тали никогда не отличался, все его переживания были обращены, так сказать, внутрь себя, и весьма возможно, именно эта черта характера сближала Арно с Лестой.

Но и это пусть будет принято лишь как предположение, ибо кто знает…

Как бы то ни было, Леста старался не прикасаться к наиболее тонким струнам души своего друга, будучи совершенно осведомленным об их хрупкости и чувствительности. Однако уже во время одной из предыдущих бесед он заметил, что сердце Арно Тали сжигает огнь, который никак не гаснет, более того — что друг его борется с собою и взвешивает, доверить ли ему, Лесте, больше, чем до сих пор доверялось кому бы то ни было. Леста ясно видит и понимает, что чаша друга полна до краев, но как много тот собирается от нее отлить, предугадать, конечно, невозможно.

Внезапно Тали обрывает разговор, который пока что ограничивался рамками таллиннской жизни вообще и его учительства в одной из столичных школ в частности, поднимается с дивана и в раздумье останавливается возле окна, глядя на плодовый сад в разгар лета. Ой, как в этот момент Тали напоминает Лесте того прежнего Арно, каким он был десятилетия назад, несмотря на то, что теперь в шевелюре друга сплетают густую сеть серебряные нити.

Молчит и Леста, ждет, потому что за внезапно прерванным разговором, похоже, должно бы последовать что-то новое, что-то такое, чего он, Леста, доселе не слышал.

Наконец стоящий у окна Арно передергивает плечами, словно его пронизала волна холода, поворачивается и направляется назад, к дивану. Расположившись на нем поудобнее и скрестив на груди руки, Тали произносит:

— Да, странные вещи случаются на… свете. — И с усмешкой поясняет: — Я чуть было не сказал, на этом свете, как обычно принято говорить.

Почему же он боится этого обычного выражения, спрашивает Леста.

— Ну, не то чтобы боюсь, а просто не знаю, есть ли вообще какой-нибудь другой свет, где бы жили существа, хотя бы отдаленно похожие на нас.

— Продолжай, Арно! — произносит Леста с виноватой улыбкой. — Ты вроде бы хотел что-то сказать. Прости мне мое неуместное замечание.

Лесту охватывает страх, как бы его друг по этой причине не прекратил своего повествования. До чего это глупо с его стороны: помешать робкому разбегу друга, взятому для более длительного полета.

Но Тали все же продолжает.

— Ну да, — вновь приступает он к повествованию, — с каждым человеком порой случается что-нибудь неожиданное, не правда ли? Итак… Говорил ли я тебе когда об одной женщине по имени Вирве?

Да, когда-то он упоминал, так… между прочим… о женщине с таким именем.

— Да, о девушке. Потом она была моей женой.

— Была? — изумленно переспрашивает Леста. — А теперь?

— А теперь она… больше не жена, — отвечает его друг глухим голосом и смотрит в пол, даже с некоторым упреком во взгляде: неужели собеседник еще не знает этого?

— О-о! — восклицает Леста. Откуда же ему было это знать?

— Я был женат на Вирве и… Но интересует ли тебя вообще ее жизнь? Нет, я выразился неверно. Не только ее, но и моя. А что, если я расскажу тебе кое о чем из нашей совместной жизни? Так… несколько эпизодов?

Леста, безусловно, всем существом готов слушать: его всегда чрезвычайно интересует и человек, как таковой, и жизнь человека, и борьба человека с жизненными обстоятельствами. Можно бы даже сказать, что Леста нередко наблюдает и за самим собой как бы со стороны.

— Но если мое повествование станет тебе надоедать, — Арно Тали поднимает голову, — скажи сразу. Ты… ты даешь мне слово на этот счет?

Ой, Леста дает самое твердое слово, тем более, что это его никоим образом не обременит, он уже заранее убежден: слушать друга не надоест ему никогда.

Как знать. Лучше, если он будет не слишком в этом уверен. Между прочим, Арно все же считает не лишним заметить, что Леста — первый человек, а также останется последним, которому он, Тали, расскажет о таких вещах.

— Разумеется, — начинает Арно, — ты теперь задаешься вопросом, почему я и тебе-то рассказываю об этом? Видишь ли, друг мой, мне, похоже, невозможно поступить иначе, я должен рассказать, не то… ну да Бог с ним.

Еще до моей поездки за границу мне тут порядком досаждал один бездельник, некий Ханнес Ниголь. Единственный сын богатых родителей, он был уже опытным пройдохой, особенно по части женского пола. Где я был беспомощен и неловок, там он всегда оказывался хозяином положения. Я то и дело видел Вирве в его обществе, и ты, конечно, представляешь, что в таких случаях со мною происходило. Вместо того, чтобы уверенно присоединиться к их компании, я, так сказать, поджимал хвост и ретировался, только бы не видеть…

— Чего? — робко спрашивает Леста, поскольку его друг уже некоторое время, как замолчал, погрузившись в думы.

Тали не успевает ответить на вопрос — раздается дверной звонок, кто-то пришел.

— Еще не хватало, в такой поздний час! — вздрогнув от неожиданности, восклицает Леста. — Кто бы это мог быть? — И вопросительно взглянув на друга: — Может, не открывать?

— Не знаю, — Тали улыбается и пожимает плечами, — я незнаком с твоими порядками. Во всяком случае, из-за меня их не меняй, поступай так, словно меня тут и нет вовсе.

Старый холостяк нерешительно выходит и прикрывает двери жилой комнаты. Он уже достиг возраста, когда даже и незначительная помеха зачастую вселяет тревогу.

Тали прислушивается, и внезапно его пронзает мысль, вообще-то совершенно противная всякой логике: а не пришла ли разыскивать его та, кого он видел сегодня, кого называл Вирве?

«Что за абсурд!» — мысленно упрекает он себя и встряхивает головой, в то время как из прихожей, а затем из гостиной до него доносится слышанный им когда-то мужской голос. Леста же говорит тихо и тоном недовольства.

Таллиннец еще немного напрягает слух, и вот уже он совершенно уверен, что посетитель не кто иной, как…

Арно поднимается с дивана, распахивает дверь в гостиную и — смотрите-ка, он не ошибся! В глубоком кресле упершись руками в колени, так что поначалу виден лишь наполовину лысый череп да клок седой бороды, сидит старый предприниматель Киппель. Да, так оно и есть! По другую сторону стола, прислонившись к оконному косяку, стоит Леста, лицо у него усталое, как видно, он отнюдь не рад гостю.

— Здрасьте, господин Киппель! — радостно приветствует посетителя Тали.

— Здрасьте! — отзывается предприниматель и поднимался с кресла, пристально и несколько растерянно оглядывая незнакомого господина.

— Никак, вы меня не узнаете, господин Киппель?

— Простите, так вдруг и не вспомню.

— Моя фамилия Тали. Разве не помните?

— Верно! — Киппель вежливо кланяется. — Теперь узнаю.

Мужчины пожимают друг другу руки и садятся. Леста продолжает стоять возле окна и хмурит брови: такой хороший был вечер, завязалась такая интересная беседа с другом и, на тебе! заявляется этот старый пылесос Киппель, чтобы все испортить. Черт принес его именно теперь!

И когда в разговоре уже коснулись и того, и сего, обитатель садового домика становится все более нетерпеливым, поворачивается к предпринимателю и, не особенно заботясь о вежливости, спрашивает напрямик:

— Вы что, господин Киппель, хотели сообщить мне нечто экстраординарное или зашли просто так? Дело в том, что мы с господином Тали собирались сегодня вечером еще выйти из дому.

— Ах вот как!? — предприниматель вскакивает с виноватым видом. — Ах вот как!? Ой, тогда я, всеконечно, прошу прощения, что так вас задержал. Да, господин Леста, у меня и впрямь было к вам дело, но я зайду как-нибудь в другой раз.

«Этого еще не хватало! — рассуждает про себя Леста. — Тогда уж лучше отмучиться за один прием». И обращается к предпринимателю, который уже поглядывает на дверь:

— Нет, время пока еще терпит, мы успеем. Выкладывайте, что у вас за дело, раз уж вы явились.

— Ох, господин Леста, — Киппель несколько криво усмехается, — я ведь к вам уже не однажды наведывался, да вас все не оказывалось дома. С раннего утра не дерзал заходить, теперь вот пришел поздним вечером в надежде застать вас на месте.

— Ну тем более. Нехорошо будет, если ваш визит и сегодня пройдет впустую, когда я дома. Садитесь, прошу! Как я уже сказал, мы не так уж и спешим, у нас нет необходимости быть где-нибудь в определенное время.

— Да, да, а я не стану мешать вам, — Тали поднимается в свою очередь, — пойду туда, в другую комнату.

— Нет, ради Бога, господин Тали! — Киппель протягивает к нему руки. — Никуда не уходите! Наоборот, желательно, чтобы и вы меня выслушали. Видите ли, дорогие господа, дело в том, что я начинаю стареть. Это, всеконечно, не Бог весть какая новость, и не подумайте, будто я только затем и пришел, чтобы сообщить об этом. В последнее время я был так называемым коробейником, бродил по деревням да продавал свой товар и… и в ус не дул, жить было можно. Нет, я занимался бы этим делом и впредь, но мои ноги, ноги… не хотят больше слушаться. Старость.

— Сколько же вам лет, господин Киппель? — осведомился Тали.

— О-о, уже порядком за шестьдесят, и все-таки… для работы в городе у меня еще силенка есть. Именно с этого я и начну свой рассказ. Постараюсь быть кратким, но все же, прошу, если затяну, прервите…

— Ладно, — произносит Леста. — Валяйте.

— Видите ли, мои господа, — Киппель раскуривает новехонькую сигару, — бывший управляющий торговлей Носова все ж таки не может путаться в ногах у своих сограждан, а тем паче начать побираться. Не желает он также закончить дни своей жизни в богадельне. А взять да и накинуть себе петлю на шею — это некрасиво. Это выглядело бы так, будто я взял да и сбежал от жизни. Нет, старый Киппель, старый Вийлиас Воокс [30] хочет еще разок вступить с жизнью в единоборство. Ну, думал я думал и пришел к заключению, что надо мне тут же в городе, где-нибудь возле рынка, открыть будку, то есть маленькую лавочку. Впоследствии она может превратиться и в магазинчик побольше, но на первое время удовлетворимся малым. Не стоит сразу, с самого начала, забираться чересчур высоко. Не так ли, мои господа?

— Ну да, так-то оно так, — произносит Леста, глядя в окно, — но отчего же вы не открываете это… это… ну, торговое заведение?

— Вопрос вполне обоснованный, — предприниматель выпускает струю сигарного дыма. — Ни сегодня, ни завтра я, всеконечно, и не собираюсь ничего открывать, сейчас в деловом мире пора затишья, но осенью, вот тогда… Пока что нужно проделать лишь подготовительную работу: присмотреть помещение, заказать товар и тому подобное.

— Так за чем же дело стало? — Леста вынимает из нагрудного кармана карандаш и вертит его в пальцах, словно бы прикидывая, о чем начать писать.

— Господин Леста, — Киппель, кашлянув, набирает в легкие побольше воздуха про запас, — вы никогда не были предпринимателем, вы не имеете понятия…

— Как? Как вы сказали — я не был предпринимателем!? Я был им уже в двадцатилетнем возрасте. Разве вы не помните, как я выпускал в свет свою первую книгу?

— О да, — Киппель усмехается, — как же, помню. Прекрасно помню, и очень хорошо, что именно вы сами об этом заговорили, теперь мне будет легче объясниться.

— Не напускайте тумана, господин Киппель! — предостерегает его Леста.

— Нет, ничуть. Ответьте мне, в чем вы нуждались прежде всего, когда приступали к изданию своей книги.

— Гм… гм…

— Смелее, смелее, господин Леста! — Киппель вновь усмехается и прищуривает глаза. — Вы прекрасно все помните, и я беру назад свои слова, будто вы никогда не были предпринимателем. Ваша правда — были.

— Да, но в чем же я прежде всего нуждался?.. — бормочет Леста, уставившись взглядом в угол комнаты и напрягая память. — Ах да, — быстро произносит он, — мне нужен был небольшой кураж и хорошие помощники.

— Святая правда! — восклицает гость с победоносным видом. — Именно это нужно любому начинающее предпринимателю, потому что каждый его шаг связан еще и с так называемыми деньгами. Я, правда, не наминающий, но все же мое предприятие следует понимать как переход на более высокую ступень.

— Да, я догадываюсь, о чем идет речь. Хорошо, господин Киппель, я желаю вам всего наилучшего и помогу по мере моих сил, но боюсь, что одной моей поддержки недостаточно, чтобы вы смогли быка за рога взять, ибо моя помощь — невелика.

— И я тоже могу немножко помочь, — произносит Taли тихо и сдержанно.

— Благодарю, мои господа! — предприниматель поднимается с места и отвешивает обоим вежливый поклон. Но чтобы уже с самого начала избежать каких бы то ни было превратных толкований, я должен сказать, что ваша любезная помощь может быть принята лишь в виде ссуды. Одним словом, вы, мои господа, поможете мне ухватить синицу за хвост, но как только появится соответствующая возможность, я выплачу эту ссуду с величайшей благодарностью и почтительностью.

— Прекрасно! — произносит Леста. — Только вопрос: в силах ли мы даже и вдвоем помочь вам. Но об этом поговорим подробнее… ну, хотя бы завтра под вечер.

— Благодарю! — Киппель щелкает по-военному каблуками, желает доброго вечера и уходит.

— Слышал, Арно? — спрашивает Леста после того, как дверь за посетителем наружную дверь и вернулся в комнату.

— Что?

— Ну, о чем говорил Киппель. Смотри-ка, до чего иные люди гибки духом! Странно лишь, как этот Киппель, хотя он всю свою жизнь только и делал, что напрягался, ни на шаг не продвинулся вперед… если можно так сказать. Из человека так и прет энергия и страсть к действию, он хватается за то и за это, а ни с места. Я знаю немало людей, которые занимались своим делом совершенно спокойно, без всякой суетни и все же, как выражается Киппель, ухватили синицу за хвост. И при всем том Киппель все же далеко не глупый человек. Возникает вопрос: чего в нем недостает?

— В нем недостает прямолинейности, — предполагает Арно. — В том-то и закавыка, что он хватается за то и за это, тогда как должен бы действовать в каком-нибудь одном направлении. В торговом доме Носова Киппель и впрямь мог быть заметной фигурой, но ведь им там все-таки руководили, он не мог совершать прыжки в ту или иную сторону. А как только стал сам себе голова, все и пошло у него сикось-накось. Так я понимаю. Но поди знай, может быть, ему просто-напросто не везет, как говорится. Бывают и такие экземпляры.

— Пустое — не везет! Я в это не верю. Один раз не повезет, второй раз не повезет, но когда-нибудь повезет непременно, если, конечно, самому прилагать усилия и не гнаться за явно несбыточными вещами и положением. Хорошо, а как все же мы поступим с этим Вийлиасом Вооксом, когда он придет завтра? А что он придет — это вне сомнений, слово свое Киппель держит… тем более, что прийти — в его собственных интересах.

— Ну, раз уж мы обещали…

— Ладно! Там будет видно. А теперь айда в сад, погляди, какой сегодня серебряный вечер!

Царит необычайная тишина. Старая луна доброжелательно улыбается с темно-синего неба, словно бы позируя какому-нибудь юному певцу любви. Среди одичавших яблонь и по затравеневшим дорожкам скользят серебристые блики, и кажется, что поодаль, за темными деревьями, поблескивает новый свет и открывается новый мир и синие чудеса.

— Как это тебе удалось найти для жилья такое сказочное местечко? — спрашивает Тали.

— Ах, ведь его и нет вовсе, — отвечает друг. — Это всем лишь представление, предположение, мечта. Каждый раз, когда я здесь брожу, боюсь очнуться.

— Гм, стало быть, вот оно как… — таллиннец закуривает сигарету. — Ну, а если теперь я уведу тебя от этой мечты, верну тебя назад в реальность, в самую что ни на есть будничную жизнь!

— Вот-вот, так и сделай, это пойдет мне только на пользу. Не то, чего доброго, стану верить тому, что говорю.

— Хорошо же, — Тали смотрит себе под ноги, — мы, там, в комнате, не закончили один разговор, и если тебе не надоело слушать, я продолжу.

— Я и сам только что собирался тебе напомнить.

— Наверное, я никогда и не заговорил бы об этом, но сегодняшняя неожиданная встреча!.. Погоди, на чем же я остановился? Ах да, стало быть, я рванул за границу. Может быть, тебе покажется странным, почему я именно туда ринулся? Должен сказать, что мысль об этой поездке мне и самому-то пришла в голову внезапно, вернее, была внедрена извне. Один из моих университетских знакомых, вернувшись из заграничного путешествия, насочинял всяких диковинных историй, а мне было почти безразлично, куда податься, куда убежать — только бы прочь отсюда! — вот я и загорелся. Исколесил всю Германию, даже и до Парижа довела меня дорога, но обо всем этом поговорим как-нибудь в другой раз, попозже. Сейчас скажу лишь, что, когда я праздно шатался по чужбине, бывая в новом и интересном окружении, в моей памяти напрочь затуманился образ девушки, имя которой Вирве. Затем уже бывало и так, что порою я не вспоминал о ней по целому дню. И знаешь что? Я не жалел об этом, и вовсе не считал себя каким-нибудь вероломным изменником, мотыльком-однодневкой, или как там в таких случаях говорят. Нет, как раз напротив. Сознание, что я все же способен забыть эту особу, импонировало мне, укрепляло меня… ведь, пересекая границу, я был как тяжело больной… по крайней мере, мне так казалось.

По прошествии некоторого времени я пришел к заключению, что Вирве Киви стала мне почти безразлична, мои чувства к ней остыли точно так же, как когда-то в юности — к одной другой девушке… Гм, ты и сам понимаешь, к кому.

Странно, как еще плохо знал я тогда самого себя. Едва я вернулся на родину, а затем сюда, в Тарту, как огонь, который вроде бы уже погас, вспыхнул с новой силой. Да, да, вспыхнул, вспыхнул… Ты, старый холостяк, не обращай особого внимания, если я иной раз в своем рассказе употреблю чересчур поэтическое выражение, эпитет или какую-нибудь поговорку, хотя я отнюдь не пишу книгу, а рассказываю просто-напросто, как выйдет.

— Ну что об этом говорить! — Леста дотрагивается до руки друга. — Не думаешь же ты, в самом деле, будто я охочусь за какой-нибудь новой темой?

— Пусть будет так, — Тали глубоко вздыхает. — Едва я вернулся назад в Тарту, началась все та же прежняя игра, словно бы за прошедшее время настроение мое вовсе и не менялось. И мне сразу же не только показалось странным, но и больно меня задело, что Вирве ничуть не интересовал тот отрезок времени, когда я отсутствовал; она даже и того не спросила, где я был, чем занимался. Все выглядело так, будто я расстался с нею не далее как вчера и вот теперь явился на самое что ни на есть обычное свидание. Лишь один раз она так… между прочим коснулась периода моего отсутствия. «Это случилось в то время, — сказала, — когда тебя в Тарту не было видно». И это все. А ведь я, по моему мнению, выкинул, так сказать, большой номер — путешествовал по чужим странам! Правда, спустя несколько лет она заводила об этом более подробные разговоры. «Любой другой кавалер, будучи джентльменом, и меня взял бы с собой в такое путешествие, — упрекала Вирве, — а ты отправился один, хотел продемонстрировать, какая ты сильная личность. Хотел уязвить меня в самое сердце, и это тебе полностью удалось».

Но это — позже, когда мы уже состояли в так называемом браке. Такова уж моя старая манера: забегать вперед естественного хода событий… нетерпение, или как это назвать.

Затем я встретил на улице Ханнеса Ниголя и… испугался. Всегда такой модный молодой господин был в тот раз до того убого одет, что я намеренно хотел пройти мимо него, не произнеся ни слова, но он поздоровался со мною, остановился и завел разговор.

— Где же это вы пропадали, господин Тали? Вас уже давненько не было видно. — И, не ожидая моего ответа, продолжал: — Я в последнее время немного того… ну, как бы получше выразиться… немного опустился или как это… даже небритый, одежда в плачевном состоянии, ботинки прохудились. Но не беда — бывает, небось времена исправятся. Ведь такое с Ханнесом Ниголем — не в первый раз, когда он…» Ну и все в том же духе — путано, перескакивая с одного на другое, дыша мне в лицо едким водочным перегаром. В конце концов Ниголь занял у меня денег и — словно бы в благодарность: «Как поживаем барышня Вирве?»

Да, так он спросил, этот отвратный тип. Я хотел было довольно резко ему ответить, но махнул рукой и пошел своей дорогой. Придя немного в себя я даже позлорадствовал, что этот парень опустился настолько низко: таким он, во всяком случае, не мог сблизиться с Вирве; теперь хотя бы он был выбит из ряда моих соперников.

Однако спустя несколько дней я встречаю его снова и пугаюсь еще больше, чем в предыдущий раз. Что я вижу.» Оживленная и веселая, шагает рядом с ним не кто иная, как — Вирве! Но на сей раз внешность Ханнеса Ниголя и полном ажуре, и никак не верится, что это тот самый господин, который совсем недавно порядком смахивал на босяка. «Ба, господин Тали! — восклицает он жизнерадостно. — Куда же вы теперь с таким серьезным видом? Если у вас есть время, пойдемте вместе с нами. Побродим немножко так… без забот».

А Вирве — ни одного слова; смотрит с безразличным видом куда-то в сторону, словно бы ее не касается, пойду я с ними или же нет. Из-под ее синей шляпки выбивается светлый локон, девушка красивее и желаннее, чем когда-либо прежде. И как только мог я на чужбине не вспоминать о ней целыми днями?!

Разумеется, я бы побродил с ними без забот, если бы меня пригласила и Вирве тоже, но она этого не сделала, и я счел за лучшее пойти своей дорогой — с заботами. «Черт бы их побрал!» — подумал я, так… больше для поддержания собственного мужского достоинства. И сразу же вспомнилась мне доморощенная «истина» времен моего отъезда за границу: женщин надобно покорять стремительно, бурно, как это делает Ханнес Ниголь, а не робкой и деликатной осадой… как свойственно мне. «Ну а если я не владею этим современным искусством покорения?» — спрашивал я сам себя. «Тогда помалкивай!» — отвечал кто-то другой внутри меня. Ну не странно ли? Со мною вообще бывает так: время от времени в памяти моей прозревается какой-нибудь эпизодик пустее пустого, какое-нибудь когда-то услышанное слово, какой-нибудь украдкой подмеченный взгляд, тогда как множество гораздо более значительных вещей частично, а то и полностью, забываются. Не знаю, как обстоит дело с другими людьми, а со мною так.

Мою домашнюю жизнь того времени ты и сам видел… по крайней мере, с внешней стороны — мы ведь с тобой жили в одной и той же комнате, а нашим соседом по квартире тогда был господин Киппель. Даже и наш бывший соученик Лутс, по-видимому, знал — хотя тоже извне — этот период моей жизни… иначе как бы он смог написать свое «Лето». [31] Но о моем внутреннем мире и об отношениях с Вирве я никому не рассказывал — из опасения сделаться объектом насмешек. Лутс, правда, предпринимал попытки проникнуть поглубже, но…

Что же касается университетских занятий, то в результате моих блужданий по заграницам я потерял всего лишь около половины учебного года. Потом наверстал и это Вообще учеба давалась мне легко, и я наверняка мог бы закончить университет cum laude, [32] если бы хоть немного поднапрягся. Однако меня не интересовали ни почет, ни похвала, ибо все мое существо было заполнено лишь барышней Вирве.

Теперь… да, теперь я не кажусь смешным не только тебе, но и себе самому. Но — хватит об этом! Не я первый, не я последний, кого занимали и занимают подобные вещи.

— В этом ты можешь быть совершенно уверен, дорогой друг, — произносит Леста, кашлянув, и смотрит на луну и небе, которая тем временем уже немного переместилась относительно горизонта.

— Как? — Тали улыбается. — Неужто и ты прошел подобные курсы?

— Н-ну-у… — Леста пожимает плечами, — так ведь и я тоже не отшельник какой-нибудь. Однако речь сейчас не обо мне.

— Да, но о своей особе я рассказал уже вполне достаточно, чтобы тебе надоесть. На сегодня хватит. Между прочим, это вино для меня еще слишком крепкое, чтобы выпить его единым духом. Продолжу свою повесть как-нибудь в другой раз. Наши ноги промокли от росы, пора возвращаться в дом.

Раннее утро следующего дня. Арно Тали уже проснулся на своем просторном диване, но продолжает лежать тихо, чтобы не разбудить друга. Затем слышит, как тот осторожно, стараясь не шелестеть, перелистывает газету.

— Ог-го-о, старый холостяк! — восклицает Тали, — значит, и ты не спишь. Доброе утро!

— Доброе утро, доброе утро! — отзывается Леста. — Как почивал?

— Грех жаловаться. Я снова сплю более или менее нормально, а было время, целыми ночами глаз не мог сомкнуть. Тогда ночь была моим врагом, теперь уже нет.

— Это хорошо. А знаешь, Арно, я видел тебя во сне.

— Ишь ты! И сон твой, само собой, был продолжением моего вчерашнего рассказа.

— Весьма возможно, — Леста откладывает в сторону газету и садится в постели. — Ты приснился мне в обществе Вирве, на лице у тебя была такая счастливая улыбка… что и у меня на сердце потеплело.

— Ах не уподобляйся старой тетушке! Допустим, ты новее и не сочиняешь, но разве тебе неведомо, что все сновидения означают обратное? Видел меня со счастливой улыбкой на лице… гм, вот и жди еще каких-нибудь сюрпризов от госпожи Вирве: не случайно же вчера нас спела улица. Да, я и впрямь счастливо улыбался, но наяву, когда проснулся. Солнце заглядывает в окно, птички щебечут, а вокруг царит необычайная тишина — сказка да и только! Нет, братец, я не на шутку завидую твоему сверхприятному жилью, но никогда больше не стану к ночи рассказывать тебе о своей жизни, не то ты опять увидишь во сне Бог знает что… счастливые улыбки и…

— Так и быть! Рассказывай тогда днем, рассказывай по утрам, рассказывай сейчас. Все равно вставать еще слишком рано.

— Гм… гм… — Тали закуривает папиросу. Леста делает из этого заключение, что его друг нервничает.

— Нет, нет, — восклицает он виновато, — я вовсе не принуждаю тебя! Поступай, как считаешь нужным.

— Ну да, это само собой. Но так и быть, вот тебе еще кое-что по мелочи… хотя бы — как передача опыта и предостережение.

Да, после моего путешествия по городам и весям вновь наступил довольно продолжительный период, когда мне казалось, что в следах от ног Вирве расцветают чудесные цветы. Однако довольно часто стал появляться ют самый Ханнес Ниголь и затаптывать как следы, так и цветы. Еще и теперь, оглядываясь на то странное время, я не могу не удивляться тому, что я все же сумел закончить университет и, как принято говорить, вступил в жизнь. Я не хвастаюсь этим, я лишь удивляюсь. Двое из моих хороших знакомых — вообще-то парни весьма приличные и способные, которые тоже оказались примерно в моем положении, — этого не смогли. Они кинулись в объятия дядюшки Бахуса и… и так далее.