I

Осень с ее пожухлой листвой … Наконец все уставшие от жизни листья опадают, и то один, то другой в сопровождении частого дождя прилипает к голенищу твоего сапога и не отстает до тех пор, пока сам не смахнешь его обратно в грязь. Кажется, будто вся земля, весь мир сделались серыми, и утешения не найти нигде. Когда же наконец наступит настоящая зима с ее сверкающим снегом! Конечно, и она тоже не Бог весть какой подарок, но все же значительно приятнее, чем неопрятная осень, эта разрушительница всего красивого. Зима, по крайней мере, если она соответствует своему истинному назначению, делает доступными для деревенских жителей и горожан заготовленные сено и дрова, а то и какое-нибудь бревно для строительства.

Йоозеп Тоотс сидит в задней комнате жилого дома и беседует со своим сыном Лекси, то бишь Александром.

— И сдались тебе, парень, — говорит отец между прочим, — эти рассказы о войне! Рассказы рассказами, но сама по себе война — страшное дело. Запомни это, сорванец!

— Я тоже пойду в армию, — маленький Лекси усаживается на отцовское колено.

— Этого еще не хватало! — бормочет Тоотс и смеется точь-в-точь как во все времена своей греховной жизни: — Хм-хм-хм, пуп-пуп-пуп! Мой ишиас дошел уже до точки — неужто тебе, малыш, тоже не терпится заполучить такой подарочек?

— Что, что? — Глаза мальчика становятся большими, словно плошки. — Что это такое — ишиас?

— Это длинная история, и черед до нее не скоро дойдет. — Хозяин хутора Юлесоо усмехается в свои теперь уже порядком погустевшие усы. — Об этом поговорим как-нибудь после, когда ты подрастешь, а сейчас тебе незачем это знать.

— Вечно ты, папа, говоришь мне: потом, — возмущается любознательный Лекси. — Почему ты так говоришь?

Юлесооские старики, родители Тоотса, уже давненько, словно бы сговорившись, вдвоем отправились на кладбище, с тем, чтобы никогда более оттуда не возвращаться. И покуда Тоотс шел сквозь войны и бури, раяская Тээле, спустившись с горки, где стоял ее отцовский дом, своими руками, как она выражалась, сколотила это новое юлесооское жилище; на самом же деле вовсе не своими руками, она лишь руководила его строительством — денег хватало, а с деньгами можно сделать если и не все, то очень многое. Плотник Плоом, заправский весельчак, физиономия которого смахивала на кошачью, боялся Тээле пуще огня.

Таким вот образом дом и оказался выстроенным даже намного раньше намеченного срока. «Против бабы ведь не попрешь!» — разводил плотник своими километровой длины руками, и старые работяги из тех, кто уже не годился для армии, ворчливо поддакивали: «Не попрешь, твоя правда! Придет, окаянная, и такую тревогу поднимет, только держись!»

Примерно так, стало быть, обстояло дело с новым юлесооским домом. Нет, раяская Тээле отнюдь, не думала при этом ничего дурного, она лишь, время от времени повторяла долговязому Плоому: «Работа существует для того, чтобы ее сделать по возможности быстро и хорошо», 3aтем она исчезала в дверях старого дома, однако вскоре вновь оказывалась возле стройки,

Как уже сказано выше, все это происходило в тот период, когда молодой хозяин Юлесоо воевал с немцами и когда, будучи дважды ранен, довольно долго лежал в госпитале где-то на юге России. Затем он приехал домой на короткую побывку и увидел свое новое гнездо, но старые птицы к тому времени уже успели улететь в далекий край — обитатели хутора Рая вкупе с Кристьяном Либле и в сопровождении прочих жителей деревни Паунвере отнесли их бренные останки к месту последнего упокоения.

Однако вскоре Йоозеп Тоотс вынужден был снова ринуться в битву… на этот раз уже против своих недавних соратников, потому что большая часть населения России, отрешившись от прежнего государственного устройства, явила собой совершенно иное качество.

Йоозепу не было от этого ни жарко ни холодно, но чуждые силы намеревались сунуть себе за пазуху и его родину, а такого сердце старого Кентукского Льва [1] вынести не могло; он встал в строй по первому же зову людей, взявших на себя ответственность за судьбу родной земли. И снова было хоть отбавляй вооруженных столкновений и на востоке, и на юге, в иные дни приходилось и вовсе плохо, однако пережили и это. Йоозеп Тоотс, хотя и с продырявленной шкурой, но все же выбрался из всех передряг, тогда как многие его школьные приятели отдали борьбе все до последнего вздоха. Так, не вернулся из боя маленький Юри Куслап, которого в приходской школе прозвали Сверчком; погиб Ярвеотс, показавший себя настоящим героем, — в стычках с врагом он не раз выкидывал прямо-таки «сумасшедшие штуки»; не сумел сторговаться со смертью и Петерсон, несмотря на то, что его склонность к торговым сделкам проявилась еще в школьные годы, да и впоследствии успешно развивалась. Кроме перечисленных выше и многих не названных, на поле брани остался также средний сын мастера-портного Кийра — Виктор, по мнению Йоозепа Тоотса, самый разумный из всех троих братьев. Но зато старший, Георг Аадниель, вернулся домой упитанный и румяный, словно земляничка. По его собственным словам, он несчетное число раз шел по колено в крови, но где вершители — там и зрители: его видели «идущим по колено в крови» лишь на тыловых складах да в обозах. Теперь он весьма озабочен тем, чтобы в качестве компенсации за жизнь брата выхлопотать родителям, то бишь себе, новопоселенческий надел. [2] «Ежели из троих братьев двое были на поле брани, где один из них встретил смерть, — разглагольствует он перед всеми, — то должны же оставшиеся в живых что-нибудь получить за это. Да и младший брат Бенно, конечно, тоже пошел бы в армию, кабы не был еще слишком молод». А когда у Аадниеля спрашивают, где же его Крест Свободы, [3] ежели он на фронте был таким «бравым» воякой, тот отвечает, кривя губы: он, Аадниель мог бы получить эту награду в любое время, но он не из тех парней, кто всюду сует свой нос первым.

«А что же эти Кийры станут делать с поселенческим наделом, ежели они его даже и получат, ведь в семье все ремесленники, портные?»

«Н-ну-у, содержать хутор не Бог весть какое искусство», — Аадниель Кийр вбирает голову в плечи. Небось, они, Кийры, с этим справятся — ни заговорных слов, ни знахарства тут не требуется. Не так ли? А не захотят обрабатывать землю сами, так ведь надел и продать можно. «Ишь ты, ишь ты!» — качают головой, пожимают плечами как исконные, так и новоиспеченные хуторяне. Нет, Йорх — мужик крепкий, будь хоть война, хоть мирное время, только вот интересно было бы поглядеть, как портные будут возить навоз да распахивать паровое поле.

«Вот бестолочи!» — Аадниель в свою очередь пожимает плечами, они у него уже не такие костлявые, как в дни молодости, а заметно округлились. Разве не всякий труд, если он честный и созидательный, достоин похвалы'? Что они, право, думают? В особенности те, кто посиживал себе в своих теплых хоромах, ел свинину с капустой и спокойно спал в то время, как братья Кийры грудью сходились с врагом? И если кто-то пытается оценить обстоятельства по справедливости, усмехаться тут нечему. «Неизвестно еще, — заканчивает обычно Кийр свою тираду, — на что было бы интереснее поглядеть — на пашущего портного или же на вас самих, не окажись у отчего края отважных защитников».

Обычно после этих слов наступает молчание, на сей раз уже никто ничего не может сказать, ведь, в конце концов, Аадниель Кийр говорит чистую правду. Однако огонь лишь на время затаивается под золой, чтобы вскоре вновь извергнуться языками пламени. «Пусть все будет, как оно есть, но как посмел портной затесаться в число этих отважных?» А тут еще, глядишь, среди разговаривающих объявляется какой-нибудь бывший фронтовик, основательно подвыпивший. Он хлопает Кийра по плечу и бесцеремонно брякает: «Ну, друг Аадниель, поговаривают, будто ты где-то там, то ли в Выруских, то ли в Печорских краях, в одиночку отбил у врага нужник — это правда? Пленных ты при этом не захватил, заведение в тот момент пустовало, но все же атака твоя была столь яростной, что соратники не могли надивиться и сказали: „Гляди-ка, парень мчится прямехонько в пасть смерти!“

Тут глаза Аадниеля наливаются кровью, и на языке у него вертится столько ядовитых слов, что они никак не могут соскочить с него все разом. Но сдавленный смех и покашливание окружающих яснее ясного говорят о том, что мужики склоняются на сторону вновь прибывшего. Когда же последний извлекает из своей записной книжки или из портмоне крест на сине-черно-белой ленточке, Кийр начинает поглядывать на дверь. Ах, как было бы кстати, если бы и он мог откуда-нибудь вытащить что-нибудь в этаком роде и сунуть под нос этому бесстыднику! Но чего нет — того нет.

Яан Имелик уже в начале Освободительной войны [4] получил глубокую пулевую рану, и одно время даже хирург-оптимист Рейнталь покачивал головой, очищая и перевязывая се. Но гляди-ка, богатырский организм выстоял, и свершилось чудо. Едва поднявшись, на ноги, Имелик вновь завел речь об отправке на фронт, однако ему в этом отказали и определили на какое-то место полегче в тылу — для начала, как было сказано. И это «для начала» продолжалось до конца войны, потому что и к тому времени Имелик не вполне окреп.

Старый хорек Яан Тыниссон вернулся домой со страшной ломотой в костях или, как он сам это называет, с «крематизмом». Он и до сего дня никак не избавится от этой хвори, — натирает и намасливает свое тело всяческими мазями и спиртовыми настоями, но ничто не помогает. Перед дождем и перед оттепелью он даже из дому не выходит: либо лежит в кровати под одеялом, либо сидит перед топящейся плитой, только ворчит, как свирепый пес. В сухие же дни Тыниссон — парень хоть куда, и его мощный загривок красен, как и прежде; разоблачается до пояса, работает за двоих. Однако иной раз бывает и такое: сидя где-нибудь за свадебным или же просто за праздничным столом у соседей, Тыниссон вдруг ойкает и принимается растирать свои ноги. «Хоть радуйтесь, хоть сердитесь, — говорит он в таких случаях, но завтра будет дождь». Если же кто-нибудь из соседей по столу усомнится в этом, дескать, все же не будет, поглядите, какая хорошая на дворе погода, Тыниссон готов держать любое пари, что будет. Глядишь, и впрямь ударяет по рукам с каким-нибудь приехавшим издалека хуторянином, который либо вовсе не слышал о его ревматизме, либо слышал лишь краем уха, и — всегда выигрывает. Бывает, случаются с Тыниссоном и более странные вещи. Опьянев, он хватает ногу кого-нибудь из сидящих рядом и начинает ее массировать с таким жаром, так усердно, что у соседа слезы на глаза наворачиваются и его спасает лишь громкий крик. При этом надо заметить, что в подобных ситуациях соседская нога принадлежит, как правило, существу женского пола. «Ах, простите! Тыниссон чешет в затылке. — Думал, это моя нога». Затем еще объясняет несколько пространнее, как это вышло и получилось, и обыкновенно заканчивает так: «Сама-то война — дело плевое. Но поглядите, к чему она приводит! Поглядите хотя бы и на меня. Куда я теперь гожусь, ежели мои ноги болят до того невыносимо, что я уже не могу отличить свои от чужих».

— Ну, и что теперь? — молодая хозяйка хутора Юлесоо выходит из старого дома, вытирая руки о передник.

— Что, что? — Тоотс приподнимает голову, глаза его слегка прищуренные, немного испуганные, мол, Бог знает, какой разговор она опять заведет.

Тээле останавливается у порога, словно чужая, и произносит:

— А разве мы нашу рожь не отвезем на мельницу? В задней комнате старого дома хорошо бы белье сушить, а сейчас там зерно. Я бы на твоем месте распорядилась им как-нибудь иначе, не то еще прорастет.

— Так уже завтра засыплем зерно в мешки. — Йоозеп принимается скручивать цигарку. — Я только жду этого, этого …

— Кого?

— Кристьяна Либле.

— Странно, что ты без него ничего не можешь!

— Ну, мочь-то могу, только …

Во дворе тявкает собака, лишь два разочка, лениво, словно бы для порядка — стало быть, она знает, кто идет. Поэтому и лай такой неосновательный, как бы «здрасьте-здрасьте!» Да и то больше в угоду хозяину, дескать, я тут и на страже, видишь, я действительно тут.

Во двор хутора Юлесоо входит какой-то человек, его не вдруг-то и узнаешь. Сгорбился, постарел, разве что его глаз … ну о многом ли может поведать глаз, однако, кто знаком с его владельцем, тот знает, с кем мы имеем дело. Точно так же, как это свойственно любому жителю Паунвере, посетитель вначале прикидывается, будто никого не видит: «Здрасьте, здешние жители, — произносит он в пространство. — Ну и паршивая же нынче погодка!» Затем всплескивает руками и еще раз: «Здрасьте!»

Время дает о себе знать, время давит. Иной выносит этот гнет с легкостью, словно бы и не секут его розги господни, другой же, хотя сам гладкий да румяный, охает и ахает и сжимает твою руку: «О Боже!» Поглядишь на такого и думаешь: «И с чего он паникует?» Но, видишь ли, он должен жаловаться, потому что кто-то заходил и побыл и навредил ему…

И вот поднимает этот наш гость свою заволосатевшую физиономию, оглядывает, как в старое доброе время, помещение и, само собою разумеется, должен что-то да произнести.

— Ну, пошли, что ли?

— Да, да, — юлесооский Йоозеп поднимается со стула от плиты, — ясное дело, пойдем. Тээле, ты погляди там!

— Что поглядеть?

— Насчет мешков под зерно. Либле ведь затем и пришел. А ты, Кристьян, посиди немного, покуда я сам тоже погляжу.

— Ну с чего я сидеть-то буду, — ворчит Кристьян, на этот раз заметно, и даже очень, в нос. — Рассопливился и все такое … Да и дома тоже дела вроде как не поймешь какие.

— Как это не поймешь какие? Что же у вас приключилось?

— От жены, от старухи Мари, хруст идет, словно от мешка с живыми раками.

— Заболела, что ли? — Тээле подходит к окну. — Да когда ж это мужчины заботились о своих женах! Пока жены есть, о них никто не думает, но поглядите, стоит им однажды сойти в могилу, тогда … да, да! У всех у нас на языке добрые речи …

— Что, что? — хорохорится Либле. — Что?

— Ничего! — Тоотс подправляет пряжку на брючном ремне и затягивает его потуже. — Это в мой огород камешек.

— Куда ты идешь, папа? — Лекси, этот еще совсем маленький Тоотс, закладывает руки за спину.

— Куда же мне еще идти … — отец дергает мальчугана за полу. — Мы пойдем в старый дом зерно в мешки засыпать. Хочешь — пошли с нами. Мне наш старый дом нравится. Когда захожу туда, чувствую себя молодым, да хоть бы таким, как ты … около того.

— Придется его сломать, — Тээле смотрит на грязный двор. — Зачем он там торчит?

— В нем торчат старые воспоминания, — усмехается Тоотс. — Что до меня, то никак бы не хотелось его ломать. Рука не поднимается. Пусть хотя бы первое время постоит. Осень и без того тоску наводит, ежели теперь и он исчезнет, то … ну, Я не хочу показаться сентиментальным, но мне по душе все старое, все, с чем связаны годы моей молодости.

— Смотри-ка, смотри-ка, разве же это не сказано достаточно сентиментально?

— Так ли, не так ли, но я и впрямь оставил бы целой эту хибару, вроде музея, или как это лучше назвать. Ой, сколько их, этих старых домов, вроде нашего, сгорело в дни войны, стало пеплом! А ведь под каждой крышей хранилась своя история. Ты, Тээле, молодая. Ты не знаешь … Я знаю. Даже и сейчас, начни я рассказывать, так …

— Садись и рассказывай! — подхватывает Лекси, готовый слушать.

— Сейчас мне некогда, дружочек. Небось, вечером поговорим. — И, обращаясь уже к Либле: — Ну так пошли!

— Ага, пошли! — Звонарь направляется к дверям. Тээле, бывшая хозяйская дочка с хутора Рая, смотрит вслед мужчинам и не может избавиться от одной мысли, которая не то чтобы очень гнетет ее, однако слегка тревожит! Отчего это Йоозеп так равнодушен ко всему, что происходит на свете? Даже и газету — вот она там лежит — муж не прочел толком, лишь перелистал. Нынче в Паунвере каждый мужчина — политик, ведет умные речи, старается улучшить житье-бытье, тогда как Йоозеп … Ну, конечно, его и впрямь еще мучают раны, ну, конечно, однако … парень все же приуныл сверх всякой меры. Если из дому исчезла радость, то в конце концов его покинут и Христова вера, и вежливое обхождение. Смотри-ка, уже теперь старый Кентукский Лев плюет в огонь, иной раз даже и на пол, а на лице у него появляется такая отчужденная ухмылка, какой в прежние годы не замечалось. И тут в голове Тээле возникает целый ворох воспоминаний о тех днях, когда Тоотс был еще ее женихом. Нет, Тээле вовсе не мечтает вернуть прошедшее, однако теперешняя ее жизнь все же не такая, какой вроде бы должна быть, всего в достатке, а чего-то такого, что делает жизнь приятной, — недостает. В какой-то степени душу Тээле угнетает и то, что сестра Лийде там, на хуторе Рая, останется старой девой. Тыниссон, правда, несколько раз заводил разговор о женитьбе и все такое, но девица, видишь ли, не загорается; дело идет к тому, что скоро сестра уже и сама не будет знать, чего или кого она хочет. Когда-то за ней — на свой манер — ухаживал некто Лутс, тоже бывший соученик Тээле, теперь же и он исчез с горизонта.

— Мама! — Лекси тянет мать за рукав. — Чего ты задумалась?

— Ох, дай мне иной раз и подумать немножко. Ведь и ты тоже задумываешься.

— Да, задумываюсь, но сейчас мне скучно.

— Скучно? Иди в старый дом. Там отец и Либле, помоги им.

Правда, отчего бы и не пойти.

Мальчик берет шапку и выходит во двор. Осматривается, разговаривает с собакой, по-умному, как беседовал с собаками и его отец — в свое время. Затем высматривает самую большую лужу и ступает в нее, бродит, смотрит, зачерпнет ли воду голенищем. Во двор въезжает на телеге батрак Мадис, кашляет и выговаривает:

— Парень, парень, что за штуки ты выкидываешь!

А те, там, в старом доме, насыпают полновесные зерна мешки.

— До чего ж велика милость Божия! — Либле вытирает свой слезящийся глаз.

— С чего ты теперь так вдруг это заметил? — Тоотс усмехается.

Да пусть же он, наконец, сам глянет, до чего золотая ржица!

— Да, рожь хоть куда. Небось, Тээле и тебе мешок отвалит.

Ну, он ведь не к тому речь ведет, Кристьян Либле вроде как не цыган.

— Ну да Бог с тобой. Что новенького в Паунвере?

— Новенького хоть отбавляй. В воскресенье в волостном доме сходка…

— Когда там без сходок обходились, — хозяин Юлесоо вновь усмехается. — Небось, Йорх снова выступать будет! Он ведь теперь большой оратор и деятель. Откуда только у него эти слова красивые берутся? Я вот не умею так складно говорить. А он — словно печатает.

— А чего ему не печатать, у него отменная пачка деньжат в банке, и поселенческий надел почитай что в руках.

Попробовал бы поговорить мужик вроде меня. Нет, знамо дело, теперь вроде как все подряд подались в ораторы, какое там, теперь только и есть — сиди в уголке да слушай. Но одно я должен сказать: Йорх Кийр не такой уж дурак. Учитывайте и то, что ума вроде как прибывает вместе с достатком, д-да-а, но он … Нет, ну, хоть бы оно и так, но теперь он все одно вроде как впросак попал.

— В какой еще просак? Ну тебя, Кристьян, опять ты заводишь свои россказни; что с того, что мы с ним в прежние времена были чуток не в ладах, я не люблю пустую болтовню слушать. Я ее уже вдоволь наслушался, так что в ушах гудит.

— Будто бы у меня не гудит. Нет, хозяин, на сей раз это вроде как факт, а не болтовня. Видите ли, эта самая мамзель-портниха не дает Аадниелю ни сна, ни покоя.

— Чего ж она от него хочет?

— Ах, чего она хочет… — звонарь прищуривает свой глаз. — Ну, вы вроде как покумекайте, чего она хочет?

— Откуда мне знать.

— Денег хочет. Дело уже в суде. Послушайте, когда мы в детские-то времена на горке катались, нам вроде как приходилось в горку-то санки затаскивать. А Кийр-барин желает только вниз съезжать, а затаскивать санки вверх это вроде как вовсе и не его работа. И тут… у меня вдруг из памяти вышибло одно слово… Али… али…

— Алименты, что ли?

— Ну да, в аккурат так, и то сказать, вот что оно значит — школьная премудрость, вы сразу словцо выловили. Ну, а я вроде как должен дальше говорить?

— Хватит и того, ежели … это правда.

— Как на духу — правда! Стой, кто-то во двор въехал. Давайте-ка я погляжу.

— Небось, Мадис.

— Нет, Мадис уже раньше заявился; это кто-то из чужих. Аг-га, я ж говорил — кистер! [5]

— Кистер? А этот чего тут не видел? Может, велим сказать, что меня нет дома? Больно уж любит долго поговорить. Лучше бы уж пришел мой школьный приятель Аадниель Кийр, давненько я с ним не встречался.

— Не поминайте на каждом шагу этого старого висельника — не то, глядишь, тоже пожалует. Он теперь в аккурат тем и занят, что скачет по деревне и делает политику. Тут как-то я видел его даже в бор… бор… Ну вот, опять выскочило из головы одно новое словцо, вроде как розгой выбили. Э-эх, стареть я стал, ни на что уже не гожусь. Ну да один черт… дочушка-привереда проживет уже и сама по себе, а нам с Мари вроде как пора уходить куда следует.

— А знаешь, Либле, что я сделаю, когда ты отправишься куда следует? Ясное дело, в том случае, ежели проживу хотя бы на четверть часика дольше тебя. Я залезу на колокольню Паунвереской церкви и ударю в колокол… в честь твоего погребения. Ты столько лет бухал в этот инструмент… надо же и мне в кои-то веки… глядишь, Йорху Аадниелю снова будет о чем поговорить. Несколько минут назад я сказал, что не люблю пустой болтовни, но иной раз… Силы небесные, куда же подевался наш кистер? Об одном тебя прошу, Либле, будь благоразумным и вежливым. Пусть меня называют хоть Иаковом, хоть Иудой, [6] но он, этот чертов кистер, все же был моим… моим… Ну, теперь ты мне помоги — уже и я становлюсь забывчивым. — И, опуская наполовину наполненный мешок, Йоозеп добавляет. — Похоже, я тоже стареть начинаю. Еще эта осень … Да, теперь я многое понимаю лучше, чем прежде — помнишь ли? — только вот никак не могу до конца смириться с этой своей вялостью — я есть и меня нету, но я все же есть.

Либле ни слова не отвечает, лишь поднимает палец — он чуть было не сморкнулся на милость господнюю, отличное зерно!

— Идет!

— Кто?

— Да кистер же. Истинно говорю вам, хозяин, я постараюсь быть вежливым. А ежели и скажу какое слово, так окажите милость, постучите меня по спине, есть эдакая порода людей — глупеют как раз со спины. Один из них вроде как я, а второй… сейчас войдет в дверь. Буду вежливым, ежели Бог поможет.

Но прежде кистера успевает каким-то образом войти в старый дом маленький Лекси. — Кистер идет! — выпаливает он, запыхавшись, лицо его покраснело, палец — во рту. — Пусть себе идет, — бросает отец через плечо. — А ты с ним поздоровался?

В это самое мгновение дверь распахивается, и в помещение входит тот самый, о ком шла речь.

— Хе-хе, хе-е, здравствуйте. Бог в помощь! Смотрите-ка, сколько отменного зерна юлесооские поля стали давать! — И заметив Либле, кистер добавляет: — Видали, и ты, Кристьян, тоже здесь! Что ты тут делаешь?

— Вроде как чуток подсобляю хозяину.

— Это похвально, помогай, помогай. Но больше всего меня радует, что ты сегодня трезвый.

— Когда же это я был нетрезвым? — Единственный глаз звонаря — настороже. Во рту — дурной вкус, он, Либле, не любит этого мучителя церковного органа.

Однако кистер и внимания не обращает на ерничанье звонаря. — Йоозеп, — произносит он вкрадчивым, словно подмасленным, голосом, — я хотел бы тебя на пару слов. — Это можно, — с готовностью отвечает хозяин Юлесоо.

— А «здрасьте» ты сказал? — пристает к нему Лекси.

— Оставь меня в покое, малыш! — Тоотс мягко отстраняет сына. — Иди себе с Богом во двор, дай взрослым поговорить. — И обращаясь к кистеру: — Прошу, будьте так добры!

— Нет, не здесь, — кистер пощипывает свои усы и бросает кислый взгляд в сторону Либле. — Выйдем во двор, там и переговорим.

— Ну, ежели я тут вроде как лишний, — Либле вскидывает свою волосатую физиономию, — так лучше я сам выйду наружу — дите поменьше, на ногу полегше.

— Ничего себе дите! — кистер усмехается вслед уходящему Либле. — Повидал я таких деток и — раскусил. Детки эти такого сорта: если ты сегодня тут кашлянешь, так завтра в Паунвере раздастся пушечный выстрел. Это дите все разнесет по округе, все, что увидит и услышит. Но нашего с вами разговора Либле знать не должен. Однако не стоит ли он, нечестивец, тут за дверью?

— Ну нет! — Тоотс поглаживает усы. — Какой ни есть, но человек он, можно сказать, честный. Подслушивать за дверью не станет.

— Ну и слава Богу, — кистер переходит на полушепот, у меня к вам (вам!) просьба. Собственно говоря, это чистая формальность, но надо и формальности выполнять, не так ли? Дело вот в чем: я предполагаю получить небольшую земельную ссуду. Ваше имя сейчас многого стоит — не подмахнете ли вы мое заявление? Нет, нет, Господь упаси, я оплачу все сам, только вот эта формальность. Они там все такие педанты, что дальше некуда. Скажу вам правду, Йоозеп. Я уже ходил к Кийру, он предложил мне кофе, но в подписи отказал. Теперь прошу вас, дорогой Йоозеп, сделайте это вы — во благо своего старого школьного наставника. Мне ссуда необходима, и я в этом случае не поступаю необдуманно. Вы прекрасно знаете мой участок, он нуждается в мелиорации. Вот эта бумага.

Внезапно дают о себе знать старые, полученные в войнах раны Тоотса. Нельзя сказать, чтобы он судорожно цеплялся за жизнь, но боль есть боль; да еще эта отвратительная осенняя погода, — малейшее волнение считает своим долгом принести с собой новые приступы боли. Несчастный Кентукский Лев беспомощно осматривается; исчезла его блистательная способность с ходу принимать решения, — война съела его нервы. Да, в бою он был бесстрашным, как Вибуане, [7] но тогда жизнь как бы выдала ему аванс, который пришлось выплачивать приступами боли и нервными срывами. Правда, время от времени в Тоотсе поднимает голову его прежний дух, но это случается редко. Обломала судьба нашего бравого парня, а ведь прежде у него хватало шуток на всех и на все.

— Хорошо! — Тоотс несколько оторопело улыбается. Пойду спрошу, можно ли это сделать?

— У кого? — удивляется кистер. — Надеюсь, не у Либле?

— Зачем же у Либле?.. Спрошу у своей жены. Прежде я был тут сам более или менее в курсе всех житейских дел, теперь, она. Как же я могу поступить иначе? Вас, господин учитель, следовало бы сводить на войну, там вы много чего услышали и увидели бы… А я, к примеру, толком и не слышу. Ну так я пойду.

— А это действительно необходимо? — Кистер морщится.

— Ну, скажем … для душевного спокойствия, — Тоотс усмехается, на этот раз уже с несколько виноватым видом. — Вам, досточтимый учитель, разумеется, известно, что хутор Юлесоо стал таким, какой он сейчас есть, именно благодаря усилиям Тээле? Что тут было прежде? Только куча долгов. Вроде выглядело бы странно, сделай я что-нибудь без ее ведома. Разве вы не думаете точно так же?

— Да, весьма похвально, но если по деревне Паунвере поползет слух, что …

— От Тээле ничего не поползет. — Хозяин Юлесоо машет рукой. — Если у нас тут и есть какой-никакой настоящий мужчина, так это бывшая раяская Тээле. Прикиньте сами: если она потом спросит у меня, зачем приходил господин кистер, неужели я должен ей врать? Она этими юлесооскими делами заправляла уже не один год — естественно, что у нее и сейчас есть право голоса.

— Хорошо, хорошо, — духовный муж пожимает плечами, — идите же во имя Господа Бога и выясните, да не оставьте меня с носом. Я уже и так боюсь, как бы Кийр не заварил какую-нибудь кашу. Этот мужичонка большой любитель покуражиться.

— Небось, все будет в порядке. — Тоотс выходит, оставив своего бывшего духовного пастыря в одиночестве возле кучи ржаных зерен, словно бы покараулить, чтобы ее в отсутствие хозяина никто не стащил. В тот момент, когда Тоотс выходит в сени, от дверей отскакивает «нечто» во двор — внезапно, словно пробка, после чего раздается грохот, какой пробка вряд ли может произвести.

— О-го, святые силы! — восклицает Тоотс. — Всего лишь в двух-трех шагах от него в грязной луже барахтается Либле. — Что ты тут делаешь, Кристьян?

— Сами видите, хозяин, — «хрюкает» Либле, — вроде как принимаю грязевые ванны. Но за ради Бога не ставьте свою подпись. Он весь в долгах, словно в шелках. Какой из него плательщик!

— Стало быть, ты подслушивал за дверью?

— Не-ет, ну … — звонарь вначале принимает сидячее положение, затем поднимается на ноги, мокрый и грязный, словно бегемот, даже с усов капает. — Видите ли, — объясняет он, — я не мог иначе; это моя вроде как старая болезнь. Хотите верьте, хотите нет, но я не всегда так делаю, только вот на этот раз вроде как почуял дурное, неведомый голос у меня в нутре сказал, мол, так и так, будь начеку, Кристьян, твоего лучшего друга хотят облапошить. Ну вот, слушал я, слушал и услышал, что он говорил.

— Ох, Кристьян! А ведь я только что клялся всеми пнями и камнями, что ты не подслушиваешь за дверью. Вот видишь, Бог наказал тебя за твое деяние.

— Это горе — не горе, небось мы теперь с Богом вроде как поквитались. — Звонарь отряхивает с себя грязь. — Брр! Никак не пойму, что это у меня за ноги чертовы — видали, поскользнулся и шмяк на пузо, и вот я весь тут.

— Да, и впрямь ты весь тут, это я и сам вижу. Ну, а теперь ступай, чертяка, в новый дом, обсохни, согрейся. Такого страшилы я даже и на войне не видел.

— Так и быть, пойду, только с одним уговором: не подписывайте Коротышке Юри бумагу! Не то, черт меня побери и дьявол тоже, я сызнова прыгну в лужу и разлягусь там, в аккурат вроде как в своей постели.

— Не болтай! — произносит Тоотс недовольно. — Пошли скорее!

Тоотс идет впереди, тогда как Либле плетется следом за ним. Увидев звонаря в таком жутком состоянии, батрак Мадис и Лекси громко и злорадно смеются. — Гляди-ка, какой он теперь! — Мадис хихикает в свою огненно-рыжую бороду. — Интересно, где это он побывал?

Тем временем Тоотс, уже войдя в новый дом, сворачивает цигарку и разговаривает с Тээле. Так вот, пусть она теперь скажет, как поступить с кистером?

— Ну как ты его отошлешь без подписи! — высказывает свое мнение молодая хозяйка. — Он же был нашим учителем. Придется подписать.

— Не подписывайте! — Либле вваливается в комнату. Не делайте этого!

— Ишь ты, — ворчливо произносит Тоотс, — опять за дверью подслушивал!

— Да оно вроде как такой сегодня день. — Звонарь усаживается перед топкой плиты. — Так ведь я — Господи помоги! — вам не зла желаю! Я знаю кистера уж не один десяток лет, и я вовсе не говорю, будто он не захочет отдавать свои долги; он просто не сможет их отдать. Таковы эти дела.

В конце концов кистер на свою просьбу, связанную с мелиоративной ссудой, все же получает от Йоозепа Тоотса желаемый ответ, а кто именно подпишет бумагу, муж или жена, не имеет никакого значения — если, конечно, имущество их не подверглось разделу, — потому что и в первом, и во втором случае главенствует право. Именно подписывая документ, Кентукский Лев вспоминает, как он некогда, чуть позже сотворения мира, выпрашивал сам банковскую подпись, или так называемое жиро, у старины Тыниссона, у того самого, с вечно сальным подбородком. Благодарение Господу, теперь Тоотсу уже не приходится совершать такие визиты к соседям! Теперь все дела подобного рода улаживает Тээле, насколько обитатели Юлесоо с ними вообще сталкиваются. Похоже, у них теперь и вовсе никогда не возникает надобности в каких-либо чужих подписях. Рая — хутор богатый!

Господин кистер, уже упавший было духом, обретает желаемое. Обретает его в новом доме, тогда как Либле куда-то исчез, — словно змея в кочку; при всем своем одеянии, от которого идет пар, он удаляется в старый дом, забивается там в какой-то угол, кусает свои усы, дрожит от холода, охает, но не курит: кисет с махоркой промок, как и все прочие вещи, которые хоть выжимай. Звонарь никак не желает — да ему это и не пристало — пребывать в одном помещении с кистером.

Исчезновение звонаря не проходит мимо внимания Тоотса. — Где же наш добрый друг Либле? — спрашивает он у своей женушки.

— Ума не приложу, — отвечает она. — Отсюда он вышел, а куда делся — неведомо.

— Не ушел ли чего доброго, этот дурень домой? Мы еще не закончили работу!

— Пусть он, дьявол, катится куда хочет! — может быть впервые в жизни грубо ругается кистер. — На кой черт он нам нужен?

— И все же … — с какой-то извиняющейся улыбкой Тоотс поднимается со своего места, — он был мне очень расторопным помощником перед войной, когда я оказался в затруднении. Помогал мне и советом, и делом. Как же я могу отбросить, его в сторону, словно треснувший котел, теперь, когда в Юлесоо наведен порядок?!

— Я ведь, вовсе не о том говорю! — Кистер машет рукой, однако не уточняет, что же он, собственно, имел в виду.

Как юлесооский хозяин, так и его жена, понимают, в том дело, едва заметно друг другу улыбаются, но молчат, — кистер, каким бы он ни был, все-таки еще живет в их воспоминаниях как важный, очень важный господин, почитаемый во всем Паунвере.

— Я на минутку выйду, — Тоотс берется за скобу двери, — ты, дорогая Тээле, свари кофе и дай господину кистеру попробовать нашего домашнего вина.

— И, все еще держась рукою за дверную скобу, добавляет: — Впрочем, распорядись, как знаешь. Если же у тебя для этого нет времени, то …

Тоотс тихо выходит, словно из церкви, — вообще «осень» подействовала на него удручающе, иной раз его и не узнаешь, так человек изменился. Вот он медленно шагает к старому дому, голенища сапог в грязи, какая-то соломинка во все еще курчавых волосах цвета соломы. Усталость от жизни. И боль в ногах. Уже не тот молодец, что был прежде. Хотелось бы, вроде хотелось бы и пошутить, как в молодости, но шутливые слова не идут с языка.

— Ну, ты поздоровался с ним? — снова спрашивает Лекси, сапоги его так же грязны, как у отца.

— Хм-хм-хм, — смеется молодой юлесооский хозяин в рыжеватые усы, — а как же иначе?

— А ладошкой по ладошке шлепнул?

— Это оставим для таких, как ты, дорогой Лекси. Я уже староват для этого.

— Ну и сколько тебе лет, папа?

— А теперь будь паинькой, помолчи, — говорит отец. — Играй! Я скоро вернусь, тогда поговорим еще, сейчас мне некогда. Пойду взгляну, тут ли еще Либле.

— Тут, тут, — радостно вскрикивает мальчуган. — Он там, в старом доме. Наверно, спит. Сидит в уголке и …

— Да? А еще что он делает?

— Ругает кистера и тебя.

— Ого, стало быть, и меня тоже? А меня-то за что?

— Говорит, что ты баранья голова.

— Вот как, а как ты думаешь, милый Лекси, ежели баранам снять голову, что останется?

— Не знаю, наверное, шерсть.

— Хорошо, а теперь марш домой, не мерзни! — прикрикивает на сына Тоотс.

— Из тебя, похоже, и впрямь выйдет такой же мошенник, каким был я, — ворчит он себе под нос, подходя к старому дому. И еще раз через плечо: — Марш домой, Лекси, погода хуже некуда! Тебя мама звала! — Последнее он уже выдумывает.

Йоозеп входит в старый дом — все там как прежде, только притулившийся в уголке Либле издаст какие-то протяжные звуки, похожие на утробное мычание теленка.

— Ну? — спрашивает он наконец, — вручили?

— Что? — Тоотс выпучивает глаза. — Кому?

— Коротышке Юри! — качнувшись, звонарь тычется посиневшим носом в груду зерна. — Вручили Коротышке Юри свою подпись?

— Да, — отвечает Тоотс спокойно. — Тээле решила, не я же.

— Тут вы вроде как большого маху дали и кровавыми слезами будете плакать, но одно я вам скажу, дорогие хозяева, придется вам самим выкупать закладную, да с большими процентами.

— И что с того? — Тоотс смотрит в окошко. — Это забота Тээле. Из ее имущества можно много чего оплатить.

Наступает довольно долгое молчание; один лежит на животе там, где он есть, тогда как другой смотрит в окошко на улицу, внешне безразличный, но про себя думает: «Кто знает, какая завтра будет погода?»

Тем временем в новом доме пьют за то и это. Кистер добился чего хотел. Лекси, весь в грязи прибегает с улицы к столу и просит:

— Мама, дай и мне тоже!

— Чего?

— Все равно чего — мне холодно и есть охота.

Хозяин возвращается в новый дом и произносит только два слова: — М-да, н-да! — Но и они, можно сказать, почти одинаковые.

В нынешнее воскресенье в паунвереском волостном доме ожидается большой праздник: вступительная речь, пение хора и в заключение, разумеется, танцы. Во всяком случае, так значится в афише. Народ к волостному дому чуть не валом валит. Большак подсох, однако, как это свойственно нашим прекрасным дорогам, его еще украшают разбросанные там и сям грязные лужи. По всей вероятности, велосипеды, все, сколько их ни на есть, выкатили из помещений, потому что теперь на каждые два человека куплено три велосипеда, в рассрочку и тому подобное. Но стоит через подсыхающую лужу проскочить какому-нибудь мотоциклу, как лицо и одежда пешеходов — которые, правда, встречаются не чаще, чем домовые, сплошь в брызгах грязи.

Перед волостным домом все в полном порядке. Только сам он выглядит несколько странно: фасад, по всей видимости, не красили ни до, ни после. Поблекший, словно старая тараканья шкурка.

Но гляди-ка, жители Паунвере в этот осенний день так туда и рвутся, потому что жителям Паунвере и впрямь некуда больше податься в свободное от работы время.

— Йоозеп, поехали и мы тоже, — говорит Тээле своему супругу, — сегодня в Паунвере праздник.

— Можно бы, — муж пожимает плечами, — как бы только мои плечи да ноги не выкинули чего.

— Ох, дорогой Йоозеп, — улещивает его Тээле, — соберись, с силами, съездим, поглядим хоть немного, что там делается.

— Мадис! Куда, черт подери, подевался Мадис? Пусть запряжет лошадь, и мы, моя женушка-старушка, покатим туда, словно большие господа былых времен; все-то в последнюю минуту, хоть бы и на танцы, а уж как лихо я танцую на своих никудышных ногах.

— Да все у тебя в порядке, — Тээле надевает модную шляпку, которую, кстати, прикалывает к волосам длинной булавкой. — Просто-напросто в последнее время ты стал немного вялым. Двигайся, совершай прогулки — вот увидишь, тогда здоровье твое обязательно поправится.

Маленький Лекси входит в комнату, как всегда, грязный: — Вы что, уезжаете? Мадис лошадь запряг.

— Да, мы с мамой съездим ненадолго в Паунвере, — отвечает Тоотс, — поглядим, как там все это будет. Небось привезем тебе чего-нибудь вкусненького. Оставайся дома с Мадисом, будь умницей, а мы особо не задержимся.

Так вот и собирается выехать со двора хутора Юлесоо дружная с виду супружеская пара, чтобы направиться к волостному паунверескому дому.

Стало быть, всхлипывающий Лекси стоит возле ворот.

— Что ты, дурашка, плачешь! — успокаивает его мать. Ведь мы скоро вернемся. Ты же не один остаешься. — Мадис и Тильде тоже будут дома.

— Тогда привезите мне оттуда этакий кусище, — говорит, всхлипывая, мальчик.

— Что, что такое? — удивляются как мать, так и отец.

— Большой кусище колбасы.

— А-а, ладно, небось, привезем.

Большак более или менее подсох, последнее время выпало два-три пригожих денька, ясных, как глаз Божий, и вся обочина дороги словно засеяна велосипедистами. Едут мужчины помоложе, но также и молодые женщины. Такое время настало, когда у каждого совершеннолетнего Должен быть свой велосипед — он не купит себе костюм и все прочее, он усядется на свой велосипед хоть голышом, но тот у него должен быть. Мимо хозяев хутора Юлесоо проносятся мотоцикл и аж два автомобиля, — не зевай, не то как бы лошадь, с телегой и седоками не измерила глубину канавы!

Вокруг дома, где ожидается праздник, жизнь бьет ключом. Вообще-то ораторы уже давно должны были бы начать свои речи, но если что и сохранилось в обычаях деревенских деятелей, то, конечно же, эта вечная привычка потянуть с началом праздника два-три часа.

Ни у одного из пришедших на праздник мужчин не видно шейного платка — как это бывало встарь, как было до мировой заварухи, теперь признаются только воротник и галстук. Даже серьезные хуторяне, из тех, что постарше, переняли эту манеру. А совсем уж дряхлые старички, сама собой разумеется, на праздник и вовсе не приходят; они лечат дома свои больные кости и бранят новые времена и новое поколение, которое их разум отказывается понимать. Тут уж одно из двух: либо молодежь не в меру умна, либо сами они поглупели.

Нате вам, бабы даже чулки привозят из города, и шелковую материю, и шляпки… когда это было видано?!

Мужчины тащат в дом всякие музыкальные инструменты — иной инструмент с виду будто шарманка, но шалишь, — рукоятки-то сбоку нету; а главное, никто не знает, как к нему подступиться. Глядишь, кто-нибудь и подойдет разок, состроит такую физиономию, будто понимает что-то, поднимет крышку, извлечет «трын-трын», вот тебе и все. Ждешь, ждешь — дескать, сейчас грянет, но ничегошеньки больше не происходит.

Ну, а у них-то, у стариков, теперь уже — ни слова, ни дела, они разве что так, обиняком услышат, будто этакий ящик (без рукоятки) стоит свои семьдесят, восемьдесят, а то даже и сто рублей или марок, или как там их теперь называют … Но, господи помилуй, — какой от него прок-то?

— Тьфу ты! — Белый, как лунь соседский дед сплевывает, сидя где-нибудь в передней комнате ветхой хибары. Нет, не к добру это, старикан Юри. Теперь нам обоим самое время забиться под землю, да поглубже, чтобы не слышать, и не видеть эту нынешнюю кутерьму да смуту».

Так, примерно, рассуждают о теперешней жизни старики. И стариков этих уже никто никогда не переделает. А молодое поколение, разумеется, и не думает искать с ними хоть какой-то общий язык.

В старое время внуки еще кое-как выдавливали из себя в утеху им слово «дедушка», теперь же эти самые дедушки в глазах молодых — как старое, заржавевшее железо. И в заключение — новый плевок на пол передней комнаты.

Тоотс ставит лошадь возле коновязи, помогает Тээле сойти с повозки и смотрит вокруг, словно бы ищет кого-то. По правде говоря, ему некого ни ждать, ни искать, но такова уж привычка у деревенских жителей: едва куда-нибудь прибудут на лошади, непременно и прежде всего — оглядеться.

Но смотри-ка, смотри-ка — похоже, он все-таки не зря осматривал окрестность: со стороны бывшей корчмы приближается портной Кийр со своей … не то чтобы молодой, а так … со своей супругой, годы которой склоняются уже к осени. Из-за этой жены Георг Аадниель в свое время выдержал как бескровные, так и кровопролитные битвы.

Это не кто иная, как бывшая мамзель-портниха, та самая, которая жила когда-то на окраине Паунвере и которой в то время дали прозвище — Помощник Начальника Станции — из-за ее огненно-красной шляпы. Поначалу, правда, Кийр был влюблен в сестру своей теперешней жены — Маали, коротенькую, толстенькую и жизнерадостную мамзель, и поди пойми, как произошла эта смена чувства, но положение сейчас именно таково, каково оно есть.

Йоозеп Тоотс отводит взгляд в сторону — он не желает общаться сейчас со своим школьным приятелем, но уже поздно — его увидели. У кого еще глаза должны быть зорче, чем у портного?

Можно ли представить себе слепого или полуслепого мастера иголки?

Едва заметив Тоотсов, Кийр и впрямь их окликает:

— Ой, силы небесные! Гляди-ка, юлесооские хозяева тоже здесь!

Подходит ближе, здоровается за руку с Тээле, здоровается за руку с Йоозепом и произносит:

— Знаешь что, Йоозеп, ты тоже должен бы вступить в наш духовой оркестр. Ей-богу! Это ничего, что у тебя слух плохой, если он у тебя вообще есть — небось, освоишься. У нас во время войны тоже был один такой глухой парень, а потом, веришь ли, все-таки в барабан бить научился. Очень хорошо бил в барабан … словно старый медведь. И сейчас нам как раз нужен такой медведь.

Тоотс сопит, но не отвечает ни слова. У него нашлось бы десяток острых, как сталь, ответов на это оскорбление, но ему не хочется начинать перебранку с Кийром, потому что сей фрукт, по его мнению, стал еще легковеснее, чем был до большой войны.

— Ну так пошли, — Йоозеп касается руки Тээле, — посмотрим, что там будет. Но надолго мы не останемся — Лекси ждет дома. — И тихо, наклонясь почти к самому уху жены, добавляет: — Но где, черт побери, мы раздобудем этот кусище, который заказал нам Лекси?

Юлесооская хозяйка прыскает со смеху, однако охотно шагает рядом с мужем к дверям волостного дома.

— Небось в буфете достанем, не останется без гостинца.

Кийру никакого внимания не уделяют, и тот смотрит им вслед, раскрыв рот: еще бы, ведь он ждал от Тоотса хоть какого-нибудь отпора, чтобы в присутствии зрителей проехаться насчет прежнего школьного приятеля, продемонстрировать свое остроумие.

На большаке, словно поздние комары, толкутся деревенские хлыщи, отпускают шуточки вслед идущим мимо — иной раз довольно двусмысленные, но пока что этим и ограничиваются, в основном задирают друг друга. Однако для общения с себе подобными и они тоже «выработали» свой жаргон — у старшего поколения ни о чем похожем и понятия не было.

Как бы ни обстояло дело со всеми другими номерами программы, но с танцами наш потрепанный войною герой Йоозеп Тоотс никак не может установить дружеские отношения. Новая музыка, совершенно незнакомые телодвижения и еще многое другое заставляет больные ноги Тоотса болеть еще сильнее, они словно выталкивают из себя занозы.

Внезапно возле юлесооской пары оказывается Георг Аадниель, отвешивает Тээле поклон, ни дать ни взять городской господин, и приглашает на танец. Тээле колеблется.

— Неужели ты пойдешь танцевать? — толкает Тоотс жену локтем. — Нет здесь ни старой польки, ни старого вальса, здесь нет ничего, кроме обыкновенной толчеи. Разве же это танец?

— Ой, ой, дорогой Йоозеп, — Кийр с сожалением качает своей рыжей головой, — ну и отстал же ты от времени!

И опять Тоотс ничего ему не отвечает, вместо этого обращается к своей жене: — Пойдем домой!

И Тээле соглашается с ним. — Пойдем! — говорит она. — Наше время уже прошло.

И впрямь, в Паунвере со времен мировой войны многое изменилось. Можно начать хоть бы с церковной колокольни, крыша которой заново покрыта жестью (прежняя была из дранки, поблекшей от времени), и закончить новым «городским районом» возле дороги на кладбище.

Однако между любым началом и концом обычно бывает еще что-нибудь. Так и тут: новый, более или менее отвечающий духу времени пастор, отремонтированная церковь, расширенная маслобойня, торговля пивом и тонкими винами и два-три погребочка, куда попадают только свои люди вкупе с их верными собутыльниками. Поскольку у населения, по-видимому, денег куры не клюют, возле этого милого заведения, как и вообще в Паунвере, роятся всякого рода агенты, фотографы и «мануфактуристы», последние продают ткани для одежды, чаще всего в так называемых купонах. Вместо прежних торговцев старьем, продавцов дегтя и спекулянтов сахарином возник и развивается совершенно иной элемент, несравненно деловитее и энергичнее, чем тот, прежний. Глазурованные керамические миски и уточки вышли из моды; теперь, будьте любезны, не желаете ли купить велосипед, граммофон, швейную машину, радиоприемник? Разумеется, в кредит — условия выплаты более чем благоприятные. Поселенческие и всякие иные банковские ссуды раздаются такой щедрой рукой, что умом тронуться можно; друг расписывается на векселе друга, даже и не посмотрев толком, велика ли сумма, за которую он поручился, поставив подпись на продолговатом, красивом, переливающемся всеми цветами радуги бланке со штемпелем.

Воистину наступил золотой век.

Очень возможно, их найдется и больше, однако в Паунвере наверняка имеется одна персона, которая смотрит на своих сограждан примерно так же, как когда-то смотрел Ирод на первородных иудейских младенцев. Разница лишь в том, что один был правителем Иудеи, тогда как второй — паунвереский портной Георг Аадниель, Кийр. Правда, сама по себе эта разница не Бог весть как велика, по крайней мере, в части титулования, ибо оба мужи достойные: один — король иголки, а второй … поди, ухвати, как его величать? Не лучше ли будет, если поиски его более точного титула мы предоставим заботам кого-нибудь из читателей нашей «Осени». Где же автору одолеть все одному?

Но суть этой истории состоит вовсе не в нахождении соответствующих титулов, а…

— Послушай, Юули, — обращается Кийр к жене однажды тусклым туманным утром, вытирая только что вымытое, все еще слегка веснушчатое лицо, — ты хочешь быть моей женой? То есть, моей хорошей женой?

— Что за вопрос? — молодая хозяйка перестает стучать швейной машинкой и смотрит на мужа округлившимися глазами. — Когда же это я была плохой? — И добавляет сочувственно, чуть ли не со слезами в голосе: — Ты что, Йорх, дурной сон видел?

— Да нет же, — рыжеволосый склоняет голову набок, оставим сны и все такое подобное в стороне, только … Нет, серьезно, дурной сон я тоже видел, но сегодня держи пальцы скрещенными и думай обо мне.

— Пальцы? — молодая супруга беспомощно оглядывается. Как это делается? И… и зачем?

— Сегодня в волостном доме, пожалуй, что в последний раз, станут давать землю — участникам Освободительной войны; если я и на сей раз не получу свою долю, то может случиться, не получу ее никогда — эти болваны уже все лучшие куски отхватили. А ведь и я тоже был одним из тех, кто …

— Высоко ли поднималась кровь врагов, когда ты сражался? — спрашивает младший брат Бенно с совершенно невинным видом, но не трудно заметить, что где-то внутри этого пустомели хихикает полдюжины доморощенных дьяволят. — В деревне поговаривают, будто кровь доходила тебе до колен? Это правда?

— Нет, — Георг мотает головой, — эта кровь, она доходила до твоего носа. Жалко, что ты в ней не утонул! — И бросив полотенце на раскаленную плиту, добавляет: — Скажи, оболдуй, бывал ли ты на войне?

— Почему это я должен был пойти именно туда, где и без того было полно бравых вояк вроде тебя? В то время, как вражеская кровь поднималась до твоего кадыка, я реквизировал для эстонской армии лошадей своих земляков, ремни для седел, вообще все, что подворачивалось под руку, и за хорошие деньги скупал порванные и окровавленные шинели. Так что ты и впрямь можешь убедиться, что и я имел дело с кровью. Ах да, я еще порядком повозился с плесневелой мукой. Видит Бог, мы заплати хорошую цену, а если кому и задолжали, так по сей день выплачиваем, да еще и с большими процентами.

Тут Георг натягивает на себя свой военных времен френч и не удостаивает больше своего младшего брата даже взглядом, только бросает через плечо свистящим шепотом:

— Кто тебе наплел такое? Я убью этого человека!

— Ах, дорогой Аадниель стало быть, тебе придется выловить и укокошить множество людей, только как ты их всех изловишь?

— Но тебя-то, мерзавца, во всяком случае поймаю! Разъяренный, как бык, Георг подступает к брату. — Попробуй ты мне!..

— Дети! Дети! — Постаревшая мамаша Кийр кидается разнимать сыновей. — Неужели вы не можете поладить?! Вспомните хотя бы своего покойного брата Виктора, который и вправду… Подумай только, Йорх, ты же идешь получать новопоселенческий надел его именем. Сам бы ты ничего не получил.

— Я? Я? — Старший сын свирепо фыркает, стуча себя в грудь. — Я уже давно должен бы получить надел в самом сердце какой-нибудь бывшей рыцарской мызы. [8]

— Ну да, — бормочет младший брат, — сердце рыцарского замка и… еще хвост впридачу.

— Не стану! — поворачивается Георг спиной к матери, когда она приглашает его пить кофе. — Не сяду я за один стол с таким пустомелей!

— Боже милостивый! — мать семейства всплескивает руками. — Теперь, когда мы одолели внешнего врага, неужели именно теперь станем враждовать друг с другом! Вот, дорогой Виктор нас покинул и…

— Будто мы одни ссоримся! — Аадниель хватает с плиты дымящееся полотенце. — То-то я чувствую, что пахнет паленым! Это, конечно, Бенно подбросил его сюда, назло мне. Интересно, — он смотрит выпученными глазами на родителей, — как это вы умудрились сотворить и всучить белому свету такое животное!

— Выходит, сотворили… — мамаша Кийр вытирает уголки век. — Разве ж он… ведь он все же наш сын и твой брат. Что же тут… Никак не пойму, отчего ты после войны стал таким ядовитым? Мы же не виноваты, что тебе не выделяют землю. И вообще, Йорх, золотко мое, что бы ты стал делать с этой землей?

— Слушай ты его болтовню! — произносит совершенно состарившийся мастер-портной Кийр, почесывая свою лысую голову. — Сидел бы дома да шил… пока есть что шить, и незачем без конца нести всякий вздор. Прежде всего, на нашей земле мир, и это самое главное.

— Йорх хочет заделаться герцогом Курляндским, [9]

— подзуживает младший брат, влезая на портновский стол, — но он не получил не только топора, но даже и топорища, вот и накидывается на любого, кто только под руку подвернется.

— Заткнись, — рявкает Георг Аадниель. — Если тут и имеет право кто-нибудь говорить, так это — я. Не будь меня, что бы со всеми вами было?

— А что, нас уже и на свете нету? — тихо спрашивает отец. — Что ты бушуешь? Это я и твоя мать тебя взрастили и в меру сил выстроили этот дом, эту хибару. А что сделал ты? Если у тебя есть какая-то копейка в банке, так и она тоже была приобретена с нашей помощью. Да, да не смотри на меня так, — именно с нашей помощью. Покойный Виктор… действительно был настоящим мужчиной, и его я по сей день оплакиваю, но… Что ты сделал хотя бы с той же Юули?

— Я должна держать пальцы скрещенными! — Всхлипнув, молодая хозяйка склоняется над швейной машинкой. — Благодарение Господу, что хоть вы, старики, относитесь ко мне по-доброму, иначе я… уже давно была бы…

— Помолчи и ты! — вновь рявкает Кийр на свою чувствительную жену. — Разве ты не видишь и не слышишь, что здесь, в этом чертовом доме, карканья и без тебя хватает? А пальцы можешь скрестить только часу в десятом.

— Говори мне, что хочешь, — отвечает сквозь слезы Юули, — только оставь в покое родителей. Что они сделали тебе плохого? Не они же распределяют землю.

— Я вообще больше не скажу тебе ни одного слова, — огрызается разъяренный Йорх, — а пойду в корчму; накачаю их, дьяволов как следует — поглядим, что из этого выйдет. Я поездил по России и знаю, что в таком случае говорят русские: не подмажешь — не поедешь. Вот я пойду и подмажу этих уполномоченных так, что небесам жарко станет. Ничего, эдак не разорюсь. Свиное г… с опилками!

— Ну да-а, — растягивая слова, произносит Бенно с портновского стола, — только смотри, не вымажься этим свиным добром.

— Это не твоя забота, ты, швабра! Поди постригись — глянь в зеркало, как ты выглядишь! Чучело гороховое! Скажи-ка, поганыш, когда ты в последний раз чистил зубы?

— А что, зубы тоже надо постричь? Тогда уж лучше ты постриги свой язык, чересчур острым стал у тебя этот инструмент.

— Оболдуй!

— Это я слышу сегодня уже не первый раз; удивительно, что ты при своей необыкновенной мудрости не нашел для меня за это время какого-нибудь другого почетного звания. У самого в кармане украденные у казны деньги, а еще и похваляется! Стыдно тебе должно быть. Неужели ты и вправду считаешь, будто мы твою службу тряпичником принимаем всерьез? Не принимаем! — Бенно качает головой, сидя спиной к брату, — Не принимаем! Я хоть и молод, но столько-то почитания и еще кое-чего другого по отношению к матери и отцу у меня есть, чтобы не оскорблять их на каждом слове.

— А что ты делал, когда ходил в школу, ты, прохвост?

— Это было тогда, но теперь — это теперь! К одному разум приходит в голову с годами, а у другого, наоборот, исчезает.

Итак — заседание уполномоченных в паунвереском волостном правлении …

Но еще до его начала волостной служитель, иначе посыльный, Якоб Тюма, отдает своей жене распоряжение приготовить сегодня к завтраку что-нибудь позабористее, или вроде того, — поди знай, сколько времени продлится заседание и выберет ли он минутку пообедать.

— Ишь ты, — усмехается госпожа Тюма, — сегодня заседание, это мне известно, а вот что за фрукт это твое позабористее, я запамятовала, Однажды ты и впрямь просил что-то похожее, но мне уже не вспомнить, что именно,

— Не придуривайся! — произносит супруг серьезно. Приготовь, пока я расставляю в зале скамейки.

— Хорошо, а что именно?

— Поджарь ветчину и залей яйцом — это достаточно забористо и очень хорошо идет под кофе.

— Ах, та-ак! — произносит, растягивая слова, госпожа Тюма.

— Да, так, — ворчливо говорит глава семьи, выходит из своей квартиры, пересекает прихожую и вступает в так называемый судебный зал, как именуют это помещение по старинке, невзирая на то, что теперь здесь происходят, главным образом, заседания иного порядка. В одном из углов зала помощник волостного секретаря, молодой человек по фамилии Сярби, устроил нечто вроде филиала канцелярии, ибо незачем по каждому пустяку беспокоить самого господина секретаря, если вопрос можно решить тут же, на месте.

Когда Тюма заходит в зал, помощник секретаря оказывается уже на своем посту, перебирает какие-то бумаги на крохотном столике.

— Доброе утро, молодой господин!

— 3драсьте, здрасьте, господин здешний домовой! — дружески кивает Сярби в ответ. — Как идут дела?

— Ничего идут, знай подстегивай, — говорит служитель, тогда как мысли его заняты жареной ветчиной с яичницей.

— Хо-хо, черт побери! — Секретарь откидывает на положенное ей место прядь своих белесых волос. — Кого же это вы собираетесь подстегивать?

— Там будет видно … — «Домовой» пожимает плечами. Но теперь ему и впрямь придется немного помешать молодому человеку. Перво-наперво надо подмести пол, затем расставить, как положено, скамейки — сегодня совещание уполномоченных.

— Скамейки — еще куда ни шло, хотя заседание пройдет как-нибудь и без того, а уж пол мести — глупость.

— Как так?

— А то — не глупость? Придут сюда в грязных сапожищах, нанесут слякоти, и потом все равно придется делать уборку.

— Так-то оно так, но я все же немного пройдусь метелкой.

— Пройдитесь, пройдитесь, вольно вам напускать на себя важность. По мне, хоть вымойте этот пол, навощите и отполируйте.

Служитель, он же домовой, споро заканчивает свою работу.

— Так, — говорит он, — теперь я на время оставлю вас в покое. Теперь надобно …

Дальше он не продолжает — зачем говорить о вкусном завтраке, если это не относится к делу.

Помощник секретаря, или просто помощник, как его называет волостной люд, вновь остается наедине со своими бумагами. Это один из тех молодых людей, кто родился в городе, рос и ходил в школу в городе, а затем под давлением обстоятельств, чуть ли не со слезами на глазах, перебрался в деревню. Однако, чтобы получить хотя бы эту должность, пришлось проявить большое упорство да изворотливость, поскольку претендентов было густо, словно песка на берегу моря, и не окажись у него в паунвереских краях влиятельных родственников, кто знает, чем бы все кончилось. Да, здесь его юную душу гнетут тяжкое одиночество и скука, особенно теперь, в осеннюю пору, но что поделаешь — не может же он, в самом деле, годами жить на иждивении своих малоимущих родителей. Старикам Сярби и без того пришлось достаточно побороться с судьбой, чтобы помочь сыну закончить, школу.

Единственное, что хоть немного утешает его в свободные от работы часы, это книги из местной библиотеки. Утешение, конечно, слабоватое, потому что художественная литература поновее капает в библиотеку словно сквозь игольное ушко. Разве только газеты … Без них можно было бы умереть. Более или менее близкими знакомствами он здесь не обзавелся, хотя мог бы иметь их даже и в избытке, — ибо он все же помощник. Однако в таком случае он должен был бы чаще бывать в «погребке друзей» и участвовать в застольях, которые изо дня в день там устраиваются. Туда захаживают зажиточные хуторяне, из тех, кто построил себе модные дома и обзавелся новой обстановкой с роялем и радиоприемником; там развлекается даже некая особа с высшим образованием, но царящая в этом заведении атмосфера не вполне устраивает нашего молодого человека, и кроме того …

Кроме того, когда молодой Сярби покидал отчий кров, его видавший виды родитель сказал:

«Будь начеку, парень! Я знаю, в деревне тебе поначалу будет скучно, там некуда пойти: ни театра, ни кино, ни кафе, нет молодых людей твоего круга. Смотри, не вздумай от скуки кутить! На такой волостной должности, какую ты теперь собираешься занять, эта опасность особенно велика. Предлагающих и соблазняющих, без сомнения, найдется предостаточно. В свое время я тоже жил в деревне и видел, во что превращался какой-нибудь вполне достойный человек, стоило ему только быть избранным волостным старостой или судьей … Не один крепкий хутор пришел в упадок, пропал ни за понюх табаку, а его бывший хозяин закончил дни своей жизни где-нибудь в баньке-развалюхе, а то даже и в богадельне. Поэтому будь начеку».

Эти отцовские слова всегда вспоминаются молодому «помощнику», когда он проходит паунвереским поселком и слышит доносящиеся откуда-то громкие голоса и нестройное пение. «Конечно, — думает он, усмехаясь, нет у меня еще ни кола ни двора, но я смогу обрести и то, и другое, если … Ведь неспроста же старик давал мне наставления». И если его иной раз в лавке или еще где приглашают зайти ненадолго в заднее помещение, он, бывает, и впрямь заходит, однако особо там не задерживается, — нельзя, его ждет работа.

В то самое время как помощник волостного секретаря перебирает свои бумаги, а достопочтенный господин Тюма наслаждается любимым блюдом, один из жителей Паунвере проявляет лихорадочную активность и выжимает из себя все, что только возможно.

Георг Аадниель Кийр сидит в вышеупомянутом «погребке» в компании нескольких членов правления и щедро угощает своих дорогих друзей. На столе перед собравшимися стоят фужеры, несколько бутылок необыкновенно вкусного лимонада, груда нарезанного хлеба, два ополовиненных круга колбасы, слегка позеленевших и со скользкой кожицей.

Сам портной пылает лицом, словно раскаленная каменка, время от времени смахивая со лба пот.

— Ну, угощайтесь, друзья! — он подвигает фужеры и колбасу. — Не то остынет! Все равно скоро надо будет идти в волостное правление и поглядеть, что там выйдет. Ужо-тка, тогда увидим, есть ли еще справедливость на паунвереской земле или и она тоже эмигрировала куда-нибудь в Аргентину или в Бразилию. Чего ты ждешь, Юри? Что ты зеваешь, Яан? И вообще все, кто тут есть! Поддадим так, чтобы дым коромыслом стоял. Э-эх, после совещания еще добавим, но сначала надо как следует подкрепиться. Послушай, вяэнаский Март, ты ничего не пьешь — что за комедию ты ломаешь?

— Ох, господин Кийр, — бормочет Март, щуря глаза и едва ворочая языком,

— я и т-так п-перебрал. Уже в-вроде бы …

— Э-эх, что значит перебрал! Лучше растянуть брюхо, чем добрую еду на тарелке оставить.

— И то правда, но … ик, ик … — И взъерошенный вяэнаский Март, каждый волосок на голове и в бороде которого норовит расти в собственном направлении, тяжело опускается щекой на руку; перед носом у него огрызок колбасы, на нее он теперь роняет пепел папиросы, будто это лучшая приправа.

— Ой, черт побери! — вдруг вскрикивает Кийр, взглянув из окна на грязную дорогу. — Там едет мой старый школьный друг, Тыниссон, как вы думаете, не позвать ли его сюда?

— Ясное дело, позвать! — раздаются голоса. — Пусть старый бочонок с салом тоже поставит пару бутылок.

— Нет, речь не о том! — Георг Аадниель машет руками, поспешая к двери.

— Я просто так хотел с ним поговорить, он парень башковитый.

Тыниссон произносит «тпру» И останавливает лошадь. — Ну, что стряслось?

— Его плотно сбитое тело принимает в телеге полулежачее положение.

— Зайди!

— А чего я там потерял?

— Да просто так … перекинемся парой слов. Там сидят еще и другие хозяева.

— Шел бы ты лучше на ярмарку горшками торговать! — бормочет Тыниссон, вновь принимает сидячее положение и едет дальше.

— Видали, вот чертов пентюх! — Портной морщит нос. — Боров объевшийся, лень даже с телеги слезть! Гордец дерьмовый! Ишь ты, компания паунвересцев ему не подходит! Удивительно, как этот толстомясый получил на войне крест за какую-то ерундовую царапину. Правда, поговаривают, будто у него было тяжелое пулевое ранение, но это, ясное дело, пустая болтовня. Однако крест есть крест — тут уж ничего не попишешь. Эх, если бы и у него, Йорха, был такой! Тогда бы он … ог-го-о! А теперь, черт подери, даже немного неловко возвращаться назад к этим выпивохам на даровщинку: они небось видели, что Тыниссон ни во что не ставит его приглашение.

Но вернуться придется — нельзя же такое мероприятие на полпути бросить, раз уж оно начато.

— Подайте сюда еще пару бутылок! — приказывает он как ни в чем не бывало, тогда как в душе у него мрак, а в сердце — затаенная злоба. В мыслях же: «Тряхну еще чуток мошной, поди, не разорюсь, ведь на весы положено многое». Во всяком случае, хотя бы эти деятели, кого он сейчас тут ублажает, его люди. А иной раз бывает достаточно даже и одного горластого мужика, чтобы провести какое-нибудь решение, из тех, на которые по началу не очень-то можно и надеяться.

— Ваше здоровье! Да здравствует справедливость в Паунвере, так же как и во всем мире!

— Ваше здоровье, ваше здоровье! — подхватывают участники застолья. — Да здравствует!

Однако дело в конце концов доходит все же до того, что откладывать больше нельзя — надо идти на заседание. Кийр держит в руке карманные часы, переминается с ноги на ногу, понуждая своих дорогих друзей поспешать. Скоро уже час, как уполномоченным следовало быть в волостном доме. Начало заседания, разумеется, затягивается, как обычно, но все же оно еще никогда не затягивалось до ночи. Нет, Господь видит, пора уже двигаться, гут ничего не поделаешь.

— Двигаться так двигаться, — недовольно соглашаются уполномоченные, поднимаясь из-за стола, где было очень приятно посиживать, тем более, что их уже так и подмывало затянуть песню. Под прикрытием возникшей при этом сумятицы Карла из Подари решил еще кое-что урвать, — схватив со стола изрядный кус колбасы, он с жадностью запихивает его себе в рот и пытается проглотить. Но что слишком, то слишком: не в меру большой кусок застревает у мужика в горле и на минуту-другую лицо Карлы становится таким же зеленым, как и та колбаса, которую он незаметно для собутыльников вознамерился съесть. Картина удручающая. Вот-вот покинет этот мир человек, который находится в расцвете своих сил и от которого еще многого можно ожидать. Однако кризис разрешается: половина куска вылетает наружу, тогда как вторая благополучно следует в желудок. И к тому времени, когда Кийр со своим изрядно накачавшимся ударным отрядом направляет шаги в сторону волостного дома, хозяин хутора Подари вновь — парень хоть куда, только слезы все еще катятся из его набрякших глаз.

И когда развеселая команда приближается к волостному дому, словно бы собираясь взять его штурмом, даже лошади навостряют уши: интересно, кто это там опять идет?

Нет ничего удивительного в том, что в этот день и час во дворе паунвереского волостного дома образовывается настоящая ярмарка; здесь почти столько же лошадей и телег, как в Сионском войске. [10] Страдная пора позади сюда прибыли даже и многие из членов правления хотя бы просто затем, чтобы посмотреть и послушать, что творится на белом свете. Гляди-ка, даже старый раяский хозяин приехал и беседует с саареским. — Эхма, что говорить, небось … Ну да теперь, видать, дело это так далеко зашло, что говорить, небось … Нет, ну чего уж опосля-то…

По-прежнему молодой и свежий Яан Имелик приостанавливается то тут, то там, жаль только, нет у него с собою каннеля, не то отхватил бы какую-нибудь веселую пьеску, порадовал бы сердце. Увидев подъезжающего не спеша Йоозепа Тоотса, старого друга, он готов чуть ли не задушить того в своих объятиях.

— Ох ты, дорогой Йоозеп, неужто жив?

— Живой, как видишь, — смеется юлесооский хозяин, — только живу неважно.

— Чего же тебе не хватает, старый герой?

— Не болтай вздора — герой! Скажи это слово Кийру, ему, может быть, оно больше по душе придется, а мне все одно. Я с удовольствием стал бы ничем … будь это возможно.

— Что же такое с тобой стряслось? — спрашивает Имелик, глядя на друга простодушными синими глазами, которые у него, так сказать, всегда при себе.

— Ты же ведь не какой-нибудь… какой-нибудь… Не знаю, как и выразиться.

Имелик трясет руки школьного друга, весь — готовность помочь.

Однако больше им ничего не удается сказать друг другу, возле них внезапно, словно челнок в ткацком стане, возникает их школьный приятель, рыжеголовый Кийр.

— Ну так здравствуйте! — произносит он кисло-сладким голосом.

— Здрасьте, здрасьте! — отвечает Яан Имелик, доброжелательства которого хватает на всех. — Ты тоже пришел на заседание?

— Не-ет, — портной трясет головой, — я же в волостном правлении не состою. Пришел просто так … посмотреть. А впрочем, чего попусту скрытничать, все и без того уже более или менее всем известно, так вот, пришел из-за того самого земельного надела, который по всей правде и справедливости должен бы получить мой брат, погибший на Освободительной войне.

— Скажи теперь, Яан, — Тоотс усмехается, — это свое недавнее слово, ну, ты знаешь.

— Да Бог с ним! — Имелик подталкивает своего школьного друга. И, обращаясь к Кийру, продолжает: — А разве твой погибший брат уже не получил свой надел?

— Так-то оно так, но и его наследникам тоже должно бы что-нибудь достаться. Неужели ты, Имелик, считаешь, что это много, если родители моего братишки за жизнь своего сына обретут маленький поселенческий хутор?

— Я сейчас так вдруг не могу сказать, много это или мало, однако мне все же известно, что у родителей твоего брата есть еще два рослых сына, которые прекрасным образом могут их прокормить. Да и что станут делать старики с поселенческим наделом? Какие из них работники на лугу или на пашне?

— Ах, черт! — Йорх Аадниель хватается за живот и сгибается крючком.

— Что с тобой? — сочувственно спрашивает Имелик.

— Страшная резь, — жалуется Кийр, вращая глазами. — Ох ты, черт побери! Погодите тут немного, я кое-куда сбегаю, и чем это они меня там, в заведении для хуторян, напичкали?!

И Кийр исчезает из глаз с проворством веретена, однако совершенно непонятным образом он спешит отнюдь не туда, куда следует, а прямиком влетает в судебный зал к помощнику секретаря, словно бы ищет у последнего совета и помощи по случаю рези в желудке. Вначале кажется, будто Аадниель и сам ошарашен своим поведением, вся его фигура выражает растерянность. Зачем он, черт побери, вторгся именно сюда? Какая-то побудительная причина все же должна была быть — без этого ничего не движется в этом мире. Штанины хорошо сшитых брюк Кийра дрожмя дрожат, как на ветру, как бывало в школьные годы, кота он предотвращал и разоблачал всевозможные штуки и трюки своих «добронравных» соучеников.

— Господин Сярби, — останавливается он перед столиком помощника секретаря, — дайте мне бумагу.

— Бумагу? — Молодой человек оглядывает пришельца. Какую бумагу? Со штемпелем или без?

— Ох, — охает Йорх, — мне совершенно все равно, хоть так, хоть эдак. Главное, дайте поскорее. У меня …

— Что у вас? Какое-нибудь торговое дело?

— Да, — поджимает Кийр ляжки, — чисто господнее дело. Но вроде бы уже поздно. Тысяча чертей, дьявол побери эту столетнюю колбасу цвета радуги!

— Какой-нибудь, незаполненный листок я для вас найду, — Сярби роется в груде всяких бумаг. — Минуточку … Это требует некоторого времени. Но… может быть, присядете?

— Нет, — Кийр оглядывается на дверь, — недосуг мне присаживаться.

Он получает два листка чистой бумаги и бочком-бочком удаляется; к чести его, и истины ради, надо заметить, что он не забывает поблагодарить.

В дверях Кийр сталкивается со служителем Тюма, последний еще носит на усах кусочки яичницы и почему-то несколько не в духе.

— Дьявольщина! — бранится он, не ответив на приветствие портного. — Только что начисто подмел все полы, а теперь отсюда несет такой вонью, словно кто себе в штаны наклал.

— Ну-у, — бормочет Йорх, — ветром вонь развеет.

И после этого Аадниель направляется, наконец, в то место, куда должен был пойти в первую очередь; следом за ним, словно трос, тянется мощный аромат. Портной спускает в очко свои подштанники и смотрит им вслед с таким видом, будто хочет сказать: «Мир праху твоему!»

Однако во всем этом еще не было бы ничего особенного — подобные действия остаются личным делом каждого человека — не подоспей к месту действия вездесущий Кристьян Либле, которому, конечно же, совершенно нечего делать в волостном доме, но… Но когда это было, чтобы звонарь не объявился там, где в связи с каким-нибудь скандалом сошлись двое или трое или хотя бы один единственный человек?

— Ой ты, поганая шкура! — Звонарь прищуривает свой единственный глаз. — Стало быть, вот оно как создают этот новый мировой порядок: до того, как сесть на рундук, штаны вроде как напрочь скидывают! Мой дедушка, — продолжает Либле, — он был чуток постарше, чем я сейчас, держал кобылу Манни; и он ее, стало быть, берег, как медведь свои бубенчики, и ежели эта его дорогая Мани, хоть среди дороги, хоть еще где, настраивалась помочиться, дедушка сей же час снимал с нее дугу. Ну да Бог с ним, со всем этим! Но такого я еще вроде как не видел ни во сне ни наяву, чтоб человек, когда он идет по делу, все как есть с себя посбрасывал и стоял гольем, что твоя морковка. Хе-е, хе-е, господин Кийр, а вы сюда, часом, зашли не спортом заниматься!

— Замолчи, Либле! — шепчет портной. — Ни слова больше — не знаешь ты, что ли, как иной раз дело обернуться может. Видишь ли, эта чертова колбаса весь организм расстроила.

— Да, да, — бормочет Либле в ответ. — Оно вроде бы так. — При этом он вешает брюки своего собрата на единственный ржавый гвоздь, который торчит в стене нужника. — А теперь, — добавляет звонарь ворчливо, — отойди чуток подальше — и у меня тоже тут кой-какие дела есть, не могу я их улаживать, ежели кто другой смотрит. Будь так добр, выдь наружу.

— А мои штаны? — в отчаянии вскрикивает Кийр. Нижние отправились туда, куда они отправились, но верхние?! Они куда подевались? Отдай их, дорогой друг!

— Да Бог с ними, с этими штанами! — Паунвереский звонарь машет рукой. — Ведь не штаны мужика красят, а в аккурат наоборот. Ступай, ступай! — и выталкивает голого до пояса, словно журавль, портного за дверь.

— Силы небесные и вся чертова рать! — восклицает Имелик, обращаясь к Тоотсу, — погляди-ка туда! Кийр разгуливает по волостному двору без штанов! Ты когда-нибудь видел такое?

— Хм-хм-хм, пуп-пуп-пуп, — смеется Тоотс. — Нет, не видел. Кто знает, может Йорх по новому кругу пошел. Может, он именно таким манером рассчитывает побыстрее заполучить свой поселенческий надел. Хм-хм-хм.

Вскоре после этого на крыльце волостного дома, словно живое воплощение указующей власти, появляется помощник секретаря и звонит в колокольчик: заседание начинается. К этому времени у портного Кийра брюки уже на положенном им месте, и он, с какой стороны ни возьми, парень-хват; только вот опять небольшая загвоздка — он вынужден остаться с наружной стороны дверей, поскольку не является членом совета уполномоченных. Но подслушать-то все же можно, о чем говорят там, внутри, в судебном зале, возле стола секретаря и так далее.

Председателем собрания избирается весьма напористый мужик, это можно заключить даже по звуку его голоса. В этом голосе сила и властность человека, от которого зависит благополучие многих граждан Паунвере. Урезают жалованье, где только можно, однако в то же самое время какому-нибудь своему мужику даже и прибавляют: пусть живет и здравствует, у него невпроворот работы: шуточное ли дело, когда человек…

Протокол пишет секретарь сам, и уж от себя-то он любую беду отведет. Если какой-нибудь горластый бобыль рвется обкарнать его жалованье, то получает в ответ такую мощную отповедь, что у всех уполномоченных начинают гореть уши.

В конце концов дело все же доходит до обсуждения и тщательного взвешивания того самого прошения Георга Аадниеля Кийра, которое он в письменном виде подавал уже трижды. Бог Троицу любит, как говорит народная мудрость.

— Да, — берет слово тот самый вяэнаский Март, — вообще-то поселенческий удел сгодился бы каждому, но у нас есть мужики и победнее, из тех, кто на войне угробил свое здоровье … Вроде бы не мешало и на них обратить внимание.

— Видали, какой дьявол! — буравит Кийр ухо Кристьяна Либле. — Налопался за мой счет, как пиявка, а теперь напрашивается на скандал. Я пойду и пристукну его.

— Послушай, приятель, — от тебя несет.

— Ну и что с того, но этого мужика я пристукну, моя душа не вытерпит.

И Аадниель Кийр, словно очумелый, сопровождаемый своим ароматным «тросом», врывается в судебный зал и рявкает под самым носом председательствующего:

— Получу я этот надел или не получу? Мой брат …

— Прошу вас выйти отсюда! — Председательствующий делает легкий взмах рукой, — вам здесь не место!

Поселенческого надела Кийр, разумеется, не получает и в страшном душевном расстройстве устремляется прямиком домой, по дороге думая: «Кто же из нас свалял олуха, я или эти дьяволы там, в волостном доме — вот вопрос?»

А некоторые из его недавних собутыльников, выйдя из судебного зала, смачно плюют куда придется и спрашивают друг друга: — Куда же делся господин Кийр? Он ведь обещал нам кое-что поставить после заседания.

Но господин Кийр к тому времени уже приходит домой; бормоча проклятия, спешит он в свою спальню.

— Послушай, Йорх, — говорит сквозь полуоткрытую дверь Бенно, терпение которого лопнуло словно костюм по наметке, — ты хоть бы сказал, как решилось твое дело в волостном доме.

— А ты, сорока, поди спроси у них самих, у тех, кто мутит воду, Не желают дать мне завоеванную мною территорию, и все тут.

— Какую территорию ты имеешь в виду, дорогой братец? Турцию, что ли? Говорят, там полно огромных кусищ земли, которые только и ждут могучих земледельцев.

— Ты — последний мерзавец! — гудит Йорх из глубины комнаты, что, между прочим, вовсе не так уж и далеко: жилые помещения Кийров отнюдь не из просторных.

Тут разражается плачем женушка Георга Аадниеля: она видит, что ее дражайший супруг вконец выведен из равновесия, что с ним случилось нечто из ряда вон выходящее; и жизнь, которая сулила столько радостей, так и норовит ускользнуть сквозь пальцы. В чем, собственно, суть — этого Юули, привыкшая к чисто практической деятельности, не понимает. Да, в каком-нибудь заказанном ей платье она разбирается, а вот по какой такой причине ее законный супруг в последнее время то и дело бушует этого ее ум уяснить не в состоянии. Из одних острых углов состоит теперь ее муж. Вот и милую Маали он вроде бы до того довел, что народ болтает… Кто бы мог ожидать от Георга чего-либо подобного!

Внезапно гремит щеколда наружной двери, и все в доме умолкают.

— Кто это может быть? — спрашивает мамаша Кийр, распространяя вокруг резкие кухонные запахи. — Идите же наконец поглядите, кто там.

— Сию минуту, — ворчит Бенно, слезая с портновского стола.

В сопровождении Бенно в рабочую комнату входит господин средних лет, в котором хозяева узнают Арно Тали.

— Иисусе Христе! — вскрикивает госпожа Кийр необычайно звонким голосом,

— никак это вы, саареский Арно?

— Да, я и есть. Приехал на несколько дней поглядеть, как поживают паунвересцы. Пока что вижу, по меньшей мере, у вас все в порядке.

Старая госпожа Кийр вытирает передником сидение одного из стульев и предлагает гостю присесть.

— Садитесь, господин Тали! — говорит она радушно. Как это вы тут очутились?

— Очутиться тут — не диво, получил два-три дня отпуска — вот и приехал поглядеть, что поделывают в Паунвере; зашел и к вам немного передохнуть и спросить, как идут у вас дела. Нет, не беспокойтесь, надолго я у вас не задержусь, скоро я снова пойду дальше. — Арно Тали садится на предложенный стул. — А что, Йорха нет дома?

— Где же мне еще быть? — Из-за дверей высовывается старший сын. — О-о!

— восклицает он слегка сиплым голосом. — Никак ты, дорогой школьный друг, в кои-то веки!

Аадниель Кийр подходит к Арно Тали, пожимает ему руку, — по всему видно, он действительно рад приходу школьного приятеля.

— Ну, как там у вас, в Таллинне, живут? — спрашивает Аадниель, слегка кривя рот. — У нас тут дела отнюдь не на высоте. Вот хоть и сегодня, ходил я в волостное правление, надеялся получить немного землицы за своего погибшего на войне брата Виктора, но — вышвырнули. А не мог бы ты, дорогой друг Тали, там, в Таллинне, замолвить за меня словечко?

— Я … настолько слаб в аграрной политике, что в этом отношении ничего не могу обещать, — Тали улыбается, — я никогда не беру на себя обязательства, если не в состоянии их выполнить. Но… поговорить-то я все же тут и там могу, кое-какие знакомства у меня есть. Однако, насколько я понимаю, дела такого рода лучше начинать именно тут, на месте.

— Тут они уже давным-давно начаты, — отвечает Кийр, — только вот местные власти настроены на иной лад. Получается так, что мои справедливые слова всерьез не принимаются.

— Хорошо, — устало произносит Арно, барабаня по столу пальцами, — так и быть, я сделаю для тебя все, что смогу, только дай мне соответствующие бумаги. Через два дня я опять поеду в Таллинн, к тому времени уже будут позади эти «клистирные праздники», как их называет некий тартуский писатель, который нам обоим прекрасно известен.

— Нет, я от своего не отступлю, — Георг Аадниель подтягивает брюки, при этом ан помочах отрывается одна из пуговиц и со стуком катится под портновский стол.

Снова громыхает наружная дверь. Нельзя сказать, чтобы это испугало хозяев, однако некоторое возбуждение они все же испытывают.

— Кто это там опять? — Бенно бросает из рук ножницы.

С иголкой во рту спешит он отворить дверь, которая в эти неспокойные дни обычно на крюке. Хотя еще и не совсем стемнело, Бог знает, кто может пожаловать.

Но на этот раз для тревоги нет оснований, — нарушитель спокойствия не кто иной, как давным-давно известный всему Паунвере звонарь Кристьян Либле.

— Ах, это ты! — Бенно делает шаг в сторону и пропускает гостя в дом.

— Ну привет, Йорх! Чего это ты оттуда, из волостного дома, так быстро убег? После-то все обернулось вроде как в твою пользу. — И лишь после этих слов Либле добавляет: — Здрасьте, хозяева дома!

— Что обернулось в мою пользу? — Аадниель смотрит на Либле расширенными глазами.

— Все! — машет звонарь своими заскорузлыми руками. — Все вроде как шло путем. Только вот горе, что от тебя несло. Будь я трижды проклят, ежели бы знал, где ты понабрался этакой дьявольской вонищи!

— Да говори наконец, мазурик, что там в конце концов произошло? — Мастер-портной чешет себе живот.

— Все в порядке. — Либле скручивает, как обычно, себе цигарку толщиною с хорошую жердь. После этого его единственный глаз проясняется — звонарь замечает своего старинного друга Арно. — Господи Боже мой! — Либле даже приседает. — Неужто это и впрямь Арно?

— А кто же еще, — отвечает Тали, улыбаясь, — куда же я мог деться? Или ты желал моей смерти? Я ведь тебе ничего плохого не сделал, старина Кристьян.

— Силы небесные! — Звонарь пытается поцеловать руку Арно Тали. — Кто же, когда же такое говорил, будто ты… вы… мне зла желали? Сердце у меня так и прыгает от радости, что я снова сподобился увидеть вас тут, в наших краях… или все одно где. Я даже и во сне вас видал.

— Можешь меня и теперь на «ты» называть, мы же с тобой были друзьями, говорили друг другу «ты», ну, тогда… Помнишь ли ты еще, как я однажды рождественским вечером залез на колокольню?

— Ох, дорогой господин Арно, как не помнить! — Единственный, покрасневший глаз Либле увлажняется, звонарь трет его грязным рукавом пальто. — Как же не помнить. А так-то я здорово поглупел, это говорят все паунвересцы, но память у меня вроде как ясная. Не знаю, дорогой Арно, хотел бы я еще что-нибудь сказать в этой своей радости, но… Позволь мне поцеловать твою руку!

— Не дури, Кристьян! — Тали прячет руки за спину. И нить беседы старинных приятелей все тянется и тянется, пока наконец Георг Аадниель Кийр не произносит велико слово:

— Теперь, черт подери, рвану в столицу.

— Добро, — отзывается Арно Тали. — В таком случае поедем вместе.

— Поеду в Таллинн, — повторяет портной, — и проверю, неужели же и впрямь на этом свете нет правды и справедливости; а если все же есть, то я схвачу их за рога и рвану к себе, если же нет, брошу к чертовой бабушке всю эту возню и беготню.

И чем дольше Кийр разговаривает об этом с братом и женой, тем злее становятся его душа и мысли; когда же наступает отмеченный в календаре день, Кийр хватает из угла зонтик, угрожающе насупливает брови и произносит:

— Ну вот, теперь я пойду и погляжу!

— Йорх отправляется в Печоры поросят крестить, — Бенно спрыгивает с рабочего стола. — Вот было бы здорово посмотреть, как он поведет свои дела, как заполучит свой законный надел, который завоевал своей грудью. Ох, святые силы, до чего же мне хочется оказаться рядом с Йорхом, когда он будет улаживать свои отношения с правдой и справедливостью.

Супруга же Йорха скрещивает на груди руки, и только одному Богу известно, какие мысли роятся в ее благонравной голове. Муж уходит, это бесспорно, но куда именно, этого она, как всегда, не знает наверняка.

Георг Аадниель Кийр добирается вместе с Арно Тали до станции, с угрожающим видом требует билет прямиком до Таллинна и, уже сидя в поезде среди других пассажиров, вновь возвышает голос.

— Разве же это порядок? — вопрошает он сипло, ни на кого не глядя. — Вот я еду в столицу Эстонии к великим и могущественным деятелям и не знаю, что со мною будет, а ведь ищу только правды и справедливости.

Арно Тали слушает речь школьного приятеля, но сам лишь изредка вставляет какое-нибудь словечко. Кийра же это ничуть не смущает, слишком он озабочен своими планами во время этой важной для него поездки.

У отца нашего Господа много утренних благодатей, и одну из них он протягивает через свой рабочий стол Кийру в руки, когда последний прибывает на таллиннский вокзал. Сонный и хмурый Кийр выбирается следом за Арно Тали из вагона, проходит в помещение буфета и выпивает стакан горячего чая. Погодите, погодите, теперь-то он покажет этим землемерам, где раки зимуют!

Примерно через час наши старые приятели расстаются; Тали направляется своей дорогой, Кийр же грозится немедля «двинуть» на Тоомпеа. [11] И герой войны Георг Аадниель Кийр действительно начинает двигаться к центру города…как всегда, бочком вперед. Намерение похвальное, однако туда, куда он направляется, найти дорогу оказывается не так-то просто; по пути он ворчит и подает сам себе какие-то знаки, и чертыхается, — сдалась ему эта поездка и это хождение!

Добравшись до Тоомпеа, самого святого места эстонской столицы, наш путешественник до того устает, что вынужден присесть на скамейку. Школяры и государственные чиновники проходят мимо него и вскидывают брови. «Этот фрукт — из провинции», — думают они, чувствуя себя умудренными и проницательными.

— Прекрасно, и куда же вы желаете пойти? — спрашивает вдруг чей-то голос.

— Я? — Кийр поднимает свою хмурую физиономию. — Я хочу пойти к самому главному начальству, я хочу посмотреть, получу ли я свой поселенческий надел или не получу?

— Отчего же вам и не получить, я имею отношение к этому самому учреждению, вот я и выхлопочу вам поселенческий надел и еще кое-что сверх того.

Кийр становится приветливее. Мысленно он уже и речь готовит, чтобы произнести ее перед высоким государственным чиновником, который раздает поселенческие наделы.

Великий деятель продолжает свой путь, поднимается все выше и выше в гору, Кийр же, наш рыцарь из Паламузе, [12] неуверенно, все так же бочком, двигается следом, — черт знает, далеко ли тот его заведет.

Там, на Тоомпеа, портному удается попасть на прием к какому-то огромному, толстому господину. Непонятным образом штанины Аадниеля начинают вибрировать, — стоять перед лицом высокого господина вовсе не так просто, как ему представлялось, в сравнении с этим даже сама дорога от Паунвере до Таллинна была пустяком.

Большой господин извлекает из кармана длинную папиросу, вставляет ее в еще более длинный мундштук и говорит нашему Кийру:

— Документы, документы, мой дорогой!

Георг Аадниель начинает мусолить во рту какое-то слово, будто хочет обкатать его до тонкости. В конце концов он все же находит соответствующее обращение, которое так долго вертелось у него на языке …

— Идемте! — изрекает «глубокоуважаемый капитан», — я посмотрю ваше дело.

В то время, как Кийр отправился в Таллинн, чтобы провернуть великое коммерческое предприятие на предмет получения надела, старый молотило Либле, а может, и кто другой, пустил по Паунвере завиральный слушок:

«Господин Георг Аадниель Кийр поехал в Таллинн с тем, чтобы повеситься, ежели ему не дадут земельного надела».

Супруга Кийра, Помощник Начальника Станции, эта молодая женщина, ходившая когда-то в красной шляпке, тайком плакала, слушая болтовню Либле, которую она прекрасно разумеет, потому что женщина эта, с тихой и понимающей душой, отнюдь не глупа, разве что излишне меланхолична. Если в предыдущей книге мы позволили себе немного пошутить в ее адрес, то теперь должны втихомолку взять свои слова обратно, ибо сплошь и рядом человек оказывается гораздо достойнее, чем представлялось нам по первому впечатлению.

И вот теперь молодой Бенно тоже не стесняется.

— Что ты хнычешь! — восклицает он, сидя на портновском столе. — Очень возможно, что из Йорха — когда перебесится — еще толк выйдет, а не выйдет, так тоже не беда.

Умудренный жизнью старый папаша Кийр усмехается и тому, и этому, и наконец сам вставляет в разговор два-три слова:

— Ну да, вообще-то у него, поганыша, большого изъяна нет, только очень уж он вспыльчивый.

— Кого это ты называешь поганышем, неужели своего кровного сына? — спрашивает мамаша Кийр. — Он же собирается привели тебе из Таллинна целый хутор, то-то будет счастлив, если ему это удастся.

Под окном слышится громкое урчание: Бенно подцепил где-то пса и теперь с ним играет — пес голоден, а у младшего мастера в кармане имеется кое-что из съестного. К кому же собака может быть более расположена, чем к человеку, у которого есть еда в кармане?!

В это время мимо домика портного, прихрамывая, бредет мужчина, имя которого Йоозеп Тоотс. Пишущий эти строки уже запамятовал, куда именно он ковыляет, однако совершенно ясно, что юлесооский хозяин опять становится активным; а может, им движет какая-нибудь старая обида на Кийра? Бенно же, который слывет самым общительным среди паунвересцев мужеского пола, хватает Тоотса за одну полу, собака — за вторую, и таким образом они удерживают его на месте; бывалый солдат Йоозеп Тоотс ничуть не пугается, он лишь смеется своим обычным смехом: хм-хм-хм-пуп-пуп-пуп.

— Нет, зайти-то я зайду, — говорит он, — но в последнее время я что-то не встречаю своего приятеля и бывшего одноклассника Георга Аадниеля. Куда он подевался?

— Поди знай … — Бенно пожимает плечами. И, отгоняя собаку в сторону, добавляет: — Сказал, что поедет в Таллинн.

— Ах вот оно что, — юлесооский хозяин усмехается. Ну да, я уже слышал в паунвереской лавке, будто он поехал туда, чтобы себя … ну, как бы это сказать … себя повесить.

— Повесить?! — Младший отпрыск Кийров таращит глаза. — Дома-то он об этом ни словечком не обмолвился. Вроде бы собирался о земельном наделе похлопотать, мол, как бы заполучить поселенческий хутор. Насколько я знаю, о том, чтобы повеситься, и речи не было. Брехня все это — такой человек себя не повесит, скорее кому-нибудь другому накинет петлю на шею.

— Ясное дело. Черт знает, кто такую ахинею выдумал. Ежели бы Йорх и впрямь захотел себя на сук вздернуть, с чего бы ему ради этого в Таллинн ехать? Нет, нет, у твоего братца живучая и жилистая душа — уж он-то подобной глупости не выкинет; мог, конечно, где и обронить какое-нибудь словцо, просто так, шутки ради. — И, взглянув через плечо, Тоотс спрашивает: — А это ваша собака?

Нет, не их. Да и что они стали бы делать с этакой мохнатой мочалкой. Просто околачивается тут, бродячая. Или, поди знай… Может, это сам Йорх обернулся псом, если не получил земельного надела.

— Хм-хм-хм, пуп-пуп-пуп … Эти слова не мешало бы услышать, какому-нибудь паунверескому сплетнику — вот была бы потеха! А как вообще-то ваши домашние поживают?

— Вполне сносно … когда Йорха нет дома. Но стоит ему переступить порог — никому никакого покоя, поедом всех ест, считает, что все человечество — его враги. Интересно, что он там, в волостном доме, натворил? По слухам, выкинул и вовсе непристойную штуку …

— Ничего особенного там не было. — Тоотс машет рукой. — Твой брательник чуток попринимал солнечные ванны.

— Но он вроде бы разгуливал без штанов во дворе волостного дома? Вы, господин Тоотс, мне хоть и мало знакомы, но вообще-то, между нами говоря, у Йорха, я думаю, не все дома. Будь он на войне контужен, так и сомнений бы не было, но он ведь там словно за спиной старика Боженьки сидел!

— Да-а, — говорит Тоотс, растягивая слова, — такова она, жизнь на белом свете. Но… но… — он вдруг делает жест в сторону большака, — Бенно, посмотри, кто там идет!

— Кто? Где?

— Ну, там.

— Гм … — молодой человек смотрит в указанном направлении, — так это же Йорх, если не ошибаюсь. Нет, не ошибаюсь, он, собственной персоной. Подождем, пусть, подойдет к дому, небось узнаем, с какими барабанами и фанфарами его там, в Таллинне, встречали. Поначалу над ним не стоит подтрунивать не то ничего не скажет.

— А не лучше ли будет, ежели я уйду? — Йоозеп Тоотс закуривает папиросу.

— Почему же лучше? Правда, он ни ко мне, ни к вам особой симпатии не питает. Но мы и без того сразу увидим, с какими козырями он оттуда, от больших господ, возвращается. Имейте в виду, если он громко сопит, это не предвещает ничего хорошего.

Аадниель Кийр подходит ближе и — по-видимому, он уже увидел Тоотса, да и Бенно тоже, — намеревается зайти во двор с другой стороны, обогнув дом.

— Э-гей, приятель! — окликает его Бенно. — Куда это ты спешишь? Иди к нам!

— Чего ты разорался? — доносится с большака.

— Вовсе я не разорался. Иди сюда и расскажи, как в Таллинне решилось.

— Тьфу, — фыркает Георг Аадниель. — Я едва на ногах стою. Зайдемте в дом, я там все и расскажу, ежели есть что рассказывать. Здравствуй, Йоозеп! Заходи — у меня в кармане двадцать капель «вакханалиуса», выпьем-ка его с сахарной водицей. Уф, уф, ноги мои до того устали, что хоть прямо в грязь ложись не сходя с места. Входите!

— Идем, идем, раз приглашают! — торопит Бенно Тоотса. — Братишка, как видно, в сравнительно хорошем настроении. Не исключено, что ему повезло.

— Можно и войти. — Тоотс пожимает плечами. — Интересно послушать, какие такие добрые известия привез Аадниель, или же какую — как говаривал он сам в прежние времена — весть.

Собеседники входят во двор, тогда как Георг Аадниель уже плетется в дом. Если он не валяет дурака, то, похоже, и впрямь сильно устал.

— Ну так здравствуй, юлесооский законный хозяин! — посмуглевший путешественник кладет руку на плечо Тоотса, когда тот входит в дом. — В кои-то веки я и тебя повидаю.

— Меня? — Йоозеп усмехается. — Меня можно повидать в любое время, а вот тебя что-то нигде не было видно. Я только что услышал от Бенно, будто ты ездил в столицу.

— Да, — Аадниель устало опускается на стул, — это святая истина, по меньшей мере на сей раз этот недоносок сказал правду. Именно из Таллинна я сейчас и приехал.

И что же хорошенького он там услышал?

— Хорошенького! — Йорх качает головой. — Кто тебе сказал, будто я там мог услышать непременно хорошенькое? Садись, дорогой Йоозеп, это разговор длинный. Только дай мне чуточку перевести дух; даже сердце стучит, словно с цепи сорвалось.

— Ты, Йорх, назвал меня недоноском, — вмешивается в разговор младший брат, — в таком случае разреши этому недоноску спросить, не ты ли привел с собою этого страшного пса?

— Какого еще пса? Что ты несешь!

Пусть подойдет к окну и поглядит.

Георг Аадниель — хотя он и смертельно устал — подгоняемый любопытством, тащится через силу к окну.

— Да я в жизни не видал такого страшилища. — Он мотает головой. — Даже и во сне не видал.

Вот как. А он, Бенно, уже подумал было, что брат привел пса в подарок домашним.

— Помолчи, Бенно! — ворчливо обрывает сына старый глава семьи. — Пусть Йорх рассказывает, что он видел и слышал там, в дальних краях.

— Да что я мог там увидеть и услышать, — Георг снова садится на стул, — гонять кулаком ветер да решетом воду носить можно и здесь, в Паунвере, с тем же успехом, что и в Таллинне. Ик!

Только теперь, по тону школьного приятеля и по распространившемуся в помещении запаху перегара, Тоотс замечает, что Аадниель слегка подвыпил. Вдобавок к этому его платье порядком помято, волосы слиплись сосульками, а обувь испачкана, словно ею месили грязь.

— Выходит, ты так ничего и не узнал? — робко спрашивает мамаша Кийр.

— Ничегошеньки! — Сын откидывается на спинку стула. И после недолгой паузы добавляет: — Там и впрямь, была добрая дюжина капитанов и больших господ, но какой мне от этого толк? Разговор у всех один и тот же: пусть я принесу бумаги, документы; мол, такие вопросы, как выделение поселенческого надела, должны первоначально рассматриваться в местном самоуправлении. Сами же они только взвешивают принятое решение и, если найдут, что все в порядке, тогда утверждают. И все время на языке у них одно и то же, словно бы я требую для себя этот причитающийся нам надел и за свои военные заслуги! Объяснял я, объяснял, что дело обстоит вовсе не так, что этот надел пошел бы моим родителям за их погибшего сына; но ничего поумнее в ответ не услышал. Нужны бумаги, документы, доверенность, я уж не помню, что еще. И когда они мне, вдобавок ко всему, начали разъяснять, что у них среди претендующих на землю чуть ли не десять категорий или очередей, то в моей голове и вовсе все смешалось. Ох уж эти хождения и хлопоты! Да и в помещениях там до того жарко, что вся шкура взмокла. Добрых слов и вежливости хоть отбавляй, а правды и справедливости и того, чтобы вникнуть в положение человека, — этим и не пахнет. Ик!

Кийр сплевывает, так что плевок описывает широкий полукруг, и продолжает:

— Местное самоуправление! Тьфу! Вы же знаете, что местное самоуправление со мною делает! Там одна шайка, пристроились к кормушке, а прочим не дают даже пискнуть. Никакое это не самоуправление, а самодержавие. Знаешь ли, Тоотс, теперь я скажу это совершенно открыто — если подумать, так и впрямь в старину было куда вольготнее жить. Не знал ты ни налогов, ни всего иного-прочего, жил себе своей тихой жизнью, словно старик-бог во Франции. Можешь пустить это дальше, если желаешь.

— Кто это может пустить дальше? — переспрашивает хозяин Юлесоо. — Не меня ли ты, в самом деле, имеешь в виду? Нет, золотко Йорх, я больше слушаю, чем разговариваю. Я ведь уже не в паунвереской приходской школе.

— Так и быть, оставим это, — Кийр делает рукой примирительный жест. — Ах да, — он ощупывает нагрудный карман, — куда же эта бутылка подевалась? Аг-га-а, вот она где! — И, обращаясь к своей молодой жене, распоряжается: — Юули, принеси-ка нам одну рюмку, ту, сортом повыше!

— Ну и ну, — старый мастер хмурит брови, — с каких это пор ты, Йорх, начал носить в кармане бутылки?

— Ничего не поделаешь, придется спрыснуть неудачу.

Если бы только дорожные расходы, так еще было бы терпимо, но сверх того утекло черт-те знает сколько. Один, бестия, присосался ко мне, словно пиявка, он, мол, поможет провернуть все мои дела, у него, мол, большие знакомства и все в таком роде…

— Ну и что, провернул?

— И еще как! Все, что он мне надул в уши — одно дерьмо да опилки,

— Но что-нибудь он все же сделал, ведь не …

— А то как же, сожрал кучу моих денег. Ел и пил за мой счет, словно скотина.

— Что же это за барин такой?

— Откуда мне знать?! — Аадниель тупо машет рукою. — Он ко мне подкатывался, когда я в столовой или в трактире говорил о правде и справедливости.

— Ой, ой, Йорх! — старик качает покрытой белыми ворсинками головой. — Если ты таким образом будешь вести свои дела, то и впрямь скоро станешь голым, как ладошка. Ведь это почти такой же провал, какой уже был однажды, когда ты ездил в Россию.

— Все оттого получилось, — криво улыбаясь, старается отшутиться сын, — что Юули не держала на мою удачу скрещенными пальцы. Да, да, это как пить дать.

— О Господи! — Молодая женщина закрывает руками лицо и быстро уходит в другую комнату. — Теперь еще я и виновата, что у тебя дело не выгорело.

Бенно спрыгивает с портновского стола и идет следом за нею. Но с порога говорит брату:

— Ну и никудышный же ты мужичонка, Йорх! — И уже в задней комнате, обращаясь к Юули: — Что ты, глупышка, плачешь из-за этого прохвоста! Неужели ты еще не уразумела, что все свои неудачи он сваливает на чью-нибудь голову? Постарайся к этому привыкнуть, а если не сможешь, то просто-напросто уйди от него. Работаешь здесь иголкой с утра до вечера … неизвестно для кого. А Йорх разыгрывает из себя большого барина, путешествует по свету и сорит деньгами. Тьфу, какой это муж, тоже мне приобретение! То ли это война вконец задурила ему голову, то ли еще что. Не плачь! Лучше свисти.

— Слышишь? — Юули отнимает руки от своего заплаканного лица. — Кто это там, за дверью, царапается и скулит?

— А-а, это бродячий пес. Пусть его…

— Бродячий пес за нашей дверью! Ой, Бенно, не к добру это.

— Пустое! А что, это примета какая-нибудь?

— Да, дурная примета, очень дурная.

Что это она рассуждает как маленькая! Пусть лучше послушает, что болтает Йорх в передней комнате.

А старший брат, успевший уже опустошить второй стакан и попросить у Тоотса курева, становится все более развязным и говорливым.

— А-а, пустое! Что эта малость для меня значит! Это значит только одно: человек должен надеяться лишь на себя и не должен просить помощи у других. Так обстоят дела. Имейте в виду, я сам куплю хутор, если его не дадут во имя справедливости.

— Что? — Старый мастер подается вперед. — Ты купишь хутор? Где ты его купишь? И на какие шиши?

— Не беда, небось я еще покажу паунвересцам, что может сотворить такой человек, как я! Зря они надо мной посмеиваются. Вот и народная мудрость, учит: хорошо смеется тот, кто смеется последним. Что ты, Йоозеп, на этот счет думаешь?

— А чего тут думать, — Тоотс попыхивает папиросой.

— Ты же всегда такой мудрец да хитрец. В нашей округе и впрямь пока нет в продаже хуторов и поселенческих наделов, но там, чуточку подальше — да, к сожалению! Там уже многие на ладан дышат: так что, будь молодцом, приходи да бери.

— Не понимаю, — ворчливо произносит отец, — что это, собственно, за голод у тебя на хутор? С чего ты вбил себе эту мысль в голову?

— Ах, эту мысль? Ну, она появилась, конечно же, не вдруг, не за одну ночь. Во-первых, я хочу переселиться куда-нибудь подальше от Паунвере, будь оно проклято! — мне не по нутру здешние люди. У меня все время такое ощущение, будто они хотят меня слопать. Да, за стаканчиком пива или вина они и впрямь твои друзья, но стоит тебе отвернуться, как … Во-вторых, я все-таки эстонец. Чего хорошего в том, что бывшие бароны и фоны и всякие иные немцы скупают кусища земли, чтобы понастроить там новых мыз? Не лучше ли будет, если какой-нибудь кусочек землицы и леса останется также и в руках эстонцев? А вы как считаете? Я … я сейчас и вправду слегка наклюкался, но, небось, я знаю, что говорю. По дороге из Таллинна в Паунвере я разговаривал с одним очень серьезным и знающим человеком, он все мне растолковал. Этот человек не ждал от меня ни угощения, ни еще чего-нибудь, а говорил от чистого сердца. Я спросил, почему он не напишет об этом в газету. Он ответил, что уже написал. — И, оборотясь к задней комнате, Аадниель кричит:

— Слышь ты, Бенно, впусти в дом своего тезку! Не то он обдерет себе когти об дверь.

— Кто его с собой привел, тот пусть и впускает, — кричит в ответ младший брат.

Наступает зловещая тишина; ни в передней, ни в задней комнате никто не произносит ни звука.

Наконец подает голос сама старая хозяйка.

— Теперь Йорх, — начинает она, — разреши и мне вставить в разговор словечко. Я не упрекаю тебя за то, что ты стал пить и курить — это дело твое. Ты уже взрослый мужчина и сам должен отдавать себе отчет в своих поступках. Но я, во всяком случае, никогда не думала, что ты приобретешь такие замашки, которые пожирают и здоровье и деньги. Ну да Бог с ними — уж, видать, такое сейчас время, не знаешь, чего бояться, о чем сожалеть …

— Ну что ты вмешиваешься, мама! — нетерпеливо перебивает сын.

— Да погоди же ты, погоди, странный ты человек! Куда ты спешишь! Я только хотела сказать тебе несколько слов и дать материнский совет, — оставайся здесь, в своем доме, где ты родился и вырос. Ты не создан для того, чтобы жить вдали от нас, где-нибудь, в чужом краю, среди чужих людей.

— Как так? Ты что, запеленать меня хочешь?

— О-ох, зачем же ты, сынок, такие слова произносишь!

Неужели ты сам не видишь: у тебя все идет прахом, что бы ты ни предпринял в чужом месте? Ездил в Россию, ездил в Таллинн — и тут, и там прогорел… Как было бы хорошо, если бы ты теперь с миром остался дома и продолжал свою прежнюю работу! Ничего лучшего не умею тебе пожелать.

— Ты не умеешь! — отвечает сын с горечью. — Если ты не умеешь, так сумею я сам. Сегодня же начну узнавать, не продают ли где поселенческий хутор.

— Не знаю, стоит ли с этим так уж спешить? — вставляет замечание Тоотс.

— Хоть сейчас и пошли в ход всякие машины и приспособления, работа на земле остается тяжелой, особенно для тех, кто к этому непривычен.

— Ого, теперь и ты, Йоозеп, примкнул к лагерю матушки! — восклицает Йорх, уставившись на Тоотса. — Может, ты задумал еще раз устроить мне пробу кости, как в тот раз, еще до мировой войны?

— Ничего я не задумал, — спокойно отвечает хозяин Юлесоо. — К чему устраивать пробу чужим костям, ежели и собственные-то мои расхлябались.

— Да, но ты все-таки содержишь хутор, строишь дома, распахиваешь целину, да у тебя, небось, и хорошая копеечка про запас отложена.

— Так-то оно так, но ведь ты прекрасно знаешь, как обстоит дело с этими «домами», разве же только моя сила?..

— Знать-то я знаю, но все же… — и тихо, скосив глаза на дверь задней комнаты, Кийр добавляет. — Вот и был я круглый дурак, что взял жену бедную, словно жердь от изгороди! Что мне теперь делать с такой?

— Но ты только что говорил, что человек должен помогать себе сам, а не надеяться на других.

— О-о, дорогой мой, это совсем иное дело: чужие люди и собственная жена — две совершенно разные вещи. Знаешь что, Йоозеп, давай-ка махнем сейчас в Паунвере, может, услышим там что-нибудь.

— Я уже достаточно наслушался.

— Да нет, я — насчет хутора.

— Отложим на потом! — устало отвечает Тоотс. — Сегодня я уже побывал в Паунвере, хватит. Кости-суставы ноют. Следующим летом надо будет составить компанию Тыниссону, поехать куда-нибудь на поправку, грязевые ванны попринимать, Тогда будет видно, вернется ли хоть частично былое здоровье.

— Значит, ты не пойдешь?

— Нет, сегодня никак не могу; не знаю, как и до дому доберусь.

— Да и тебе тоже, Йорх, сегодня больше никуда не надо идти! — произносит мамаша уже заметно увереннее, чем до того, И, подойдя к своему предприимчивому сыну, требует: — Давай сюда свой пиджак и брюки!

— Н-ну?!

— Никакое ни «н-ну», — мать семейства начинает раздевать Йорха. — Сегодня останешься чин-чинарем дома, Хватит шататься без толку! — И оборотясь к другой комнате, — Бенно, Юули, идите сюда, помогите мне разоблачить этого выпивоху!

Помощники смотрят на «действо разоблачения» поначалу молча, затем Бенно рявкает: — Куда это он свои помочи дел? Куда ты дел помочи, Йорх?

— Откуда мне знать, куда они подевались, — ворчит старший брат со злостью. — Если их нет, значит нет.

Тоотс поднимается с места, желает портновскому семейству всего доброго и направляется к выходу.

— Но завтра пойдем в Паунвере, ладно? — кричит Георг Аадниель вслед школьному приятелю.

— Будет видно … если здоровье позволит, — кашлянув, отвечает Тоотс уже от порога.

— Поглядите-ка, люди добрые, каким порядочным человеком стал юлесооский Йоозеп! — чуть ли не с благоговением произносит старая хозяйка после ухода гостя. — В школе он был сорвиголовой, что верно, то верно, но теперь стал таким серьезным мужчиной, даже одно удовольствие смотреть.

— Да, смотреть одно удовольствие… — бормочет Кийр и, едва держась на ногах, направляется в так называемую свою комнату. — Одно удовольствие смотреть на такой мешок с костями.

— Что ни говори, да ты и сам это видишь, он бросил все свои фокусы. А твои только еще начинаются.

— Да, да, дорогая матушка — так что одно удовольствие смотреть.

В домике портных наступают такие дни, что их, по правде говоря, и описывать не хочется, уж очень они грустные; похоже, предсказание молодой хозяйки Юули сбывается: если за дверью скребется чужая собака — это не к добру.

Георг Аадниель работает вяло, по большей части сидит на краю кровати и думает, думает. Поездка в Таллинн пошла псу под хвост — во всяком случае, о ней и вспоминать не хочется, — а что будет дальше, вряд ли знают даже Божьи кудрявые ангелочки на небесах. Лишь один замысел прочно засел в лихорадочно работающем мозгу Йорха: он должен заполучить свой хутор, пусть хоть рухнет весь мир. У всех его бывших соучеников, начиная с этого самого Тоотса и кончая Тыниссоном — свои добротные хутора; все испытывают радость от собственной земли, только у него одного — эта маленькая хибара со свиным хлевом, да и ту он, Йорх, не может назвать полностью своей, потому что отец, мать и прохвост Бенно еще живы. Нет, если не сделать теперь решительного шага, он станет посмешищем для всех паунвереских жителей; а всякого рода суды и пересуды вокруг его особы и без того не утихают; если так пойдет и дальше, хоть на людях не появляйся.

Прежнее плаксиво-хворое, доморощенное упрямство Аадниеля перешло в его рыжей голове в навязчивую идею: собственный клочок земли. Пусть потом настанут какие угодно времена, но у него, видишь ли будет что-то свое. Только откуда и как получить эту землю — вот в чем вопрос.

Наконец он берет ноги в руки, идет к Сярби, помощнику секретаря, заводит разговор о том, о сем и, в конце концов, упоминает о «Государственном Вестнике» [13] … мол, там тоже вроде бы есть кое-какие сообщения о том, как идут дела на этом свете.

— Вы что, хотите что-нибудь выяснить? — Помощник секретаря приподнимает свои очки в роговой оправе.

— Да, вроде бы надо кое-что …

Вообще-то он, Сярби, более или мене в курсе дела, и, возможно, выдаст нужные сведения из головы, чтобы не ворочать толстенные подшивки.

Так-то оно так, но все же он, Кийр, сам посмотрит. Как будет угодно.

Георг Аадниель перебирает пухлые подшивки, но ума у него не прибавляется. Будь здесь под рукой, к примеру. Арно Тали, тот, наверняка, и нашел бы нужное место, Но он, Кийр, олух этакий! Когда ездил в столицу гонять кулаком ветер, упустил из рук и этого человека. Ну да ладно, есть и другие газеты, может быть, там удастся вычитать что-нибудь нужное.

— Ну что, нашли? — спрашивает Сярби участливо.

Да, он нашел так … более или менее. А в мыслях: «Черт побери эту Книгу Премудрости Сираховой, [14] в ней и настоящий дока не разберется!» Да, так обстоят дела, не знает ли Сярби, не продастся ли где хутор или поселенческий земельный надел?

— Хутор или надел? — Помощник секретаря смотрит в потолок, словно надеется получить совет оттуда, сверху. А у самого в мыслях только его родной город, друзья, кафе, кино, особы женского пола — когда он не слишком поглощен своими обязанностями, бунтует в нем молодая кровь горожанина. — Не припомню, — отвечает наконец Сярби, почесывая кадык.

— Но если случаем услышите, то …

Ну как же, непременно. Он ведь для того здесь и посажен, чтобы служить народу. Это выражение, частенько слышанное им от начальства, так внедрилось в его плоть и кровь, что произносится как бы само собой.

И снова наш Кийр бредет по деревне Паунвере, он готов пойти на любые ухищрения, лишь бы отыскать добрый совет. Тут и там в каком-нибудь придорожном домике приподнимается угол занавески — на него смотрят, словно на какую-нибудь ходячую комедию, а стоит зайти в дверь, — сразу сделают приветливое лицо и встретят тебя, как желанного гостя, как крестного отца. Отвратительная деревня! Ох, если бы удалось убраться куда-нибудь подальше отсюда! У всех тут жизнь ладится, кроме него одного. Да и что говорить о деревне, когда ему не дают покоя даже дома. Что толку и от того, что он посещает церковь и молится Богу, иной раз даже весьма прилежно? Правда, частенько к молитве примешиваются и посторонние мысли, но ведь, ну да … А что, право, если завернуть сюда, в этот самый погребок друзей, поглядеть в кои-то веки, что они там опять поделывают, разведать, не пущен ли о нем снова какой-нибудь вздорный слушок? Нет, они в глаза-то ничего не скажут, но ведь и из обиняков можно одно-другое понять.

Странным образом в этот день в так называемом погребке друзей и добрых соседей нет никого, кроме самих хозяев и какого-то человека, не из Паунвере. Кийр словно бы… когда-то где-то видел этого господина с маленькой полукруглой бородкой, скулы у него первобытно выдаются, а речь до того ладная да складная — не хочешь, заслушаешься, хоть ты и в мрачном настроении. Чужой господин разложил на заляпанном столе всякие извлеченные из довольно объемистого рюкзака вещицы: зажигалки, иголки, наперстки, ножи, вилки, складные и перочинные ножики и… да где ж нам перечислить все эти предметы!

— Ог-го-о! — Почесывая себе икру, чужак бросает на Кийра снизу вверх проницательный взгляд. — Кого я вижу! Присаживайтесь, возможно, и вам тоже что-нибудь приглянется из этих вещиц? Неужели вы и впрямь меня не помните? Киппель! Предприниматель, не то, чтобы вовсе прогоревший, но, скажем, на полпути к тому… как вам в данный момент приятнее думать. Присаживайтесь, прошу, поближе, побеседуем немного.

Да, да, конечно же, теперь Кийру вспоминается некое давнее время, в особенности одна зимняя ночь, тут же, неподалеку от Паунвере, где…

— Вы что… продаете это? — спрашивает он. — Я к тому, что… пожалуй, я и впрямь куплю что-нибудь, но почему вы вышли со своим товаром в такое неподходящее время? Зима настала, дорога ухабистая, а снега вроде бы и нет вовсе, ходить сейчас — никакого удовольствия.

— Господин Кийр! — произносит предприниматель Киппель с такой значительностью, что даже таракан останавливается на кухонной плите и слушает, что последует дальше. — Господин Кийр! Вы либо уже не желаете меня понимать, либо, действительно, не понимаете: но невзирая на все дорожные ухабы, я все же тот самый Киппель, бывший управляющий торговлей Носова. [15] Именно теперь самое подходящее время ходить по деревням со своим товаром. Что вы хотели сказать? Не горячитесь — это вредит здоровью.

— Да чего там …

— Позвольте, господин Кийр, вы — известный человек через своего друга и соученика по школе Лесту, позвольте мне немножко дополнить свои слова. Позвольте мне… Ну да, именно теперь самое подходящее время. Сейчас канун Рождества, народ сидит по домам, денежки в кармане, именно теперь — самая торговля. В канун Рождества играют свадьбы, молодым нужны ножи и вилки, а кому же я продам свой товар летом, когда народ в поле и на покосе? Да, верно: ходить трудновато, зато все хуторяне дома — кое-что берут, не отрицаю. Выгляньте-ка на улицу, господин Кийр, снежинки падают… очень возможно, и вы тоже что-нибудь купите.

— Непременно. Но, господин Киппель, вы теперь обошли все поля и тропы… вы случаем… не видели?.. Одним словом, я готов вместе с вами шагать по этим ухабистым дорогам, и даже помогу вам нести ваш рюкзак. Пойду! Дайте мне вашу руку!

Ну как же, всеконечно!

Но друг-приятель, такой-растакой должен еще раз получить от своей дорогой жены отменный нагоняй, нахлобучку, вздрючку, а затем…

А затем Кийр отправится вместе с Киппелем знакомиться с поселенческими хуторами Эстонии.

Однако до этого Кийр все же должен побывать дома отнести весть домашним, что он снова пускается в путешествие, не то его, чего доброго, начнут разыскивать с полицейскими.

— Это само собой! — сразу же соглашается Киппель. — Я пойду вместе с вами, а у себя дома вы, может быть, и выберете из моего товара, что вам придется по вкусу. Как я вижу по кольцу, вы женаты, так что и жена поможет выбрать, естественно, у дам могут быть особые желания.

— Да, да.

Теперь настроение Георга Аадниеля уже и наполовину не такое кислое, каким было еще совсем недавно: теперь у него, по меньшей мере, есть перспектива найти поселенческий хутор. И главное: он уже не один в этом проклятом круге, из которого не видел никакого выхода. В обществе предпринимателя Киппеля он наверняка разорвет этот обруч, этот круг, который, того и гляди, мог и вовсе удушить и его тело, и его душу.

— Так, — говорит Георг Аадниель, едва переступив порог родного дома, — теперь выкладывайте свой товар, господин Киппель, тогда продолжим разговор.

Торговец с удовольствием выполняет такое приказание.

— Посмотри, Юули! Посмотри, матушка! — произносит Кийр тоном значительности. — Да подойдите же вы все поближе, выбирайте, что кому нравится! Я за все заплачу.

Бенно, сидя на портновском столе, косит на брата глазами: Йорх в хорошем настроении, вообще-то он не так-то легко идет на расходы. Не пьян ли он снова?

Нет, вроде бы не похоже, а если и выпил, то самую малость. В таком случае, отчего бы не подойти поближе, не взглянуть на диковинные вещицы, разложенные на втором столе. Ну да, этот складной ножик с костяной ручкой пришелся бы ему очень кстати.

Папаша Кийр осматривает иглы, кроме того, его еще более или менее заинтересовали зажигалка и бритва; мамаша же заявляет, что для нее тут ничего подходящего нет, а молодая хозяйка Юули вообще ничего не хочет. В конце концов она все же соглашается принять два-три наперсточка и несколько катушек ниток.

Георг Аадниель, довольно настойчиво поторговавшись, расплачивается, затем произносит:

— Ну, теперь, стало быть, мы можем отправиться.

— Куда это ты опять нацелился? — осведомляется мамаша, предчувствуя недоброе.

— Кто? Ах я, что ли? — Сын хмурит брови. — Поброжу вместе с господином торговцем по округе, присмотрюсь немного.

— К чему ты присмотришься?

— Погляжу, может, есть где в продаже поселенческий хутор — одному ходить скучно.

— Послушай, Йорх, неужели ты все еще не избавился от своей дурацкой затеи? С чего это тебе так приспичило покупать поселенческий хутор?

Пусть матушка оставит его в покое, эта затея отнюдь не дурацкая. Он, Йорх, взвесил вопрос со всех сторон и пришел к твердому выводу, что эта его затея, его мечта — правильная. Неужели же они, Кийры, и впрямь до самой смерти должны сидеть здесь впритык зад к заду, нет даже сносного жилого помещения. И он, Йорх, был бы рад увидеть, что всем им живется немного просторнее.

— Фью, — ворчливо замечает старый мастер, — до сей поры здесь всем места хватало, а теперь уже вдруг нет. Что за песню ты опять завел? Не знаешь ты сам крестьянской работы, не знает ее и Юули. Вспомни, что намедни сказал юлесооский Тоотс. Разве он не сказал, что труд крестьянский — тяжелый?

— Тоотс, гм … может быть и говорил — из зависти. Как ты думаешь, Юули?

— Ну что я могу думать? — Молодая женщина вздыхает. — Поступай, как знаешь.

— А тебе понравилось бы стать хозяйкой хутора?

— Мне нравится все, к чему меня ни приставят.

Тут уже и старая хозяйка начинает сердиться.

— Ну и тряпка же ты половая, Юули! — упрекает она невестку. — Какая ты после этого жена своему мужу, только одобряешь все, что этот ветрогон ни скажет. Покажи, наконец, что и у тебя есть свое мнение! Скажи Йорху, дескать, так и так, я с места не сдвинусь — покупай себе хоть два хутора. Небось тогда он испугается и бросит свои глупости. Но ты до сей поры только и делала, что говорила «да» и «аминь», что бы и когда бы он тебе ни напел.

— А что же мне говорить ему, он ведь уже не юнец какой-нибудь.

— Нет, мои господа, — Киппель зажигает огрызок сигары и в свою очередь берет слово, — я хоть и чужой здесь, в этом доме, однако позволю себе заметить, что добрый хутор — золотое дно. Я бы и сам заделался крестьянином, не будь для этого чересчур старым. Но господин Кийр совершенно иной коленкор. Мужчина в своей лучшей поре; это, конечно же, не мое дело, но я никак не возьму в толк, почему старый господин и старая госпожа отговаривают его ступить на дорогу новой жизни?

— Да пусть себе идет, — Бенно поднимает голову, — тогда здесь жить и впрямь будет просторнее. Пусть отправляется хоть в преисподнюю, по крайней мере он будет там один, — а сейчас мы все находимся в преисподней.

— Вот как! — Георг Аадниель грохает кулаком по столу. — Так вот какова твоя благодарность за этот красивый складной ножик!

— Можешь немедленно получить его обратно. На!

Ножик со стуком падает на стол перед носом старшего брата.

— Святое небо! — Старая хозяйка всплескивает руками. — Опять начинают!

Однако у Георга Аадниеля Кийра упорная, жилистая душа, и он не оставляет своего упрямства. Отправляется путешествовать в обществе Киппеля.

Вот было бы славно, — говорит Кийр, когда они выходят на большак, — если бы с нами был еще кто-нибудь третий.

— К примеру — кто? — Киппель поправляет свой заплечный мешок.

— Ну хотя бы … хотя бы тот же Тоотс. Он в последнее время изменился, стал очень рассудительным человеком; у моей матушки только и разговору, что о нем.

Киппель внезапно останавливается и дает себе хорошего шлепка по лбу.

— Ох я седая баранья голова! — восклицает предприниматель. — К нему-то я как раз и не успел зайти! А ведь господин Тоотс мой давний покупатель, он однажды, помню, купил у меня товар… еще до большой войны. Наверняка он поступил бы точно так же и сегодня, но я, старый болван, так и не зашел на его хутор. Запамятовал. Неужто и впрямь я уже начинаю стареть? Не рановато ли, шестьдесят стукнет только еще через два года. Дух мой ясен и мышцы не ослабли — черт знает, как это я умудрился забыть о господине Тоотсе?!

— Ну это еще можно исправить, — считает портной.

— Каким образом?

— Направимся па хутор Юлесоо. Тоотс сейчас парень хоть куда; телом-то, правда, не очень, но дух его — как вы только что выразились в отношении себя — ясен.

— Черт знает?.. А что, если и впрямь в Юлесоо навостриться? Придется порядком прошагать назад по дороге, которую уже одолели, но что с того — все мы когда-нибудь дойдем до одной и той же станции. Не правда ли, господин Кийр?

— Вы, наверное, имеете в виду смерть, господин Киппель? Но, знаете ли, какой бы кислой ни была жизнь, мне умирать не хочется. Нет, поверьте, я говорю совершеннейшую правду. Пусть себе кое-кто похваляется, будто он не боится смерти, а я — с места мне не сойти! — боюсь.

— Махнем в Юлесоо! — вновь поправляет торговец свой заплечный мешок. — Ведь не смерть же нас там ожидает. Ежели думаете, будто я ищу и жду смерти, то вы заблуждаетесь. Лучшие наши деньки еще впереди. Да, иной раз и впрямь приходят подобные никчемные мысли, но… ну да… В особенности лезет в голову всякая галиматья, когда на тебя накидываются деревенские собаки, норовя цапнуть за ногу; в такие моменты начинаешь чувствовать, будто ты лишний на этом свете. Но такое проходит. В ближайшем же лесочке вырежем себе хорошие березовые палки. Махнем к господину Тоотсу! Только обождем немного, пусть этот старикан пройдет мимо, вон тот, который идет там.

— Тот… хе-хее… — хихикает Кийр, — это же наш старый приятель болтун Либле. Каким бы он ни был, но в таком преклонном возрасте он, уже не опасен. Подождем, интересно, куда это он наметился.

Они ждут. Предприниматель Киппель зажигает погасший огарок сигары и постукивает своим высоким сапогом по земле, словно готовый сорваться с места молодой жеребец. Звонарь в коротком полупальто и коричневой шапке подходит ближе.

— Ну, здрасьте-здравствуйте, господин мастер! — произносит он еще издали. Его единственный глаз видит пока что достаточно хорошо.

— Здравствуй и ты, Кристьян! — отзывается Аадниель. — Куда это ты нынче?

— Я, что ли? В Юлесоо иду.

— Вот это удача! Стало быть, пойдем все вместе и в полном согласии. Этого господина ты, конечно же, помнишь со времени свадьбы Тоотса, это — господин Киппель, торговец из Тарту.

— Ой, а то как же! — Звонарь вытирает свой слезящийся глаз. — Куда как хорошо помню. Только никак не пойму, как это я, старый болтун, в тот раз умудрился проскочить на санях мимо городских господ!

— Ты еще спрашиваешь — как? Ясное дело — пьян был.

— Да, похоже, вроде как чуток выпил, время-то свадебное было.

Киппель и Либле весьма дружелюбно пожимают друг другу руки, после чего начинается путь на хутор Юлесоо. Свинцового цвета тучи, подгоняя друг друга, будто бегут взапуски, лишь изредка между ними проглядывает бледный глаз солнца. Над ухабистым большаком порхают легкие, бесплотные снежинки, — они словно выбирают для себя подходящее местечко, чтобы задержаться там подольше. Обнаженные деревья вздрагивают своими чернеющими руками, а телеграфные провода гудят до того жалобно, будто и они тоже ощущают начало прихода зимы.

— Не многовато ли вы прихватили с собою в деревню продуктов, господин Киппель! — Либле дотрагивается до заплечного мешка продавца. — Можно подумать, у нас тут вроде как и вовсе нечего на зуб положить.

— Хе-е, — улыбается Киппель, — с чего это вы взяли, будто тут, в мешке, непременно и только — запас съестного? Здесь может быть и кое-что другое.

— Отстань, Либле, — останавливает звонаря Георг Аадниель, — придем в Юлесоо, там и увидишь, что в этом мешке. Не все же сущие на земле люди думают наподобие тебя только о еде да питье.

— Ну так и быть, — соглашается звонарь, — я придержу язык. Прошу прощения, господин Киппель, у меня, к сожалению, вроде как такая привычка — совать нос, куда не просят.

— Пустяки! — Бродячий торговец машет рукой, доброжелательно улыбнувшись. — Пустяки, мы все этим страдаем… кто больше, кто меньше.

За поворотом дороги навстречу им попадается маленькая компания: два довольно-таки зеленых молодых человека и с ними среднего роста девица. Все трое пухленькие и розовенькие, словно лучшего сорта конфеты в ируской лавке. [16] Парни в темно-зеленых полупальто, на шее — воротнички, на груди — галстуки, брюки — с хорошо заглаженной стрелкой. Девушка одета по последней моде; ни о ее шляпке, ни о пальто так же, как и о лаковых туфлях, невозможно сказать что-нибудь осуждающее, разве что кому придет охота просто-напросто придраться. Ее большие и по-детски чистые глаза смотрят на встречных с любопытством, кроме любопытства они, собственно, ничего не выражают. Пожалуй, всех троих можно бы принять за горожан, но, как вскоре выясняется, дело все же обстоит не так: они родом откуда-то отсюда, из этой же округи, во всяком случае деревенские, потому что …

— Ну, а куда ты теперь рулишь, старый язык от колокола? — спрашивает один из молодых людей с едва заметной растительностью на верхней губе.

— Хы-ы, ты что? — злится Либле. — Что ты сказал?

— Спросил, куда ты идешь, старый колокольный язык,

— Аг-га-а, ишь ты какой востряк! А твое ли это дело — спрашивать, куда я иду'? Куда мне надо, туда и иду. А ты, желторотый, прежде чем разговаривать со старшим, скажи «здрасьте». Что до «языка от колокола», так тут я в бутылку лезть не стану — это мой друг, и в церковный колокол я уже звонил, когда на свете тобою еще и не пахло.

— Ну, ну?! — молодой человек делает два-три шага в сторону Либле. — Давай, молоти дальше, посмотрим, что от тебя останется.

— Не знаю, много ли останется от меня, а вот от тебя-то и впрямь вроде как ничегошеньки. Ой, ой, выдубил бы я тебе сейчас шкуру, кабы не девица, негоже при ней спектакли устраивать.

— Старый пьянчуга! — Молодой человек с красивым лицом (он вполне мог бы стать отрадой своих родителей!) сплевывает. — Посидел бы иной раз дома, — продолжает он, — не позорил бы Паунвере, старый боров!

— Н-ну-у … — Звонарь приглаживает усы. — А не мог бы ты полегче на поворотах, здесь женщина. Ежели бы мы промеж собою были, то … Н-ну-у … небось тогда увидел бы, что к чему.

— Что? Что? — рявкает розовощекий юнец, еще больше наступая на Либле.

— Ничего, — звонарь машет рукой. — Мы идем своей дорогой. А вот куда вы идете, это и впрямь было бы вроде как интересно услышать.

— Ну так послушай, старый одноглазый шельмец: идем в народный дом.

— Ишь как? А туда зачем?

— На репетицию пьесы.

— На репетицию пьесы? — повторяет Либле сквозь кашель. — Сейчас, средь бела дня? Такого я пока что вроде как не слыхивал и не видывал; ежели по-людски, так всякие упражнения да репетиции проводят по вечерам. Так что, господин хороший, и у меня тоже есть кое-какое понятие насчет общественной жизни.

Теперь возвышает голос уже и Георг Аадниель, он подступает вплотную к молодому человеку.

— Что тебе, Лео, нужно от Либле?! Если он выпивает, так пусть себе, он же не на твои деньги пьет. Как поступать, это его личное дело. И всякий бебека-мемека ему не указчик!

— Заткнись! — гаркает молодой человек, и в уголках его губ показывается слюна. — Ишь, еще и какая-то портновская моль заговорила! Другим шьет штаны, а сам разгуливает по двору волостного дома без порток! Это что — красиво?

Однако на этот раз юнец, бедняжечка, из кого впоследствии мог бы выйти порядочный человек, недооценивает Георга Аадниеля. Как и подобает мужчине средних лет, достаточно крепкому и духом и телом, Кийр отпускает желторотому грубияну такую полновесную затрещину, что тот, пошатнувшись, некоторое время пытается сохранить равновесие, но в конце концов летит в канаву. Девица взвизгивает, зажимает уши ладонями и бежит в сторону Паунвере:

— Отменная работа! — Предприниматель Киппель закуривает новую сигару. — Жалко, что я не поступил так же с кем-нибудь из сыновей Носова … когда для этого было самое время. Теперь, конечно, уже поздно; теперь ходи тут с мешком за плечами, словно нищий. Я понимаю, что порядком скатился вниз, но что поделаешь? Жить-то нужно.

— А что, Лео уже и не вылезет из канавы? — с беспокойством спрашивает второй молодой человек, забавно выпятив губы, как новорожденный младенец.

— Небось, он … — что-то хочет сказать Киппель, но в этот момент камень, величиною с кулак, попадает Кийру в руку.

— Ай, черт! — вскрикивает портной, растирая ушибленное место.

— Пошли дальше! — Киппель пожимает плечами. — Во всяком случае, и всеконечно, мы теперь знаем, что он жив, — мертвые камнями не кидаются.

— О-го-о! — восклицает юлесооский Йоозеп, заметив приближающихся к хутору путников, он в этот момент находится посреди двора. — Кого я вижу!

Вообще-то он во дворе ничем особенным не занят, стоит просто так, заложив руки за спину и задрав нос к небу, словно изучает погоду — какая она есть и какая будет.

— А ну-ка расскажите, дорогие мои, как это вы так дружно, все разом очутились тут, в нашем захолустье?

— Как мы очутились? — Кийр склоняет голову набок. — Именно таким образом — пустились в путь все разом и дружно.

— Ну и правильно сделали, что пришли! — Хозяин пожимает руки гостям. — Что в Паунвере новенького?

— Об этом пусть расскажет Либле, — портной склоняет голову на другую сторону, — он все знает лучше всех. А я только на то и годен, чтобы драться.

— Это что за разговоры? С кем же ты дерешься?

— Со всеми, кто под руку попадет.

— Надеюсь, на меня ты не набросишься, — Тоотс шутливо отходит подальше.

— Мое времечко миновало, я свое отодрался, да так основательно, что у меня навсегда отбита охота заниматься подобными вещами. Все эти войны и передряги так перетряхнули мои косточки, что весь я стал, как дно решета. Но пройдемте в дом, нечего долго стоять тут, на резком ветру! Милости прошу, господин Киппель, Либле и друг мой Йорх!

— Ладно, пойдемте! — Киппель хлопает хозяина по плечу. — Между прочим, у меня к вам дельце небольшое имеется. Так что это именно я и затащил сюда господина Кийра. Звонарь, насколько я понял из его разговора, так или иначе к вам пришел бы.

— Подпись какую-нибудь хотите, что ли?..

— Какую еще подпись? Неужто явился бы я к вам выпрашивать какую-то подпись! Ну да ладно, пошли в дом, там поговорим. А госпожа дома?

— Дома, дома.

— Ай, ай, да тут у вас настоящий дворец! — Предприниматель, подбоченившись, останавливается. — Нет, как я вижу, деревня начинает догонять город по части строений. Но … я вовсе не завидую, господин Тоотс, дай-то Бог! У меня и у самого мог бы такой дом быть, только вот некоторых людей съедает стечение обстоятельств. Стараешься, стараешься, а с того места, где ты есть, не сдвинуться.

Войдя в комнату, где находятся мужчины, бывшая раяская Тээле делает такое движение, словно бы хочет спрятаться от гостей, но это следовало сделать несколько раньше, теперь уже поздно.

— Ох, ох, — она густо краснеет и вытирает руки о передник, — я такая, неприбранная, такая замарашка! Мне и в голову не могло прийти, что к нам пожаловали гости.

— Пустое, госпожа Тоотс, — Либле машет рукой. — Неужто вы и впрямь собирались всю жизнь носить подвенечное платье?! Мы все — люди трудовые и … работа никому не в укор.

— Как бы то ни было, — возражает молодая хозяйка, направляясь в соседнюю комнату, — но я все же… Я сейчас вернусь. — И, обращаясь к мужу, добавляет: — Йоозеп, предложи гостям хотя бы присесть!

— Само собой, — сразу же соглашается Тоотс, — садитесь, садитесь, люди добрые; ноги, небось, устали! Дорога-то сейчас уж больно паршивая …

— Ой, золотко, господин Тоотс, — Киппель скидывает мешок со спины и присаживается к столу, — дорога сейчас, лучше не надо: ни тебе этой страшной грязищи, ни…

— Да, в этом смысле, конечно, — юлесооский хозяин пожимает плечами. — Только вот вся она в ухабах. Садитесь же, садитесь, друзья! Пусть хозяйка приведет себя немного в порядок, тогда, может, сварит нам по стаканчику кофе.

— Оставь, Йоозеп, все, как оно есть, — говорит Георг Аадниель, — не мучай хозяйку! Мы ведь не Бог знает из какой дали заявились, чтобы нас сразу закармливать. Мы пришли сюда вовсе не кофе пить, а по другому делу, вернее, по другим делам. Ты, дорогой мой друг, еще ничего не разведал?

— Разведал? Насчет чего?

— Все насчет того же, насчет поселенческого хутора или как его там?..

— Насчет поселенческого хутора?.. Гм … А что, эта мысль, у тебя до сих пор в голове сидит? В тот раз, кота ты вернулся из Таллинна, ты и впрямь говорил, мол, так-то и так-то, но я подумал, дескать, приятеля чуток развезло, небось вскорости этот настрой пройдет. Но как теперь, слышу … Ты что, всерьез?

— Всерьез, всерьез, дорогой Йоозеп. Я именно назло им…

— Но заниматься не своим делом только ради того, чтобы кому-то досадить — себе дороже станет. И, как я в тот раз приметил, родители твои тоже против.

— Нечего родителям в это соваться! — недовольно ворчит Кийр. — Это мое личное дело, что мне предпринять. И если уж я за что-нибудь взялся, так не отступлюсь.

— Да-да, — Либле подмигивает своим единственным глазом, — это я слыхал, да, что господин Кийр наметился поселенческий хутор купить.

— Да-а, мимо твоего уха ничего не пролетит. Ты слышишь даже, чего и в помине нету. Ну да, хочу, да, купить хутор — а тебе-то что до этого? Кхм?

— Да вроде как ничего. Я безо всякой задней мысли говорю. Покупайте, покупайте, господин Кийр, как мне помнится, вас давненько уже на это подмывает … землю обрабатывать или как оно там. Эхма, кабы у меня была денежка, я и сам купил бы себе кусочек землицы и жил противу сегодняшнего получше, У меня хоть не было бы нужды якшаться с церковными господами. Да и деньги на это я бы имел, ежели бы …

— … ежели бы они не утекали в глотку, — перебивает его Кийр, кивая головой.

— Да, да, полная правда! — соглашается Либле. — Насчет этого я и впрямь вроде как настоящий мазурик. Вижу и понимаю сам, что делаю вред себе и своему семейству, но не могу с собой совладать, словно порча какая во мне сидит. И уж кто теперь меня исправит! Ох, да!

— А ты, Йорх, знаешь, где деревня Ныве? — внезапно спрашивает Тоотс.

— Деревня Ныве?.. — Портной прикладывает ладонь ко лбу. — Да, знаю, конечно; это отсюда, так, примерно, верст пять-шесть. И что там, в этой деревне Ныве?

— Там, в Ныве, есть один поселенец по фамилии Паавель, он хочет продать свой хутор.

— Ог-го-о! Это так далеко от нас, откуда ты знаешь, что там делается?

— Он сам говорил в Паунвереской лавке. «Охотно бы продал эту обузу, да где взять покупателя?» Лично мне этот человек незнаком, я только со стороны слышал, как он с лавочником разговаривал.

— Ой, господа, — Кийр вскакивает со стула, — тогда пошли туда сразу! Согласны?

— С чего же так, сразу?! — Тоотс улыбается и поглаживает усики. — Ведь не стоят же там, в самом деле, покупатели в очереди. Такие дела не делаются с бухты-барахты, очертя голову. Кто всерьез собирается купить хутор, перво-наперво взвесит все за и против.

— Видишь ли, ежели немцы, из бывших владельцев мыз, почуют, что можно заполучить лакомый кусочек, они его сразу сцапают.

— Но такое, как правило, бывает только в том случае, если у них поблизости уже имеется участок земли и есть возможность объединить старый и новый.

Хозяйка Юлесоо выходит из другой комнаты, привлекательная и улыбающаяся, смотреть на нее — одно удовольствие. Все та же раяская Тээле, только фигура стала несколько полнее, чем в былые годы, да в уголках глаз едва наметились морщинки. Теперь на ней уже воскресное платье, и портной Кийр окидывает ее весьма острым взглядом. Мастер сравнивает юлесооскую хозяйку с собственной женой Юули и, разумеется, проклинает свою тяжкую судьбу. Разве же эта самая Тээле не могла стать его женой; тогда в его доме было бы вдоволь и красоты, и богатства, и счастья. Но не тут-то было, человеческая судьба, эта дикая сила, все перепутывает: у этого олуха, превратившегося теперь в мешок с ноющими костями, такая красивая и аппетитная Тээле, что прямо слюнки текут, а у него, Аадниеля, извольте видеть, в женах нечто вроде палки от метлы, и все, что она умеет это плакать … Да еще, только подумайте, и в поселенческом наделе ему напрочь отказали. Правда, говорят — об этом даже и в Библии сказано! — что пути Господни неисповедимы, но настолько неисповедимыми они все же быть не должны.

Он рассуждал бы еще и дальше, но надо же в конце концов послушать, что говорят другие.

— Ну, господа, — произносит молодая хозяйка, — Теперь, мы наверняка услышим ворох новостей, как городских, так и деревенских.

— О-о, госпожа Тоотс, — восклицает Киппель, сверкая глазами, — городские новости вы можете даже увидеть!

— Как так?

— Да именно так. Когда-то вы были моей доброй клиенткой, то бишь покупательницей, вот мы и сейчас можем так же обделать небольшое дельце. Одну минуточку, дорогая госпожа, я мигом открою свой рюкзак.

— Хорошо. А пока вы это делаете, я поставлю на огонь немного кофе. Сегодня такой сырой и сильный ветер пробирает до самых костей, непременно надо выпить чего-нибудь горячего. Правда, сейчас на улице работы почти нет, но в такое переходное время тело особенно чувствительно и боится холода.

«Ну, — думает Кийр, — если уж такое плотное тело холода боится, то что же тогда должна сказать моя кочерга Юули?»

В комнату входят сын хозяев Лекси и батрак Мадис.

Оба останавливаются возле дверей, словно бедные родственники, лицо мальчика раскраснелось, палец — во рту.

— Ну, проходите, проходите, — Тоотс закуривает папиросу. — Что это вы застеснялись. С дядей Кийром и с дядей Либле вы знакомы, да и третий господин тоже не зверь какой-нибудь. Идите взгляните, сколько славных вещичек у этого городского дяди с собой! Поди знай, может быть, мы купим у него что-нибудь и для себя.

Мадис и Лекси робко приближаются к обеденному столу, предприниматель уже успел разложить там свой товар.

— Послушайте, господин Тоотс, — Киппель нацеливает очки на хозяйского сына, — если я не ошибаюсь, этот малыш ваш тронный наследник. Не так ли?

— Точно так, — отвечает Тоотс и, обращаясь к Лекси, говорит: — Подойди, сынок, поздоровайся с городским дядей!

— Да-да, — разглагольствует Киппель, — то-то я смотрю, да, что многие черты лица мне знакомы, вылитый отец и вылитая … Ну, одним словом — дитя своих родителей, как принято говорить. Подойди сюда, сынок, посмотри-ка, я подарю тебе этот маленький перочинный ножичек: им очень удобно будет карандашик точить, когда пойдешь в школу.

Глаза Лекси загораются. Ой, какой малюсенький и красивый ножичек, а ручечка такая синенькая, как уклейка!

— Спасибо! — громко вскрикивает мальчик, хлопнув ладошкой доброго дядюшку из города.

— В добрый час, в добрый час, сынок! Смотри только не потеряй его, он маленький и легко может выскользнуть из кармана.

Нет, Лекси его не потеряет, такой красивый ножичек — как можно! Пусть и мама посмотрит, до чего интересная эта маленькая вещичка!

— О да, очень! Смотри-ка, добрый какой дядя из города! — И подойдя к столу, Тээле восклицает: — Ог-го-о, тут целая лавка раскинута! Так всего много, что глаза разбегаются.

— Ну-у, госпожа Тоотс, товара у меня было значительно больше, когда я вышел из города, многое уже продано по дороге.

— Хватит и нам! — Тээле смеется. — Но чего же мы ждем, Йоозеп?

— Гм … — бормочет Тоотс. — Дюжину ножей и вилок, как в тот раз … к свадьбе. Как ты думаешь? Они пригодятся в хозяйстве.

— Хорошо, — сразу же соглашается хозяйка. — Так тому и быть: дюжину столовых ножей и вилок. Так. А еще мне нужны иголки и нитки, и для швейной машинки и …

Хозяйка набирает для себя из товара Киппеля довольно-таки объемистый пакетик и лишь после этого заявляет, что на этот раз все.

— Благодарю, госпожа Тоотс! — Киппель вежливо кланяется.

Тоотс улыбается; он рад, что его жена сегодня в таком прекрасном настроении. Когда «домашние» настроены миролюбиво, на сердце становится теплее. — Ну, а ты, Мадис, чего ждешь? — спрашивает он у батрака. — Купи и ты чего-нибудь.

—Я бы и купил, — батрак чешет подмышкой, — да в воскресенье все денежки в Паунвере промотал.

— Ну так и быть, — произносит Тоотс решительно, — я одолжу тебе в счет жалованья — выбирай!

Мадису и выбирать не нужно; он с удовольствием взял бы вон тот складной ножик. Старый уже никуда не годится.

— Заметано! А ты, Либле?

— Деньги не-ету, — отвечает звонарь по-русски и сворачивает себе цигарку толщиною в жердь.

— Подумаешь — деньги; небось, я и тебе одолжу.

— Дорогой господин Тоотс, — звонарь прищуривает свой глаз и едва заметно усмехается, — мне ведь вроде как ничего не надобно. Мой складной ножик …

Пусть не прикидывается! Торговец как раз здесь и…. и баста. Ведь он, Либле, вообще-то в жизни ничего не купит, ежели ему домой не принести да в руки не сунуть. Есть, правда, один товар, который он покупает еще как часто, но гм-гм, это отнюдь не то, что надо.

— Ну так и быть! Возьму два столовых ножа и две вилки. Хватит. Порадую немного и свою старуху. Хоть я и знаю, что это всего-навсего обезьянья игра, но … пусть оно будет так; небось, в обезьяну и прежде играть доводилось.

Кашлянув, Тоотс смотрит в окно.

— Тебя, старина Кристьян, — говорит он, словно бы сам себе, — никак не поймешь толком: ты вроде бы весь тут, весь до донышка, в то же время …

— Че? Как?

— Имей терпение! И я тебе растолкую когда-нибудь… Когда мы будем с глазу на глаз. А ты, Йорх? Не приглянулось ли и тебе что-нибудь?

— Я уже купил дома.

— Да, да, господин Кийр уже дома купил, — подтверждает предприниматель Киппель. — Нынешним днем я совершенно удовлетворен. Если у меня сегодня больше не купят даже игольного ушка, все равно я буду доволен. И, тряхнув бородкой, добавляет. — Да-а, видно, не зря говорят, что паунвереский край — из зажиточных, что здесь живут сами и другим жить дают. Как я вижу, для таких разговоров есть основание.

— Ну, сами-то и вправду живут, — Георг Аадниель сопит, — хотя это еще не значит, что и другим дают жить. Но, так и быть, больше я об этом — ни слова! А теперь, господин Киппель, поспешим в деревню Ныве, прямиком к тому Паавелю, который хочет продать хутор.

— Не глупите, господин Кийр, — кричит хозяйка из кухни. — Без кофе вы никуда не пойдете! Господин Киппель. может быть, теперь вы уложите свой товар, я принесу на стол кой-чего подкрепиться.

— А-а, много ли тут осталось укладывать! — Предприниматель чихает. — Мой заплечный мешок·стал уже легким, как перышко, как греховная ноша, нести которую запросто … то ли она есть, то ли нет.

На стол приносят дымящийся кофейник, чашки, свежий хлеб, масло, ветчину и прочую снедь. Все это руки Тээле расставляют так проворно и ловко, что портной Кийр не может удержаться и вновь сравнивает здешнюю хозяйку со своей женой. Здесь все делается быстро и жизнерадостно, а там, у него дома, всегда — словно бы только что очнулись ото сна. Нет, с женитьбой он дал большого маху, и скрывать это не имеет ни малейшего смысла. Если уж он не сумел сделать лучшего выбора, то, по меньшей мере, мог бы не изменять своему первоначальному желанию и взять за себя ту, вторую сестру, Маали; у нее хотя бы внутри есть дух жизни. Но кому ты пожалуешься, что поступил не так, а эдак?

Начинается приятное кофепитие, в нем заставляют принять участие даже и Мадиса. Именно заставляют, рыжебородый батрак так и норовит прорваться к входным дверям.

— Ох, до меня ли тут! — отмахивается он длинными, словно весла, руками.

Теперь наступает очередь Тоотса задуматься. Разве стала бы Тээле до войны и всяких великих переворотов сажать за свой стол какого-то батрака, тем более вместе с гостями?

— До чего же вкусная ветчина! — говорит Киппель, причмокивая, — так и тает во рту! Нет, в городе такое лакомство ни за какие деньги не получишь. Ежели я не ошибаюсь, этот окорок коптился в бане, не так ли?

— Точнехонько так, господин Киппель, — отвечает Тоотс. — Ешьте же как следует, по-мужски, набирайтесь сил в дорогу. И ты, Йорх, тоже, и Кристьян, и Мадис, и… все остальные.

После недолгого молчания молодая хозяйка тихо и словно между прочим произносит:

— Значит, наш школьный друг Кийр все-таки желает стать землепашцем?

— Да, — Кийр склоняет голову набок, — вроде бы имеется такое намерение и желание. И теперь мы направимся с господином Киппелем туда, в сторону Ныве … разведать кое-что.

И вот уже двое путешественников, Кийр и Киппель, выходят из юлесооского дома, словно две звезды Иакова. [17] Либле же остается в Юлесоо кое-что поделать, как он выражается, но есть ли сегодня вообще на хуторе для него какое-нибудь занятие, одному Богу известно. Ходить в Юлесоо стало для звонаря делом привычки, которая глубоко в нем засела, — то ли в костях, то ли еще где.

У дворовых ворот навстречу путешественникам попадается юлесооская служанка Тильде, пунцовая и круглощекая, будто ее только что вынули из корзины с яблоками.

Кийр здоровается так … сквозь зубы и говорит Киппелю:

— Дурная примета! Первой встретилась женщина.

— Фу! — фыркает предприниматель. — Встретилась так встретилась. Это же не какая-нибудь старуха. Девица молодая да красивая, словно яблочко. Такая встреча как раз и приносит счастье. Знаете ли, господин Кийр, придавай-ка я большое значение тому, кто и когда мне попадается навстречу, я бы, ей-же-ей, с места не смог бы сдвинуться.

После того, как путники проходят несколько десятков шагов, к ним присоединяется черный лохматый пес; двигается он одним боком вперед, и зад его, по-жалкому отвислый, чуть ли не по земле волочится. Собаки вообще бегают несколько скособочась, это всем известно, но данный экземпляр передвигается и вовсе поперек себя. Вероятно, бедное животное либо сильно дубасили, либо запустили в него булыжником.

— Ах, ты уже здесь, старая падаль! — рявкает Георг Аадниель. И, схватив с земли камень, замахивается на пса: — А ну, пшел прочь!

— Не трогайте его, господин Кийр, — уговаривает предприниматель. — Не кидайте! Пусть идет с нами, ежели хочет, втроем будет веселее. Его, бедняжку, как видно, потрепали деревенские собаки.

— Хм, деревенские собаки! Откуда вы знаете, что он родом тоже из города. Чего он, чертяка, приходит скрестись под нашей дверью! — И покачав головой, Кийр добавляет: — Это — номер второй. Первым — была юлесооская служанка. Поверьте, господин Киппель, наше начинание закончится крахом.

— Да не рассуждайте вы, как старая баба, господин Кийр! Поглядите, вон там летит ворона через дорогу: может быть, и это тоже предвещает что-нибудь недоброе? Никогда бы не подумал, что вы такой суеверный! Но давайте все же двигаться вперед, вот увидите, все пойдет хорошо — как на ольховых санях поедем! Ежели я сегодня еще продам хотя бы четверть того, что в Юлесоо, то…

— Боже сохрани, я же не имел в виду ножи-вилки и прочее ваше барахло. Для меня важен лишь поселенческий хутор в Ныве.

— Небось и его получите: ежели кто хочет что-нибудь продать, так и продаст; взять хоть этого же самого Паавеля, или как там его фамилия, не станет же он без надобности бегать по деревням и выискивать покупателей на свой хутор! И вообще, дорогой господин Кийр, еще вопрос, понравится ли вам это жилье, имеет ли смысл его покупать? По летам-то вы и впрямь уже не мальчишка, но все же вижу я, что у вас не хватает терпения предоставить событиям идти своим чередом. Так вот. Больше мне вам пока что сказать нечего, но, всеконечно, золотая народная поговорка «семь раз отмерь, один раз отрежь» справедлива.

Портной бормочет в ответ что-то неразборчивое, он, вероятно, и сам не отдает себе отчета, что именно — просто думает вслух.

Дорога приводит путников в лес, где порывы ветра не так чувствительны, как на открытом месте. Киппель закуривает новую сигару и поднимает взгляд к небу, тучи там все сгущаются и все больше темнеют. Разумеется, продавцу совершенно безразлично, что «они» там поделывают, однако он приходит к выводу: если ветер утихнет, то непременно повалит густой снег.

— Тьфу ты, сволочь! — вдруг со злостью произносит Георг Аадниель и сплевывает.

— А? — слегка пугается Киппель. — Что там опять стряслось?

— Разве вы не видите, вон там, вдалеке, навстречу нам опять тащится какая-то женщина?

— Да, да, и вправду женщина, — предприниматель вынимает изо рта сигару и, прищурившись, вглядывается вдаль. — Ну и что с того? Пусть себе люди передвигаются, пока еще не конец света. Не можете же вы, в самом деле, требовать, чтобы все жители земли превратились в соляные столбы [18] на то время, пока вы идете в Ныве покупать себе мызу.

Убогая собачонка жмется к ногам Киппеля, чутьем угадывая, что лишь от этого господина она еще может ждать любви и жалости, прежде чем забьется на дно канавы и околеет.

Киппель вытаскивает из кармана кусок колбасы и отрезает несколько кружочков для голодной собаки.

— Вот видите, — он делает знак рукой Кийру, — даже такая животинка и та хочет еще жить и передвигается… каким бы жалким не было это движение.

Тем временем женщина успевает подойти поближе. Когда же она подходит совсем близко, бродячий торговец замечает, что на лице его спутника появляется кислая гримаса. Как человек поживший и многоопытный, Киппель сразу догадывается: что-то «не так», однако не произносит на этот счет ни слова.

— Вот надо же, — заводит он речь вовсе о другом, — в городе поговаривают, будто в Эстонии лесов больше не осталось, а тут, гляди-ка, лес по обе стороны стоит стеной. — И, вздохнув, добавляет: — Да разве ж можешь ты, душа, угодить всем! Один хочет одно, другой — другое. Два мужика — три мнения. Не правда ли, господин Кийр?

— Ах, — портной машет рукою, — помолчите хотя бы до тех пор, пока эта женщина не минует нас!

— Охотно! Что же вы мне об этом сразу не сказали?

Когда женщина подходит вплотную, Кийр слегка касается полей своей шляпы и хочет пройти мимо нее так же просто, как и мимо юлесооской Тильде. Но это ему не удается.

— Постой, Йорх, — произносит женщина, — погоди чуточку, мне надо с тобой поговорить.

Собственно, это вовсе и не женщина в обычном смысле этого слова, а девица в зрелом возрасте, то бишь особа женского пола, возраст которой приближается к среднему, — приземистая, полнотелая, краснощекая, пышущая здоровьем и силой.

— Ну, в чем дело? — Георг останавливается с недовольным видом. И, обращаясь к Киппелю, говорит: — Прошу извинить меня! Идите себе потихоньку вперед, я вас догоню.

— Не беспокойтесь, — предприниматель направляется и сторону от дороги,

— я зайду в лес и вырежу себе трость. Не спешите, время терпит.

Кийр смотрит вслед удаляющемуся Киппелю и, когда тот отходит на достаточное расстояние, спрашивает снова:

— Ну, в чем дело?

— В чем дело?.. — повторяет женщина. — Прежде всего, надо поздороваться, дорогой зятек!

— Я уже поздоровался.

— Какое же это здорованье! Протяни мне руку, вот тогда и будет настоящее «здрасьте».

— Не дурачься, Маали! — Портной кривит губы. — Говори скорее, что собираешься сказать, ты же видишь, меня ждут.

— Кто этот человек, который тебя ждет?

— Продавец из города.

— И куда же ты с ним направляешься?

— Туда, в сторону Ныве… Есть одно небольшое дельце. А завтра или послезавтра я тебя проведаю, принесу тебе вести и обо всем расскажу, а сейчас мне и вправду некогда.

— Увы! — произносит Маали с легкой грустью. — Сколько уже было этих твоих проведываний, и завтрашних и послезавтрашних. Ты же не держишь слова, ты никогда не приходишь.

— Теперь сдержу слово, приду, вот увидишь.

— Да, да, непременно приходи, мне надо еще поподробнее поговорить с тобой о том самом.

— О чем это том самом? — настораживается портной, хотя смотрит вовсе в сторону, а именно — в лес.

— Ну, дорогой Йорх, будто ты сам не знаешь! Вот и сейчас, шла я по дороге и ломала голову, как это я могла зайти так далеко? Бесстыжая, тряпка безголовая — и нет мне другого названия. Палка по мне плачет, вот что!

— Но зачем ты об этом здесь, посреди дороги!.. — Кийр начинает сопеть.

— Погоди, приду к тебе, тогда и поговорим.

— Смотри, приходи непременно, и чем раньше, тем лучше… если в данном случае вообще речь может идти о лучшем или худшем. Пойми, дорогой Йорх, мне от тебя ничего не надо, только, чтобы ты помог мне советом; ты же единственный человек, который знает об этом деле. Видишь ли, Йорх, я никогда не была плаксой, но сейчас и впрямь иной раз руки опускаются.

— Хорошо, хорошо, — я приду к тебе, тогда и подумаем, как быть и что делать. Иди себе по-хорошему домой и не… не…

— Да, да, я буду тебя ждать, — Маали улыбается сквозь слезы, которые навернулись на глаза то ли из-за резкого ветра, то ли по какой иной причине.

— Ладишь ли ты с Юули? — спрашивает она напоследок.

— Ну, особенно жаловаться не приходится. Живем себе так… день за днем.

В придачу к этим словам Кийру сейчас очень подошла бы примерно в локоть [19] длиною борода и — трубка но рту, тогда он, как две капли воды, был бы похож на какого-нибудь медлительного деревенского деда. Разве что недоставало бы вопроса «Как вы там, в ваших краях, поживаете?» — выражение, которое в ходу уже с тех времен, когда старый черт был еще только чертенком.

— Ну что же, — Маали направляется в сторону Паунвере, — стало быть, доброго здоровья.

— Доброго здоровья, доброго здоровья! — быстро отмечает Кийр, радуясь, что так легко отделался. Но между прочим, что ни говори, а эта самая Маали все же даст сто очков вперед его жене Юули. Ой, какие нюни распустила бы та, будь она сейчас на месте сестры, в ее шкуре! Да, да, вот было бы славно поселиться где-нибудь на отшибе, тогда можно бы и это дело решить так, чтобы все было шито-крыто.

Внезапно мозг Кийра пронзает некая новая идея, блестящая и сверкающая, словно ракета…

— Кто была эта дама? — спрашивает Киппель, выходя из лесу с двумя дорожными палками, сопровождаемый собакой, которая с хрустом разгрызает найденный между кочками кусочек льда.

— Ах эта… Сестра моей жены, портниха из Паунвере. — И усмехается. — Так что она не Бог весть какая важная дама.

— Кто как на дело смотрит. В наше время к каждой скотнице обращаются «барышня», отчего же нельзя взрослую особу женского пола назвать дамой? А теперь возьмите себе палку — выбирайте, которая вам больше по вкусу.

— Мне безразлично. Но с этими палками мы и впрямь выглядим, как перекупщики мяса или барышники. Да, когда-то у меня и впрямь была красивая трость, но хищный зверь съел ее, как в библейском сказании об Иосифе. [20] После той, самой первой и самой красивой, у меня были еще две-три подешевле, но братец во время войны черт знает куда подевал их.

— Палка есть палка, особенно в деревне; самое главное, чтобы она обороняла от злых собак. А с такого рода тварями я сталкиваюсь чуть ли не каждый день. Иная стерва даже и голоса не подаст — цапанет за штанину и все гут. Ладно, пойдемте-ка дальше. Кто знает, сколько еще гопать до этой деревни Ныве?

— Как мне кажется, полпути мы вроде бы уже прошли. На опушке леса и подальше от него притулилось несколько низких домишек. С первого взгляда понятно, что строения поставлены тут лишь недавно; большинство из них не обшиты, а обшитые — не выкрашены. Летом, конечно, здесь, несколько отраднее, но сейчас от пейзажа веет лишь бесконечной скукой и ощущением покинутости.

— Послушайте, господин Киппель, — произносит Кийр сравнительно бодрым голосом, — а эти здесь, не поселенческие ли хутора? С чего бы иначе люди тут ютились посреди голого поля? А что дома эти не пустуют, хотя бы по дыму из труб видно.

— Ну что ж, весьма возможно, что здесь живут поселенцы, но я должен признаться, такой убогой дыры мне и моих скитаниях еще никогда не доводилось встречать. Но всему видно — тут одна голытьба поселилась, похоже, у меня здесь и булавки не купят.

— Разговор-то вовсе не о булавках, мне важно узнать, не продается ли какой-нибудь из этих наделов.

— Это так, это так… Но неужели вы, господин Кийр, и вправду переехали бы сюда, если бы тут даже и продавался какой-нибудь хутор… пусть хоть и по цене гнилого гриба?

— Почему бы и нет, тем более, если удастся купить землю и домик по дешевке.

— О Господи! — предприниматель трясет головой. — Что до меня, то я хоть и не Бог весть какой богач, но жить сюда не приехал бы никогда. Посмотрите, в конце концов, на эту серую равнину — ни дерева, ни кустика вокруг домишек! Не знаю, как обстоит дело с вами, но я-то уже через неделю непременно тронулся бы умом в этом захолустье. Обстановка здесь точь-в-точь такая же, как до сотворения мира. — И после короткой паузы Киппель добавляет: — До чего же ничтожными бывают требования человека к жизни!

— Кто как на дело посмотрит. Ведь вы сами недавно так утверждали, — Кийр пожимает плечами. — Да я и не собираюсь вступать с вами в спор, знаю — это все равно, что носить воду в решете. Вы всю свою жизнь прожили и городе, суетясь в бесконечном людском водовороте; я же — с ног до головы житель деревни; подходящей пары мы с вами никак не составим. Меня, к примеру, ничуть не пугает эта местность, эта, как вы изволили выразиться, серая равнина. Во-первых, она серая лишь поздней осенью и ранней весной. Зимою она белая, летом зеленая, а в начале осени — желтая. Подумайте, господин Киппель. хотя бы о том, что мы попали сюда в самое безутешное время года. Что же до деревьев и кустов вокруг домов, так их ведь можно посадить. Все здесь, полагаю, не останется таким, как сейчас. Я бы, во всяком случае, разбил туч возле каждого дома плодовый сад, посадил бы декоративные кусты и так далее. И слушайте, господин Киппель: не забывайте, что тут же, под боком находится красивый еловый лес!

Если бы сейчас кто-нибудь из школьных друзей Кипра услышал такие его здравые рассуждения, то непременно сложил бы на груди руки крестом и поднял глаза к небесам: до чего же мудро и убедительно рассуждает рыжеголовый!

— К тому же, — продолжает портной, — мне почти безразлично, куда переезжать, главное, чтобы подальше от этого проклятого Паунвере. Я уже не в состоянии жить среди паунвереской публики.

— Чего же проще, — торговец зажигает погасшую сигару, — зайдемте хоть бы вот в этот ближайший дом, ведь за спрос по губам не ударят.

— Да, да, пойдемте разведаем! — сразу соглашается Кийр. — Вообще-то я еще и не видел, как поселенческое жилье изнутри выглядит.

Они останавливаются около маленького домика, возле которого нет даже дворовой ограды, не говоря уже о деревьях и кустах. Даже и в этой хибаре лишь одна половина выглядит пригодной для жилья, тогда как оконные проемы другой забиты горбылем. К домику приткнулась то ли летняя сараюшка, то ли хлев, то ли то и другое вместе. Скорее всего, верно последнее предположение, так как из этой боковой пристройки, сколоченной из того же самого горбыля и наполовину крытой соломой, слышится повизгивание подсвинков и сонное мычание теленка. Очень возможно, шаткое сооружение дает приют и лошади, ибо что это за поселенец, если у него нету даже самой необходимой домашней животины.

— Охо-хо! — Киппель трясет головой. — Стало быть, и так тоже на этом свете люди живут!

— Как видите, живут все-таки, — отвечает Кийр чуть ли не вызывающе.

В это мгновение открывается певучая дверь домика, и наружу выходят двое — мальчик и маленькая девочка с излохмаченными головенками. Оба в тоненькой одежонке, с вымазанными лицами и голыми икрами, на ногах у них чуни (сшитые из материи туфли).

— Здравствуйте, дети! — произносит Киппель, ободряюще улыбаясь. — А папа с мамой дома?

Детишки испуганно смотрят, не отвечая ни слова, засовывают палец в рот и, пятясь задом, протискиваются обратно в дом. На их месте на пороге возникает серый с черными полосами пес и, увидев чужаков, немедленно заливается громким лаем.

— Вот видите, господин Кийр, — бродячий торговец усмехается, — если бы не палки в наших руках, пес сразу на нас накинулся бы; у себя дома, тем более на пороге, собаки особенно агрессивны. Что же нам теперь делать?

К счастью, за первыми двумя выходами следует еще и третий: на ту же самую сцену с высящейся до самой стрехи грудой хвороста.

— Фу, что ты разорался, Мури! — стыдит кто-то чернополосого зверюгу и распахивает двери настежь. Появляется высоченный, среднего возраста мужчина с располагающим лицом, его волосы с проседью всклокочены, подбородок зарос щетиной, однако усы тщательно пострижены в истинно английском духе; на мужчине — защитного цвета «галифе» и тяжелая поношенная обувка.

— Здравствуйте, — Киппель приподнимает шляпу.

— Здрасьте, здрасьте! — отвечает мужчина с порога. — Желаете войти в дом?

— Да, вроде бы есть небольшое дельце.

— Милости прошу! Милости прошу! — Мужчина делает несколько шагов навстречу посетителям и, хотя он всего лишь в жилетке, не обращает внимания на пронизывающий ветер. — Проходите же, проходите смелее, собаку я отгоню.

Предприниматель про себя отмечает, что они имеют дело не с каким-нибудь мужланом, а с человеком, которому ведомы правила вежливого обхождения, об этом говорит уже хотя бы то, что в дверях он пропускает гостем вперед и лишь после этого входит сам.

Киппель не сразу замечает высоту второго порога и словно бы выпрыгивает из крошечной передней в жилую комнату с земляным полом. На какое-то мгновение он так и остается стоять там, возле дверей — ноги циркулем, бородка задрана вверх; лишь постепенно предприниматель начинает различать отдельные предметы предельно простой обстановки полутемного помещения и делает два-три шага вперед. Ну конечно, убогому внешнему виду домика вполне соответствует и его внутреннее убранство. Под окном — стол на козлах, возле него — несколько некрашеных деревянных стульев; в одном углу — плита, в другом — два топчана, также на козлах, возле стены, между окном и дверью — низкий шкафчик, вероятно, место хранения нехитрых запасов продовольствия.

Вот и все, что поначалу бросается в глаза.

Кийр же, видя оплошность своего спутника, проявляет предельную осторожность: вначале ощупывает палкой «глубину» пола и лишь после этого переносит свою длинную ногу через порог.

Затем входит в комнату, прикрыв за собою дверь, и хозяин. (Ибо кем же иным он и может быть, как не хозяином.)

— Да, как видите, житье-бытье здесь на первых порах довольно-таки убогое, — произносит он, словно бы извиняясь, — но что поделаешь? Будьте добры, присаживайтесь!

— Большое спасибо, успеется! — Киппель отвешивает легкий поклон, сняв с головы шапку, и со спины — меток. — Ах да, — он протягивает хозяину руку, — моя фамилия Киппель, мелочный, то бишь галантерейный, торговец из Тарту.

— Очень приятно! — хозяин обменивается с Киппелем рукопожатием. — Моя фамилия Липинг, бывший солдат, а сейчас… ну да вы и сами видите, кто я теперь… поселенец, или бобыль, или как вам будет угодно.

— Ну зачем же бобыль! — Торговец вскидывает голову. Все-таки поселенец, именно так говорят и пишут о подобных вам людях. А этот господин, — он кивает на Георга Аадниеля, — мой добрый знакомый из Паунвере, Кийр, мастер-портной.

— Мастер-портной из Паунвере! — восклицает великан-поселенец так громко, что собака в другой комнате начинает рычать. — Возможно ли это? Ну так здравствуйте, и будем окончательно знакомы! Моя фамилия Липинг.

При этом он жмет и трясет руку несчастного Аадниеля с такой силой, что последний только что на колени не падает. Высвободившись из этих страшных тисков, перепуганный портной поначалу не в состоянии и слова вымолвить, однако он быстренько берет себя в руки, после чего произносит несколько жалобным голосом:

— Только вот господин Киппель забыл упомянуть, что и я тоже бывший солдат.

— Этого я не знал, — все так же громко продолжает поселенец, — а так… вообще-то… я знаком с вами уже давно. Хо-хо, не один добрый годок!

— Вы знакомы со мной? — Кийр отступает на шажок. — Готов поклясться, что ни разу в жизни вас не видел.

— Я вас тоже, и все-таки я знаком с вами. Поверьте!

— Не могу поверить в такое! — портной трясет головой. Как же мы можем быть знакомы, если никогда друг друга не встречали?

— Видите ли, господин Кийр, — произносит великан значительно, — я знаком с вами по одной книге, писатель Лутс написал ее еще до мировой войны. Хо-хо!

— Вот оно что, ну да… — у Йорха отвисает нижняя губа. — По книге, да, конечно, однако это все же не то, что личное знакомство. Надеюсь, вы не всему верите, что Лутс написал в своей «Весне»?

— Ну, это дело писателя — да и хотел ли он так уж точно копировать это наше житьишко. Но я все же думаю, в этих «Веснах» и «Летах» есть своя доля правды. Но, мои господа, присядьте же, наконец! И не обращайте внимания, что тут еще все в таком зачаточном состоянии, если можно так выразиться. Прошу, прошу, присаживайтесь!

— Черт побери! — ворчит Кийр, опускаясь на стул. — Куда ни сунешься, всюду эта «Весна»! Видали, и меня теперь знают по всей Эстонии, словно пеструю собаку или белую ворону. Кому это нужно?

— Ну чем вы недовольны?! — подсаживается к столу и сам хозяин. — Вы, во всяком случае, личность популярная и можете вполне этим гордиться. Что такое, к примеру, я по сравнению с вами?! Или же господин Киппель?

Поселенец внезапно умолкает, прищуривает глаза, словно бы старается что-то вспомнить, барабанит пальцами по столу. Затем вдруг разражается смехом и, придавив своей внушительной лапой костлявую руку торговца, спрашивает:

— Простите, господин Киппель, а не… не фигурируете ли и вы там, в сочинениях Лутса?

— А то как же, — предприниматель ухмыляется несколько кисло. — Чью же душеньку этот человек оставит в покое? Он, правда, ничего плохого обо мне не написал, но хорошего — тоже. Однако, раз уж зашел разговор о пестрой собаке и белой вороне, я тоже один из них. Только подумайте: «Дельцы», «Свадьба Тоотса» и так далее. И неизвестно еще, когда он со мною окончательно сведет счеты.

— Так это же прекрасно! — Поселенец стучит костяшками пальцев по столу.

— Что же тут прекрасного! — Кийр начинает сопеть. — Следит за каждым твоим шагом, словно злой дух, а потом все — в печать и, само собой, с большими преувеличениями; а ведь многого он сам даже и не видел.

— Нет, это и впрямь прекрасно, — произносит хозяин с ударением. — Знаменитые герои историй о Тоотсе зашли ко мне в гости! Мне такое и во сне не снилось!

— Ну, мы пришли не совсем в гости, — Киппель почесывает бороду, — у нас все-таки и небольшое дело к вам есть. Я прихватил из города с собой немного товарца, необходимого в каждом домашнем хозяйстве. Может быть, и вам тоже окажется кстати какая-нибудь вещица, ради которой не хочется бежать в Паунвере или куда-нибудь еще дальше? Здесь, в заплечном мешке, все и находится, — предприниматель дает тумака своему рюкзаку.

— А нет ли у вас, случаем, какого-нибудь ножа от Энгельсвярка? — весьма любезно осведомляется поселенец Липинг.

— Как не быть? Есть!

— О-о, тогда немедленно становлюсь вашим покупателем.

— Простите, мои господа, — портной нервничает, — а не лучше ли будет поначалу оставить в стороне все эти кнопки-булавки Энгельсвярка и приступить к другому вопросу, поважнее.

— Что же может быть важнее, чем… — на лице поселенца появляется выражение разочарованности.

— Видите ли, господин Липинг, мой уважаемый фронтовой соратник, я, собственно, хотел у вас справиться, а не собираетесь ли вы продавать свой надел и домик? Да, именно об этом я и хотел поговорить.

— Продавать… свой надел и этот домик? — Хозяин настораживается. — Зачем же? Я совсем недавно, всего два-три года тому назад, получил этот кусок земли и с большими трудностями сколотил эту халупу! Как это в голову вам пришла такая мысль?

— Очень просто — есть покупатель.

— Покупатель? Кто же? Не заделались ли вы, господин Кийр, перекупщиком?

— Ну нет! — Кийр брезгливо машет рукой. — Какой же из меня перекупщик! Я сам купил бы для себя ваш хутор, если бы мы сошлись в цене.

— Что?! — Мускулы на лице бывалого солдата передергиваются от сдерживаемого смеха. — Как вы сказали? Купили бы для себя мой хутор?

— Да, видит Бог, это правда! — портной утвердительно кивает.

Хозяин не в силах больше сдерживаться и разражается громким смехом.

— Ха-ха-ха! Ха-ха-ха! Вы, и вдруг — землевладелец?! Не выкидывайте шуточек в духе Тоотса! У Тоотса они словно бы сами собою разумелись, а вот вам — не подходит.

— У меня и в мыслях не было шутить! — восклицает Кийр чуть ли не сердито. — Хочу покинуть Паунвере; я уже на дух не переношу это место.

— Гм… Вот оно как! Хорошо, ну, а если бы я и продал вам этот хутор, что вы стали бы тут делать?

— То же самое, что и вы до сих пор делали. Да-да.

— Хо-хо! С трудом верится! Это во-первых, а во-вторых, куда же податься мне со своей женой и детьми в случае, если я этот надел продам? Ведь с таким хвостом из трех человек меня даже в хуторские батраки не возьмут. К тому же, я теперь не Бог весть какой крепкий работник; каждый раз в страду приходится нанимать сезонника.

— Ну-ну, что же у вас в таком случае за изъян? — Киппель угощает хозяина сигарой. — На вид вы такой моложавый и цветущий — смотреть одно удовольствие.

— Да-да, моложавый и цветущий… Но ведь и я тоже в этих больших и малых войнах получил свою долю. Поглядите на меня еще разок повнимательнее и скажите, что вы видите?

Лишь теперь Киппель замечает, что голова Липинга беспрерывно двигается, вернее, не двигается, а трясется, словно у какого-нибудь дряхлого старичка.

— С вашей головой, похоже, что-то стряслось, — тихо, с сочувствием произносит предприниматель.

— Вот именно, господин Киппель; совершенно правильно, я, так сказать, имел контузию головы. И не только голова, все мое тело контужено. Война! Кроме того, у рук-ног тоже свои изъяны, но это не беспокоит меня так сильно, как беспрестанное дрожание головы. Я, правда, не знаю, кто из нас больше инвалид, Тоотс или я, но настоящих работников ни из него, ни из меня уже быть не может.

— Как? — восклицает предприниматель. — Выходит, вы знакомы и с господином Тоотсом из Юлесоо?

— И еще как! Были в одном взводе всю Освободительную войну, разумеется, за вычетом тех периодов, когда ют или другой из нас лежал в госпитале на излечении.

— Ну, тогда мне уже нет смысла продолжать разговор, — Кийр вздыхает.

— Отчего же? — удивляется хозяин. — Говорите, говорите!

— Нет, я имею в виду покупку хутора.

— Ах так. Об этом и впрямь не стоит больше рассуждать. Мне тут, действительно, довольно-таки тяжело, да еще долги и так далее, но куда же я денусь? Где меня ждут? Не знаю я никакого ремесла, не имею ни малейшего понятия и о торговле. Мое место — только здесь, и сели Отец небесный не оставит меня своей милостью, я тут и останусь до тех пор, пока… ну, это и без того ясно.

— Ну что ж, стало быть, этого вопроса мы больше не касаемся. Но, может быть, вы, господин Липинг, слышали, не продается ли тут, по соседству с вами, какой-нибудь другой поселенческий надел?

— Не слышал ничего такого. — Великан качает своей трясущейся головой. — В последнее время я, правда, весьма редко вижусь со своими соседями, но, по меньшей мере, в дни уборки урожая никто ни о чем подобном и словом не обмолвился. Однако, поди знай; может, теперь, когда урожай уже собран, иной хозяин и пришел к мысли о продаже. Чего ж проще пойти да спросить — тут недалеко.

— Но прежде чем мы двинемся дальше, — говорит Киппель, улыбаясь, — я быстрехонько развяжу свой мешок и… тогда будет видно, что мы в нем обнаружим.

— Да, да, выкладывайте, что у вас там, — Липинг тоже улыбается, — авось что-нибудь и подойдет. Да-а, Энгельсвярк — чертовски известная фирма.

— Ну конечно, Энгельсвярк… — Предприниматель раскладывает свой товар на столе. — Сам-то я, разумеется, не чета Энгельсвярку, а лишь маленькая частица этой всемирно известной фирмы.

— Одним словом, маленький мешочник, — Кийр фыркает довольно язвительно.

— Ну зачем так-то? — Бывший солдат Липинг поднимает брови. — Всякий честный заработок почетен, не правда ли?

— Пусть себе господин Кийр говорит, что хочет, — Киппель машет рукой, — меня от этого не убудет, да и что путного может сказать портной, который даже ворон боится. Ну так взгляните, господин Липинг, тут весь мои товар.

— Так, так, — поселенец пододвигает свой стул поближе к столу, внимательно оглядывая предложенный товар. — Четыре столовых ножа и четыре вилки сразу же отложите в сторону, я куплю их. Вообще-то хватило бы и двух пар, но пусть и мои поросята тоже привыкают есть по-людски.

— Поросята? — Киппель делает большие глаза.

— Ну да, мои поросята — мальчик и девочка, вы их только что видели на улице. Но больше я и впрямь не могу ничего выбрать. Хотя погодите, одну секундочку, я позову хозяйку, возможно, ей что-нибудь понадобится.

— Да, да, будьте так добры, пригласите сюда хозяйку. Время терпит. Да и детишек тоже, и для них у меня кое-что найдется.

Поселенец Липинг уходит в другую комнату, которую, по всей видимости, называют задней, и там с кем-то разговаривает. Сквозь приоткрытую дверь предприниматель видит лишь дощатый пол и маленький комод возле стены, но достаточно и этого; ведь Киппель не какой-нибудь судебный пристав, который хочет разглядеть все, что находится и перед домом и внутри него.

— Видите, господин Кийр, — говорит Киппель, — четыре пары ножей-вилок уже проданы, торговля идет.

— Чего же ей не идти, — отзывается портной, взглянув на него исподлобья, — но вы сказали сейчас господину Липингу, что время терпит.

— Оно и впрямь терпит.

— То есть как это — терпит? Пора двигаться дальше.

— Мы так и поступим, но не могу же я прервать свою торговлю на середине и улизнуть! Не теряйте спокойствия, ваше дело уже решилось.

— Что значит — решилось! Разве вы не слышали, что мне ответили?

— Ну что ж, каждое предприятие — наполовину дело везения, — Киппель вбирает голову в плечи и разводит руками. — Мы тут оказались совершенно случайно, нашей основной целью была деревня Ныве. Неразумно ждать, чтобы первый же поселенец, возле которого вы остановитесь, кинулся со своим хутором в ваши объятия! Не правда ли?

— Ах, не журите и не учите меня на каждом шагу! Я не младенец какой-нибудь. Я уже две войны прошел, а вот вы, скажите мне наконец, чем вы в это время занимались?

— Хватит вам, оставим это препирательство в чужом доме. Для этого у нас будет предостаточно времени по дороге.

И Кийр, действительно, умолкает, лишь зловеще сопит. Первый же неудавшийся шаг в поисках нового жилья несколько выбил портного из колеи, и теперь его душонку пилит зависть, что Киппелю так везет.

— Иди же, иди, Роози, — слышится громкий голос поселенца из задней комнаты, — не смеши людей! Это мои старые знакомые — они же тебя не съедят! И вы, дети, тоже идите. Торговец сказал, что у него и для вас кое-что имеется. Идемте, а то еще подумают, будто мы людей боимся!

Наконец хозяин выходит из задней комнаты в сопровождении своей жены. За их спинами жмутся дети, а позади всех — серый, с черными полосами пес, вид у него угрожающий.

— Ну, погляди, — подбадривает хозяин свою жену, рослую брюнетку, — вот они тут. — Разрешите, господин Киппель и господин Кийр, я представлю вам мою жену, которая совершенно добровольно отправилась следом за мною сюда, в изгнание, или вроде того.

Киппель быстро вскакивает и отвешивает элегантный поклон записного прожигателя жизни.

— Весьма приятно!

Портной же ведет себя совершенно по-остолопски, но что тут поделаешь, если он такой неотесанный болван, в особенности, когда в дурном настроении.

— Выбирай, Роози, что тебе может пригодиться, — подбадривает хозяин свою молодую жену. — Может, иголок или ниток, или?.. Погляди, тут много чего есть, — указывает он на стол.

— Вообще-то иголки и нитки всегда нужны, — слабая тень улыбки появляется на смуглом, как у египтянки, липе хозяйки. — Да, так дайте вот этих…

Она называет номер ниток в мотке, рассматриваем швейные иглы и бельевые пуговицы, но рукой ни до чего не дотрагивается. — Да еще ножницы у нас уже совсем никудышные, но… небось, новые дорогие.

— Стоит ли говорить о цене ножниц. Раз нужно — значит нужно. Бери же, бери, Роози!

— Прекрасно! — произносит Киппель, охваченный торговым азартом. — Я продам вам ножницы самого лучшего сорта. Ими, дорогая госпожа, сможете пользоваться много-много лет. Может быть, желаете еще чего-нибудь?

— Нет, спасибо, — хозяйка медленно качает головой. На этот раз мне и впрямь ничего больше не надо.

— Всеконечно, этого достаточно. Совершенно правильно! Не зря же некий умный писатель, или кем он там был, сказал: «Когда мы покупаем ненужные вещи, то вскоре вынуждены будем продавать те, которые нам нужны». Разве это не так? А куда подевались ваши дети? Aгa. подходи же смелее, молодое племя! Смотри, сынок, вот я дарю тебе этот маленький перочинный ножичек, только будь осторожным, не потеряй его; когда пойдешь в школу, станешь точить им карандаши. А ты, маленькая барышня, возьми этот наперсточек. Небось, мама скоро научит тебя шить, тогда он пригодится.

— Смотрите-ка! — поселенец складывает руки крест-накрест на груди. — А теперь поблагодарите дядю-гостя. Вы же знаете, что надо сказать?

Дети что-то бормочут, после чего в смущении убегают и заднюю комнату, а за ними по пятам устремляется собака, словно бы и она тоже хочет как следует рассмотреть, что именно подарили хозяйским детям.

— Ну вот, каждому что-нибудь досталось, — говорит хозяин, — только я остаюсь без всего. Ножи и вилки не в счет — они, так сказать, общее семейное имущество. Было бы куда как славно, если бы и я приобрел что-нибудь лично для себя.

— Для себя лично?.. — повторяет Киппель. — Что бы такое вам предложить? Хороший складной нож?

— Нет, нож у меня уже есть. Отличная вещица, всю войну со мной прошел.

— Аг-га-а! — вдруг восклицает предприниматель. — А как вы отнесетесь к мундштуку для папирос? Поглядите, вот — на выбор.

— Верно! Это мне нужно, к тому же будет напоминать мне о посещении господами Киппелем и Кийром моей халупы. Так. Теперь подсчитайте общую сумму, а ты, Роози, не будешь ли так любезна, не принесешь ли чего-нибудь подзакусить.

— Нет, ради Бога! — Киппель отмахивается обеими руками. — Мы лишь недавно поели в Юлесоо до того плотно, что идти тяжело. Ежели мы еще хоть немного добавим, так и с места не сможем сдвинуться. Благодарствуем за хлебосольство, но что слишком — то слишком.

— Как вам будет угодно, — хозяин пожимает плечами и платит деньги за купленный товар, не делая ни малейшей попытки поторговаться.

— Не знаю, стоит ли нам идти на какой-нибудь из соседних с вами хуторов? — спрашивает Кийр, поднимаясь со стула.

Поселенец Липинг, увы, ничего определенного на этот счет не в состоянии сказать. Но они могут в каком-нибудь из домов и спросить, возможно, и впрямь там знают больше.

— Ну так пойдемте, господин Киппель! — торопит портной своего спутника.

— Одну минутку! — Предприниматель завязывает рюкзак и закидывает его себе за спину. — Так. А теперь можем идти. Большое, большое спасибо хозяевам за радушие. Бог даст, когда-нибудь еще и увидим друг друга. Доброго здоровья!

— Доброго здоровья! — отвечает хозяин. — И доброго пути!

Кийр же отвешивает легкий поклон и распахивает дверь в прихожую. Но именно в то мгновение, когда он открывает дверь, мимо него пулей проносится полосатым пес и сбивает насупленного мастера-портного с ног, так что последний растягивается на пороге вниз животом.

— Мури! Мури! — зовет хозяин, — куда ты, чертяка, летишь?

Но Мури на это и внимания не обращает; вот он уже поднимается возле наружной двери на задние лапы и распахивает ее сильными передними. То ли у него всплыло в памяти, что во дворе чужая собака, то ли он только теперь ее почуял, — как бы то ни было, пес решил познакомиться с нею поближе. Не успевают путники выйти из дома, как Мури накидывается на убогую собачонку, терзает и треплет ее, словно пук черной кудели.

— Ох, мерзавец — смотрите, что он делает! — Киппель выхватывает из подмышки свою палку и спешит на помощь несчастной собачонке. Однако поздно — лохматый темный комочек уже не шевелится. Мури, правда, отступает в сторону, но свое черное дело он успел совершить.

— Готов! — Торговец дотрагивается до маленького тельца кончиком палки.

— Вот дьявол! — Хозяин выходит во двор и грозит кулаком своему чернополосому зверюге. — А это была ваша собака?

— Нет, просто увязалась за нами. Дайте, пожалуйста, мне лопату, я ее закопаю.

— Нет, раз она не ваша, я и сам улажу это дело; наш бандит уже не впервой разделывает так маленьких собачонок.

— Ну, видите теперь, господин Кийр! — произносит торговец, приближаясь к следующему дому.

— Что я должен видеть?

— Видите, какой печальный конец нашла эта маленькая лохматая шавка!

— Ну чего еще о падали говорить! Хорошо, что мы от нее избавились. Только вот что: это еще одно дурное предзнаменование. Может, будет лучше, если мы не станем заходить на соседний хутор. Как вы думаете?

— Да ну вас со своими предзнаменованиями! — Торговец швыряет наземь огрызок до предела искуренной сигары. — У меня, к примеру, уже давненько не было такого удачного торгового дня, как сегодняшний. И деньги в кармане куда как легче, чем всякое барахло в заплечном мешке.

— Нет, позвольте, я думаю вовсе не о вашем торговом деле, у меня в мыслях собственный день покупки.

— Небось, дойдет черед и до вас. Давайте-ка двигаться вперед! Не исключено, что именно на этом втором хуторе повезет нам обоим.

Через недолгое время они останавливаются возле ближайшего домика; внешне он не лучше и не хуже, чем принадлежащий Липингу. Разве что двор окружает невзрачный, сплетенный из прутьев заборчик.

— Ну, чего раздумывать, айда внутрь! — Киппель поправляет свой рюкзак.

— Да, да, идите себе вперед. Может, и тут есть какой-нибудь зверюга, как у Липинга.

— Гм… выходит, моя жизнь дешевле, чем ваша. А впрочем, отчего бы ей и не быть дешевле, — я ведь гораздо старше вас. Ну что же, идемте!

Киппель решительно открывает наружную дверь и, миновав темную прихожую, стучится. Портной следует за ним тихо и осторожно, на цыпочках, с тайным желанием в голове: «Хоть бы этого чертова коробейника цапнул за нос какой-нибудь псина! Будет знать, как все время говорить только о себе и о своей торговле, будто меня и нет вовсе!»

Поначалу на стук никто не отвечает, только откуда-то, может быть, из задней комнаты, доносятся голоса. Когда же предприниматель стучит вторично, уже громче, к двери приближается кто-то шаркающей походкой.

— Какой чегт там багабанит? — спрашивает грубый мужской голос. — Заходи в дом, ежели ты добгый человек!

Киппель заходит в помещение, где в нос ему сразу же ударяет удушливо-кислая вонь. Перед ним стоит заросший бородой кряжистый мужчина, загривок у него — горбом, словно у окуня.

— Здравствуйте! — говорит предприниматель.

— Здгасьте, — отвечает бородач. — Чего надо?

— Хозяева хутора дома?

— Хозяева хутога?.. Ну, а что с того, ежели и дома? Чего вам от хозяев тгебуется?

— Хотел бы кое-что продать.

— Ах, кое-что пгодать! — бормочет человек. — Гхм, так я сгазу и подумал. Такие мешочники ходят тут почитан каждый день со своим товагом — уж я-то этих господ знаю. Один чегтов сын, видишь ли, запудгил мне мозги и навязал велосипед и швейную машину. Вгоде бы наполовину дагом, а тепегь доплачивай каждый месяц, так что в глазах мутится. Ггызи тут салаку да хлебай обгат, чтобы им, воговским гожам, было на что кутить. Нет, нет, не выйдет тут никакой тогговли, никакого навязывания — такие пгививки мне уже не газ делали, с меня хватит.

— Но позвольте, хозяин, мой товар весь при мне, и рюкзаке, а в рюкзаках ни велосипедов, ни швейных машин не носят. Я могу предложить только такие мелочи, как ножи, вилки, нитки, иголки, пуговицы и тому подобное, одним словом — галантерейный товар, нужный на любом хуторе, в любом доме.

— Не надо ничего. Все, что нам потгебуется, мы найдем в Паунвере.

Лишь теперь осмеливается Кийр отворить дверь и переступить порог. И осмеливается сделать это именно на том основании, что — как он, стоя за дверью, услышал — у его спутника дело не выгорело. А если у старого Носова не выгорело, то ему, Кийру, должно бы повезти.

— Глядите-ка! — Волосатый поселенец отступает на шаг. — Вот идет еще один — интегесно, чего этому надо? Эг-ге-е, тепегь я понимаю: вы пгишли вместе. Один вошел в дом, дгугой остался на улице высматгивать, не идет ли кто со двога. Видать, у вас, господа, недобгое на уме. Но вот что я скажу вам пгямо, как только вы начнете выделывать тут свои штуки, я сгазу жахну. Плевать мне, что у нас палки, меня, стагого солдата, этим не запугаете. Линда, — кричит он в другую комнату, — пгинеси быстгенько сюда мой гевольвег, к нам пгишли два подозгительных типа!

Кийр до того пугается этих слов, что не соображает даже поздороваться.

— Святый Боже! — всплескивает руками Киппель. — Как это вам могло прийти в голову, будто мы задумали недоброе? Да оградят нас силы небесные от злых помыслов! Я бродячий торговец из Тарту, а мой спутник занимается портновским ремеслом тут же, в Паунвере. Может быть, вы слышали, что в Паунвере проживает мастер-портной Кийр? Перед вами стоит его старший сын, тоже бывший солдат.

— Как же, как же, — поселенец качает головой, — говогить-то вы мастега! Линда, гевольвег!

И вот уже Линда, толстая, с лоснящимся лицом и запитыми волосами, стоит на пороге задней комнаты, «гевольвег» в руке.

— Да отойди же наконец от них подальше, старый остолоп! — резко кричит она мужу. — Что ты стоишь у них перед носом! Пусть они знают, если припрет, так я и отсюда могу пальнуть.

— Не злитесь, дорогие хозяева! Мы вовсе не те, за кого вы нас принимаете. Между прочим, у нас и удостоверения личности при себе.

— Что мне ваши удостовегения личности! Может, вы их где-нибудь стибгили. Ну, допустим вы, мешочник, пгишли из Тагту, чтобы пгодать свое багахло, но объясните мне, в таком случае, зачем околачивается тут этот погтной… если он и впгавду погтной?

— Он зашел спросить, не продаете ли вы случаем свой хутор.

— Ой, святые силы! — вскрикивает вооруженная хозяйка. — Ишь, чего захотели!

— Кто послал вас сюда? — спрашивает поселенец жестким голосом.

— Никто, мы сами пришли… только по собственному разумению.

— Но пгежде чем пгийти сюда, вы, небось, куда-нибудь заходили?

— Не только куда-нибудь, сегодня мы уже побывали в нескольких местах, но нигде не угрожали нам огнестрельным оружием.

— Хогошо, уматывайте отсюда! Вся эта ваша болтовня не стоит и двух пенсов.

— Разумеется, умотаем. Что же нам еще остается, если вы нас черт знает в чем подозреваете. Всего доброго!

Киппель хочет шагнуть через порог, однако Кийр протискивается вперед, чтобы не выходить последним.

— Аг-га! — с издевкой говорит им вслед поселенец. — Как только увидели гевольвег, так сгазу наутек — готовы один дгугому на спину влезть! — И, обращаясь к жене, добавляет: — Чегт подеги! Я все же дал маху, надо было отвесить тому и дгугому пагу затгещин по цифегблату.

— Так поди догони их и поддай как следует, — советует хозяйка со злорадной усмешкой. — На, прихвати с собой револьвер.

— Добго, я выпущу пгямо во двоге загядик в воздух, поддам им пгыти, чтобы в дгугой газ сюда не совались. Ишь, чегт, газве же погтной может покупать хутог! Кто такое пгежде слышал?

Поселенец выбегает во двор и действительно выпускает «загядик».

Кийр, который успел со своим спутником отойти от этого ужасного дома лишь на два-три десятка шагов, кидается лицом вниз на землю. Он в свое время слышал от солдат-фронтовиков, что при вражеском обстреле рекомендуется ложиться; так он теперь и поступает.

— Ложитесь, Киппель! — шепчет он «боевому товарищу». — Ложитесь быстро на землю, не то он застрелит нас насмерть!

— Ну, с какой стати этому г….ку меня убивать, — предприниматель извлекает из кармана новую сигару. — А если и застрелит, что с того? Я уже достаточно пожил на свете. А вы — давно ли вы ничуть не пеклись о моей жизни, чего же теперь-то впадать в панику? Но, черт подери, — торговец осматривается, — откуда это несет такой страшной вонью?! Выпачкался я где-нибудь, что ли?..

Киппель осматривает свои бока и штанины, старается оглядеть даже спину — но что невозможно, то невозможно.

— Будьте добры, господин Кийр, — обращается он к все еще лежащему на земле портному, — поглядите на мою спину, не испачкана ли она чем-нибудь вроде дерьма.

— Угомонитесь, — мычит портной. — Не стану я поднимать голову под таким страшным обстрелом.

— Да обстрелом-то и не пахнет! Это не выстрел был, а всего-навсего салют… в честь нашего ухода.

Предприниматель втягивает носом воздух, морщит нос и пожимает плечами.

— Знаете ли, господин Кийр, сдается мне, что вонь идет оттуда, где вы лежите. Постойте, я зайду с наветренной стороны — поглядим, откуда несет. Погодите, погодите! Теперь уже лучше, правда, немножко-то попахивает, но не так сильно, как прежде. Что бы это значило?

Тем временем поселенец вбегает в дом, останавливается смертельно бледный посреди комнаты и хриплым го-юсом говорит жене:

— Знаешь, Линда, что я наделал?

— Ну что? Всыпал им по первое число?

— Д-да-а! — Муж надрывно охает. — Только вот — больше, чем по пегвое. Одного ненагоком застгелил… этого, котогый помоложе, котогый вгоде бы погтной из Паунвеге.

— Да, я слышала выстрел, но где мне было знать, что ты прямо в них выстрелишь. Ведь обещал только паль-муть в воздух, как же это ты?..

— Ох, Боже пгавый, я и сам не понимаю, как это вышло! Я в них вовсе и не целился. Есть только два объяснения: либо у меня гука дгогнула, либо пуля сгикошетила, но как только газдался выстгел, этот погтной упал, как подкошенный. Нет, не гикошет был: ведь не могла же пуля отскочить от неба да еще и вбок. Наверное, дгогнула моя ганеная гука. Ох, Линда, Линда, и за каким чегтом сунула ты мне в гуку этот гевольвег! Тепегь пгидется мне не один долгий год отсидеть! А то еще и гасстгеляют. Как знать?

— Что за чушь ты мелешь? Кто это тебя расстреляем или посадит! Просто-напросто объяснишь, что тебе не было никакого резона в них стрелять, а ты всего-навсего испытывал револьвер: в порядке ли он еще. Не будь дураком!

— Да кто же в это повегит? — Поселенец снова охает. — Был бы он один, тогда еще куда ни шло, мол… Но оставшийся в живых тогговец сгазу докажет, что мы им уже тут, в доме, уггожали гевольвегом. Нет, нет, догогая Линда, пгопала моя жизнь! А ведь мы могли бы так хогошо. так мигно жить! Ой-е-ей! Может, и они были вполне мигные люди, а мы набгосились на них, как бешеные собаки.

— Ну что ты охаешь и ахаешь! Лучше пойдем поглядим в дверную щелку, что этот торговец делает с телом убитого.

— Какой тепегь толк от этого поглядения! Решительная женщина все же выпроваживает своего впавшего в отчаяние муженька в прихожую, приоткрывает входную дверь и осторожно выглядывает наружу.

— Где же они? — спрашивает жена шепотом.

— Там, по ту стогону оггады.

— Гм… Я что-то не вижу там ни живых, ни мертвых.

— Но они там! — поселенец вытирает потный от страха лоб.

— Ну так иди покажи, где они! — Для лучшего обзора Линда приоткрывает дверь еще пошире.

— Они там, там… — муж тычет дрожащей рукой в пространство, а затем все же набирается смелости, чтобы и самому выглянуть на улицу. — Что это значит? — спрашивает он все тем же хриплым голосом. — Их и впгавду там уже нет. Неужели… неужели тогговец так быстро сумел его утащить? Стганно!

— Ха, что в этом странного. Хочешь увидеть, где сейчас твой торговец и застреленный портной?

— Что, что?

— Погляди туда, ты, дурень! — жена показывает рукой. Поселенец напрягает зрение и видит такую картину: двое мужчин, уже довольно далеко от его дома, торопливо шагают к большаку.

— Ну, что ты теперь скажешь? — говорит хозяйка, подбоченившись. — Разве не самое время отвесить тебе самому пару горячих по твоей глупой образине?! Чтобы неповадно было меня пугать!

— Подождите меня здесь, — с кислым лицом произносит воскресший из мертвых Аадниель Кийр, как только путники входят на большак. Мне надо зайти в лес.

— Да, идите, идите! — Киппель кивает. — И сделайте все мало-мальски возможное, потому что т а к и впрямь ни в коем случае нельзя появляться среди людей. Это добро — не добро. Жаль, снегу сейчас маловато. Зато сырого мха и лесу сколько угодно.

Слышит ли вообще портной последние слова своего спутника — неизвестно, так как уже торопливыми шагами направляется к лесу. Киппель снимает со спины мешок, кладет на край канавы и сам присаживается тут же. «Уф», произносит он, задирает бороду и с наслаждением почесывает кадык и шею. Затем предприниматель вытаскивает из кармана кошель, чтобы поглядеть, сколь велик его денежный запас. «Неплохо», — бормочет торговец. Если его коммерция, думает он, еще два-три дня продержится на том же уровне, можно будет, пожалуй, с миром и назад в Тарту вернуться; стряхнуть с себя дорожную усталость и пополнить свой отощавший заплечный мешок новым товаром. Неплохо, дело спорится!

По неровностям большака, приближаясь, тащится какой-то хуторянин, на телеге его — мешки. Само собой, он возвращается с мельницы, потому что на мельницу так поздно не направляются, — скоро уже начнет смеркаться.

— Здрасьте, хозяин! — кричит Киппель с края канавы. — Не можете ли сказать, далеко ли отсюда деревня Ныве, а может, поселок или?..

— Поселок Ныве? — Хуторянин сдвигает на затылок свою шапку-ушанку и придерживает лошадь. — Ну, не то, чтобы под рукой или под боком, версты три придется все же протопать. Вы что, туда путь держите?

— Да, есть кой-какое дельце. Сам бы я хотел предложить тамошним кое-что из своего товара, а мой спутник — он сейчас в лесу — вроде бы слышал, будто там какой-то поселенец желает продать хутор.

— Вот как? А что, этот ваш спутник, который сейчас в лесу, хочет купить этот хутор?

— Да, и как можно скорее. Мы и сюда заходили справиться, но здесь нет продажных наделов. Может, и есть, да мы того не знаем — не во всех домах побывали.

— А у этого вашего спутника хватит денег купить исправный поселенческий хутор? — кашлянув, осведомляется хуторянин, он полнотелый и черноусый, с румянцем во всю щеку.

— Доподлинно я этого не знаю, но, думаю, хватит, раз уж он подыскивает себе надел. Вряд ли он просто так, с пустым карманом, стал бы колесить по округе.

— Не обессудьте, что я об этом спрашиваю. Дело в том, что сам я как раз в Ныве и живу, тоже поселенец. Однажды и у меня появилось такое желание; мол, продам-ка я, право, свой хуторок да переберусь в город, мол, долго ли еще я тут, в деревне, себя гробить буду. Нет, сам я еще как-нибудь с грехом пополам пободался бы, да жена не дает мне покоя — так и рвется в город, однако… позвольте спросить еще, что за птица этот покупатель?

— Вы его, возможно, знаете, или по крайней мере слышали о нем. Старший сын паунвереского портного Йорх. да в добавок еще и Аадниель.

— Как? Как вы сказали? — Поселенец из Ныве спрыгивает с телеги и подходит к канаве. — Сын портного Кипра Йорх хочет купить поселенческий хутор? Мои старые солдатские уши, хоть и привыкли ко всяким шуточкам, но такого никогда прежде не слыхивали.

— Но это так, — Киппель пожимает плечами, — теперь наши многое слышавшие уши должны привыкнуть и к этому известию.

— Вот уж новость так новость! Стало быть, Йорх Кийр покупает хутор?! Это и впрямь большая загадка. Что станет делать такой человек, как он, с хутором… человек, который всю свою жизнь только и знал, что шил пиджаки да брюки? И откуда он возьмет деньги на покупку?

Предприниматель вновь пожимает плечами.

— Вам надо бы поговорить с ним самим, небось, каждый лучше всего сам знает и представляет собственные дела.

— Это, конечно, справедливо, но где же он сам? Что он там, в лесу, так долго делает?

— Поди знай. Пошел и застрял. Очень возможно, заблудился и вместо того, чтобы выйти на большак, направился в другую сторону. Он, когда уходил, был немного не в себе.

— Хм… — продолжает поселенец. — Но, прошу прощения, я еще даже не представился. Моя фамилия Паавель.

— Паавель!? — Предприниматель вскакивает, словно пружина. — Именно к вам-то мы и направляемся. Моя фамилия Киппель.

— Очень приятно! Но скажите все же, почему вы решили направиться именно ко мне?

— Все потому же, из-за этого хутора.

— Хм… Откуда вы узнали, что я собираюсь продавать свой хутор?

— Кийр услышал об этом не далее как сегодня от юлесооского хозяина, господина Тоотса.

— Смотри-ка ты! Я незнаком с господином Тоотсом лично, однако достаточно о нем наслышан. Да, да, он был в пехоте, я в артиллерии, мы не встречались. Но на фронте он слыл храбрецом — настоящий Кентукский Лев. Хе-е, хе-е! А откуда Тоотс-то узнал, что…

— Вы вроде бы сами говорили об этом продавцу паунвереской лавки.

— А-а, смотри-ка, до чего быстро распространяются слухи даже и у нас тут, в глуши! Словно по радио. Стало быть, Кийр и впрямь задумал всерьез хутор покупать. Но я все-таки не понимаю, почему этот человек решил покинуть Паунвере.

— Говорит, что не может больше на дух выносить паунвереских жителей и хочет перебраться куда-нибудь подальше от них, под свою крышу.

— Вот оно что. Ну что же, деньги у него и вправду могут быть: всю войну он ошивался при армейский складах. Поди знай… Может, и сторгуемся, ежели у моей жены еще не прошла охота перебраться в город. Так где же этот Кийр застрял? Не приключилось ли с ним чего?

— Ну что с ним могло приключиться! — Киппель маша рукой. — Тут, в лесу, ни волков, ни медведей, ни других хищников не водится. Небось, объявится.

— Будем надеяться. А теперь, господин Киппель, разрешите задать вам еще один вопрос?

— Сделайте одолжение.

— А вы… а вы-то женаты?

— Ой, святые отцы! У меня никогда и в мыслях не было жениться, а теперь, когда я одной ногой стою в могиле — теперь о такой блажи, разумеется, и речи быть не может.

— В таком случае я, пожалуй, могу назвать вас счастливцем и сказать — благодарите Бога! Да, если человек заполучит добрую и спокойную жену, он может жить да поживать и быть счастливым, но если промахнется, тогда, ох-ох-хо-о!

— Как это вам так вдруг пришло в голову задать мне именно этот вопрос?

— Предприниматель улыбается.

— Небось и сами понимаете: у кого что болит, тот о том и говорит, тем более, что одна мысль порождает другую Речь у нас только что шла о продаже моего надела, не правда ли? А жена вовсю на меня наседает, мол, продадим да продадим, однако, если у нас после продажи дела пойдут плохо, то, разумеется, виноват буду я. Она, бывает, и сейчас впадает в сомнение: дескать, не знаю, стоит ли продавать, может, и лучше тут, на месте, продержаться. Вот и пойми ее! И так во всем, в любой мелочи каждые два часа у нее по три раза меняется настроение, не успеет сказать одно, как тут же говорит сама себе наперекор.

«Смотри-ка, какое открытое сердце у человека, — думает Киппель, предлагая нывесцу папиросу. — Едва познакомившись, начинает описывать свою семейную жизнь. Редкостный случай!»

Но этот «редкостный случай» сразу же становится объяснимым, как только поселенец присаживается рядом с торговцем на край канавы. Явственно пахнуло перегаром.

— Ну, как же это, — продолжает предприниматель уже более непринужденным тоном, — вы артиллерист, а сладить со своей собственной женой не можете?! Вы преувеличиваете!

— Нет, господин Киппель, ничуть не преувеличиваю. Видите ли, орудие, то бишь пушку, я волен направить куда хочу, а такая вот несговорчивая жена повернуть себя ни в какую сторону не дает; она, трещотка, может быть, и душе с тобой и согласна, но все равно станет перечить. Скажешь, к примеру, что то или се — белое, так она, вишь ли, должна возразить и доказать, что нет — черное. Делай что хочешь! Но… постой, у меня же здесь, в нагрудном кармане, должна быть бутылочка с лекарством от холода. Не понимаю, с чего это я сегодня такой недогадливый — не соображу попотчевать хотя бы и тем малым, что у меня есть. Какой же хозяин в Ныве, съездив па мельницу, не прихватит из Паунвере чуток горячительного! Аг-га-а, вот она тут — прошу, господин Киппель!

— Но… стоит ли?.. — Предприниматель ухмыляется.

— Стопки у меня нет, что правда, то правда, но запустим просто так, по старой ветеранской привычке.

— Ну так и быть, — Киппель подносит бутылку ко рту, ваше здоровье, господин Паавель!

— На здоровье!

Буль-буль, издает горлышко бутылки, словно выстреливая пузырьки в рот пьющего; когда же бывший управляющий торговлей Носова заканчивает действо, то, не творя ни слова, вперяет взор в землю и причмокивает.

— Брр! — обретает он наконец голос, передернув плечами. — Послушайте-ка, это же никакая не водка, это — спирт!

— Тем лучше! Быстрее подействует. Не то окостенеете на холоде в своем легком пальтишке. Будьте здоровы! — Новопоселенец берет бутылку и проделывает ту же операцию уже гораздо основательнее, чем сдержанный горожанин. — Уф, хорошо пошло, — произносит он, закончив пить, — как огнем полыхнуло!

— А то как же! — Киппель крякает. — Что до меня, так мне за довольно-таки долгую жизнь не доводилось пробовать питья такой крепости. Уф!

— Но это полезно, особенно, если человек мерзнет. Заметьте, господин Киппель, завтра у вас не будет ни насморка, ни кашля, ни какой-нибудь иной хвори, конечно, если вы не застудитесь снова.

— Не застужусь, когда ходишь — не холодно, — предприниматель смотрит через плечо. — Аг-га-а, — возвышает он голос, — наконец-то идет наш друг Кийр.

— Так это он и есть? — говорит Паавель, глядя на приближающегося портного. — Но почему он шагает так странно, скособочась? Или это я уже окосел. — Эй, господин Кийр, — кричит он, — идите наконец скорее. Вы же не с пулей в теле с поля боя идете!

Дрожащий от холода, с посиневшим лицом, портной останавливается, не дойдя двух-трех шагов до сидящих.

— К-ка-ак… — с трудом произносит он одно единственное слово.

— Ох, не разводите долгих разговоров! — кричит поселенец. — Вы — Йорх Аадниель Кийр из Паунвере, а я — Антс Паавель из Ныве, вот и все дела. Отпейте-ка быстренько отсюда добрый глоток, не то у вас вид точь-в-точь такой, словно вы сию минуту предстанете пред ликом Господним. Пейте быстро, пока не поздно!

— Да, но… — Кийр неуверенно принимает протянутую ему бутылку, — но что тут внутри?

— Ну, коли это годилось пить господину Киппелю и мне самому, то, небось, сгодится и для вас тоже. Не ял вам предлагают.

Портной с некоторым недоверием смотрит на бутылку, взбалтывает содержимое, но в конце концов все же отпивает отменный — для такого молодца, как он, — глоток.

— Ай, черт! — вскрикивает он. — Что вы мне дали? Это же купорос!

Кое-как выдавив из себя эти слова, бедняга начинает так сильно кашлять и хрипеть, что торговцу даже страшно становится. Сегодня уже второй раз его спутник находится чуть ли не в объятиях смерти.

— Не беда! — поселенец делает рукой успокаивающий жест. — Ничего, скоро пройдет. Только такое средство и может спасти от воспаления легких. — И вскакивая, восклицает. — Ой, не бросайте бутылку наземь! В ней остался еще добрый глоточек веселящего!

— Огонь да и только! — Кийр вытирает навернувшиеся на глаза слезы. — Ну и обожгло, да и сейчас еще жжет.

— Беда невелика! — Артиллерист берет бутылку в свои руки. — Поглядите на меня, господин Кийр!

И тут уже пришедший в себя житель Паунвере видит, как нывеский хуторянин опрокидывает себе в рот по меньшей мере в два раза более того, что выпил он сам; и что самое непостижимое — поселенец из Ныве даже не крякнул после такой порции!

— Ой, ой! — Кийр вбирает голову в плечи. — Как же это вы так можете? У вас, наверное, луженая глотка.

— Ну зачем же, глотка как глотка, — поселенец засовывает бутылку в карман и закуривает папиросу. — Однако не пора ли нам двигаться, господа! Близится вечер, до Ныве еще идти да идти, а дорогая плохая. Поговорим по пути. Я не полезу больше на мешки с мукой, лошади бунт легче тянуть воз.

— Однако я толком не уразумел, — Киппель хихикает себе в бороду, — не хочет ли господин Кийр еще раз прогуляться назад, в то самое поселение?

— Идите вы к черту вместе с этим поселением! — отвечает Кийр со злостью.

— Нo-o, н-но-о! Пошевеливайся! — Поселенец трогает лошадь с места; и трое мужчин двигаются по узкой, но утоптанной пешеходами обочине большака в направлении деревни Ныве. Они вынуждены идти гуськом, потому что ходьба по неровностям дороги не только неудобна, но даже и несколько опасна: можно вывихнуть ногу, разодрать сапоги. Впереди всех шагает Киппель со своим заплечным мешком, затем — поселенец Антс Паавель и в арьергарде семенит портной Георг Аадниель Кийр, лицо у него кислое, сердце ноет от всевозможных переживаний.

Местность вдоль дороги еще более безутешная, чем возле оставшегося позади поселения; вокруг лишь серые, покрытые тонкими полосами снега поля — и ничего более. Правда, вдалеке виднеются маленькие рощицы и одиночные хуторские дома, но и они не в состоянии развеять уныние поздней осени. Сейчас Кийр с удовольствием бы оказался дома, сменил нательное белье и бросился в постель всем своим уставшим телом с усталой душой. Доведись ему еще раз отправиться смотреть поселенческие хутора, он нанял бы возницу и ехал бы себе как фон-барон. И надо же было этому чертову Носову именно сегодня попасться ему, Кийру, под руку! Но с другой стороны, Киппель все же старик крепкий: он не трус, и смотрите-ка, идет себе вприпрыжку, будто двадцатилетний юнец.

Между тем сумерки сгущаются все больше и далеко впереди в домах уже зажигаются огоньки, словно чьи-то зовущие глаза.

— Хоть бы он, чертяка, снежка подсыпал! — Поселенец Паавель, тяжело дыша, смахивает со лба капли пота. Было бы полегче идти. Но, видите ли, он изводит сельских жителей, как только может.

— Да-а, да-а, — предприниматель оглядывается назад. — Но ведь у вас теперь появилась возможность перебраться в юрод. Покупатель хутора идет за вами по пятам.

Кийр вздрагивает и навостряет уши.

— Да, так-то оно так, но поди знай…

Портной больше не в состоянии удерживать на привязи свой язык.

— Р-разве вы и есть тот самый господин Паавель. который хочет продать свой хутор в Ныве? — спрашивает он, почему-то слегка оробев.

— Ну да, я и есть, — отвечает поселенец. — Без обмана и во весь рост. В Ныве больше нет никого по фамилии Паавель.

— О-о, тогда это замечательно, что мы уже тут с вами пообщались!

— Благодарите меня, господин Кийр! — бросает предприниматель через плечо, замедляя шаг. — Никто другой, как я, завел разговор с господином Паавелем. Вы находились в лесу и понятия не имели, что хозяин из Ныве мимо проезжает.

— Небось я его все равно разыскал бы! — хорохорится портной.

— А чего там искать, — поселенец привязывает вожжи к передку телеги. — Если уж вы попадете в Ныве, так каждый ребенок укажет, где находится хутор Пихлака [21] и его хозяин Антс Паавель.

— Ах, стало быть, название вашего хутора Пихлака? — По лицу Кийра пробегает довольная улыбка — ему нравится название хутора, хотя оно и напоминает о горько-кислых ягодах. Портной опасался гораздо худшего: чего-нибудь наподобие Сивву, Супси или Сузи [22] …да мало ли встречается непривлекательных названий. И как прекрасно звучит сравнительно с ними — Пихлака. Как приятно было бы услышать когда-нибудь в чьих-нибудь устах: хозяин хутора Пихлака — Кийр!

— Да, я его сам так окрестил. Мой поселенческий надел отрезан от земель бывшей мызы Рийсеманна, и, поручив его в собственность, я мог назвать его по своему усмотрению. Не правда ли?

— Почему бы и нет.

— Но вас, может быть, интересует, отчего я выбрал именно название «Пихлака»?

— Да, это и впрямь интересно! — Кийр трет свои покрасневшие уши, цветом они также напоминают созревшие ягоды рябины.

— Видите ли, друзья, дело в том, что я в молодости очень любил рябиновую наливку или же, как ее в то время называли, «рябиновку»… Ну, получил я от властей лот полагающийся мне надел и стал ломать голову, как же его назвать. Вот тут-то мне и припомнились те старые времена, и название было найдено: Пихлака! В тот же день устроил крестины, посадил возле своего наполовину выстроенного «дворца» четыре красивых рябинки. Так было дело; теперь вы уже немного знаете историю моего хутора, хотя сам-то хутор еще и не увидели. Ага — теперь он уже и виднеется, вернее, он виден только мне, вы же еще не знаете, куда смотреть. Но подойдем поближе, тогда увидите.

— Не знаю, стоит ли нам идти дальше?.. — неожиданно произносит Кийр писклявым голосом.

— Это еще что за разговор? — Пихлакаский хозяин останавливается. — Вы же собирались присмотреть какой-нибудь поселенческий хутор? Хотели посетить деревню Ныве, как мне говорил господин Пик… Пик… нет, господин Киппель? Странно, с чего это вы теперь так сразу?..

— Ничего удивительного тут нет. Мы с вами уже встретились, разве не все равно, где задать вам вопрос, тут или там: а вы действительно настоящий продавец?

— Как это настоящий? Что это значит?

— Ну, это ваше желание продать свой хутор — достаточно ли оно серьезно? В противном случае мы идем в Ныве совершенно напрасно.

— Да, я настоящий продавец. — Паавель щелкает каблуками и по-армейски отдает Кийру честь. — Но при этом я вам все же скажу, что на бутерброд свой участок и строения не сменяю, за нормальный хутор я должен получить и нормальную цену.

— Так ведь никто и не рвется заполучить ваш хутор и обмен на бутерброд. У меня есть деньги, которые я скопил усердным трудом и добропорядочным образом жизни.

— Так оно и должно быть. Именно поэтому вам и необходимо поближе познакомиться с моей землей, жилым домом и надворными постройками. Кто же покупает поросенка в мешке? И разве не свой глаз — король? Идемте же, идемте дальше, видите, лошадь и господин Пик. Пик… нет, Киппель, уже порядком от нас оторвались. На мне еще шуба чертовски тяжелая надета, давит на плечи, как вражья сила. Но прежде мы все же произведем небольшую заправку.

С этими словами поселенец извлекает на белый свет бутылку и протягивает ее Кийру.

— Нет, нет, — портной отмахивается обеими руками, — ни за что! Заплатите мне хоть золотыми, все равно пить не стану, я уже знаю, какой вкус у вашего веселящего.

— Ну, wie konnen Sie so kena sein! [23] Отпейте хотя бы глоточек!

— Нет, — Кийр пятится, — ни одной капли!

— Ну что поделаешь, тогда я хлебну сам.

И поселенец производит небольшую заправку, даже не поморщившись.

— Теперь захмелеете, — Кийр с сочувствием качает головой.

— Не беда, такая отрада не каждый день выпадает. Так-то вот. А теперь надавай следом за господином Киппелем!

Примерно через полчаса они и впрямь добираются до деревни (или поселения) Ныве. Даже и при поверхностном взгляде видно, что народ здесь гораздо состоятельнее, чем там, где живут Липинг и тот душегубец, грозившийся пристрелить двух путников.

— Ну вот, мы и у цели, — произносит Паавель, делая соответствующий жест. — Это и есть мой дорогой хутор Пихлака, а там, видите, растут и те знаменитые рябинки. Жалковато будет отсюда уезжать, если когда-нибудь придется уехать. Эхма! Минутку, я открою ворота.

Все входят во двор, отделенный от проселка аккуратным забором из штакетника. Справа стоит весьма привлекательный жилой дом с маленькой верандой, слева — две хозяйственные постройки и — ни одного временного или же наскоро сбитого строения, какие наблюдались в том поселении, что на краю леса. Здешние же со спокойным сердцем можно оставить даже и в наследство последующему поколению.

— Погодите, погодите, — произносит хозяин, — я отведу лошадь к амбару, пусть батрак перекидает в него мешки. Гак. А теперь идемте в дом.

Но прежде, чем они успевают дойти до низкого крыльца, открывается входная дверь, и первый, кто выскакивает им навстречу — опять рычащий пес.

— Молчать, Понсо! — прикрикивает на него поселенец — Пошел отсюда!

Следом за собакой из дома выходит мужчина с зажженным фонарем и освещает переднюю.

— Добрый вечер! — произносит он дружелюбно.

Да, добрый вечер, но пусть Март будет теперь так любезен, перетащит мешки с мукой в амбар и распряжет лошадь. Сам же хозяин до того устал и голоден, что сегодня не в состоянии больше ничего делать.

— Хорошо, все будет в порядке, — отвечает батрак. — Входите в дом, я посвечу.

— Ладно. Так тому и быть. Когда управишься, я налью тебе стопку.

Едва мужчины входят в дом, как из второй комнаты появляется моложавая румяная женщина, стриженая под мальчика, одета она по-домашнему, выражение лица не очень-то дружелюбное.

Киппель громко щелкает каблуками своих великолепных бахил (сапоги с добротной обсоюзкой) и почтительно здоровается. Кийр что-то бормочет… так что не понять «здрасьте» это или нечто другое в подобном роде.

— Ну, мамочка, — произносит поселенец излишне громко, — вот я и дома! Подойди поближе, я тебя познакомлю с этими господами. Один, тот, что постарше — торговец из Тарту, второй собирается купить наш хутор.

Полнотелая «мамочка» подходит ближе и без особою желания здоровается с гостями за руку.

— Да, да, — уточняет хозяин, вешая пальто на вешалку,

— господин Киппель и господин Кийр.

— Столько времени пропадал на мельнице! — Хозяйка скрещивает на груди руки. — Целый божий денек!

— Да, дорогая Лийзи, но ведь я к мельнице не первым поспел. Ты же знаешь: кто раньше приедет, тот раньше и смелет. Да и воды в зимнее время маловато — всего две пары жерновов кое-как ворочаются.

— Ну оправдание-то у тебя всегда найдется! А как ты объяснишь, что опять нализался?

— Как это нализался? Прошу, не заводи снова этот свой пилеж. Ежели я и хлебнул пару глоточков — что с того? Выйди, взгляни, какая погода. Ветер страшенный, только что шапку с головы не срывает. — И обернувшись к гостям, поселенец говорит: — Снимайте же, снимайте пальто и повесьте вот сюда, тогда быстрее согреетесь. — Затем вновь обращается к жене: — А ты, Лийзи, принеси нам поживее поесть! Я голоден, как волк, да и с гостями дело обстоит не лучше.

— Придется подождать, пока согрею суп, — недовольно отвечает молодая женщина, направляясь к плите.

— Черт возьми, вечно только жди да жди! Мало я еще ждал на мельнице? А теперь и дома то же самое.

— Тьфу, не могла же я, в самом деле, явиться следом за тобой на мельницу с миской супа в руках!

— Тогда подай нам пока что на стол хотя бы ломоть хлеба. И не ворчи! Я не с увеселительной прогулки вернулся, а с мельницы.

— Разве мельница существует для того, чтобы там напиваться?

— Оставь, — говорит поселенец со злостью. — Постыдись хотя бы посторонних людей!

— Ты сам должен бы постыдиться, ты, пьянчуга! Как куда отправится, так и насосется.

— Ну, черт побери!

— Остыньте, остыньте, господин Паавель! — уговаривает тихо и просительно Киппель хозяина, положив руку на ею плечо. — Не заводитесь! Давайте-ка лучше закурим по сигаре — это успокаивает.

— И чего она грызет голодного и усталого человека. Сама бы и ездила на мельницу.

— Да смогла бы и сама ездить, — слышится от плиты. — Нечего так уж кичиться своими поездками!

— Помолчи!

Ожесточенный грохот печных конфорок. Затем гремит какой-то чугун, потом шмякается на стол краюха хлеба.

— Ну, хлеб благополучно прибыл на место, — Паавель хмурит брови, — но где же нож?

— А ты что, сам не знаешь, где лежат ножи?

— Гхм!

— Ох-хо, — думает Кийр, чье сердце радуется такой супружеской перебранке, — нет, моя-то Юули не смеет так со мною собачиться. Она, правда, долговязая, как флагшток, но чтобы возражать — этого нет. Какой прок и привлекательной внешности, если под нею — злая душа?!

Разумеется, мимо внимания портного не проходит и то, что обстановка в пихласком доме гораздо богаче, чем там… у Липинга и у того бандита-душегуба.

— Не могли бы вы сказать, — обращается он к хозяину, — как название того поселения там, на лесной опушке, мимо которого мы проходили?

— Того?.. Нет, этого я не знаю. Да и есть ли у него вообще настоящее название? Просто говорят Пильбасте. [24]

— Хм-хм, Пильбасте.

— Как оказался там такой славный человек, как Липинг?

— Поди знай. Наверное, он чуток запоздал с получением своего надела.

— Ох, хорошо и так, — портной жалобно вздыхает. — У меня брат погиб на войне, а родителям ничегошеньки не дают. Как я ни ходил, как ни хлопотал — все впустую Страшные люди там, в Паунвере!

— Вот как?! Может быть, вы не с того конца начали?

— Может быть. Да и сколько же у такого дела вообще концов?

— Они все же имеются.

— Пусть они все катятся в преисподнюю со всеми своими концами! Лучше уж мне купить хутор, чем связываться с этими фокусниками.

— Ну что ж, покупайте, покупайте! Осмотрите тут завтра все как следует и…

— Завтра? А отчего не сегодня?

— Сегодня уже ничего не выйдет. Что вы в темноте разглядите? Разумеется, переночуете тут же, у нас места хватит. А сейчас для начала хотя бы пожуем хлеба, а там, глядишь, и супу получим. Ах да, у меня же есть еще это самое…

Хозяин встает, идет к вешалке, шарит в кармане пальто и приносит на стол бутылку спирта.

— Не показывайте ее! — шепчет Киппель, сжимая кисть руки Паавеля. — Уберите!

— Почему же?

Киппель делает движение головой и указывает глазами в сторону плиты: хозяйке это не понравится.

— А-а, пустое! — И обращаясь к жене, Паавель говорит:

— Ты, Лийзи, подай нам кружку воды и стакан или чашку и сама тоже вспрысни чуток мельничный день.

— О-о! — хозяйка смотрит на обеденный стол. — Так, стало быть, решили еще и дома тем же побаловаться, даже меня приглашают. Только того и не хватало, чтобы и я стала бражничать! Небось, тогда твой хуторок быстренько бы уплыл из рук.

— Эхма, из наших рук хуторок уплывет так или иначе. Разве ты не слышала, как я сказал, что один из этих господ — покупатель хутора?

— Может, оно и так, но с хмельной головой такие дела не делают. Поешь сначала да проспись, тогда и продолжим разговор. Вот и суп уже горячий, я мигом принесу на стол миску и тарелки.

Видавший виды торговец сразу же замечает, что тон хозяйки уже более покладист, чем прежде. Может быть, ей пришелся по душе разговор о покупателе хутора! Это было бы на руку и ему, Киппелю, — товар легче продать, а рассерженному человеку не до покупок.

Вскоре хозяйка ставит перед мужчинами большую миску, полную до краев аппетитно пахнущим супом, тогда как на тарелке ею разложены большие куски мяса.

— Знаешь, Лийзи, — восклицает поселенец, — ты начинаешь мне нравиться! Я говорю правду, Бог тому свидетель!

— Да ну тебя с твоей правдой! — молодая хозяйка уже улыбается уголками губ. — Сейчас тебе может понравиться только добрая порция водки, да отменная закуска.

— Ну да, и это, но все-таки ты — больше всего прочего.

— Ешь, ешь, не болтай столько! Да оставь немного и Марту выпить.

— Я уже посулил ему, — отвечает муж. — На здоровьице!

— Он отхлебывает хороший глоток разбавленного водой спирта и принимается усердно закусывать. — Черт побери! — говорит он себе под нос. — Все ж таки не зря сказано, что голод самый лучший повар на свете!

— Всеконечно! — подтверждает предприниматель мудрое изречение, наворачивая с тем же усердием.

— А теперь… — начинает Киппель после того, как с едой покончено, стол прибран, хозяин обстоятельно рьгнул и курево пущено в ход. — А теперь, стало быть, не соблаговолят ли гостеприимные хозяева посмотреть мои немудреный товар. К сожалению, у меня сейчас уже нет полного набора, но все-таки в этом мешке еще найдется кое-что, без чего не может обойтись ни одно домашнее хозяйство. Как вы думаете, уважаемая госпожа?

— Ну что ж, покажите, что у вас там есть.

— Но не вернее ли будет вначале поговорить о хуторе, — брюзгливо перебивает Киппеля портной, — крючочки-моточки лучше бы на потом оставить — это же не Бог весть как важно, иголки и нитки можно всегда купить, а продать хутор — совсем иное дело.

— Да, само собой, это дело иное, — соглашается господин Паавель, — однако вести разговор о хуторе, как я уже говорил, имеет смысл только при дневном свете; лишь тогда из нашего разговора может выйти толк. Сейчас же… Представим к примеру, что хутор Пихлака да и вообще все поселение Ныве понравится вам ничуть не больше, чем Паунвере… Какая же польза будет от нашего сегодняшнего разговора? А пока что я вам могу сказать только, что у хутора Пихлака — пятнадцать гектаров хорошей пашни, примерно пять гектаров покоса и пастбищ, а леса нет вовсе. О том небольшеньком, что на краю выпаса, и говорить не стоит, — его может кошка на кончике хвоста унести. Затем у нас, по меньшей мере, как я понимаю, добротный жилой дом, амбар, хлев, конюшня и гумно… там, несколько на отшибе. Возле покоса есть сеновал Что касается скота — две лошади, шесть дойных коров, четыре свиньи; кроме того — несколько овец и немного кур.

— Ого, стало быть, у вас весьма крепкое обзаведение! —Киппель кивает головой.

— Ну, крепкое не крепкое… Скажем проще — приличное. Если же вы хотите увидеть действительно «крепкое» обзаведение, вам надо обойти центр мызы Рийсеманна, дa и окрестности тоже. Сам-то центр, правда, в распоряжении одного полковника из резервистов, однако и у офицеров чином пониже, что в округе, тоже дела идут хорошо, то есть, утех, кто относится к земле уважительно и печется о своем хозяйстве. А вообще-то есть — и немало — такого сорта люди, кто продал свои наделы и постройки или же привел хозяйство в запустение.

— Однако вы, господин Паавель, вероятно, еще до получения надела крепко стояли на ногах, — высказывает предположение Кийр. — Иначе как бы вы смогли за такое короткое время поставить так много строений, обзавестись стадом, рабочими лошадьми и необходимыми сельхозорудиями.

— Да, было, было… Но не забывайте о поселенческих ссудах и банковских займах. Если состоится продажа хутора Пихлака, как того желает моя драгоценная половина, я, конечно же, немедленно погашу все ссуды, а останься я тут, понадобятся еще годы тяжкого труда, чтобы освободиться от долгов.

— Говорить-то говори, Антс, — произносит хозяйка, — а спою половину оставь в покое. Я же в ваш разговор и полсловечка даже не вставила.

— Сейчас-то и впрямь не вставила, зато в последнее время ты только и делаешь, что говоришь о продаже хутора. Но Бог с тобой, оставим это, я ведь сказал без всякого желания тебя обидеть! Лучше поглядим с вечера, какой товар предложит господин Киппель, а о более серьезных вещах поговорим с утра. Да, господин горожанин, раскройте свой мешок, весьма любопытно взглянуть, что в нем есть.

— Сию минуточку! — Покопавшись в рюкзаке, торговец выкладывает на стол его содержимое. Хозяйка подвигается поближе к мужу, с любопытством оглядывая товар — и тот, что блестит, и тот, что без блеска.

— Да, — произносит она, — тут есть очень милые вещички! А чего-нибудь из одежды вы не прихватили?

— Нет, госпожа, — отвечает предприниматель с виноватой улыбкой. — Большая ноша не по моей старой спине. Чтобы торговать одеждой, пришлось бы подряжать лошадь и телегу, а это себя не оправдывает.

— А пудры и крема для лица?

— Тоже нету. На такой артикул спрос весьма невелик.

— Чего ты фокусничаешь, Лийзи, и спрашиваешь то, чего тут нет! Ты же видела, господин Киппель выложил из своего мешка все, и эти веши здесь, на виду.

— Да, это правда, но я теряюсь в выборе.

— Вот те на! Смотри, тут есть нитки и иголки, столовые ножи и вилки, складные ножи, бритвы и много чего еще.

— Хм, ты от своего спирта вконец поглупел. Скажи мне, право, на кой ляд женщине складной нож или бритва? Или ты, бедняжка, до того окосел, что меня бородатой видишь?

— Послушай, старуха, убери колючки! Купи тогда что-нибудь другое. Видишь, тут есть наперстки, ножницы, тесьма и даже несколько кусков туалетного мыла.

— Хорошо, купи мне кусок мыла.

— Что значит кусок! Уж если брать, так хотя бы два, тогда ноша господина Киппеля все же чуточку полегчает. А сам я?.. Да, именно так, одну хорошую зажигалку и к ней в придачу две дюжины кремней. Еще коробочку французских булавок. Но что же это я, черт побери, уже давненько мечтаю купить?.. Ну да, вспомнил, впрочем этого у вас нет.

— Чего именно?

— Я бы купил себе что-нибудь из художественной литературы, одну-две книги. Старые уже читаны-перечитаны. Даже и в паунвереской библиотеке ни одной не осталось, которые бы я не прочел. Сейчас вечера и ночи долгие, не знаешь, как их и убить. Иметь бы какое ремесло, хоть шорника, — чинил бы лошадиную сбрую. Единственное развлечение — перебранка с женою.

— Ну и пустобрех же ты! — ворчливо поизносит хозяйка, направляясь в заднюю комнату. — Когда это я подавала повод для перебранки?

— Чтобы у меня спрашивали книги, это впервые, — Киппель переводит разговор на другое, — хотя я уже второй год колешу по округе. Чаще всего спрашивают снаряжение для ружей и патроны для револьверов, но торговать этим у меня нет права. Можно бы изрядно подработать, да не тут-то было. Взять хотя бы сахарин… тоже был в моде, однако я, само собой, и его продавать не мог. Хе-хе, чего только у меня не спрашивали — то в открытую, а то и тайком!

— Что же еще, к примеру? — Поселенец сонно щурит глаза. — Я не могу тут назвать вам вещи, о которых осведомлялись так… без свидетелей и шепотком. Но медный купорос, средство от блох, мазь против вшей, еврейское… и так далее — все это частенько спрашивают, будто я какой-нибудь бродячий аптекарь! Где же тут всем потрафишь…

— Да, у каждого свои трудности.

Хозяйка ненадолго скрывается в задней комнате, заем вновь появляется на пороге и произносит:

— Будьте любезны, господин Кийр, зайдите на минутку сюда! Мне хочется немного поговорить с вами с глазу на глаз.

— Пожалуйста, — портной быстро вскакивает, — с полным удовольствием.

Поселенец поднимает брови, пожимает плечами и бросает на Киппеля вопросительный взгляд.

— Что бы это значило? — бормочет он удивленно. — Что еще за секреты от нас появились?

— Приватная беседа, — предприниматель усмехается. — Да, этот портной Кийр в некотором роде мужичонка довольно странный. Я ведь знаком с ним без году неделя, но все же приметил еще по дороге две-три его уловки, которые мне не понравились. Правда, теперешняя беседа наедине не по его почину начата, но я уже по лицу нашего милого Йорха понял, что это вода на его мельницу.

— Может быть, хочет провести меня при покупке хутора?

— Как это он, пустозвон, может провести, вы же при купле-продаже оформите контракт у нотариуса!

— В любом случае, но я почему-то все-таки сомневаюсь, надежный ли он покупатель. Ха, я рассуждаю чуть ли не так же, как Кийр, когда он по дороге сюда спросил меня, настоящий ли я продавец. Но теперь вы, господин Киппель, сами, хоть и немного, слышали и видели, что за ураган моя жена, теперь вы уже не можете сказать, будто я насочинял вам тогда, возле деревни Пильбасте.

— Не стоит принимать близко к сердцу каждое слово женщины, насколько я их знаю, все они более или менее так… элемент легковесный.

— Но та, — поселенец указывает большим пальцем на дверь, — которая сидит сейчас с Кийром в задней комнате, та следит не только за моими словами, но и за каждым моим шагом, за каждым движением. Однако, ежели сейчас сам я войду к ним и спрошу, дескать, что это за новая мода такая — секреты от меня заводить, она непременно поднимет крик и наговорит мне добрую дюжину едких словечек.

— Так ведь суть этого приватного разговора не останемся секретом для в а с, ее хотят скрыть только от меня.

— Кто знает. Ну так вот, я именно потому почти согласился продать хутор и переехать в город, что там для жены есть кинематографы, театры, танцевальные вечера и тому подобное, пусть себе развлекается, тогда я не буду вечно ей под руку попадаться.

— Гм, да-а… — Подперев рукой свою мудрую голову, Киппель погружается в недолгую задумчивость. — Да, по и эта мера в своем роде обоюдоострый меч,

— продолжает он рассуждать.

— То есть?

— Что вы скажете, господин Паавель, если ваша супруга будет злоупотреблять развлечениями, там, в городе, где они станут для нее так легко доступными? Кино-то еще куда ни шло, гораздо больше потребуют театры и танцы. Тут понадобятся модные платья и туфли, золотые украшения и так далее. А сколько все это стоит! Сверх того еще завивка волос, румяна, пудра… В конце концов может и к куреву пристраститься.

— Да, да, об этом я уже и сам думал. Я сразу увидел в вас человека умудренного жизнью, вы знаете, что говорите, и вы совершенно правы. Но, черт побери, ведь я все-таки не такой дурак и глупец, чтобы совершенно выпустить вожжи из своих рук! Если жена легкомысленна — а она такая и есть! — это еще вовсе не значит, будто я должен в каждом деле плясать под ее дудку. Не правда ли?

— Оно так, небось каждый сам лучше всего знает свои возможности, как я уже говорил там, на опушке леса.

Хлопает наружная дверь, из прихожей доносятся шаги. В комнату входит долговязый пихлакаский батрак, на его выбритом лице добродушная улыбка, словно он только что по-доброму с кем-то поговорил.

— А-а, это ты, Март! — Хозяин поднимается из-за стола и идет к буфету.

— Ну, все в порядке?

— Точно так, господин капитан!

— Тогда иди сюда и хлебни как следует. А после сам налей себе супу и возьми мяса. Сейчас еще все теплое — мы только что поели. Хлеб в буфете.

— Спасибо, спасибо! Небось, найду.

— А что, служанки у вас нет? — спрашивает предприниматель.

— В летнее время есть. А зимою хозяйке приходит помогать одна старушка, она живет тут неподалеку. Ночует v себя дома.

— Так, так. Но теперь я, наверное, и впрямь могу сложить свой товар обратно в рюкзак.

— Нет, погодите еще немного, я хочу подарить что-нибудь старому холостяку Марту, он у нас славный и исполнительный.

— Ох, хозяин, ну что обо мне-то!..

— Нет, нет, иди сюда со своей тарелкой, ешь и высматривай, что тебе по душе…

— Но скажите все же, господин Кийр, — выспрашивает пихлакаская хозяйка у паунвересца в задней комнате, — почему вы хотите покинуть ваши родные места и ваших родителей?

Портной довольно долго и обстоятельно рассказывай свою печальную историю:

— Стало уже совершенно немыслимо существовать в этом недобром краю, наверное, в аду и то лучше. До войны еще можно было жить и даже довольно сносно, а теперь всяк на тебя рога наставляет, так что и подойти страшно. Поверьте, госпожа, даже на большаке в меня так и норовят зубами вцепиться.

— Смотрите-ка, смотрите-ка! — Молодая женщина кивает головой. — Да, из-за этих войн и впрямь все теперь шиворот-навыворот. Взять хотя бы меня — да будь сейчас прежние времена, разве бы я куковала здесь, в этом захолустье, в этой глуши?

— Но чем же вам тут плохо, если смею спросить?

— Плохо?.. Вы не представляете, что значит для городского человека крестьянская работа! Если бы хоть после долгого тяжеленного рабочего дня было куда пойти, было с кем пообщаться! Здесь адская скука. Я бы с удовольствием плюнула в лицо тем горожанам, которые за рюмкой вина разглагольствуют о тишине и покое сельской жизни. Пусть бы приехали да пожили тут немного тогда запели бы совсем иную песню.

«Эта из моей команды», — думает Кийр без малейшего сочувствия, но он с удовольствием обнял бы и поцеловал эту пышнотелую молодую женщину, на щеках которой такой свежий румянец и такие аппетитные ямочки.

Однако портной вообще не так-то легко теряет над собой контроль, а сейчас, когда его ждет серьезная торговая сделка, тем более.

— Да, это совершенно верно. — Он словно бы с сожалением склоняет голову набок. — Каждый из нас несет своп крест.

— А вы женаты? — спрашивает хозяйка неожиданно и для себя самой. — Нет,

— она краснеет, — я этим вовсе не хотела сказать, будто ваша супруга для вас — крест. Я… и сама не понимаю, с чего вдруг так некстати задала это: вопрос.

— Пустое! Однако, по правде говоря, она и впрямь — мой крест, моя жена.

— А дети у вас есть?

— Нет, детей нету. Моя жена… она такая узкобедрая… Бог весть, способна ли она вообще иметь детей.

И тут вдруг к портному возвращается та мысль, которая проклюнулась в его рыжей голове, когда он разговаривал со своей свояченицей Маали.

— А впрочем, кто знает, может быть, все-таки способна.

— Что до меня, так я не хочу детей. — Госпожа хозяйка мотает головой. — Я и без того живу, словно в тюрьме, куда же тут еще детей, чтобы они хныкали да за подол цеплялись! Сейчас я хотя бы два разика в год могу в город съездить, а тогда бы… Ох, даже подумать страшно.

— Да, верно, верно! Моя-то, правда, деревенская жительница, она никуда не рвется, а вы, разумеется, дело другое, я очень даже понимаю ваше положение. Но, госпожа Паавель, не могли бы вы мне так, по секрету, сказать, сколько ваш муж хочет за хутор? Вы, разумеется, знаете.

— Слышать-то я слышала, но, если я вам скажу, то пусть это действительно останется между нами, не хочется, чтобы Антс подумал, будто я стараюсь вперед него забежать.

— Нет, нет, видит Бог! Уж я-то не скажу ему ни словечка до того, как он сам назовет цену. В этом вы можете совершенно не сомневаться.

— Он говорил о шестистах тысячах…

— Как? Шестьсот тысяч?! — Кийр разом сникает и в ужасе смотрит в лицо пихлакаской хозяйки, его мысли о румянце и ямочках на щеках женщины мгновенно улетучиваются. Теперь бедняга видит перед собой судью, объявившего ему смертный приговор. — Шестьсот тысяч! — Он громко охает, роняя голову на руку.

— Тише, тише! Он же в передней комнате, услышит.

— Ах да! — Кийр испуганно оглядывается на дверь. Затем произносит еще раз, но уже шепотом: — Шестьсот тысяч! Ой, таких денег у меня никак нет.

— Может быть, он уступит, если поторгуетесь. И часть суммы можно заплатить в рассрочку; оформите закладную или… или как это называется. Наверное, поселенцев, на ком бы долги не висели, и нет вовсе — у одного меньше, у другого больше.

— Да, но как ни кинь — все клин. Во всяком случае, сумма эта — пугает. Я рассчитывал, что ваш муж запросит хотя бы вдвое меньшую, даже и тогда она была бы более чем достаточной. Но… я не знаю, как вам это объяснить… Ну да, если у вас твердое желание переехать в город, вы и впрямь должны мне помочь.

— Как же я могу помочь вам?

— Поговорите с мужем наедине, постарайтесь убедим, его сбавить цену, елико возможно. Разумеется, только после того, как он уже сам мне ее назовет, и я скажу, что считаю ее чересчур высокой. Не раньше. Иначе это будет выглядеть так, будто вы со мною в сговоре. Не правда ли?

— Ну да, это я могу сделать, будь оно хоть сговор, хоть еще что. Уж я ему растолкую, что покупателей хуторов в нынешнее время не густо. Их было предостаточно, когда некоторые офицеры и солдаты продавали по цене гнилого гриба доставшиеся им, как почетная награда, наделы, но сейчас обстоятельства изменились. Он, правда, и сам это знает, но если я начну его подталкивать, будем надеяться, муж станет покладистее.

— Да, правильно! — Павший было духом Кийр вновь приободряется. — Действуйте смелее — это в интересах нас обоих. И, если быть вполне откровенным, шестьсот тысяч за этот хутор и впрямь чересчур большая цена, муж ваш никогда столько не получит. А если и найдется покупатель, который согласится с этой суммой, то так или иначе попытается обвести вашего мужа вокруг пальца. Я же человек чести и в точности выполняю все обязательства, которые когда-либо на себя брал. В этом ни на йоту не сомневайтесь, дорогая госпожа.

— Да, я верю вам, господин Кийр.

Но тут случается нечто такое, что в сельской местности происходит довольно редко: в дверь задней комнаты стучат.

— Что это за комедия?! — восклицает хозяйка недовольно. — Кому надо войти, пусть входит!

— Я хотел спросить, — поселенец отворяет дверь, — скоро ли закончится этот приватный разговор? Дело в том, что нас тут уже клонит ко сну, мы хотели бы лечь.

— Ах да! Ну что же, так или иначе, спать ложиться надо, но я никак не пойму, о каком таком приватном разговоре ты болтаешь. Сидим тут с господином Кийром, беседуем просто так о том, о сем.

— Ну как же, ведь ты сама позвала господина Кийра именно для разговора с глазу на глаз.

— Ничего подобного я не говорила. Мельничная пыль вконец тебе мозги запудрила, слышишь то, чего и в помине не было.

— Хорошо, а теперь возьми на себя труд, помоги Марту устроить гостям постели.

— Это я и сама бы сделала, без твоих напоминаний.

— Гхм, ты мне и рта не даешь раскрыть! — произносит поселенец. — А впрочем… гхм, какая разница!

Он выходит в переднюю комнату и слышно, как открывает там дверцу буфета.

— Стало быть, на том и порешим, — Кийр протягивает хозяйке руку, — как мы сейчас обговорили.

— Да, так! — Молодая женщина пожимает руку портного, и на этот раз по телу паунвересца пробегает сладкая дрожь. «Да, да, — думает он, — если вообще можно надеяться на спасение, то не где-нибудь, а именно здесь».

На скамейках и стульях быстро устраивают постели для Кийра и Киппеля, хозяева желают им доброй ночи, уходят в заднюю комнату, после чего в жилом доме хутора Пихлака устанавливается такая тишина, какая бывает и рождественскую ночь. Только храп Киппеля и батрака несколько нарушает этот глубокий ночной покой.

Лишь один Кийр долго не может заснуть, даже и в полусне снова и снова всплывает перед его глазами пугающая цифра шесть со своими пятью нолями. Откуда, черт побери, взять деньги, даже если Паавель и скостит порядочную часть этой суммы?

С утра все, как всегда, вновь на ногах, однако Кийру это утро отнюдь не кажется ни будничным, ни обычным — впереди его ждет борьба «не на жизнь, а на смерть».

— Ну, если господа желают, — произносит хозяин после совместного кофепития, — мы теперь можем пойти и познакомиться поближе с землями и насаждениями хутора Пихлака. О деревьях, правда, особо и говорить не стоит, их, как я уже вчера сказал, мало, самое главное — это земля. И все-таки прежде всего осмотрим жилой дом, надворные постройки и скотинку.

— Да, это было бы весьма интересно. — Киппель взваливает на спину свою ношу. — Но я могу уже заранее сказать, что ваш хутор вряд ли уступает юлесооскому. У меня хоть и не совиные глаза, однако я все же еще с вечера разглядел, что…

— Будет видно, как он вам понравится. Свой рюкзак вы вообще-то могли бы пока здесь оставить, незачем его без надобности таскать.

— Э-хе-хе, я со своим мешочком так свыкся, что и ходить-то без него не умею, — торговец поправляет лямки. — К тому же он теперь не Бог весть сколько тянет. А вся когда я выходил из города, мне и впрямь было тяжеленько.

— Как вам будет угодно. Стало быть, осмотрим дом, сначала изнутри, потом снаружи. Перво-наперво задняя, или, как принято говорить, женская комната, сейчас она еще не убрана, но… — взгляд хозяина падает на жену, не то чтобы с очень большой укоризной, а так… с поддразнивающей усмешкой. Кийр зажмуривает один глаз и нацеливается другим на неприбранную постель: да, да, стало быть, тут и спит соблазнительная хозяйка Лийзи. его сообщница. Киппеля не интересует ни постель, ни горшок с ручкой под кроватью, его внимание привлекает лишь довольно вместительная полочка, на которой немало книг, переплетенных и без переплетов. Ну конечно, неспроста же Паавель спрашивал у него вчера что-нибудь по части чтива.

— А здесь, — хозяин идет дальше, — две маленьких комнатки. Их мы даже и не отапливаем, здесь пока что просто-напросто лежит всякий ненужный хлам. Только в летнее время, когда приезжает какой-нибудь гость, мы прибираем одну из них, а то и обе, чтобы приспособить под жилье. Вот и все. Стало быть: четыре комнаты, кладовка, прихожая и рядом с нею еще полутемный чуланчик… Бог знает для чего. Так! Пойдемте теперь во двор. Посмотрим хлев, конюшню и амбар.

— Ну что же, великолепно! — хвалит Киппель, когда они осматривают и эти постройки.

— Да, но… — Кийр хочет что-то сказать, однако вовремя спохватывается — он чуть было не проговорился об лих страшных шестистах тысячах.

— Что — «но»? — спрашивает Паавель с улыбкой.

— Гм, ничего особенного! Просто так подумалось…

— Хорошо. В таком случае, идемте теперь посмотрим самую суть этого хутора — поля и покосы. Ты пойдешь с нами, Лийзи?

— Нет, мне-то зачем. Я на них достаточно насмотрелась.

— Тогда, дорогая госпожа, — Киппель кланяется, — позвольте мне с вами попрощаться и поблагодарить за сверхдушевное гостеприимство! Как знать, вернусь ли я сюда. Не знаю, как будет с господином Кийром, но я, во всяком случае, наведаюсь еще на кое-какие соседние хутора, может, удастся что-нибудь продать. Будьте здоровы! Сердечно благодарю за вашу доброту!

— И я тоже с вами прощаюсь! — Портной пожимает руку хозяйки и многозначительно смотрит ей в глаза, что, разумеется, надо понимать так: «Стало быть, на том и порешим, как договорились! Помните об этом!»

И трое мужчин — один с ношей и двое без ноши — выходят со двора пихлакаского хутора, чтобы оценить его ноля и луга.

Поля, действительно, достойны похвалы, ровные, словно стол, без валунов, без пней. Покосы и пастбища — также. А вот этот болотистый участочек не в счет, и его гоже впоследствии можно будет преобразовать либо в пашню, либо в покос.

— Ну и сколько же вы… — Кийр приостанавливается, сердце его громко стучит, — за все это хозяйство запросите?

— Сколько я запрошу?.. — Поселенец слегка поводит глазами. — Шестьсот тысяч марок.

— Шестьсот тысяч?! — Портной медленно качает головой. — Да, цена и впрямь крепкая.

— Так и хутор крепкий.

— Но я ведь не хулю хутор, но… что слишком, то слишком. А стадо, лошади и сельхозорудия в эту сумму входят?

— Нет. Движимое имущество сверх того.

— Ой, ой, ой! — Лицо Кийра принимает выражение страдания.

— Что такое? — Владелец хутора усмехается. — Не по карману, что ли?

— Ничего удивительного. Но вы ведь сбавите и на часть платежа дадите рассрочку?

— Нет, так не пойдет. Я вырученные за хутор деньги должен буду пустить в какое-нибудь дело, а ежели я начну новую жизнь с того, что закину ноги на стену, так надолго ли этой небольшой суммы хватит? Разве не так, мои господа?

Киппель согласно кивает, но ничего не произносит.

— Так-то оно так, но… — Кийр переступает с ноги на ногу, — но каждый должен протягивать ножки по одежке. Для меня, во всяком случае, ваша цена чересчур велика.

— Стало быть, вы не станете покупать Пихлака?

— Нет, этого я не утверждаю, но сбавьте, небось, тогда поглядим.

— Хорошо, а сколько же в таком разе предлагаете вы? Кийр поначалу не может ничего предлагать, сначала он должен пойти домой и отнести весть тому и этому. А пока что пусть господин Паавель хорошенько подумает, пусть взвесит вопрос со всех сторон и пусть определит свою последнюю цену. Тогда в один из дней, скажем, хотя бы через неделю, он, Кийр, придет сюда снова и скажет либо нет, либо д а, он, Кийр, любит только чистую воду и точный расчет — так это всегда было. И главное, пусть хозяин имеет в виду, что в нынешнее время мало честных покупателей. Ведь не станет же — Боже упаси! — господин Паавель, герой Освободительной войны, продавать свой хутор кому-нибудь из прежних владельцев мыз. Ради этого самого земельного надела пихлакаский хозяин проливал свою кровь, возможно ли теперь отдать его обратно своему бывшему врагу?

— Ничего подобного я и не собираюсь делать, однако за этот, мною завоеванный кусок земли я все же должен получить достаточно, чтобы более или менее приемлемо обустроить свою будущую жизнь.

— Вы и получите. Но разве вам для обустройства будущей жизни нужно непременно шестьсот тысяч?

— Нет, господин Кийр, я хочу даже большего: движимое имущество — особая статья.

— В том-то и загвоздка! — Портной неопределенно пожимает плечами. — Однако, что мы попусту спорим. Примерно через неделю я приду снова, тогда и продолжим разговор. Я, во всяком случае, отношусь к этому делу серьезно и надеюсь, что вы — точно так же. А теперь прошу извинить меня, я поспешу в Паунвере, не то мои домашние подумают, что я Бог знает куда подевался. Господин Киппель, разумеется, останется тут мешочничать и суетиться со своим барахлом от Энгельсвярка, теперь дороги наши расходятся.

— Я-то со своими делами управлюсь, — торговец с усмешкой почесывает бороду, — а вот как вы сумеете пройти лес возле Пильбасте — это вопрос. Да, да, как бы там еще чего не случилось.

— Что? — Кийр выпучивает на Киппеля глаза. — Что там может случиться?

— Где же мне все точно знать, но угрожать-то он туда, на обочину большака, приходил.

— Кто? Кто приходил угрожать?

— Ну, все он же, поселенец из Пильбасте, который вчера палил из «гевольвега» и чуть было не застрелил нас.

— Х-хех-хех… — заикаясь, произносит портной. — Когда по он выходил к большаку?

— Когда вы в лесу были, точнехонько незадолго до появления господина Паавеля.

— И что, что он сказал?

— Что сказал?.. Сказал, мол, пусть только он, этот паунвереский портной, попробует еще раз объявиться тут поблизости, небось тогда он увидит. Мол, этакий босяк приходит ко мне мой хутор выпрашивать.

— И что же он собирается со мной сделать?

— Так ведь я в душу ему не заглядывал. Во всяком случае, он был разъярен, как бык. Да вы и сами видели и слышали, когда к нему заходили, что у этого человека вместо сердца — нож для забоя свиней. И прекрасно видели, что и его дорогая женушка далеко не Святая Женевьева! [25]

— Господин Киппель, — произносит Кийр чуть ли не просительно, губы его трясутся, — поклянитесь именем Господа нашего, что это, действительно, правда, то, что вы говорите.

— Именем Господа нашего?! — Торговец презрительно усмехается. — По поводу такого пустяка! Неужто вы не, знаете, господин Кийр, что имя Господне нельзя поминать всуе. Довольно и того, если я вам сообщу, что он купил у меня сравнительно дорогой складной ножик. Нет, против меня он ничего не имеет, только вы, вы у него словно соринка в глазу, ну да, дескать, хотите разорим его хозяйство или что-то в этом духе.

— Вот еще, черт подери! Ну объясните же мне в конце концов, каким это образом и когда хотел я разорить его вонючее хозяйство? Мы всего лишь спросили — и сделали это вполне вежливо — не собирается ли он продать свой курятник и две-три полоски поля.

— Так-то оно так. Не знаю, какой бес в него вселился. Только нет во всем этом ничего хорошего, именно потому я и предостерегаю вас, так… по-дружески. Нет, на открытом-то месте он вам ничего не сделает, но тот лес возле Пильбасте, тот… Одним словом, будьте предусмотрительны! Там он может подстеречь вас за каждым деревом и кустом.

— Подумать только, вот скотина! — Кийр мотает головой. — А что, если я и не стану возвращаться через Пильбасте? Если пройду как-нибудь стороной? Разве нет обходного пути?

— А вот это, дорогой господин Кийр, мне неведомо, я ведь в этих краях впервой. Но может быть, господин Паавель знает какую-нибудь окольную дорогу?

При этих словах Киппель едва заметно подмигивает пихлакаскому хозяину, и тот понимает его с редкой проницательностью.

— Видите ли, господин Кийр, — Паавель вздыхает, — отсюда в Паунвере есть даже две кружные дороги, но, воспользовавшись ими, вы должны будете либо сделать крюк в двадцать пять километров, либо пройти через болота и топи. Первая дорога, хоть и надежная, но страшно длинная, а на второй, если вы с нею незнакомы, можете утонуть или заблудиться.

— Ой, ой, ой! — стеная произносит Кийр. — Что же мне делать? А вы, господин Киппель, не пошли бы вместе со мною назад, в Паунвере?

— Как? Назад в Паунвере? Что я там потерял? Нет, это ни при каких условиях невозможно. Я еще пооколачиваюсь тут, в поселении Ныве, а потом по наикратчайшей дороге рвану в Тарту. За кем мне гоняться со своим пустым мешком, меня ведь даже деревенские куры и петухи поднимут на смех. Хоть я и мешочник, в моем мешке все-таки должно что-нибудь лежать — помимо двух-трех пакетиков иголок да нескольких катушек и еще кое-что по мелочи. Нет, господин Кийр, что до меня, так я теперь не скоро снова приду в Паунвере. Мне, всеконечно, надо в городе пополнить запас товара, и основательно.

— Ну, а если я по прибытии в Паунвере куплю все, что у нас осталось?

— Зачем же вам скупать ненужные веши? Это было бы смешно.

— А если я вам заплачу просто так, наличными деньгами… за то, что вы меня проводите?

— Еще того не легче! Во-первых, я не нищий, а, во-вторых, провожая вас, не хочу получить пулю — еще неизвестно, такой ли уж хороший стрелок этот поселенец из Пильбасте, чтобы попасть именно в вас. Где гарантия, что его пулька не пощекочет мои собственные ребра?

Портной опускает голову и сопя погружается в глубокое раздумье. Наконец произносит:

— А вы, господин Паавель, не отвезете меня домой на лошади, само собой, за хорошее вознаграждение?

— Нет, нет! — Поселенец мотает головой. — Пасть на поле сражения — это дело чести, а так, с бухты-барахты сунуться под пулю душегуба — легкомыслие и глупая бравада.

— Гм! Но что же, черт побери, мне делать? — И после довольно долгой паузы Кийр добавляет: — Нет, знаете ли, мои господа, я все же пойду через Пильбастеский лес, небось я соображу, как это сделать. И если ему суждено меня убить — пусть убивает. Во всяком случае, тогда вы будете знать, кто именно убийца.

Высказав это отчаянно смелое решение, Кийр отвешивает обоим остающимся вежливый поклон и быстрым ходом направляется в сторону Паунвере, легконогий, словно олень. Но отойдя шагов на двадцать, кричит хозяину хутора Пихлака:

— Стало быть, господин Паавель… примерно через неделю я снова приду к вам и скажу либо «да», либо «нет». Я держу свое слово. А вы хорошенько все обдумайте и определите ваш минимум. Аu revoir! [26]

Киппель и Паавель, усмехаясь, переглядываются, но ни тот, ни другой не произносит ни слова, наконец последний спрашивает:

— О чем, собственно, шла речь?

— Какая речь?

— Ну, естественно, когда говорили о каком-то разбойнике из Пильбасте.

— Да пустое все это! — Киппель закуривает сигару. — Просто-напросто хотелось малость припугнуть этого короля иголки, он всю дорогу только и делал, что подначивал меня, пусть теперь хотя бы это будет ему, так сказать, встречной услугой.

— Ха-ха-ха, — смеется поселенец, — понятно. Но у этого мужичка, видать, и впрямь в голове винтиков не хватает. Что вы на этот счет думаете, господин Киппель?

— Охо-хо, винтики-то у него на месте, только труслив он не в меру, завистлив да еще и неуживчив. Взять, например, хотя бы тот факт, что он вроде бы не в состоянии жить даже в таком достаточно зажиточном поселке, как Паунвере.

— Понятно, а что вы скажете насчет его намерения купить хутор?

— Черт знает, — торговец пожимает плечами, — может быть, даже и купит. Деньги у него, похоже, есть — с чего же еще он такой самоуверенный и надутый, словно пузырь.

— Я, во всяком случае, этого человека не понимаю. Мне пришлось в жизни иметь дело со многими людьми, и почти каждого я в большей или меньшей степени видел насквозь, но этот портной для меня и впрямь остается загадкой. Ну да пусть себе будет кем и чем угодно, ведь и я тоже не вчера родился, чтобы позволить себя надуть, в случае, ежели он и впрямь станет покупать хутор.

— Нет, ну какое тут может быть надувательство, вы же человек образованный, но…

— Но?..

— Но стоит ли вам вообще продавать свой прекрасный хутор? Это главный вопрос.

— Ах, так. Ну да, разумеется, продавать не стоило бы, но я ведь говорил вам, что жена грызет меня, словно червь: продай да продай. Какая же это жизнь?! Другой бы муж, характером потверже, в любом случае поступил бы так, как сам хочет, но видите ли, именно такого характера потверже у меня и нет. Я могу командовать батареей, но против жены я пас. Я множество раз пытался поставить себя…

— Но не можете? — Киппель сочувственно улыбается.

— Мочь-то могу, да только на пять минут. А потом снова все идет по-прежнему. Если у того мужика из Пильбасте, как вы Кийру сказали, вместо сердца — нож для забоя свиней, то у меня в груди… то ли кусок воска, то ли что-то и того мягче. Небось вы, господин Киппель, не верите, что я артиллерийский капитан!

— Почему это мне не верить? Я уже вчера слышал, как батрак называл вас капитаном.

— Да, — пихлакаский хозяин опускает голову, — я и впрямь горазд жить с войною, а не с женою. Но хватит уже хныкать, — говорит он, махнув рукой, — каждому, кто хоть немного знает себя, известно: то, что Господь некогда положил ему в колыбель, с ним и пребудет до конца жизни, как бы ни рыпался, как бы ни закатывал глаза. Да, можно, конечно, себя укрощать по малости, но такая борьба с самим собою чрезмерно тяжела, однако — довольно об этом! Знаете ли, господин Киппель, что мы теперь сделаем?

— Я во всяком случае загляну тут на два-три хутора, после чего помчусь на ближайшую железнодорожную станцию. Стыдно мотаться с таким скудным товаром.

— Хорошо, вам виднее, как поступить. Но прежде чем расстаться, зайдемте сюда, к одному бобылю, и чем-нибудь подкрепимся.

— Как это — подкрепимся? Мы ведь недавно ели.

— О-о, это нечто другое. Старый Антс гонит отменное хмельное.

— Господин Паавель! — Киппель отступает на полшага. — Давайте отставим это визит.

— Нет, не отставим! Хочу снова хотя бы на полчасика почувствовать себя капитаном! Пойдемте! Вам не придемся потратить ни копейки.

— Речь не о том. Я еще никогда в жизни не был скрягой. Я лишь опасаюсь, что дома у вас выйдет ссора с женой.

— Ссора так или иначе будет. Одной больше, одной меньше — какая разница. Пойдемте со мной! — И капитан добавляет с улыбкой: — Я приказываю!

Киппель бросает на землю вконец догоревший огрызок сигары, чешет бороду и весьма неохотно следует за капитаном. Вскоре в убогой избушке бобыля Антса начинается долгая беседа, которую время от времени сопровождают жалобные стоны маленького каннеля.

А Георг Аадниель тем временем усердно утюжит большак, осуществляя форсированный марш в направлении Паунвере, и каждый новый шаг все больше приближаем портного к этому — чтобы ему ни дна ни покрышки! — поселению Пильбасте.

Несмотря на зимний холод, со лба путника струится пот… пожалуй, уместно было бы сказать даже кровавый пот, ибо этот ужасный Пильбастеский лес так и кишит душегубами, которые точат зуб на его, Кийра, душеньку. Вместо двух глаз у портного целых четыре: одна пара спереди, вторая сзади — поди знай, подкарауливает ли «он» непременно в лесу, может, затаился где-нибудь в придорожной канаве, в одной руке — заряженное ружье, в другой — купленный у Киппеля нож. В конце концов и сам Кийр спускается в канаву и идет по ней вдоль большака, пригнувшись, словно какой-нибудь проныра, — так оно будет вернее. Жизнь дается не для того, чтобы играть ею. И все-таки лучше было бы проделать тот двадцатипятиверстный крюк — ну что значит для него, Кийра, лишний кусочек дороги, он ведь не Тоотс, которому приходится по меньшей мере час греметь своими костями, чтобы проковылять от Юлесоо до Паунвере. Будь оно трижды проклято! А теперь еще и эти давно знакомые позывы — опять они тут как тут! Ну что за чертово устройство у него внутри: стоит чуть испугаться, сразу «срабатывает»! Вот будет номер, жуткий и омерзительный, если разбойник из Пильбасте подстрелит его точнехонько в ту минуту, когда он, Кийр, будет справлять свое дело. И смотри-ка, все идет к тому: всего лишь в нескольких шагах впереди через дорогу прыгает какой-то паршивый зайчишка.

Теперь душегубец меня прикончит! — в отчаянии думает Йорх. — Когда это было, чтобы заяц перебегал дорогу к добру?» Нет, Господь свидетель, дело зашло так далеко, но хоть назад в Ныве беги. Но тогда позора не оберешься. Хотел показать себя бравым парнем и на тебе! — возвращается назад, словно ободранный пес! Правда, можно бы наврать, будто на него напали, но… но поверят ли ему? Нет, назад поворачивать нельзя. Мало что ли издевались над ним паунвересцы, чтобы пойти и сделать себя еще и в Ныве для всех собак посмешищем! Нет!

Едва закончив свое «заседание», Кийр, вновь пригнувшись, пробирается в сторону леса; дойдя до подходящего места, проделывает несколько гигантских прыжков — и вот он уже в лесу. Портной описывает бесконечно большую дугу, держась по возможности дальше от дороги останавливается за каждым деревом и прикидывает: «Ну теперь поглядим, откуда может щелкнуть первый выстрел?»

Но как это ни удивительно, никакого выстрела не следует. В лесу тихо, только то тут, то там каркает какая-нибудь голодная ворона. Вдруг на голову портного падает еловая шишка. Этот невинный предмет пугает его так страшно, что он даже тихо вскрикивает и с невероятной скоростью, почти ничего не видя перед собой, устремляется еще глубже в лес. Выстрела он вроде бы не слышал, а, может быть, и слышал все-таки, но из-за волнения не обратил на него внимания. Долго ли портной мчится так, словно ошалелый — этого не знает никто, он не останавливается, пока не спотыкается о какую-то кочку и не шлепается на живот. «Уф, уф, — отдувается Аадниель, — вот это была гонка! Аж дух перехватило!»

Лишь минут через двадцать, уже основательно поостыв, Кийр открывает глаза и видит, что оказался на лесной опушке — сквозь редкие деревья виднеется ровное, чуть припорошенное снегом поле. Тихо и осторожно поднимается портной на ноги, особенно бдительно поглядывая через плечо назад. Затем он вовсе выбирается из леса и, охая, окидывает взглядом совершенно незнакомую ему местность. Паунвере должно бы находиться по левую сторону от него, но поди знай: в поле не видно ни домов, ни дороги. Постой, постой, там, поодаль, все же виднеется какая-то труба и кусочек конька крыши. Конечно, в случае крайней необходимости можно бы туда рвануть, но как бы такой маневр не увел его еще дальше в сторону от правильного пути.

Из лесу доносится слабый треск. С быстротой молнии поворачивается Йорх на своих трясущихся осях, однако ничего подозрительного не замечает. Вообще-то теперь ему уже можно бы и совершенно успокоиться, да ведь это успокоение, так сказать, под рукой не лежит. Нелишне будет еще примерно с четверть километра пробежать хорошей рысцой (трусцой) по бугристому полю. Главное: подальше от этого разбойничьего леса, а там будь что будет!

Ох-хо, и что же Кийр видит?! Примерно в полутора километрах от него какой-то возница тащится по… разумеется, по большаку — кто же в это время года поедет по полю! Вперед! Если догнать этого возницу, все будет в порядке. По крайней мере он, Йорх, разузнает, где именно находится, и попросит указать дорогу в свою деревню. Поднажать и выдать два марафона!

К чести Кийра надо заметить, что он, несмотря на свой возраст, вполне способен бежать наперегонки с каким-нибудь юнцом. Да, дыхание становится прерывистым, даже и глаза вылезают из орбит, и во рту пересыхает, но ноги легки и ничуть не устают. Бегущий не видит лица возницы — оно наполовину скрыто выцветшей шапкой-ушанкой — да и зачем ему видеть лицо: человек — он человек и есть, ведь не все люди разбойники, как тот, что в Пильбасте и в Пильбастеском лесу.

— Эгей, хозяин! — кричит Кийр, приближаясь. — Будь так добр, придержи немного, мне надо у тебя кое-что спросить. Доброе утро!

— Тпгу! — Возница останавливает своего костлявого, с провисающей спиной рысака. — Здгасте, здгасте!

Кийр превращается в телеграфный столб, ибо теперь в и д и т лицо возницы. Боже правый! Это же не кто иной, как тот самый пильбастеский поселенец, который не далее как вчера хотел отправить его в мир иной. И вот теперь он, Кийр, сам бежит в объятия к этому страшному человеку! — Боже, отец наш небесный! — бормочут синие губы несчастного портного, увидевшего смерть в каких-то нескольких шагах от себя.

— Что вы собигались у меня спгосить, господин… господин Кийг, если не ошибаюсь?

— Н-ничего! — заикаясь произносит Кийр и устремляется форсированным маршем по большаку в обратном направлении.

— Господин, господин! — кричит вслед ему поселенец. — Молодой человек! Газгешите же, наконец, догогой, спгосить у вас одну вещь.

Портной бросает взгляд через плечо и останавливается на почтительном расстоянии.

— Что такое? Вы что, опять решили меня убить, как вчера?

— Убить?! Иисус Хгистос! С чего это мне вас убивать?

— Немедленно бросьте на землю ваш револьвер!

— Боже пгаведный! — Поселенец прижимает руку к сердцу. — У меня даже и гвоздя нет в кагмане. А если вы о вчегашнем, так это случилось из-за науськивания жены и по пгичине моего вспыльчивого хагактега. Но ведь я вообще-то и не целился в вас, господин Кийг. Я пгосто так стгельнул газок в воздух.

— Ах вот как? — Портной следит за каждым движением поселенца. Однако некий внутренний голос говорит Кийру, что этот человек вовсе не такой опасный, каким показался вчера; возможно, он и вправду чуточку чокнутый, но угрозы собой не представляет.

— А ты купил вчера ножик у того мешочника, который был вместе со мною?

— Ножик? Нет, я у него ничегошеньки не покупал. Я даже и не видел его после того, как вы от нас ушли.

— Что же это, черт побери, значит? — ругается Кийр вполголоса. — Не врите! Вы купили у него ножик, когда он сидел на краю канавы. И при этом грозились убить меня, если я еще раз появлюсь тут, вблизи вашего жилья.

— Пусть будет мне свидетелем Отец небесный! Пусть отсохнут мои ноги и гуки, если мне хоть когда-нибуль пгиходила в голову такая стгашная мысль! Я только газок стгельнул в воздух, а когда вы потом там лежали, я чуть было умом не гехнулся; думал, может, случайно попал в вас. Кто же вам, молодой господин, наговогил такие стгашные вещи?

— Кто наговорил, тот наговорил, это неважно. Но что у тебя были злые намерения — это точно.

— Святое небо! Да, иной газ я и впгямь совегшаю глупости, но убивать человека — о Боже! Подойдите, молодой господин, обыщите меня всего, и если вы пги мне найдете какой-нибудь сомнительный пгедмет, я повешусь на пегвом же дегеве.

— Ну нет, я не так прост, чтобы подойти, — портном отступает на несколько шагов.

— А если я газденусь догола и отнесу свою одежду в стогону шагов на тгидцать, тогда вы тоже не подойдете?

— Тогда… гм… Ну так и быть, ошкуряйся догола, отнеси одежду на поле и вернись назад к телеге!

— Да, сгазу, господин Кийг.

— Однако «ошкурение» происходит отнюдь не так быстро, как предполагал портной: на поселенце по причине холодной погоды надето множество поношенных одежек — снятые, они заполняют чуть ли не половину телеги.

— А сапоги газгешите на ногах оставить? — спрашивает, дрожа от холода, поселенец.

— Разрешаю. Только сперва все же стяни их и покажи, что внутри не спрятан нож или револьвер; тогда можешь снова на ноги надеть. Так. Теперь отнеси свое вшивое барахло на поле, а когда пойдешь назад, подними руки вверх, чтобы я видел, не прихватил ли ты чего с собой. Ну, марш! Долго еще мне тут с тобой валандаться?!

Несчастный поселенец, тело которого прикрывают только рубашка, сапоги и побитая молью зимняя шапка, действительно отправляется на поле с ворохом своей одежды. От вчерашнего бравого мужика и следа не остаюсь; с какой стороны ни возьми, он являет собою воплощение смиренности, он даже и физически выглядит слабее прежнего, — доведись пильбастескому мужичонке сойтись с Кийром на кулаках, наверняка на стороне последнего будет значительный перевес.

Портной прежде всего роется в телеге поселенца: не спрятал ли этот «шельмец» там оружие? Но в телеге нет ничего, кроме маленькой лошадиной торбы с сеном, охапки соломы и драной, с вылезшей паклей полости. Наконец дрожащий от холода поселенец возвращается к телеге, руки его все еще подняты вверх.

— Опусти руки! — гаркает Кийр. — Я уже вижу, что в ладонях у тебя ничего нет, другое дело — твоя одежда. И пусть хранит тебя Бог, если я найду там какое-нибудь оружие!

— Нет там никакого огужия, — пильбастеский поселенец опускает руки и кутается в ветхую полость. — Но догогой господин Кийг, вы же не станете на меня жаловаться, я и без того убого живу и существую.

— Это еще что за разговор?

— Ну ведь вы не подадите на меня в суд из-за того, что я вчега стгельнул из гевольвега?

— А-а — это! — Георг Аадниель торжествующе усмехается. — Будет видно, пока что еще не знаю.

— Ой, догогой! — поселенец скрещивает пальцы и вытягивает губы трубочкой. — Не жалуйтесь! Гади Бога, не жалуйтесь!

— Ну, может, я и не пожалуюсь… если в твоей одежде не обнаружу револьвера или ножа. Постой тут, пока и пойду посмотрю. Но прежде скажи мне, куда это ты собрался ехать?

— В Паунвеге.

— А-а, стало быть, эта дорога ведет в Паунвере?

— Ведет, а как же. Я дгугой догоги туда и не знаю.

— А что у тебя за дело в Паунвере?

— Да дгугого дела и не было, пгосто хотел попгосить у вас пгощения за вчегашнюю дугацкую стгельбу. Жене, пгавда, совгал, будто еду в волостное правление — ведь гади газговога с вами она бы меня не отпустила, у нее сегдце запальчивое. Вы, господин Кийг, никогда не бойтесь меня, скогее ее опасайтесь: она человек свигепый, она вам глаза выцагапает, если ненагоком узнает, что вы меня на догоге обыскали. Сам я об этом, газумеется, ни гу-гу, но ведь может случиться, что это обнагужится как-нибудь иначе. Но идите тепегь, догогой молодой человек, и пгосмотгите поскогее мою одежду, я замегзаю.

— Так и быть, я иду, только гляди, не вздумай улепетнуть.

— Куда же я улепетну, голый как могковка?! Да и лошаденка моя бежать не в силах.

Кийр отправляется к вороху одежды, оглядываясь через каждые пять шагов: как бы этот чертов поселенец не набросился сзади! Что ни говори, а глаза у него под густыми бровями — хитрющие, и булыжников с кулак величиной на поле — хоть отбавляй.

Кийр весьма обстоятельно перетряхивает одежонку поселенца, не переставая при этом косить одним глазом в сторону большака. В результате обыска портной не находит в карманах поселенца ничего, кроме трубки-носогрейки, кисета с табаком, зажигалки цвета меди, засморканного носового платка и допотопного кошелька с мизерной суммой денег. «Нет, черт подери! — бормочет Кийр себе под нос, — пильбастеский мужик совершенно не виноват, все — бессовестная ложь этого бродяги из города». Но пусть теперь этот скот побережется — небось, он, Георг, когда-нибудь доберется до обманщика и прохвоста!

Аадниель хватает одежду поселенца в охапку и бежит к дороге, где последний, чтобы хоть немного разогреть окоченевшие члены, забавно болтается, держась за боковину телеги — словно висящее на веревке нижнее белье. Однако то, что Кийр видит сверх того, не доставляет ему ни малейшей радости. Со стороны леса на хорошей рыси приближается какой-то господин в блестящей рессорной коляске. «Кто бы это, черт побери, мог быть? — думает Кийр, морщась. — И чего он, стервец, именно теперь тут разъезжает?» И обращаясь к поселенцу, портной приказывает:

— На, натягивай быстрее одежду и проваливай домой! Да пошевеливайся, не то по башке получишь!

— Как же мне пошевеливаться, мил-господин, ежели я застыл весь, как есть закостенел! Ну, нашли что-нибудь у меня в кагманах?

— Поторопись и не болтай!

Однако не успевает поселенец еще и наполовину одеться, как блестящая рессорная коляска уже останавливается возле них, и великолепная выездная лошадь фыркает Кийру прямо в ухо.

— Какая такая пьеса тут разыгрывается? — спрашивает барственного вида господин, привалившись к краю своей роскошной коляски. И не дожидаясь ответа, продолжает:

— Это ты, Кийр? Что за цирк вы с этим голым и синим человеком устроили?

— Ничего особенного, дорогой школьный друг Тыниссон. Мы просто так. Это мой старый знакомый и соратник, поселенец… поселенец…

— Ну и ну, старый знакомый и соратник, а сам даже имени его не знаешь.

— Знать-то я знаю, да вот из головы вылетело.

— Моя фамилия Юугик, уважаемый господин. Я поселенец, оттуда, из-за леса.

— Ладно, поселенец так поселенец, а чем вы тут занимаетесь, полуголый, на зимнем холоде?

— Ох, господин, — Юурик высмаркивается и вытираем слезящиеся глаза. — Что я сейчас полуголый — это еще не так стгашно. Только что я и вовсе голым был.

— Это зачем же?

Поселенец пересказывает свою историю с начала и до конца, он даже не пытается скрыть, что вчера выкинул очень глупую шутку и что «тепегь» господин «Кийг» обыскал его одежду.

— Он боялся, что пги мне какое-нибудь огнестгельное огужие и что я собигаюсь его застгелить.

— И в то время, как он искал оружие, вы стояли тут совершенно голый?

— Да, почти совегшенно голый.

— Кийр! — свирепо рявкает Тыниссон. — Нет, не отходи в сторону, я тебя все равно достану, сегодня у меня нога не болит. А ежели я даже и не смогу тебя изловить, беды не будет. Небось, суд в этой истории разберется; не забывай, я свидетель, я видел, как ты мучил этого человека. Погоди чуток, я слезу с коляски и скажу тебе пару слов!

— О чем это ты собираешься со мною говорить?

— Сейчас увидишь.

Тыниссон неожиданно легко спрыгивает с коляски и вот уже стоит лицом к лицу с портным.

— А знаешь ли, сколько ты за свою выходку получишь, ежели дело до суда дойдет? Ну так я тебе объясню: не один добрый год принудиловки.

— Не болтай чушь! Лучше скажи, куда ты ездил, да возьми меня в коляску, отвези в Паунвере.

— Я — тебя? В свою коляску?! — Лицо толстяка багровеет. — Скорее я возьму в нее воз свиного г…, чем тебя! Скотина!

Не успевает портной опомниться, как получает две полновесные оплеухи — одну справа, вторую слева.

— Ну вот, так твое равновесие останется при тебе, — произносит Тыниссон, — так тебе не придется падать ни гуда, ни сюда. А теперь — и мигом! — марш домой, не то я тебе так накостыляю, что от тебя одна вонь останется! — И обращаясь к пильбастескому поселенцу, Тыниссон спрашивает: — Куда вы собирались ехать?

— Вообще-то… — произносит бедняга дрожащим голосом, — собигался поехать к господину Кийгу пгосить пгощения за вчегашнюю стгельбу.

— Просить прощения — у Кийра?! Пусть-ка сперва отсидит свое, а после поглядим, что с ним дальше делать. А теперь оденьтесь как следует, подстегните лошадь, поезжайте домой да выпейте горячего чаю. И ежели Кийр вздумает еще заявиться к вам в дом, всадите ему в задницу пулю. А пока что не бойтесь — я глаз с него не спущу, я погоню его в Паунвере, словно свинью на выгон. К тому времени вы давно уже будете дома. И держите всегда револьвер в кармане — кто этого дьявола, портного, знает!..

— Ой, благодагю, благодагю, господа! — Поселенец разворачивает лошадь, отвешивает Тыниссону низкий поклон и направляется в сторону леса.

— Ну, дорогой школьный друг, шагом марш! А ежели попытаешься дать стрекача, пошлю тебе вслед целую дюжину свинцовых бобов.

— Неужели ты и впрямь не подвезешь меня? — канючит портной.

— Нет. Шагай рядом с лошадью! А скоро и на рысь перейдем, тогда дело пойдет быстрее. Долго ли мне этак тащиться?!

— Выходит, я тоже должен бежать рысью?

— Да хоть галопом, но попробуй хотя бы на полшага отстать от лошади, тут уж я поддам тебе жару! Заруби это себе на носу.

— Гхм… Скажи хотя бы, с чего это ты на меня так озлился? Что я плохого тебе сделал?

— Зачем мучаешь других людей, ну, к примеру, этого беднягу-поселенца? Он ведь не в тебя выстрелил. Я и сам у себя дома почитай каждый день стреляю, так ведь это не значит, будто я убиваю людей.

— Но пугать тоже нельзя. У меня живот схватило.

— У тебя всегда живот схватывает.

— Вовсе не всегда, а только если меня кто испугает.

— Ишь, какой младенец, он выстрела револьвера боится! А еще на войне был… Ах да, ты так был на войне, что ничего, кроме скрежета крысиных зубов, и не слышат. Я тут чуток подзабыл, с каким воякой имею дело.

— Не придуривайся! Лучше скажи, куда это ты ездил такой расфуфыренный?

— А тебе и это знать надо! Ну так и быть: ездил на мызу Линдениус.

— А-а… Небось, свататься?

— Ясное дело, а то как же.

— Гм… А где же сват?

— Свата и не было. Тебя найти не сподобился, не то быть бы тебе сватом. Иди садись в коляску, сколько можно так волочиться! Эдак мне и к вечеру домой не попасть, а оставить тебя без присмотра я тоже не могу, чего доброго, назад побежишь да вконец заклюешь этого Юурика, или как там его зовут.

— Но там, возле Айзила, меня ссадишь, — Кийр проворно забирается в коляску. — Мне надо переговорить со своей свояченицей.

— Надеюсь, ее ты все же не разденешь догола, как раздел поселенца?

— Ну и похабник же ты!

— Еще вопрос, такой ли уж похабник. У Либле есть что о тебе порассказать.

— Этого Либле пора бы повесить! — шипит портной ядовито.

— Ох-хо! Неужто не знаешь — дыма без огня не бывает.

— Либле дымит и без огня. Одноглазому прохвосту всегда есть дело до всех, кто только живет на свете.

— Точь-в-точь как и тебе. Видишь, ты даже в разбойники с большой дороги подался! Неизвестно еще, осталось ли что в карманах бедняги Юурика?

— Черт толстопузый! — Выругавшись, Кийр спрыгивает на дорогу и сразу сигает на другую сторону канавы.

— Ха-ха! Теперь можешь идти, куда вздумается, — смеется вслед ему Тыниссон. — Поселенца тебе уже не догнать, а дома у него есть револьвер, это ты и сам знаешь.

— Попридержи язык, старый толстяк! — Портной грозит кулаком хуторянину из Кантькюла. — Знаю я, куда ты ездил! Твоя лошадь и коляска — краденые. Прежде у тебя такого выезда не было.

— Погоди же, чертова шкура! — Тыниссон останавливает коня и тоже спрыгивает на дорогу.

Но — поздно: убегающая фигура Кийра маячит уже среди поля, словно некое привидение.

Тыниссон не считает нужным хотя бы шаг вслед беглецу сделать, тем более, что великолепный конь нетерпеливо роет копытом дорогу, готовый каждую минуту сорваться с места.

— Счастливого пути! — кричит кантькюлаский хуторянин вслед рыжеголовому. — Теперь я вижу, что ты нацелился в Паунвере, до Юурика тебе сегодня уже не добраться.

Тыниссон садится в коляску и, щадя копыта красивого животного, неспешно направляется к своему хутору, па сердце у толстяка спокойно: небось, его «дорогой школьный друг» теперь уже не опасен для бедняги поселенца.

А Кийр, быстрый, с какой стороны его ни возьмешь! [27]

— мчится по неровностям поля прямиком в Паунвере, подгоняемый страхом и дурными предчувствиями. — «А что, если этот дьявол и впрямь передаст меня в руки правосудия за разбой на дороге? Что мне тогда делать? Кой черт дернул меня обругать его вором, ведь на самом-то деле он вовсе не вор, а зажиточный хуторянин и в состоянии купить себе хоть две коляски и двух рысаков! Черт бы побрал мой дурацкий язык!»

Поравнявшись с родительским домом, Кийр пытается тайком проскочить мимо, но его уже заметили. Этот молодой бычок Бенно, похоже, только и делает, что смотрит на большак. Ишь ты — вот он уже стоит прямехонько. Этакий сопляк! И как только его, Аадниеля, угораздило заиметь именно такого братца!

— Куда же теперь, дорогой Йорх? — спрашивает Бенно.

— А тебе что за дело до этого?

— Мне-то и впрямь — нет, но тут, в доме, кроме меня живут еще и другие люди, которым до этого есть дело; не забывай, что у тебя родители и… жена!

В данном случае от старшего брата можно бы ждать резкого ответа или еще чего-нибудь в таком же роде, но странным образом ни того, ни другого не происходит, Йорх лишь замечает с чуть заметной иронией:

— Стало быть, ты заделался посредником?

— И это не так, но ведь и мне тоже больно смотреть, когда ты изо дня в день без дела околачиваешься где-то.

— Послушай, Бенно, ты ошибаешься. Я не околачиваюсь без дела и не гоняюсь впустую за ветром; ты и представить себе не можешь, какие тяжкие дни и часы я переживаю.

— Что же это, черт подери, значит? Я почти уверен, это опять какая-нибудь брехня.

— Вовсе нет. Я ходил в Ныве. Там живет человек по фамилии Паавель, он собирается продавать свой поселенческий надел. Хутор — как райский сад, у него только один недостаток: чересчур дорогой. Хозяин, конечно, сбавит цену, но поди знай, много ли?

— Сколько же хутор стоит? У тебя же денег хватает.

— Да, хватает, хватает!.. Это говорить легко, а попробуй-ка, выложи на стол шестьсот тысяч, да сверх тою еще и за движимое имущество.

— Да, да-а, сумма знатная. Но скажи-ка мне еще раз, положа руку на сердце, с чего это тебе так приспичило купить этот хутор?

— С чего приспичило?.. Хочу показать паунвереским шельмецам, что я мужчина, а не тюря в тряпочке.

— Ну, упрямства тебе не занимать, это я знаю, только что ты покупкой хутора докажешь? У тебя есть свое ремесло, есть деньги в кармане, чего тебе еще надо? Да и работы хватает, особенно теперь, перед Рождеством. И если ты так и будешь все бегать да бегать, мы не сможем больше взять ни одного заказа. Ты же прекрасно знаешь, отец уже полуслепой, и толку от него мало. А много ли могу я один? Счастье еще, что Юули порядком мне помогает. Но иди же в дом, холодно!

— Нет, сейчас не пойду. Мне надо в Паунвере… Тьфу ты, ну что я болтаю! Собираюсь пойти к Маали.

— Гм, а туда зачем?

— Верь или не верь, но я скажу тебе чистую правду: хочу спросить у Маали, не сможет ли она одолжить мне денег.

— Одалживать деньги — у Маали? Ты и впрямь стал рассуждать как ребенок — откуда же у Маали деньги? Бедная портнишка жива тем, что Бог на сегодня пошлет!. Если тебе нужны деньги, пойди к кому-нибудь из мужчин. У тебя же хватает богатых школьных приятелей…

— Где они?

— А как же! Тут — богатый юлесооский Тоотс, там — может, и того богаче Тыниссон и…

— Спасибочко! Спасибочко за совет! Уж я-то знаю обоих, как облупленных. Тоотс — еще куда ни шло, но толстопузый Тыниссон — тьфу! Скорее воровать пойду, чем к этому обожравшемуся борову!

— Хорошо, поступай, как знаешь, но ведь Маали никуда от тебя не денется; ежели решил идти к раку за шерстью — иди. Но прежде соберись с мыслями и хотя бы покажись своим домашним. Куда это годится? Мама плачет, Юули плачет, старик сидит на краю постели, словно истукан, не произносит ни слова, а если что и скажет, так я чувствую, как у меня волосы встают дыбом.

— Что же такое он говорит?

— Грозится сойти с ума. А может, и вправду сойдет. Подумай, Виктор погиб, теперь ты выкидываешь свои фокусы — что от отца при всем этом останется?

— Смотрите-ка, смотрите-ка, ты рассуждаешь как старик!

— Отчего бы мне и не рассуждать? Мне жалко их, всех четверых. Я не понимаю, что у тебя за сердце? Сейчас же войди в дом, посиди немного, поговори хоть чуточку и после этого иди, куда хочешь. Я не могу больше стоять здесь, на улице, я так замерз, что скоро кренделем стану.

— Ладно! — Йорх кладет руку на плечо брата. — Пошли в дом, ведь не разбойник же я. Но сперва ответь мне, и ответь совершенно правдиво, много ли у тебя денег?

— Немножко есть, но хутор я, во всяком случае, на свои деньги купить не смогу.

— В этом и нет надобности. Небось, в Пихлака и тебе тоже найдется местечко. Там хватит места всем. Жилой дом в два раза больше нашей развалюхи.

— В каком таком Пихлака?

— Это название хутора, который я хочу купить в Ныве.

— Пихлака… — повторяет молодой человек. — Почему не Тооминга? [28]

— Не я же окрестил этот хутор. Айда в дом! И смотри, Бенно, чтобы ты стоял на моей стороне!

— Ну, поглядите теперь как следует, — Бенно вводит своего братца в рабочую комнату, — и скажите, узнаете ли вы этого человека?

— Ой, Иисусе, это же Йорх! — восклицает старая госпожа Кийр.

— Иисус никогда не был Йорхом, — старший сын усаживается на край рабочего стола, шапка — на голове, пальто — на плечах.

— Где же ты опять пропадал?

— Как это — опять? Сейчас ходил в Ныве, чтобы купить хутор. Скоро все переберемся туда жить. Там большое поселение, и для всех нас найдется работа; кто хочет шить, тот пускай шьет, сам же я стану земледельцем. Все здешнее обзаведение продадим и — подальше от паунвереских дьяволов!

— Это еще что за разговор? — Старый Кийр выходит и задней комнаты, очки сдвинуты на лоб, седой клок бородки взъерошен. — Стало быть, уматывать из Паунвере и все тут! Куда? Зачем? Нет, я с места не сдвинусь. Здесь я родился, здесь я и умру.

— Ой, святый Боже! — Старая хозяйка молитвенно складывает руки. — Опять начинается ссора!

— Успокойся, мама! — произносит младший сын Бенно. — Почему бы и не переехать в Ныве, если там славный хутор и большое поселение. Ну что тут, в Паунвере, хорошего? Если все же посмотреть на дело вполне серьезно, то и впрямь надо сказать, что с Йорхом здесь поступили несправедливо.

— И ты туда же! — гаркает старый мастер, нахмурив брови.

— Да, да-а, туда же и я. Ведь не всегда Йорх такой вертопрах, каким он иной раз бывал. — И обращаясь к невестке, Бенно спрашивает: — А что ты на этот счет думаешь, Юули?

— Я? Ну что я могу думать?

— А все же? — Георг Аадниель снимает шапку и доброжелательно улыбается.

— Я на все согласна.

— Смотрите-ка, ты все же — человек хороший, хотя я тебя, случалось, и обижал. Пойдем туда, в нашу комнату, я хочу с тобой немножко поговорить с глазу на глаз, есть вещи, которые должны оставаться строго между нами.

— Поступайте, как знаете, но я свой домишко не продам! — Старый мастер топает ногой и уходит в заднюю комнату.

— Нет, я тоже не хотела бы перебираться в Ныве, в совершенно чужое место! — Мамаша Кийр трясет головой. —Чего нам тут-то не хватает?

— Ну что ты слушаешь болтовню Йорха! — ворчливо говорит из задней комнаты старик.

— Постойте, постойте! — В разговор за отсутствием Йорха и Юули, которые уже находятся на второй половине дома, вступает младший портной Бенно. — На этот раз вовсе не пустая болтовня. Зачем же Йорху хранить свои, как говорится, чистые деньги? Кто знает, де-нежный курс может измениться или еще что произойдет. А если Аадниель купит себе добрый хуторок, то во всякое время будет иметь что-то твердое.

— Пускай покупает хоть три хутора, — ворчит старый портной в задней комнате, — но пусть оставит в покое мою душу. Мне нужен один единственный хутор — на паунвереском кладбище. И он уже куплен, другие мне ни к чему. Неужели я в канун своей смерти должен начать выпендриваться за компанию с каким-то искателем невесть чего?! Не будет этого! Еще и ты, Бенно, встал на его сторону, но вот что я тебе скажу: отныне дороги стариков и молодых расходятся. Позвольте мне оставаться, где я есть, и если за день починю хотя бы пару штанов — с меня достаточно! Но с места я не сдвинусь! И тем более не отдам Йорху свои тяжким трудом нажитые копейки. Нет, старуха, иди сюда и скажи, разве я не прав? К Рождеству забьем свинью, наварим студня, запьем квасом — что нам еще надо? Я был бы непроходимым дураком, если бы начал перебираться в какое-то Ныве или Бог знает куда еще.

— Послушай, старик, — возражает старая хозяйка, — ведь и Йорх тоже не совсем непроходимый дурак. У него и впрямь… ну, немного не хватает, но из-за этого он еще не…

— Хорошо, хорошо, — старик закашливается, — поступайте, как знаете, но я, по крайней мере, со своего места не сдвинусь. Таких сопляков-недоумков плодят только войны и смуты. Кто же в старину… Ох-хо, Господи!

— Ну чего ты, отец, так горячишься из-за этого дела! —пытается Бенно успокоить старичка. — Йорх еще никуда не ушел. Повременим!

— А то я его не знаю! — Из задней комнаты слышится невнятное бормотание. И затем — уже более четким голосом: — Да, да, рожай после этого детей и расти их! Стань на ноги, тогда они тебя самого с ног собьют. — И сидя на кровати старый портной повторяет, раскачиваясь: «Дай мне уйти, дай мне уйти!..» [29]

Тем временем там, на другой половине дома, между мужем и женой происходит довольно-таки короткое объяснение.

— Надеюсь, ты, милая Юули, не забыла наш разговор в рабочей комнате? — нежно спрашивает Кийр у своем супруги.

— Какой разговор?

— Ну, что я покупаю хутор и все такое…

— Как же я могла это забыть! Помню все, слово в слово.

— Прекрасно, а что ты об этом думаешь?

— Я тебе уже сказала — там.

— Так-то оно так, но ты все же еще не знаешь, почему я это делаю.

— Не знаю.

— Ну так слушай… Хотя нет! Погоди, сначала я схожу к Маали, тогда ты узнаешь обо всем.

— Что у тебя за дела с Маали? Только и слышно — Маали да Маали!

— С Маали произошло несчастье. Да, да, иначе это и не назовешь.

— Господь милосердный! — Жена хватает мужа за руку. — Что же с ней случилось?

— Подожди, подожди, Юули! Я туда наведаюсь, тогда ты все-все узнаешь.

— Иисусе! Но ведь не умерла же она в самом деле?!

— Этого еще не хватало! Маали здоровее прежнего, я ее только вчера видел.

— Что же это за несчастье такое?

— Я сказал тебе — подожди!

И Аадниель немедля собирается в путь.

— Надеюсь, Йорх, ты не задержишься надолго?

— Скажем, на час или два, не больше.

И вот уже неутомимый молодой портной шагает в сторону Паунвере.

— Ну, здравствуй, Маали! — восклицает он при виде свояченицы. — Разве я не говорил тебе, что скоро приду? Разве я не сдержал слово?

— Да, на этот раз и вправду сдержал, хотя я от тебя этого и не ожидала. Садись и расскажи сразу, что ты там, в Ныве, видел и слышал?

— Ох, милая Маали, дело довольно-таки простое, хочу купить в Ныве хутор. Там один продается, большой и невероятно красивый. Да есть кое-какая загвоздка. Видишь ли, у меня деньжат маловато. Ответь, положа руку на сердце, сможешь ли ты дать мне в долг?

— Дать в долг?.. — Портниха краснеет. — У меня и впрямь имеется немного денег, но устроит ли тебя это вот вопрос…

— Все равно, хотя бы сколько есть, для меня теперь важна каждая марка.

Тогда пусть берет, Маали готова отдать Йорху свою последнюю юбку, но… как быть с этим делом?

— Именно из-за этого дела я и хочу купить поселенческий хутор, тогда будет возможность уехать подальше от Паунвере, и ты сможешь там решить свои проблемы так, чтобы при этом не было ни посторонних глаз, ни посторонних ушей.

— Святый Боже! — Маали молитвенно складывает руки — Неужели ты, милый Йорх, только ради меня хочешь купить этот хутор?

— Да, именно ради тебя, дорогая Маали. Кому это нужно, чтобы вновь начались всякие суды да пересуды тут, в. Паунвере?! Я обдумывал вопрос и так, и эдак, но лучшего выхода все-таки не нашел.

— А твои домашние — родители, Юули и Бенно? Куда все они денутся?

— Они переберутся вместе со мною, их-то я уломаю. Маали вздыхает и погружается в глубокое раздумье.

Обстоятельства кажутся ей слишком запутанными, чтобы принимать поспешное решение.

— А не проще ли будет, если я уеду в город и попробую там как-нибудь… избавиться, что ли?

— Нет, нет, этого я не допущу! Это было бы противозаконное действо, и мы оба могли бы основательно влипнуть, я — как советчик, ты — как исполнительница. Считай, что этого разговора не было! А сейчас помолчи, слушай внимательно, что я тебе скажу. Ты ведь знаешь, Маали, что от Юули у меня нет ребенка, но теперь у Юули ребенок будет. Нет, не пугайся: твоего ребенка мы с Юули объявим своим, ты же к этому вроде бы не будешь иметь никакого отношения.

— Но как на все это посмотрит Юули? — Маали складывает руки на коленях, пытаясь улыбнуться.

— Юули со всем согласна. Как я тебе уже сказал, мои домашние дела — это моя забота. И не будь дурехой: ведь не стану же я выкладывать жене, что это твое дело — наш с тобой общий грех! Ей просто-напросто скажем, что v тебя был некто из Паунвере, а кто именно — кому какое дело. Надеюсь, ты понимаешь меня, Маали?

— Отчего же не понять, дорогой Йорх, но этот план такой странный, мне надо еще некоторое время подумать, чтобы с ним свыкнуться. И во сне бы не приснилось, что у кого-нибудь может родиться такая мысль.

— Особенно-то ломать голову тут незачем, вопрос назрел; надейся на меня, уж я все устрою, как надо. По-другому не выйдет. Ты спасешь свою шкуру, а мою жену Юули никто не посмеет упрекнуть в бесплодии.

— Но…

— Больше никаких «но»! А теперь еще скажи, много ли у тебя денег?

— И сама не знаю, сколько, вот все отдам тебе в руки, и сосчитай сам.

— Маали, ты замечательная девица, — молодой портной трясет руку свояченицы, — из тебя выйдет толк!

Еще некоторое время продолжается беседа, затем Маали заваривает чай, напиток действительно бодрящий, особенно в это сравнительно холодное время,

— на дворе уже стоит глубокая осень. Затем Георг Аадниель засовывает завязанные в платочек деньги в свой нагрудный карман и отправляется домой.

— Ну, Юули, теперь пойдем снова туда, в нашу комнату, мне надо поговорить с тобой еще кое о чем, — вызывает Йорх жену из рабочего помещения.

Всегда послушная Юули выполняет приказание и на этот раз.

— Ну, что там стряслось?

— Ничего особенного, но мы вскоре переберемся в Ныве, и там ты обретешь ребенка.

— Ребенка?! — восклицает молодая хозяйка. — Каким образом? У меня скорее всего никогда не будет ребенка.

— А теперь обретешь. У нашей милой Маали вышла небольшая осечка, и лучшее, что я могу сделать — это взять результат на свое попечение.

— Иисусе! Неужели Маали уже зашла так далеко?! Как же такое могло случиться? Подумать только — Маали! Неужели она вправду?..

— О подобных вещах долго не рассуждают. Перво-наперво ответь мне: ты действительно сестра Маали или нет? Можешь говорить, что хочешь, но я знаю, что ты действительно ее сестра, зачем же, в таком случае, долго и подробно разбираться в этом деле? Что есть, то есть. Ребенок Маали будет нашим.

— Ну да, что же об этом, но все-таки… А ты, Йорх, умом слегка не тронулся? Стоит тебе куда-нибудь отлучиться, как ты возвращаешься с такими новостями, что мурашки по телу.

Молодая женщина опускается лицом на маленький столик и разражается рыданиями. — Ну вот, — произносит она сквозь слезы, — я сразу почувствовала, что собака за нашими дверьми скреблася не к добру.

— Но что же во всем этом плохого? — Кийр пожимает плечами и ощупывает свой нагрудный карман, разумеется, проверяя, целы ли полученные от Маали деньги.

Деньги на месте, и это, по мнению молодого мастера, пока что самое главное. Ну, нарекания-то, конечно, будут — как тут, так и там — но какое дело сдвинешь с места без нареканий? Бенно, во всяком случае, с ним. Аадниелем, согласен, но старики, старики — с ними, наверное, будет небольшое сражение. Да ведь их и незачем посвящать в суть обстоятельств. Ребенок останется совершенно вне поля зрения, тогда как хутор будет играть главную роль. Небось он, Аадниель, все одолеет, а после пусть паунвереские жители лижут ему именно то место, которое он сочтет нужным.

Ах да, еще один важный пункт: родителям и Бенно вовсе и незачем перебираться в Ныве до того, как Маали управится со своим делом.

В боковой комнате воцаряется долгая и гнетущая тишина. Никто не произносит больше ни слова. Кийр уже высказал все, что хотел, а его жена вообще неразговорчива. В конце концов молодой мастер-портной очень-очень нежно обнимает жену за талию и спрашивает шепотом:

— Ну так решено, милая Юули?

— Да-да, что же еще могу я сказать.

В первой половине февраля в Тарту устраивают так называемую февральскую ярмарку. В центре города сама но себе ярмарка не особенно заметна, но все же на улицах много деревенских жителей, которые либо уже совершили свою куплю-продажу, либо только еще собираются это сделать.

Вблизи ратуши двое прохожих чуть ли не сталкиваются носами. Один из них — бывший поселенец из деревни Ныве Паавель, другой — предприниматель Киппель.

— Ой, pardon, — торговец приподнимает свою новую, с блестящим козырьком кепку, — кого я вижу! Вы, господин Паавель, тоже прибыли в город, несмотря на плохую погоду!

— Если мне это не привиделось, — капитан несколько оторопело улыбается,

— я имею дело с моим другом Киппелем!

— Да, господин капитан, всеконечно, вы имеете дело точнехонько со мною.

— А знаете ли вы, господин Киппель, что я уже давно живу в городе и вкушаю тут, так сказать, городские приятности — тому несколько недель, как я завзятый тартуский житель.

— А как решилось дело с хутором? Продали Кийру?

— Да, хутор уже уплыл! Кто же мог долго вынести этот бабский зудеж! Я только и слышал: продай да продай! Цену пришлось сбавить… почти что на треть.

— Так, так, ну и… стали вы тут счастливее, чем были в деревне?

— А-а, какое тут счастье! Вы, господин Киппель, говорили святую истину, когда предостерегали меня от этой продажи. Я, правду сказать, ума не приложу, чем мне в городе заняться, только и осталось — тоже взвалить мешок на спину да податься в деревню торговать.

— Ох, господин Паавель, не смешите! Оставьте подобное занятие каким-нибудь старым огаркам вроде меня, которые ни на что другое уже не пригодны. Однако, если у вас есть желание побеседовать немного подольше, тогда не откажите в любезности, зайдемте куда-нибудь и закажем бутылку Сараджева с горячим чаем; у меня, правда, никаких особых новостей для вас нет, но зато у вас найдется, что порассказать мне. Паунвере — прелюбопытнейший уголок. Стало быть, портной Кийр все ж таки купил у вас хутор?

— Да, он сделал это… к сожалению, — капитан пожимает плечами. — Но и он не нашел там счастья, точно так же, как и я в городе. Пихлака… да, Пихлака… я бы охотно вернулся туда, будь у меня хоть какая-нибудь возможность, но, видите ли, это уже невозможно. Мой красивый хутор Пихлака все-таки пошел по цене гнилого гриба; но что же я мог поделать, если жена…

— Ну — что было, то было… а теперь быстренько зайдемте куда-нибудь, выпьем по стаканчику грога и продолжим наш разговор. Сейчас ведь не лето, когда можно хоть полдня стоять на углу улицы — мне пока что не ахти как холодно, однако я отнюдь не потею.

И они направляются в известное заведение, где предприниматель Киппель, как видно, человек свой. И там торговец без особых церемоний спрашивает у капитана:

— А как вообще-то идут ваши дела?

— Я, кажется, уже сказал вам, господин Киппель, пока что мои дела не идут ни так, ни этак, но одно я все же могу утверждать: у меня нет ни малейшего основания радоваться своей жизни. Единственное утешение — здесь можно достать разные книги. Помните ли вы еще, как я хотел купить у вас книг? Я их прямо-таки проглатываю, но та, вторая, сторона моей жизни не нравится мне и на грош. Жена…

— Я говорил вам, — Киппель кивает головой, разводя грог, — город пусть остается горожанам, потому что он совершенно равнодушен к судьбе большинства выходцев из деревни, он не отвечает их привычкам.

— Да, господин Киппель, вы знаете жизнь, а я… гм… гхм…

— Неужели, господин Паавель, у вас и в самом деле все тут складывается так плохо?

— Не то, чтобы очень плохо, но у меня такое чувство, будто я живу в пустом помещении и в то же время путаюсь у кого-то в ногах; жена — да, роскошествует, словно на ней надето вечное праздничное платье, но долго ли гак может продолжаться? Да, вы и точно мудрец, вы мне загодя предсказали, что именно меня ждет. Так оно и вышло. Но я не хочу об этом слишком много говорить, —капитан выпивает большой глоток грога, — добавлю только, что я плыву никоим образом не по своей реке; у меня такое чувство, будто я совершенно чужой на этом свете и больше ни на что уже не гожусь. Разве только — стать военным.

— Ну-ну-у, — Киппель в свою очередь отхлебывает глоток и вытирает усы,

— еще приспособитесь.

— Нет, не получится, — капитан качает головой. — Думаю, что не получится. Будь я один, может, и приспособился бы, но когда мною управляют чуждые силы, то скорее всего никогда не приспособлюсь. Город и деревня — два непохожих образования, в деревне я, возможно, еще к чем-нибудь и смог бы себя проявить, наподобие некоторых других поселенцев, из тех, кто живет там, поближе к центру мызы, а здесь я — как выпавший из гнезда птенец, в особенности, когда жена тащит меня в совершенно несвойственную мне сторону. Об этих тонкостях, господин Киппель, мы поговорим когда-нибудь позже, сейчас я чувствую себя немного усталым. А вы не желаете жать, как поживают в Паунвере? Я недавно ездил туда за своими последними пожитками и слышал кое-что о том, о сем.

— Ну, ну, очень интересно…

— Мой преемник Кийр теперь в Пихлака большой хозяин и все такое, но… в его жизни может случиться большое осложнение, а именно, он, как говорят, виновен в смерти одного мужичка.

— Ох, Иисусе!

— Да, Кийр вроде бы раздел догола на большом морозе какого-то поселенца из деревни Пильбасте, а тот получил воспаление легких и умер. При разбирательстве этого дела, как уверяет мой соратник Тыниссон, бывший портной может попасть в хорошенький переплет. И если вы хотите знать еще что-нибудь, господин Киппель, то… то… жена Кийра родила мертвого ребенка. Нужно ли к сказанному что-нибудь добавлять?!

— Вот как?.. — Киппель вновь отхлебывает из своего стакана. — Стало быть, ему все же не повезло. Эта осень и тут тоже ломала… всех подряд, кто только на пути попадался.

— Да, — капитан Паавель подпирает рукой голову, — эта осень надломила и меня тоже, но… как говорится, велика милость Божия. Не исключено, что я все-таки еще раз поднимусь… нет, невысоко, но хотя бы так… до положения среднего гражданина своего государства.

Тарту, 1938

II

Хотя я приступаю к этой истории в разгар лета, что никоим образом не сочетается с ее названием, последнее не следует понимать буквально: у них, названий, может оказаться и какое-нибудь иное значение. И если в «Весне», первой книге этой серии повестей, действие начиналось не весной, а осенью, отчего же в таком случае не могут события последней книги «Осень» развиваться летом?

Когда в паунвереской приходской школе в прежнее доброе время Лесту называли маленький, наверное, говорившему и в голову не приходило, что этот мелкорослый мальчуган все же повзрослеет, станет выше, сделается мужчиной и с течением лет в его волосах появятся даже седые пряди. И более чем вероятно, что какой-нибудь из прежних школьных приятелей, который с ученических времен с ним не общался, пройдет теперь мимо него, как мимо совершенно чужого человека. Так обстоит дело со многими бывшими соучениками и соученицами; можно было бы даже сказать, что немного найдется таких одноклассников, которые сохраняют знакомство друг с другом до осени своей жизни; а тех, кто остаются друзьями до пожилого возраста, и того меньше. Этим распоряжается сама жизнь, к тому же приводят личные взаимоотношения, и удивляться тут, право же, нечему.

Леста уже давно более или менее известен в Эстонии как писатель, однако его имя было бы еще популярнее, имей он возможность всю энергию своей жизни и деятельности отдавать только литературе. Он и сам прекрасно видит и понимает, что плоды его писательских усилии зреют слишком медленно. А ведь он мог бы еще так много сказать! Временами Лесту даже охватывает ощущение, будто он еще и не начинал по-настоящему свою литературную работу, а лишь пробовал… кусочек отсюда, другой оттуда.

«Да-да-а, — с горечью рассуждает порой Леста, — кто мог бы что-то сделать, тот ничего не делает, а кому и сказать-то особенно нечего, тот знай распространяется».

И тут же начинает искать оправдание своей нерасторопности. Если он и виноват, то все же не во всем. Разве не находился он уже с ранней юности, так сказать, и путах каждодневной суеты? Разве же имел он когда-нибудь возможность сам направлять свою жизнь, как хотелось — ведь и у него, и у его близких то и дело готова была запылать крыша, была вечная нужда и спешка. Сколько он ни старался, ему все же далеко не всегда удавалось почесать там, где чешется.

Леста подпирает щеку рукой, думает. Признать ли, что жизнь не удалась и проходит впустую? Или сожалеть об этом немного рановато, ведь дни жизни есть еще и впереди… если не произойдет чего-нибудь непредвиденного Поди знай. Настроение то и дело меняется.

Леста все еще находится на должности с твердым жалованьем и знает, что не избавится от этого до своего смертного часа. Странно… Нет, теперь, в его возрасте, было бы просто ребячеством вынашивать мечту о том, что он когда-нибудь сможет в основу своей жизни положить литературу, это хрупкое — в условиях Эстонии — растение, на котором хотя и много шипов, но мало роз. Да, он и впрямь когда-то мечтал об этом, но те времена давно миновали.

Даже и семьи он себе не создал, он лишь удивляется «храбрости» Тали, Тоотса, Имелика и других школьных друзей, которые сделали этот шаг… не мудрствуя… словно так и должно быть. Он же, Леста, будто наблюдает жизнь в щелку зашторенного окна, смотрит, что снаружи происходит, чем заняты другие. Вот уже который год живет он в маленьком тихом домике среди сада, — жилье, которого он Бог знает как давно желал, и наконец все же нашел; временами Лесте кажется, будто он наколдовал его себе своими мечтаниями.

Домик состоит всего из двух комнаток, и все же Леста использует для жилья лишь одну. Другая задумана как гостиная, хотя в эту избушку чрезвычайно редко заглядывает какой-нибудь гость, — словно оказался тут по ошибке. Прибирать, отапливать и проветривать это непритязательное жилище приходит молчаливая старушка Анна, которая никогда не приносит сюда никаких новостей, которая вообще слова лишнего не вымолвит. Но иной раз все же, смахивая там и сям пыль или поливая цветы, она разговаривает сама с собою. Было бы странно даже и представить, чтобы за жилищем Лесты присматривало какое-нибудь иное существо, а не маленькая, сухонькая, несуетливая Анна.

Однако и в этом скромном помещении, которое Леста избрал для себя в качестве жилого, все его убранство словно бы втиснуто в один угол. Над просторным диваном висит ряд фотографий в тусклых рамках, в большинстве своем — снимки близких и друзей хозяина из минувших времен. Рядом с ними несколько изображений ломов и пейзажей. Перед диваном стоит круглый массивный стол, покрытый темно-зеленой плюшевой скатертью, где навалом лежат стопка газет и несколько раскрытых и нераскрытых книг. Вплотную к дивану примыкает книжная полка, довольно длинная, теряющаяся в сумраке. Эту часть комнаты Леста называет про себя уголком воспоминаний… не иначе как из-за фотоснимков на стене. И, полулежа на этом уютном диване, друг Лесты Арно Тали, приехавший на лето из Таллинна, поначалу несколько нервничая, посасывая сигарету, начинает повествование, которое звучит до известной степени как предсмертная исповедь… склоняется к тому. Так, во всяком случае, думает Леста.

Леста знает своего друга Арно уже долгие годы, но несмотря на это, тот доселе еще не позволял заглянуть поглубже в свою внутреннюю жизнь. Словоохотливостью Арно Тали никогда не отличался, все его переживания были обращены, так сказать, внутрь себя, и весьма возможно, именно эта черта характера сближала Арно с Лестой.

Но и это пусть будет принято лишь как предположение, ибо кто знает…

Как бы то ни было, Леста старался не прикасаться к наиболее тонким струнам души своего друга, будучи совершенно осведомленным об их хрупкости и чувствительности. Однако уже во время одной из предыдущих бесед он заметил, что сердце Арно Тали сжигает огнь, который никак не гаснет, более того — что друг его борется с собою и взвешивает, доверить ли ему, Лесте, больше, чем до сих пор доверялось кому бы то ни было. Леста ясно видит и понимает, что чаша друга полна до краев, но как много тот собирается от нее отлить, предугадать, конечно, невозможно.

Внезапно Тали обрывает разговор, который пока что ограничивался рамками таллиннской жизни вообще и его учительства в одной из столичных школ в частности, поднимается с дивана и в раздумье останавливается возле окна, глядя на плодовый сад в разгар лета. Ой, как в этот момент Тали напоминает Лесте того прежнего Арно, каким он был десятилетия назад, несмотря на то, что теперь в шевелюре друга сплетают густую сеть серебряные нити.

Молчит и Леста, ждет, потому что за внезапно прерванным разговором, похоже, должно бы последовать что-то новое, что-то такое, чего он, Леста, доселе не слышал.

Наконец стоящий у окна Арно передергивает плечами, словно его пронизала волна холода, поворачивается и направляется назад, к дивану. Расположившись на нем поудобнее и скрестив на груди руки, Тали произносит:

— Да, странные вещи случаются на… свете. — И с усмешкой поясняет: — Я чуть было не сказал, на этом свете, как обычно принято говорить.

Почему же он боится этого обычного выражения, спрашивает Леста.

— Ну, не то чтобы боюсь, а просто не знаю, есть ли вообще какой-нибудь другой свет, где бы жили существа, хотя бы отдаленно похожие на нас.

— Продолжай, Арно! — произносит Леста с виноватой улыбкой. — Ты вроде бы хотел что-то сказать. Прости мне мое неуместное замечание.

Лесту охватывает страх, как бы его друг по этой причине не прекратил своего повествования. До чего это глупо с его стороны: помешать робкому разбегу друга, взятому для более длительного полета.

Но Тали все же продолжает.

— Ну да, — вновь приступает он к повествованию, — с каждым человеком порой случается что-нибудь неожиданное, не правда ли? Итак… Говорил ли я тебе когда об одной женщине по имени Вирве?

Да, когда-то он упоминал, так… между прочим… о женщине с таким именем.

— Да, о девушке. Потом она была моей женой.

— Была? — изумленно переспрашивает Леста. — А теперь?

— А теперь она… больше не жена, — отвечает его друг глухим голосом и смотрит в пол, даже с некоторым упреком во взгляде: неужели собеседник еще не знает этого?

— О-о! — восклицает Леста. Откуда же ему было это знать?

— Я был женат на Вирве и… Но интересует ли тебя вообще ее жизнь? Нет, я выразился неверно. Не только ее, но и моя. А что, если я расскажу тебе кое о чем из нашей совместной жизни? Так… несколько эпизодов?

Леста, безусловно, всем существом готов слушать: его всегда чрезвычайно интересует и человек, как таковой, и жизнь человека, и борьба человека с жизненными обстоятельствами. Можно бы даже сказать, что Леста нередко наблюдает и за самим собой как бы со стороны.

— Но если мое повествование станет тебе надоедать, — Арно Тали поднимает голову, — скажи сразу. Ты… ты даешь мне слово на этот счет?

Ой, Леста дает самое твердое слово, тем более, что это его никоим образом не обременит, он уже заранее убежден: слушать друга не надоест ему никогда.

Как знать. Лучше, если он будет не слишком в этом уверен. Между прочим, Арно все же считает не лишним заметить, что Леста — первый человек, а также останется последним, которому он, Тали, расскажет о таких вещах.

— Разумеется, — начинает Арно, — ты теперь задаешься вопросом, почему я и тебе-то рассказываю об этом? Видишь ли, друг мой, мне, похоже, невозможно поступить иначе, я должен рассказать, не то… ну да Бог с ним.

Еще до моей поездки за границу мне тут порядком досаждал один бездельник, некий Ханнес Ниголь. Единственный сын богатых родителей, он был уже опытным пройдохой, особенно по части женского пола. Где я был беспомощен и неловок, там он всегда оказывался хозяином положения. Я то и дело видел Вирве в его обществе, и ты, конечно, представляешь, что в таких случаях со мною происходило. Вместо того, чтобы уверенно присоединиться к их компании, я, так сказать, поджимал хвост и ретировался, только бы не видеть…

— Чего? — робко спрашивает Леста, поскольку его друг уже некоторое время, как замолчал, погрузившись в думы.

Тали не успевает ответить на вопрос — раздается дверной звонок, кто-то пришел.

— Еще не хватало, в такой поздний час! — вздрогнув от неожиданности, восклицает Леста. — Кто бы это мог быть? — И вопросительно взглянув на друга: — Может, не открывать?

— Не знаю, — Тали улыбается и пожимает плечами, — я незнаком с твоими порядками. Во всяком случае, из-за меня их не меняй, поступай так, словно меня тут и нет вовсе.

Старый холостяк нерешительно выходит и прикрывает двери жилой комнаты. Он уже достиг возраста, когда даже и незначительная помеха зачастую вселяет тревогу.

Тали прислушивается, и внезапно его пронзает мысль, вообще-то совершенно противная всякой логике: а не пришла ли разыскивать его та, кого он видел сегодня, кого называл Вирве?

«Что за абсурд!» — мысленно упрекает он себя и встряхивает головой, в то время как из прихожей, а затем из гостиной до него доносится слышанный им когда-то мужской голос. Леста же говорит тихо и тоном недовольства.

Таллиннец еще немного напрягает слух, и вот уже он совершенно уверен, что посетитель не кто иной, как…

Арно поднимается с дивана, распахивает дверь в гостиную и — смотрите-ка, он не ошибся! В глубоком кресле упершись руками в колени, так что поначалу виден лишь наполовину лысый череп да клок седой бороды, сидит старый предприниматель Киппель. Да, так оно и есть! По другую сторону стола, прислонившись к оконному косяку, стоит Леста, лицо у него усталое, как видно, он отнюдь не рад гостю.

— Здрасьте, господин Киппель! — радостно приветствует посетителя Тали.

— Здрасьте! — отзывается предприниматель и поднимался с кресла, пристально и несколько растерянно оглядывая незнакомого господина.

— Никак, вы меня не узнаете, господин Киппель?

— Простите, так вдруг и не вспомню.

— Моя фамилия Тали. Разве не помните?

— Верно! — Киппель вежливо кланяется. — Теперь узнаю.

Мужчины пожимают друг другу руки и садятся. Леста продолжает стоять возле окна и хмурит брови: такой хороший был вечер, завязалась такая интересная беседа с другом и, на тебе! заявляется этот старый пылесос Киппель, чтобы все испортить. Черт принес его именно теперь!

И когда в разговоре уже коснулись и того, и сего, обитатель садового домика становится все более нетерпеливым, поворачивается к предпринимателю и, не особенно заботясь о вежливости, спрашивает напрямик:

— Вы что, господин Киппель, хотели сообщить мне нечто экстраординарное или зашли просто так? Дело в том, что мы с господином Тали собирались сегодня вечером еще выйти из дому.

— Ах вот как!? — предприниматель вскакивает с виноватым видом. — Ах вот как!? Ой, тогда я, всеконечно, прошу прощения, что так вас задержал. Да, господин Леста, у меня и впрямь было к вам дело, но я зайду как-нибудь в другой раз.

«Этого еще не хватало! — рассуждает про себя Леста. — Тогда уж лучше отмучиться за один прием». И обращается к предпринимателю, который уже поглядывает на дверь:

— Нет, время пока еще терпит, мы успеем. Выкладывайте, что у вас за дело, раз уж вы явились.

— Ох, господин Леста, — Киппель несколько криво усмехается, — я ведь к вам уже не однажды наведывался, да вас все не оказывалось дома. С раннего утра не дерзал заходить, теперь вот пришел поздним вечером в надежде застать вас на месте.

— Ну тем более. Нехорошо будет, если ваш визит и сегодня пройдет впустую, когда я дома. Садитесь, прошу! Как я уже сказал, мы не так уж и спешим, у нас нет необходимости быть где-нибудь в определенное время.

— Да, да, а я не стану мешать вам, — Тали поднимается в свою очередь, — пойду туда, в другую комнату.

— Нет, ради Бога, господин Тали! — Киппель протягивает к нему руки. — Никуда не уходите! Наоборот, желательно, чтобы и вы меня выслушали. Видите ли, дорогие господа, дело в том, что я начинаю стареть. Это, всеконечно, не Бог весть какая новость, и не подумайте, будто я только затем и пришел, чтобы сообщить об этом. В последнее время я был так называемым коробейником, бродил по деревням да продавал свой товар и… и в ус не дул, жить было можно. Нет, я занимался бы этим делом и впредь, но мои ноги, ноги… не хотят больше слушаться. Старость.

— Сколько же вам лет, господин Киппель? — осведомился Тали.

— О-о, уже порядком за шестьдесят, и все-таки… для работы в городе у меня еще силенка есть. Именно с этого я и начну свой рассказ. Постараюсь быть кратким, но все же, прошу, если затяну, прервите…

— Ладно, — произносит Леста. — Валяйте.

— Видите ли, мои господа, — Киппель раскуривает новехонькую сигару, — бывший управляющий торговлей Носова все ж таки не может путаться в ногах у своих сограждан, а тем паче начать побираться. Не желает он также закончить дни своей жизни в богадельне. А взять да и накинуть себе петлю на шею — это некрасиво. Это выглядело бы так, будто я взял да и сбежал от жизни. Нет, старый Киппель, старый Вийлиас Воокс [30] хочет еще разок вступить с жизнью в единоборство. Ну, думал я думал и пришел к заключению, что надо мне тут же в городе, где-нибудь возле рынка, открыть будку, то есть маленькую лавочку. Впоследствии она может превратиться и в магазинчик побольше, но на первое время удовлетворимся малым. Не стоит сразу, с самого начала, забираться чересчур высоко. Не так ли, мои господа?

— Ну да, так-то оно так, — произносит Леста, глядя в окно, — но отчего же вы не открываете это… это… ну, торговое заведение?

— Вопрос вполне обоснованный, — предприниматель выпускает струю сигарного дыма. — Ни сегодня, ни завтра я, всеконечно, и не собираюсь ничего открывать, сейчас в деловом мире пора затишья, но осенью, вот тогда… Пока что нужно проделать лишь подготовительную работу: присмотреть помещение, заказать товар и тому подобное.

— Так за чем же дело стало? — Леста вынимает из нагрудного кармана карандаш и вертит его в пальцах, словно бы прикидывая, о чем начать писать.

— Господин Леста, — Киппель, кашлянув, набирает в легкие побольше воздуха про запас, — вы никогда не были предпринимателем, вы не имеете понятия…

— Как? Как вы сказали — я не был предпринимателем!? Я был им уже в двадцатилетнем возрасте. Разве вы не помните, как я выпускал в свет свою первую книгу?

— О да, — Киппель усмехается, — как же, помню. Прекрасно помню, и очень хорошо, что именно вы сами об этом заговорили, теперь мне будет легче объясниться.

— Не напускайте тумана, господин Киппель! — предостерегает его Леста.

— Нет, ничуть. Ответьте мне, в чем вы нуждались прежде всего, когда приступали к изданию своей книги.

— Гм… гм…

— Смелее, смелее, господин Леста! — Киппель вновь усмехается и прищуривает глаза. — Вы прекрасно все помните, и я беру назад свои слова, будто вы никогда не были предпринимателем. Ваша правда — были.

— Да, но в чем же я прежде всего нуждался?.. — бормочет Леста, уставившись взглядом в угол комнаты и напрягая память. — Ах да, — быстро произносит он, — мне нужен был небольшой кураж и хорошие помощники.

— Святая правда! — восклицает гость с победоносным видом. — Именно это нужно любому начинающее предпринимателю, потому что каждый его шаг связан еще и с так называемыми деньгами. Я, правда, не наминающий, но все же мое предприятие следует понимать как переход на более высокую ступень.

— Да, я догадываюсь, о чем идет речь. Хорошо, господин Киппель, я желаю вам всего наилучшего и помогу по мере моих сил, но боюсь, что одной моей поддержки недостаточно, чтобы вы смогли быка за рога взять, ибо моя помощь — невелика.

— И я тоже могу немножко помочь, — произносит Taли тихо и сдержанно.

— Благодарю, мои господа! — предприниматель поднимается с места и отвешивает обоим вежливый поклон. Но чтобы уже с самого начала избежать каких бы то ни было превратных толкований, я должен сказать, что ваша любезная помощь может быть принята лишь в виде ссуды. Одним словом, вы, мои господа, поможете мне ухватить синицу за хвост, но как только появится соответствующая возможность, я выплачу эту ссуду с величайшей благодарностью и почтительностью.

— Прекрасно! — произносит Леста. — Только вопрос: в силах ли мы даже и вдвоем помочь вам. Но об этом поговорим подробнее… ну, хотя бы завтра под вечер.

— Благодарю! — Киппель щелкает по-военному каблуками, желает доброго вечера и уходит.

— Слышал, Арно? — спрашивает Леста после того, как дверь за посетителем наружную дверь и вернулся в комнату.

— Что?

— Ну, о чем говорил Киппель. Смотри-ка, до чего иные люди гибки духом! Странно лишь, как этот Киппель, хотя он всю свою жизнь только и делал, что напрягался, ни на шаг не продвинулся вперед… если можно так сказать. Из человека так и прет энергия и страсть к действию, он хватается за то и за это, а ни с места. Я знаю немало людей, которые занимались своим делом совершенно спокойно, без всякой суетни и все же, как выражается Киппель, ухватили синицу за хвост. И при всем том Киппель все же далеко не глупый человек. Возникает вопрос: чего в нем недостает?

— В нем недостает прямолинейности, — предполагает Арно. — В том-то и закавыка, что он хватается за то и за это, тогда как должен бы действовать в каком-нибудь одном направлении. В торговом доме Носова Киппель и впрямь мог быть заметной фигурой, но ведь им там все-таки руководили, он не мог совершать прыжки в ту или иную сторону. А как только стал сам себе голова, все и пошло у него сикось-накось. Так я понимаю. Но поди знай, может быть, ему просто-напросто не везет, как говорится. Бывают и такие экземпляры.

— Пустое — не везет! Я в это не верю. Один раз не повезет, второй раз не повезет, но когда-нибудь повезет непременно, если, конечно, самому прилагать усилия и не гнаться за явно несбыточными вещами и положением. Хорошо, а как все же мы поступим с этим Вийлиасом Вооксом, когда он придет завтра? А что он придет — это вне сомнений, слово свое Киппель держит… тем более, что прийти — в его собственных интересах.

— Ну, раз уж мы обещали…

— Ладно! Там будет видно. А теперь айда в сад, погляди, какой сегодня серебряный вечер!

Царит необычайная тишина. Старая луна доброжелательно улыбается с темно-синего неба, словно бы позируя какому-нибудь юному певцу любви. Среди одичавших яблонь и по затравеневшим дорожкам скользят серебристые блики, и кажется, что поодаль, за темными деревьями, поблескивает новый свет и открывается новый мир и синие чудеса.

— Как это тебе удалось найти для жилья такое сказочное местечко? — спрашивает Тали.

— Ах, ведь его и нет вовсе, — отвечает друг. — Это всем лишь представление, предположение, мечта. Каждый раз, когда я здесь брожу, боюсь очнуться.

— Гм, стало быть, вот оно как… — таллиннец закуривает сигарету. — Ну, а если теперь я уведу тебя от этой мечты, верну тебя назад в реальность, в самую что ни на есть будничную жизнь!

— Вот-вот, так и сделай, это пойдет мне только на пользу. Не то, чего доброго, стану верить тому, что говорю.

— Хорошо же, — Тали смотрит себе под ноги, — мы, там, в комнате, не закончили один разговор, и если тебе не надоело слушать, я продолжу.

— Я и сам только что собирался тебе напомнить.

— Наверное, я никогда и не заговорил бы об этом, но сегодняшняя неожиданная встреча!.. Погоди, на чем же я остановился? Ах да, стало быть, я рванул за границу. Может быть, тебе покажется странным, почему я именно туда ринулся? Должен сказать, что мысль об этой поездке мне и самому-то пришла в голову внезапно, вернее, была внедрена извне. Один из моих университетских знакомых, вернувшись из заграничного путешествия, насочинял всяких диковинных историй, а мне было почти безразлично, куда податься, куда убежать — только бы прочь отсюда! — вот я и загорелся. Исколесил всю Германию, даже и до Парижа довела меня дорога, но обо всем этом поговорим как-нибудь в другой раз, попозже. Сейчас скажу лишь, что, когда я праздно шатался по чужбине, бывая в новом и интересном окружении, в моей памяти напрочь затуманился образ девушки, имя которой Вирве. Затем уже бывало и так, что порою я не вспоминал о ней по целому дню. И знаешь что? Я не жалел об этом, и вовсе не считал себя каким-нибудь вероломным изменником, мотыльком-однодневкой, или как там в таких случаях говорят. Нет, как раз напротив. Сознание, что я все же способен забыть эту особу, импонировало мне, укрепляло меня… ведь, пересекая границу, я был как тяжело больной… по крайней мере, мне так казалось.

По прошествии некоторого времени я пришел к заключению, что Вирве Киви стала мне почти безразлична, мои чувства к ней остыли точно так же, как когда-то в юности — к одной другой девушке… Гм, ты и сам понимаешь, к кому.

Странно, как еще плохо знал я тогда самого себя. Едва я вернулся на родину, а затем сюда, в Тарту, как огонь, который вроде бы уже погас, вспыхнул с новой силой. Да, да, вспыхнул, вспыхнул… Ты, старый холостяк, не обращай особого внимания, если я иной раз в своем рассказе употреблю чересчур поэтическое выражение, эпитет или какую-нибудь поговорку, хотя я отнюдь не пишу книгу, а рассказываю просто-напросто, как выйдет.

— Ну что об этом говорить! — Леста дотрагивается до руки друга. — Не думаешь же ты, в самом деле, будто я охочусь за какой-нибудь новой темой?

— Пусть будет так, — Тали глубоко вздыхает. — Едва я вернулся назад в Тарту, началась все та же прежняя игра, словно бы за прошедшее время настроение мое вовсе и не менялось. И мне сразу же не только показалось странным, но и больно меня задело, что Вирве ничуть не интересовал тот отрезок времени, когда я отсутствовал; она даже и того не спросила, где я был, чем занимался. Все выглядело так, будто я расстался с нею не далее как вчера и вот теперь явился на самое что ни на есть обычное свидание. Лишь один раз она так… между прочим коснулась периода моего отсутствия. «Это случилось в то время, — сказала, — когда тебя в Тарту не было видно». И это все. А ведь я, по моему мнению, выкинул, так сказать, большой номер — путешествовал по чужим странам! Правда, спустя несколько лет она заводила об этом более подробные разговоры. «Любой другой кавалер, будучи джентльменом, и меня взял бы с собой в такое путешествие, — упрекала Вирве, — а ты отправился один, хотел продемонстрировать, какая ты сильная личность. Хотел уязвить меня в самое сердце, и это тебе полностью удалось».

Но это — позже, когда мы уже состояли в так называемом браке. Такова уж моя старая манера: забегать вперед естественного хода событий… нетерпение, или как это назвать.

Затем я встретил на улице Ханнеса Ниголя и… испугался. Всегда такой модный молодой господин был в тот раз до того убого одет, что я намеренно хотел пройти мимо него, не произнеся ни слова, но он поздоровался со мною, остановился и завел разговор.

— Где же это вы пропадали, господин Тали? Вас уже давненько не было видно. — И, не ожидая моего ответа, продолжал: — Я в последнее время немного того… ну, как бы получше выразиться… немного опустился или как это… даже небритый, одежда в плачевном состоянии, ботинки прохудились. Но не беда — бывает, небось времена исправятся. Ведь такое с Ханнесом Ниголем — не в первый раз, когда он…» Ну и все в том же духе — путано, перескакивая с одного на другое, дыша мне в лицо едким водочным перегаром. В конце концов Ниголь занял у меня денег и — словно бы в благодарность: «Как поживаем барышня Вирве?»

Да, так он спросил, этот отвратный тип. Я хотел было довольно резко ему ответить, но махнул рукой и пошел своей дорогой. Придя немного в себя я даже позлорадствовал, что этот парень опустился настолько низко: таким он, во всяком случае, не мог сблизиться с Вирве; теперь хотя бы он был выбит из ряда моих соперников.

Однако спустя несколько дней я встречаю его снова и пугаюсь еще больше, чем в предыдущий раз. Что я вижу.» Оживленная и веселая, шагает рядом с ним не кто иная, как — Вирве! Но на сей раз внешность Ханнеса Ниголя и полном ажуре, и никак не верится, что это тот самый господин, который совсем недавно порядком смахивал на босяка. «Ба, господин Тали! — восклицает он жизнерадостно. — Куда же вы теперь с таким серьезным видом? Если у вас есть время, пойдемте вместе с нами. Побродим немножко так… без забот».

А Вирве — ни одного слова; смотрит с безразличным видом куда-то в сторону, словно бы ее не касается, пойду я с ними или же нет. Из-под ее синей шляпки выбивается светлый локон, девушка красивее и желаннее, чем когда-либо прежде. И как только мог я на чужбине не вспоминать о ней целыми днями?!

Разумеется, я бы побродил с ними без забот, если бы меня пригласила и Вирве тоже, но она этого не сделала, и я счел за лучшее пойти своей дорогой — с заботами. «Черт бы их побрал!» — подумал я, так… больше для поддержания собственного мужского достоинства. И сразу же вспомнилась мне доморощенная «истина» времен моего отъезда за границу: женщин надобно покорять стремительно, бурно, как это делает Ханнес Ниголь, а не робкой и деликатной осадой… как свойственно мне. «Ну а если я не владею этим современным искусством покорения?» — спрашивал я сам себя. «Тогда помалкивай!» — отвечал кто-то другой внутри меня. Ну не странно ли? Со мною вообще бывает так: время от времени в памяти моей прозревается какой-нибудь эпизодик пустее пустого, какое-нибудь когда-то услышанное слово, какой-нибудь украдкой подмеченный взгляд, тогда как множество гораздо более значительных вещей частично, а то и полностью, забываются. Не знаю, как обстоит дело с другими людьми, а со мною так.

Мою домашнюю жизнь того времени ты и сам видел… по крайней мере, с внешней стороны — мы ведь с тобой жили в одной и той же комнате, а нашим соседом по квартире тогда был господин Киппель. Даже и наш бывший соученик Лутс, по-видимому, знал — хотя тоже извне — этот период моей жизни… иначе как бы он смог написать свое «Лето». [31] Но о моем внутреннем мире и об отношениях с Вирве я никому не рассказывал — из опасения сделаться объектом насмешек. Лутс, правда, предпринимал попытки проникнуть поглубже, но…

Что же касается университетских занятий, то в результате моих блужданий по заграницам я потерял всего лишь около половины учебного года. Потом наверстал и это Вообще учеба давалась мне легко, и я наверняка мог бы закончить университет cum laude, [32] если бы хоть немного поднапрягся. Однако меня не интересовали ни почет, ни похвала, ибо все мое существо было заполнено лишь барышней Вирве.

Теперь… да, теперь я не кажусь смешным не только тебе, но и себе самому. Но — хватит об этом! Не я первый, не я последний, кого занимали и занимают подобные вещи.

— В этом ты можешь быть совершенно уверен, дорогой друг, — произносит Леста, кашлянув, и смотрит на луну и небе, которая тем временем уже немного переместилась относительно горизонта.

— Как? — Тали улыбается. — Неужто и ты прошел подобные курсы?

— Н-ну-у… — Леста пожимает плечами, — так ведь и я тоже не отшельник какой-нибудь. Однако речь сейчас не обо мне.

— Да, но о своей особе я рассказал уже вполне достаточно, чтобы тебе надоесть. На сегодня хватит. Между прочим, это вино для меня еще слишком крепкое, чтобы выпить его единым духом. Продолжу свою повесть как-нибудь в другой раз. Наши ноги промокли от росы, пора возвращаться в дом.

Раннее утро следующего дня. Арно Тали уже проснулся на своем просторном диване, но продолжает лежать тихо, чтобы не разбудить друга. Затем слышит, как тот осторожно, стараясь не шелестеть, перелистывает газету.

— Ог-го-о, старый холостяк! — восклицает Тали, — значит, и ты не спишь. Доброе утро!

— Доброе утро, доброе утро! — отзывается Леста. — Как почивал?

— Грех жаловаться. Я снова сплю более или менее нормально, а было время, целыми ночами глаз не мог сомкнуть. Тогда ночь была моим врагом, теперь уже нет.

— Это хорошо. А знаешь, Арно, я видел тебя во сне.

— Ишь ты! И сон твой, само собой, был продолжением моего вчерашнего рассказа.

— Весьма возможно, — Леста откладывает в сторону газету и садится в постели. — Ты приснился мне в обществе Вирве, на лице у тебя была такая счастливая улыбка… что и у меня на сердце потеплело.

— Ах не уподобляйся старой тетушке! Допустим, ты новее и не сочиняешь, но разве тебе неведомо, что все сновидения означают обратное? Видел меня со счастливой улыбкой на лице… гм, вот и жди еще каких-нибудь сюрпризов от госпожи Вирве: не случайно же вчера нас спела улица. Да, я и впрямь счастливо улыбался, но наяву, когда проснулся. Солнце заглядывает в окно, птички щебечут, а вокруг царит необычайная тишина — сказка да и только! Нет, братец, я не на шутку завидую твоему сверхприятному жилью, но никогда больше не стану к ночи рассказывать тебе о своей жизни, не то ты опять увидишь во сне Бог знает что… счастливые улыбки и…

— Так и быть! Рассказывай тогда днем, рассказывай по утрам, рассказывай сейчас. Все равно вставать еще слишком рано.

— Гм… гм… — Тали закуривает папиросу. Леста делает из этого заключение, что его друг нервничает.

— Нет, нет, — восклицает он виновато, — я вовсе не принуждаю тебя! Поступай, как считаешь нужным.

— Ну да, это само собой. Но так и быть, вот тебе еще кое-что по мелочи… хотя бы — как передача опыта и предостережение.

Да, после моего путешествия по городам и весям вновь наступил довольно продолжительный период, когда мне казалось, что в следах от ног Вирве расцветают чудесные цветы. Однако довольно часто стал появляться ют самый Ханнес Ниголь и затаптывать как следы, так и цветы. Еще и теперь, оглядываясь на то странное время, я не могу не удивляться тому, что я все же сумел закончить университет и, как принято говорить, вступил в жизнь. Я не хвастаюсь этим, я лишь удивляюсь. Двое из моих хороших знакомых — вообще-то парни весьма приличные и способные, которые тоже оказались примерно в моем положении, — этого не смогли. Они кинулись в объятия дядюшки Бахуса и… и так далее.

В конце концов даже и мне стала надоедать такая игра между небом и адом. Я все обдумал, загодя подготовился, собрался с духом — и выложил свой последний решительный козырь. «Я уезжаю из этого города, — сказам я Вирве. — Поедешь ли ты вместе со мною или останешься здесь?»

Вероятно, она лишь прикинулась непонимающей и спросила: «Как? Как это я поеду с тобой?» — «В качестве моей жены, — храбро ответил я, чтобы покончить наконец с этой игрой в жмурки. И довольно патетически, как это иной раз свойственно даже и робким, добавил: „Да или нет?“

Тут Вирве несколько смутилась — однако, весьма возможно, она и эту роль сыграла — и тихо ответила: «Хорошо, я поеду с тобой, но отчего ты так раздражен?»

Этим в общих чертах, насколько я помню, и ограничился наш тогдашний разговор. Но мне до сих пор неясно, почему я вел это дело с такой таинственностью: никто из моих близких родственников и лучших знакомых не должен был знать о моей женитьбе… словно я совершал некое преступление. Подумай, какое бесстыдство: даже и тебе, своему старому другу, я не сообщил об этом. На венчании присутствовали лишь немногие, почти все — чуть ли не вовсе чужие мне люди. Среди них была также и мать Вирве, весьма модно одетая женщина в пенсне, полная, с отвисающим подбородком. Ханнеса Ниголя почему-то не было, и это обстоятельство особенно бросилось мне в глаза. Отчего он отсутствовал на э т о и важной церемонии, тогда как вообще-то вечно таскался следом за Вирве? Кому из них этот обряд мог показаться мучительным — ему или Вирве?

Ну хорошо же… за бракосочетанием последовало недолгое и скучное пребывание в узком кругу, которое можно бы назвать чем угодно, только не свадебным торжеством. А когда мы остались вдвоем, Вирве, моя новоиспеченная супруга, сказала:

«Видишь ли, Арно, именно теперь тебе было бы самое время отправиться в заграничное путешествие и взять меня с собою. Это уже было бы что-то. Так обычно и поступают, насколько я слышала и читала».

«Да, разумеется, — ответил я, — так и впрямь поступают, но для нас в нынешнем году это невозможно, вскоре начинаются занятия в школе (стояла вторая половина лета), а мне определено место учителя. Будущим летом непременно поедем».

«Гм…» — Вот все, что услышал я в ответ.

«Да, да, — продолжал я объяснять, — иначе никак нельзя устроить. А то, что мы переедем в другой город — разве это не будет для нас в известной степени сменой впечатлений?»

«Я не хочу переезжать в другой город». — Вирве медленно покачала своей красивой головкой и вытянула губы трубочкой, словно капризный ребенок.

«Как так?» Ведь до бракосочетания она была согласна поехать вместе со мною…

«Да, я провожу тебя туда, а сама вернусь сюда обратно».

«Куда это — сюда?»

«Сюда, в Тарту».

«А тут?»

«Стану жить у мамы, как и до сих пор».

— Не правда ли, веселенькая перспектива!? — Кашлянув, Тали на некоторое время прерывает свой рассказ. —Вообще же, — продолжает он затем, — описание моей супружеской жизни можно было бы втиснуть чуть ли не в одну фразу: это надо уметь — мучить другого и при этом делать вид, будто мучают самое тебя. А теперь попытаемся-ка вылезти из-под одеяла! Не грешно ли валяться в постели таким золотым летним утром и пережевывать всякие пустяковины из своего прошлого! Знаешь ли ты, парнище, что это означает? Это значит, что я старею. Д-да-а. Только еще и не хватает, чтобы я, взяв в руки газету, начал ее читать с объявлений о смерти. А что сказал бы наш старый школьный учитель Лендер, увидев нас валяющимися в постелях! Подъем, подъем!

Друзья одеваются. Леста варит в своей миниатюрной кухоньке кофе и накрывает на стол. Все так по-домашнему, так удобно расположено, что Тали не может надивиться царящему здесь уюту.

— Знаешь, старый холостяк, — говорит он с улыбкой, — если ты когда-нибудь съедешь отсюда, я сниму эту избушку для себя.

— Зачем? Ты ведь живешь в Таллинне.

— Ну и что с того. Прихватил бы ее туда с собою. Нет,. я не завидую тебе, друг, мне бы только хотелось, чтобы и у меня тоже было такое же приятное гнездышко и такое же приятное житье-бытье, как у тебя. Подумай только: ты один и — свободен, тебя не мучают никакие заботы! Положа руку на сердце скажи, желал бы ты еще чего-нибудь лучшего!

— Гм. Я, во всяком случае, до сей поры не встречал человека — и это касается меня тоже — вполне довольного собою и своей жизнью. Таким мог быть разве только кто-нибудь из древних философов, но и о них в ходу лишь легенды.

— Стало быть?..

— Я никак не могу освободиться от ощущения, что моя жизнь и работа, по меньшей мере наполовину, ушли — и будут уходить впредь — в песок…

— О-о, такое ощущение знакомо каждому, кто хотя бы мало-мальски думает. От подобных мыслей свободны разве что занятые лишь борьбой с мелкими будничными заботами. Я, правда, однажды где-то прочел, будто бы кикой-то человек из весьма значительных в свой смертный час сказал: если бы ему предоставилась возможность начать жизнь заново, он прожил бы ее точно так же, как жил до того. Но… и это… возможно… лишь легенда. Возникает вопрос: почему же, в таком случае, и мы, те, кто думает, не стараемся жить так, чтобы это нас устраивало? Почему мы только сетуем, но не действуем? Выходит, виноваты не кто иной и не что иное, как мы сами. Конечно, в свое оправдание мы могли бы сказать, что далеко не каждому даны силы для деятельности, которая его устраивала бы, однако… однако ведь от сетований си-лa не появится. Сила появляется от действия и работы. Нет, дорогой мой, я все-таки должен когда-нибудь досказать тебе историю моей дальнейшей жизни, может быть, это пойдет на пользу нам обоим. Теперь, когда эти события и событийки уже давно позади, я способен оценить их достаточно трезво, холодно и беспристрастно. И последнее обстоятельство имеет первостепенное значение, если мы намерены приблизиться к истине, то есть, если хотим понять не только своего ближнего, но и себя самих.

В наружную дверь стучат. Приходит домработница Анна, эта маленькая старушка, здоровается и сразу же молча принимается за работу. Кажется, она со своими немудреными обязанностями справилась бы даже и вслепую.

Друзья выходят на улицу, окунаются в солнечное сияние, и со стороны может показаться, будто они в нем растворились. Они направляются в центр города, где Леста. вздыхая, идет в свою аптеку, тогда как Тали… ну, — куда придется, на сегодняшний день у него нет никакого определенного плана. Разве что они с Лестой условились встретиться там-то и там-то в обеденное время.

Тали остается один и осматривается чуть ли не с робостью: куда теперь пойти, чем заняться? Вокруг него кипит жизнь и работа, по меньшей мере, создается такое впечатление, ибо все куда-то спешат. Тали снова в своем родном городе, но кроме Лесты у него нет тут ни добрых знакомых, ни друзей. Находясь вдалеке, он то и дело думал о своем старом любимом Тарту, а когда приехал сюда, все предвкушаемое очарование этого города словно бы улетучилось. А что, если купить какую-нибудь газету дa и отправиться назад, в маленькую обитель Лесты? А завтра или послезавтра он, Тали, само собой разумеется, поедет в деревню, на отцовский хутор Сааре.

Идет дальше, время от времени задерживаясь возле какой-нибудь богато оформленной витрины. «Как все-таки быстро оправились эстонские и город и деревня после потрясений военного времени! — рассуждает Тали. — Откуда взялась у них сила начать, можно сказать, новую жизнь? До чего же стойкий народ эстонцы! Как разоряли и притесняли его и те, и эти, но эстонец возрождался вновь, словно феникс из пепла». И странно, что ему, Тали, подумалось об этом именно тут, в Тарту, а не в Таллинне! Или там у него не было для этого времени? Весьма возможно: ведь в Таллинне была работа в школе, была Вирве, его жена. Теперь же, оставшись один, он стал яснее видеть то, что происходит вокруг, мысли больше не заняты с утра до вечера только своею собственной персоной.

И вдруг его охватывает такое ощущение, будто он ждет кого-то, будто он назначил с кем-то свидание. Но с кем?

Мимо Тали проходит множество и красивых женщин, и тех, других, которые очень хотели бы таковыми стать, но какое ему до этого дело. Проходит мимо и некий художник, успешно овладевающий искусством каждый раз по-новому, и каждый раз необычным узлом завязывать свой шейный платок… вместо того, чтобы толком овладеть искусством живописи. Но какое ему, Арно, дело и до этого!

Как же это вчера было? Вчера тоже мимо него кто-то прошел. Да, он увидел ее уже издали и глазам своим не поверил: Вирве, его жена! Собственно говоря, в этом и не было ничего необычного, ибо что может быть проще и естественнее, чем то обстоятельство, что Вирве жила теперь тут, у своей матери. Муж и жена прошли мимо друг друга холодно, можно бы сказать — как рыбы. Он, Арно, хотел было поздороваться, но не сделал этого, потому что взгляд Вирве, который она на него бросила, казался безразличным и застывшим, словно известняк… Нет, так ли? Так ли оно было? Разве не мелькнул все же в ее глазах вопрос? Не подумала ли она, что он приехал из Таллинна искать ее? Возможно и такое, однако жена ни разу не оглянулась, а он, Тали, опоздал поздороваться. Если бы кто-нибудь, допустим, год назад сказал ему, что когда-нибудь случится такое, этот самый Тали скорее отдал бы свою кровь, чем поверил в это. Ведь мужлан, каким он показал себя вчера, проигнорировал даже и самую что ни на есть примитивную вежливость.

Что же теперь делать? Начать и ему… своеобразное хождение в Каноссу… [33] нет, не из-за той, вчерашней, встречи, а вообще? Да, он знает, где живет госпожа Киви, вдова, но… но туда он никогда в жизни не пойдет. Если уж Вирве с ним распрощалась, это именно то и означает, что его, Тали, больше не желают ни видеть, ни слышать; их взаимоотношения ясны, зачем же опять все запутывать? Нет, он и Вирве, хотя и умещаются в одном городе и могли бы уместиться даже в одном доме, — в общей квартире им уже не жить. Их супружеству и совместному проживанию настал конец. Священное писание, правда, предписывает то и это, но жизнь распоряжается по-своему.

Вдруг Тали замечает человека, с которым он в данную минуту никак не хотел бы соприкасаться. Всего лишь в нескольких шагах от него, на краю дорожки, предприниматель Киппель беседует с каким-то господином явно армейской выправки. Тали приостанавливается возле ближайшей витрины и поворачивается к беседующим спиной, однако это его не спасает; вот уже его увидели, вот уже предприниматель оказывается рядом с ним, вежливо здоровается и выражает удивление, как это Арно в такую рань уже на улице.

— Но ежели вы никуда не спешите и у вас есть чуток свободного времени,

— продолжает Киппель, — я познакомлю вас с одним чрезвычайно рассудительным и интеллигентным господином, с отставным капитаном Паавелем.

— Гм… — произносит таллиннец. Про себя же думает: «На кой черт мне эти новые знакомства?!»

Однако это новое знакомство ему чуть ли не навязывают, ибо тот, кого Киппель назвал отставным капитаном Паавелем, мало-помалу к ним приблизился. Затем обстоятельства складываются так, что двое новоиспеченных знакомых поначалу не знают, что сказать друг другу. Но для чего же существует предприниматель Киппель?

— Может, пройдемте немного вперед? — произносит он, махнув рукой в неопределенном направлении.

Шагают дальше, и у Тали такое чувство, будто кто-то идет следом за ним, тихонько хихикает и спрашивает «Хе-хе-хе, какую же роль вы тут играете, господин Тали?»

Таким образом трое почти чужих друг другу мужчин выходят на площадь Барклая, [34] где предприниматель предлагает немного посидеть и дать отдых ногам.

Когда же они присаживаются на защищенную от солнца скамейку, господин Паавель начинает разговор, который никак нельзя назвать чересчур скучным.

— Никогда не следует сочетаться браком в сумятице и неразберихе военного времени, — произносит он словно бы в качестве предисловия, — в противном случае сам ты ненормальный, да и твоя избранница немногим умнее. Не правда ли? — И, усмехнувшись, добавляет: — Господин Тали, разумеется, в недоумении и мысленно решает, к чему это с ходу такая морализация, ее можно бы перенести и на потом, когда уже будет сказано что-нибудь посущественнее. Ох-хо, разве не все равно?! Можно так, можно иначе. Помните ли, господин Киппель, как у нас прошлой зимою во время ярмарки зашел разговор о некоем старом вояке, впоследствии поселенце, который перебрался из деревни в город и очутился на мели, словно на песке рыба?

— Помню, помню, — Киппель кивает. — Прекрасно помню.

— Видите ли, если бы я и сейчас еще находился в деревне, на своем золотом хуторе Пихлака, то жил бы сам и смог бы помогать другим. А теперь — все похерено! И кто виноват?

— Ну что об этом вздыхать! — предприниматель машет рукой. — Что случилось, того уже не изменить. Небось мы как-нибудь все же проживем, будь то хоть в деревне, хоть в городе.

— Да, как-нибудь, это конечно, но — плохо. То есть, разговор касается одного меня, не кого-то другою или же третьего. Вообще-то, почему бы и нет! Можно и в городе жить, но тогда у тебя, живая душа, должно быть свое устойчивое занятие и служба, своя цель. У меня, как вы знаете, этого нет. И каждый час, каждую минуту я ощущаю себя тут совершенно лишним. Если бы я владел каким-нибудь ремеслом, к примеру, был бы сапожником, портным, печником и тому подобное — тогда бы я и горя не знал! Приложи руки — и все пойдет. Но, видите ли, ничего я не умею. В деревне, на своем поселенческом хуторе… да, там я уже приспособился, неплохо со всем справлялся. Однако меня начал искушать дьявол в образе моей жены, не оставлял меня в покое ни днем, ни ночью: «Едем в город! Едем в город!» Ну вот, теперь мы в городе; жена, бывшая и прежде горожанкой, чувствует себя здесь как дома, что же до меня, то можно сказать так: из дому мне пришлось уйти, но места, где мог бы обосноваться, я еще не нашел.

— Поступайте снова на военную службу, — советует Киппель.

— Почему бы и нет, — отставной капитан склоняет голову, — если бы это было так просто. Знаете ли вы, мои господа, какие жуткие мысли время от времени лезут мне и голову: начнись снова война, я наверняка оказался бы на своем месте. — И, обращаясь к таллиннцу, виновато: —Знаю, знаю, господин Тали, что у вас от таких разговоров мурашки по спине бегают, но не принимайте все слишком серьезно. Я ведь о таком не говорю где попало. Здесь же, ну… здесь все мы не вчера родились. И, между прочим, я на том и закончу свой рассказ о себе, иначе можете подумать, будто я считаю себя такой важной персоной, вокруг которой и в интересах которой должны вертеться колесики всего мира. А закончу я теми же самыми словами, с которых начал: никогда не следует сочетаться браком в сумятице и неразберихе военного времени, как это сделал я.

— В известной мере это может быть и правдой, — тихо произносит Тали, глядя куда-то в сторону, — однако немало и таких браков, которые заключаются в дни глубокого мира и, несмотря на это, превращаются в войну и сумятицу сами по себе.

— Разумеется, разумеется! — сразу же соглашается господин Паавель. — Но в мирное время все-таки есть возможность присмотреться и получше узнать человеческое существо, с которым собираешься связать свою жизнь. В условиях же войны действуют, так сказать, «на ура» и. как правило, по-жалкому влипают… Я знаю и многих других, кроме себя самого: сегодня познакомились, завтра справляют свадьбу. Такими темпами даже похвалялись и называли подобный образ действий —учинить шумок. А гляди-ка, когда потом тебе самому учиняют шумок — каково это?! Ведь так называемая супружеская жизнь отнюдь не кончается свадьбой, а с нее лишь начинается, как выразился Йоозеп Тоотс во время своей свадьбы.

— Не знаю, умен я или же глуп, только никак не возьму в толк, зачем вообще жениться? — Киппель зажигаем погасший огрызок сигары. — Чем плохо жить одному? Настанут для тебя трудные времена, несешь свой крест один и хотя бы тем утешаешься, что рядом с тобою никто не хнычет, дескать, вот видишь, что ты наделал! Разве ты не мог поступить иначе, как муж вот той и вот этой! Не верю, чтобы какая-нибудь жена помогла своему мужу крест нести, нет, она сделает этот крест еще тяжелее.

— Смотря какая жена, — господин Паавель пожимает плечами. — Я тоже не вчера родился и видел женщин, которые, как в добрые, так и в злые времена, были для своих мужей истинными спутницами жизни.

— А-а, все они одним миром мазаны! — предприниматель машет рукой.

— А у вас, господин Киппель, никогда не было искушения вступить в брак?

— спрашивает отставной капитан с усмешкой.

— Нет, благодарение Богу, никогда! — Киппель ожесточенно мотает головой. — Я даже и мысли такой не допускал. Еще чего! Будучи в здравом рассудке, лезть в рабство! Жить под пятой другого человека! Мало, что ли я насмотрелся, как иной глупец стаптывает каблуки, стремясь заполучить свое «счастье», а потом снова их стаптывает, чтобы от этого «счастья» освободиться. Вы, господин капитан, только что сказали, будто в мирное время у мужчин больше возможностей узнать женщину, с которой он собирается вступить в брак… Знаете, что я на это отвечу? Женщину никогда — ни в мирное, ни в военное время — невозможно узнать полностью, покуда вы на ней не женитесь, да еще не пройдет, ну, скажем… медовый месяц или вроде того. В этом вопросе господин Тали совершенно прав. Женщины — прирожденные актрисы и успешнее всего разыгрывают наивность, пока не наденут чепец. Да, после этого они, разумеется, показывают свое истинное лицо… и даже откровеннее, чем вы того желаете.

— Хорошо же, господин Киппель, — капитан достает из кармана портсигар и предлагает Тали закурить, — у вас никогда и в мыслях не было жениться, но ведь любили же вы когда-нибудь… хотя бы в юности?

— Гм… Мне еще и сейчас нравится то одна, то другая женщина, но любви, такой, как о ней говорят и пишут, я не испытывал. И тем не менее я верю, что на свете имеется такая хвороба, которой заболевают чуть ли не все мужчины подряд, одни раньше, другие позже. Весьма возможно, и я тоже в пору своей молодости влюбился бы, если бы с самого начала не подметил кое-какие женские уловки, которые пришлись мне не по нраву. Не скажу, чтобы я был женоненавистником. Нет, зачем их ненавидеть, ежели такими они созданы Богом; только вот ни с одной из них я не желаю себя связывать. Э-эх, об этом и прежде велось немало разговоров, меня называли эгоистом и черт знает кем еще — не исключено, что я и впрямь нечто в этом роде! — но что тут поделаешь, ведь и я тоже не могу изменить себя и стать не таким, каков я есть. На этот счет можно бы еще немало сказать. К примеру, будто любовь слепа, но почему бы не добавить к этому, что супружество делает ее зрячей. Опять же говорят, что браки заключаются на небесах… но это еще вопрос, где их стряпают чаще — на небесах или в преисподней. Обратимся хотя бы к Священному писанию. Как известно, мастер Саваоф сделал из ребра Адама женщину, когда тот в раю прилег немного передохнуть, и в тот день наш праотец в последний раз спал спокойно. Потом из-за всяких штучек Евы начались разные странные истории, такие, как грехопадение, всемирный потоп и так далее.

Тали и Паавель улыбаются, последний даже сдержанно прыскает.

— Нет, мои господа, — завершает Киппель, — всеконечно, это святая истина, что через женщину мужчины претерпевают уйму зла и неприятностей, отчего иные из наиболее чувствительных представителей мужского пола сошли на нет и прежде времени оказались в могиле.

— Есть и еще одна народная поговорка, — произносит отставной капитан, кашлянув, — она гласит: «Возьмешь ли жену, не возьмешь ли — все одно жалеть будешь».

— Ну что же, это зависит от того, кто как на дело смотрит. — Предприниматель разводит руками. — Я, к примеру, не взял жены и ничуть не жалею, напротив, благодарю Бога, что не сделал этого.

Возникает короткая пауза. Тали смотрит на группу малышей — со своими совочками и ведерочками они старательно копаются в куче песка, отчего возникают маленькие облачка пыли, потому что песок сухой, как зола; лица детишек, их голые ручонки и коленки посерели от приставших к ним песчинок… И тут ему вспоминается отношение Вирве к детям, которое эта женщина не раз обнаруживала во время их супружеской жизни. Нет, Вирве не питала к детям чувства брезгливости, — она, как уверяла, даже любила их, только у нее самой они не должны были появляться. «Это было бы ужасно!» — восклицала она, мотая своей красивой головкой. Двух вещей боялась Вирве: беременности и полноты. Но она была склонна к полноте и частенько морила себя голодом. Арно советовал ей заняться спортом, но для этого у его Вирве — как она сетовала — никогда не находилось времени. Вообще-то, конечно, Вирве была просто-напросто чересчур ленива и предпочитала часами просиживать в кафе, потягивая черный кофе и посасывая сигарету. Арно все это понимал, однако дело обстояло таким образом, что он был пленен своей женой, несмотря ни на что.

— Ну хорошо, — возобновляет разговор господин Паавель. — Теперь мы кое-что обсудили, но чем объяснить, господин Киппель, что вы даже не спрашиваете, отчего это я так вдруг и с таким запалом кинулся решать проблему семейной жизни или же… ну, в этом духе?

— К чему спрашивать, я и сам догадываюсь.

— Гм… Интересно, о чем же именно? Аг-га-а, теперь догадываюсь я, о чем вы догадываетесь! Вы думаете, что у меня сегодня утром произошла очередная ссора, очередная перепалка с женой? Нет, ничего подобного не было. Сегодня утром мы не обменялись ни единым словом, и не сделали этого по той простой причине, что в момент моего ухода жена еще лежала в постели; может, спит еще и по сию пору, ей от Бога дано больше сна, чем семерым засоням вместе взятым.

— Хм-хью-хьюк, — Киппель ставит торчком клочок своей бороды, — небось потому-то милостивой госпоже и не нравилось хозяйничать на хуторе, ведь в деревне нет времени толком выспаться и за одного человека, не говоря уже о семерых.

— Наверняка это была одна из причин, толкавших ее назад, в город. А я-то, седой баран! Ну и пусть бы уезжала на здоровье, но — одна… Зачем понадобилось мне сбывать свой замечательный хутор Пихлака по цене гнилого гриба и отправляться вместе с нею? Чего искать? Теперь хуторок уплыл и… перспектив никаких. Вот потому-то я и поднял с таким пылом вопрос о семейной жизни. Поверьте, господин Киппель, если бы я сейчас находился в Пихлака, то и впрямь смог бы вам помочь, и это так же верно, как то, что меня зовут Антс Паавель. Но теперь я основательно увяз и не знаю, что со мной и самим-то будет. Если вы не держите ваше дело в секрете, я вам прямо тут кое-что посоветую.

— Нет у меня никаких секретов, — предприниматель машет рукой, — в особенности от господина Тали. Не далее как вчера вечером у меня с ним был разговор именно об этом предмете… Ведь в ссуде ничего постыдного нет.

— Прекрасно. Так и запишем. Видите ли, сам я дать в долг не могу, но я дам вам добрый совет и подскажу, где можно одолжить. В Паунвере, неподалеку от моего бывшего хутора Пихлака, живут два весьма зажиточных хуторянина… тоже бывшие храбрые солдаты. Имя одного из них я уже недавно упоминал, да и вы, господин Киппель, тоже его знаете.

— Вы имеете в виду господина Тоотса?

— Совершенно точно. Второй же — мой верный боевой соратник Тыниссон. Последний, правда, живет чуть подальше от Паунвере, но это беда небольшая: километром больше, километром меньше — какая разница! Может, вы и его знаете?

— Не знаю. И тем слабее надежда получить у него ссуду. Очень возможно, и господин Тоотс тоже вышвырнет меня, ежели я явлюсь в Юлесоо с такой просьбой, хотя мы уже давнишние знакомые.

— Фуй! Никто вас не вышвырнет, господин Киппель, и особенности в том случае, если я составлю вам компанию.

— Вы пойдете вместе со мной?! — предприниматель делает большие глаза и отшвыривает огрызок сигары. — Только ради того, чтобы добыть для меня ссуду?

— Нет, не только ради этого, а чтобы получить ее еще и для себя. Мне сейчас пришла в голову одна мысль, возник план, для осуществления которого и я тоже нуждаюсь в деньгах. Кроме того, мне хочется еще разок наяву увидеть безмерно любимый мной хутор Пихлака, именно в последнее время я то и дело вижу его во сне. Меня так и тянет туда, влечет… взглянуть, как поживают рябинки, посаженные мною вокруг дома. Небось сейчас они как раз стоят в белом убранстве, цветут, и такой от них дурманящий аромат идет, что он заставляет сердце биться сильнее.

Арно с любопытством окидывает взглядом Паавеля, в этом отставном капитане, похоже, уживаются несколько человек, надо же, теперь он стал даже поэтичным.

— Да и что мне тут, в городе?.. — продолжает этот странный капитан. — Тарту станет лишь краше, если из него на некоторое время исчезнет такой экземпляр, как я.

— Я думал, вы просто шутите, — Киппель скребет свою заросшую щеку.

— До шуток ли тут! У меня уже давно нет желания шутить. Какое может быть у человека настроение если рядом с ним женщина, которая считает его старым пнем а себя… видно, цветком розы. И все в таком духе: мол по гляди, другие добывают себе должности и продвигаются вперед, только ты никак не сдвинешься с места а если и сдвигаешься, так все вниз да вниз. Нет, нет поступим так, как советовала Тынису Лаксу Смерть: «Прочь уйдем навек!» [35] Уйдем и мы хотя бы на время. И знаете, господин Киппель, как мы это сделаем? Айда пешком по природе; сейчас раннее лето, используем хотя бы часть этого прекрасного времени года, в наших краях оно короткое, словно блаженная греза. Кто знает, может быть нынешнее лето — мое последнее.

— Н-ну-у! — предприниматель резко, словно его кто подтолкнул, оборачивается к капитану. — Это еще что за разговор?!

— Д-да-а, как знать… Но если мы осуществим эту прогулку на вольной природе, то станем рвать цветы желтоглавы, баранчики, черемуху… Нет, нет, мы не сорвем ни одного цветка, мы лишь полюбуемся ими, срывать цветочки жалко.

«Не странно ли, — думает Тали, — только что желал воины, готов был перерезывать людям горло и в то же время ему жаль срывать цветочки. Этот человек либо не совсем в себе, либо все же шутник, хотя и скрывает это — Однако отставной капитан почему-то нравится Арно Тали. — Собрат по страданию…» Арно мысленно усмехается. «Прекрасно!» Затем он произносит неожиданно даже для самого себя:

— Я иду вместе с вами. В тех краях живут мои родители.

— Великолепно! — восклицает предприниматель Киппель и закуривает новую сигару. — Morgenstunde hat Gold im Munde! [36] Всеконечно, идите с нами, господин Тали! И… и если мы получим ссуду, как надеется господин Паавель, то постучите меня по загривку, чтобы я не забыл что…

— Что именно? — спрашивает господин Паавель.

— …что вы станете моим компаньоном.

— Я — вашим компаньоном? Ну-у?! Мне ведомо, что такое иголка и нитка, но сверх того — ничегошеньки. Однако этого недостаточно.

— Зато я знаю больше. Самое главное для нас — сложить деньги, все прочее — пустяки. Но в таком случае оставим эти рассуждения о последнем лете и так далее, мне такие разговоры не по душе. Когда мы отправимся?

— Да хоть сейчас, — капитан вскакивает и становится по стойке «смирно», как и положено старому солдату.

— Нет, не сейчас, — возражает Тали. — Сначала я должен переговорить со своим другом Лестой. Гм… Может, и он тоже пойдет с нами. О-о, это было бы куда как славное путешествие!

— Айда завтра с раннего утра, — предлагает предприниматель, — скажем, этак… часика в четыре, в пять. Место сбора тут же. Ну как, приемлемо?

— Отчего бы и нет! — соглашаются собеседники. — Самая приятная ходьба по холодку. В пять часов.

Когда же Киппель заводит разговор о каком-то Сараджеве с тремя звездочками, Арно Тали поспешно удаляется. Как знать, правильно ли, нет ли он поступает, во всяком случае, дело обстоит таким образом, что сердечная боль не покидает его ни на мгновение. Из-за Вирве.

— Ишь, старик, чего надумал — податься в деревню!

— Леста усмехается. — И кто это такой — Паавель? Откуда ты его выкопал?

— Боюсь, он очень нервный господин, — отвечает Арно,

— но в глазах его светится доброжелательность. У него столько забот, что даже в зубах поковырять некогда, ею шляпа вот-вот поседеет от неприятностей, и в то же время он готов расцеловать…

— Кого?

— Все равно кого. Он хочет войны, но наверняка не испытывает ненависти к своему врагу. Идем в Паунвере познакомишься с ним поближе. Ты — писатель, обретешь для своих рассказов новый типаж. Вот будет забавно, если мы отправимся вчетвером!

— Ты что, хочешь этого?

— Да. Я вроде бы уже и не мыслю это путешествие без тебя. Давай проведаем своих школьных друзей… Кийра, Тоотса, Тыниссона и так далее. Возьми себе отпуск на недельку-другую.

— За этим дело не станет, но с а м о путешествие, как ты говоришь, пешком… вчетвером — это несколько более чем странно. Нас по дороге задержат.

— Еще чего! Это за что же?

— Ну, разве кто доселе видел, чтобы четверо мужиков далеко не первой молодости маршировали по большаку… ать-два! в то время, как весь народ трудится не покладая рук? Это сразу бросится всем в глаза, люди наверняка подумают, что у этих путников недоброе на уме. Не так ли? Против Паунвере я ничего не имею, но эта… ну, техническая сторона путешествия… гм!.. И почему вообще все должны танцевать под дудку этого капитана Паавеля — мы ведь не солдаты и не на войне?

— Как сочтешь нужным, — Тали несколько растерянно усмехается и смотрит в окно на заросший травой сад, который, как видно, уже давно не знал заботливой и распорядительной руки. — Во всяком случае, ясно, что один, то есть без тебя, я с ними не пойду. Действительно… теперь и мне тоже эта затея начинает казаться неуместной. А что я сегодня утром так легко загорелся этой идеей, скорее всего объясняется вчерашней встречей, которая вывела меня из равновесия. Не пугайся, брат, если я тебе открою, что бывают моменты, когда мне почти безразлично, куда идти и что делать.

— Гм… — произносит Леста и едва заметно пожимает плечами. — Нервы… Непременно, или же, как выражается Киппель, всеконечно, тебе надо отправиться в деревню. Но ты не должен оставаться там один и сам по себе.

— Именно потому я и приглашаю тебя с собой. А как мы туда доберемся, это вопрос второстепенный. Жизнь сделала меня таким беспомощным и ранимым, что даже неловко говорить об этом. Какой же я педагог?! Место таких, как я, либо в клинике для нервнобольных, либо в сумасшедшем доме.

— Не преувеличивай! Это состояние пройдет.

— Будем надеяться. До сегодняшнего дня, вернее, до сегодняшнего утра, я считал себя единственным субъектом, который дошел до такой крайней точки, и вот словно бы себе в утешение встретил еще и другого, примерно в таком же положении.

— Кого же?

— Того самого капитана Паавеля. Именно поэтому мне и захотелось получше с ним познакомиться и поглядеть, что из него выйдет. Прежде всего, он станет компаньоном господина Киппеля.

— Что? Как это? У Киппеля нет ничего, кроме ножа, вилки да брючного ремня — кто же пойдет к нему в компаньоны?

— Поживем — увидим. Во всяком случае сегодня утром об этом шел разговор. Ах да! Между прочим, я никак не подозревал, что Киппель вдобавок ко всему еще и философ.

Слышен дверной звонок… вначале продолжительным, затем напоследок, словно бы в подтверждение, дзинькает еще один, коротенький, который воспринимается, как звуковой знак восклицания.

— Слышишь, — Леста усмехается, — вот он уже идет, твой философ; он собирался пожаловать сегодня к вечеру. Точность — его добродетель, в особенности, если он надеется что-нибудь получить.

Нахмурив лоб, Леста идет в прихожую и отпирает дверь. Да, это Киппель… во всю свою натуральную величину и неизменно в полном надежд настроении.

— Прошу извинить, мои господа, — произносит он с вежливым поклоном, — я вас опять st rin, [37] но в жизни иного человека бывают моменты, когда он существует лишь как наказание своим согражданам. Иной раз он делает это вовсе не по своей воле, просто ему судьба уготовила такую роль. Роль эта, само собой разумеется, отнюдь не из блестящих, но… Я мигом закруглюсь, на улице остался мой друг, он ждет…

— Что за друг? — осведомляется Тали.

— Ну, тот самый господин, который сегодня утром был с нами на площади Барклая — капитан Паавель.

— Отчего же он не вошел в дом? — спрашивает Леста.

— Он человек весьма деликатный и скорее пойдет в штыковой бой, чем без особой надобности переступит порог чужой квартиры. Так он сказал.

— Что за абсурд! — бормочет себе под нос Леста. А потом громко: — Немедленно пригласите его войти, иначе мы и слова с вами не скажем. Человек с такими заслугами — и ждет на улице, словно отверженный!

— Хорошо, я мигом приглашу его сюда, — предприниматель Киппель выходит из комнаты, оставив после себя лишь облачко сигарного дыма.

— Теперь и меня тоже начинает интересовать этот капитан Паавель, — Леста поворачивается на каблуке, — как и всякий человек, о котором кое-что слышал, но которого еще не видел.

Капитан здоровается по-военному, и Киппель представляет его Лесте. Предприниматель проделывает это с той торжественностью, какая свойственна его поведению, стоит ему оказаться в обществе, которое он считает достаточно изысканным.

Все четверо садятся, и поначалу устанавливается такое молчание, какое бывает где-нибудь в приемной врача или адвоката, где сидят совершенно чужие друг другу люди.

Наконец Киппель, кашлянув, закуривает очередную сигару, делает две-три затяжки и спрашивает:

— Ну, господа, не совершить ли нам завтра хорошенькую пешую прогулку в Паунвере? Погода стоит великолепная.

— Пешую прогулку… гм… — медленно говорит Леста. —От Тарту до Паунвере, примерно, сорок километров… Такое расстояние пройти пешком — это называется уже не прогулкой, а несколько иначе. Это, скорее, поход.

— Какая разница. Понаслаждаемся природой раннего лета, посмотрим, как растут хлеба, цветут цветы, послушаем птичий щебет. А то торчим тут, в городе, точно моль, точно боимся Божьего солнца и ветра.

— Смотри-ка, смотри-ка! — писатель усмехается. — Похоже, предприниматель Киппель, alias Вийлиас Воокс. прихватит с собою розовую тетрадь и синий карандаш и начнет в дороге сочинять стихи. Возникает вопрос: чем же станем в это время мы заниматься?

— Не бойтесь, господин Леста, я ваш кусок хлеба не отберу. Мы с господином Паавелем пойдем… по части предпринимательства, или как это лучше назвать…

— А-а-а! Стало быть, вы задумали одним махом убить двух мух: наслаждаться природой и двигать торговлю! — произносит Леста, растягивая слова. — Прием весьма оригинальный и практичный, если только при этом не пострадает деловая часть… современный деловой человек не станет брести пешком и считать километровые столбы: он либо мчится на автомобиле, либо сидит в скором поезде, а то даже летит на самолете. Если же захочет понаслаждаться природой, так отбрасывает прочь на известное время все свои дела и устремляется куда-нибудь подальше. Эти две вещи — дело и природу — он никогда не заталкивает под одно одеяло. Об этом я читал в книгах, да и сам тоже приметил.

— Но мы с господином Киппелем еще не деловые люди, — вставляет слово капитан Паавель. — Мы только еще собираемся стать таковыми, выпускаем щупальца и пытаемся определить, нет ли где на земле незанятого местечка. У нас в паунвереских краях есть добрые друзья и знакомые… И если кто-нибудь из них пойдет нам навстречу и поможет встать на ноги, о нас и впрямь можно будет говорить как о деловых людях.

— Ах вот как! — Леста резко вскидывает голову. — Тогда дело другое, тогда мое умничанье, похоже, излишне.

— Прошу прощения! — восклицает Киппель, кашлянув. — Теперь мне вспоминается, что с вами, господин писатель, подобные осечки случались и прежде, особенно в ту пору, когда вы были еще молодым человеком. Разве сами не помните?

— Где же все упомнить, но самый большой промах я совершил сейчас. Ох, как же это я!.. Как я мог забыть, что господин Киппель уже и есть предприниматель! Он был им уже в то время, когда старый черт еще бегал в коротких штанишках и его за всякие проделки ставили в угол. Имя же капитана Паавеля широко известно в Эстонии, о нем писали и говорили каждый раз как о храбром солдате и никогда — как о предпринимателе. Наверное поэтому я и позабыл на минутку сословие и род занятий самого господина Киппеля. Однако, мои господа — секундочку, господин Киппель, я сейчас закончу! — мы, по-видимому, несколько отклонились в сторону от главного вопроса — о походе или же пешей прогулке в прекрасное Паунвере. Позвольте спросить, почему туда должно идти непременно пешком? Чтобы наслаждаться красотами природы? Но разве в Паунвере природа не так же прекрасна, как и по дороге туда? Это, конечно, дело вкуса, но, что касается меня, завтра я, во всяком случае, не смогу отправиться вместе с вами ни так, ни этак, придется мне сначала уладить свои дела. Так. Вот, пожалуй, и все, что я собирался сказать. Теперь пусть говорит господин Киппель, он наверняка имеет сказать больше, чем я.

— Нет, позвольте, господа, — капитан поднимается, словно находится на каком-нибудь заседании, — разрешите мне сказать несколько слов еще прежде господина Киппеля, чтобы ответить господину Лесте. Вы позволите, господин Киппель?

— Ну, отчего же нет, всеконечно!

— Видите ли, господин Леста, ведь для нашей души и для нашего тела не так-то уж и обязательно отправляться в деревню пешком— это вовсе не какая-нибудь навязчивая идея. Это намерение возникло так… между прочим, под влиянием аффекта… если можно так выразиться. Я до того влюблен в хутор Пихлака вблизи Паунвере, который прежде был моим, что мне частенько представляется, будто находится он тут же, под боком, от Тарту — рукой подать, в часе-другом ходьбы. Каждый раз, когда я думаю об этом милом моему сердцу местечке или же разговариваю о нем, у меня исчезает какое бы то ни было ощущение пространства, в особенности сейчас, по весне. И тогда мне совершенно безразлично, каким образом я туда доберусь, но добраться должен. И вот сегодня утром совершенно случайно родилась мысль: а не пойти ли, право, пешком. Разговор же о предпринимательстве и о наслаждении природой — это в сравнении с моим — моим! — хутором Пихлака, так сказать, побочный продукт или же… или же, по меньшей мере, таким он мне в данный момент представляется.

— Почему же, в таком случае, вы покинули хутор Пихлака, если он был вам так дорог? — тихо спрашивает Тали.

— Меня выдернули оттуда, выгрызли, — капитан Паавель достает носовой платок и вытирает со лба пот. —Вы, господин Тали, и все другие тоже — приходилось ли вам слышать о том непреложном факте, что капля камень точит, если падает непрерывно и равномерно? Есть и другое выражение, особенно распространенное среди военных: прогрызть в голове дырку… Выбирайте из этих двух поговорок любую или же примите сразу обе, а я продолжу свой рапорт. И если я чересчур увлекусь, скажите мне, чтобы придержал язык.

Этот хутор Пихлака красив, словно куколка, и если мой друг Киппель во время нашего путешествия и впрямь, как предполагает господин Леста, оседлает Пегаса, пусть ни в коем случае не забудет направить эту животинку к упомянутому хутору.

— Гм! — произносит господин Киппель, но капитан не обращает на это ни малейшего внимания и продолжает:

— К сожалению, на этом хуторе кроме меня самого, батрака и служанки обитала еще некая особа, которую не вдруг-то сообразишь, как и назвать, чтобы это соответствовало ее манере вести дела. Во всяком случае, она считалась, точно само глумление, моей законной женой. Ну да, законной! Скорее всего эта ее законность и давала ей право стать каплей, которая точила меня, словно камень. «Продай эту дрянь — то бишь хутор! — переберемся в город!» — капало с утра до вечера на меня, на камень. «В городе у тебя будет жизнь полегче, там ты сможешь сделать карьеру».

Да, предполагалось, что будет, примерно, так: сегодня ты отправляешься в город, чуточку там оглядишься, сходишь разок в кафе, сыграешь партийку в шахматы и… и завтра ты уже — либо городской мэр, либо директор банка. А раз ты уже наверху и набрал темп, то можешь и еще подняться… все выше, выше… все вперед, вперед! А сама она, эта ядовитая капля, намеревалась открыть блестящий салон мод, куда стремглав сбегутся, рискуя поломать себе ножки, все модные дамы. Вот так… изо дня в день, из часа в час, пока я не почувствовал, что от этого капанья кровь моя начинает цепенеть в жилах, а спинной мозг — сохнуть. И в один трижды проклятый лень, когда мне впору было лезть на стену от жениной грызни, я взял да и продал отраду моего сердца, мой хутор Пихлака, портному Кийру.

— Портному Кийру?!.. — восклицают Тали и Леста в один голос. — Йорху Аадниелю?

— Да. Ох я, осел валаамов! [38]

— Портному Кийру! — повторяет Леста, втягивая голову в плечи, и значительно смотрит в лицо своему школьному другу.

— Да-да, именно этому самому господину, — капитан кивает головой. — И теперь сам я сижу здесь, и не в качестве мэра города или директора банка, а китайского императора. Все выше, выше… все дальше, дальше! А эта капля-капелька, которая открыла салон мод, свой «золотой фонтан», не далее, как вчера, пополнила торговый запас своего заведения одним пестрым платьем и с оставшейся кругленькой суммой отправилась в кинотеатр «Иллюзион». Вот, стало быть, победа и конечный результат! Нет, я могу быть неплохим мужем войны, но чтобы я смог стать мужем жены, меня надо перелить заново. Похерила, похерила, бестия, мой дорогой хутор Пихлака! Но я хочу еще хотя бы разок увидеть свой ненаглядный хутор, пусть даже дорога туда будет утыкана острыми, как иглы, штыками. Да, так. Но я уже достаточно помолол языком, пора бы его и придержать, пусть теперь кто-нибудь другой скажет что-нибудь более путное.

— Н-да-а… — подает голос предприниматель Киппель, но вновь умолкает, поскольку Леста опережает его своим вопросом:

— Вполне ли вас устроит, господин Паавель, если я, не сойти мне с этого места, торжественно поклянусь отправиться вместе с вами в Пихлака?

— Да, меня это вполне устроит.

— Потому что моя душа не обретет покоя, пока я не увижу Йорха Аадниеля Кийра в роли хозяина хутора.

— И я даю такую же клятву! — Тали поднимает правую руку.

— Хорошо! Очень хорошо!

Старый же предприниматель Киппель ворчливо замечает, что ему не надо давать никакой клятвы, — он и без того разделит компанию. Вопрос лишь в том, когда и как отправляться.

На третий день после описанного выше обмена мнениями, которое происходило в квартире Лесты, на станции Каавере выходят из поезда четверо по-господски одетых мужчин и останавливаются на перроне, словно бы совещаясь между собою: что же теперь делать и куда же теперь направить стопы?

Начальник станции разглядывает их, разглядывает и… не знает, что и подумать. Может, это какая-нибудь комиссия… следует незнамо куда? Можно бы и спросить, нет ли у господ каких-нибудь пожеланий, но, гм… пожалуй, господа выразили бы свои пожелания сами, обратились бы к нему. Кроме того, увидим, куда они повернут. «Ах, — начальник мысленно машет рукой, — куда же им еще идти, если не в Паунвере».

Однако начальник станции и станционный служащим еще не успевают умереть от мук любопытства, как капитан Паавель обращается к своим спутникам со следующими словами:

— Нет, мои господа, пусть все остается так, как я уже говорил прежде: перво-наперво мы направимся в деревню Ныве, на хутор Пихлака. Он тут совсем рядом, километра три-четыре и, к тому же, по дороге к Паунвере. Маленький крюк, конечно, будет, но какое это имеет значение. А идти сначала в Паунвере, оттуда в Ныве и за тем вновь назад в Паунвере — просто-напросто смешно.

У господ Лесты и Тали там близкие, и после посещения Ныве и тот, и другой могут спокойно у них оставаться. Не правда ли, мои господа и благодетели?

— Господин Паавель! — произносит Леста с улыбкой. — С кем это вы, право, ведете тяжбу? Кто возражает против того, чтобы в Пихлака направиться в первую очередь?

— Вроде бы кто-то… — отставной капитан бросает быстрый взгляд в сторону, затем — себе за спину, но там не видно ни души. — Нет, прошу прощения! Может быть, это начинает подавать голос коньяк с тремя звездочками господина Киппеля? А теперь — в путь! Я пойду впереди, стану показывать дорогу, вы шагайте следом. Поглядите, мои господа, какое чудесное утро! Оно словно создано специально для нас. Не так ли?

После этого все общество начинает двигаться в направлении деревни Ныве, которая расположена слева от железнодорожной станции, тогда как дорога в Паунвере отходит от станции напрямик, ровная и белая, как выцветшее льняное полотнище. На обочинах большака и вблизи него трава и цветочки покрыты толстым слоем ныли, а поодаль зеленя и клеверные поля — в блестках росы, словно кто-то разбросал там ночью капельки расплавленного серебра.

— Смотри-ка, Юхан, — начальник станции всплескивает руками, после чего роняет их на свой кругленький животик, — они пошли вовсе не в Паунвере, они пошли… да, не возьму в толк, куда? Ты, Юхан, уроженец здешних мест, ну-ка, скажи, что именно расположено в той стороне, куда они направились?

— Там… — Юхан вычесывает свои знания из-за уха, — там поселенческие хутора на землях бывшей мызы. Нет, там и прежде было две маленьких деревеньки, но в последнее время поселенцы и еще домов понастроили. Одна называется Нюрпли, эту я знаю. Вторая… как же ее? Ах да — Ныве. Третья, самая новая… вот те на!.. У меня ведь никогда никаких дел в тех краях не было — выскочило из головы. Пилутси… Пильбатси… нет — Пильбасте!

— Да Бог с нею, а чего они там не видели?

— Не могу знать, господин начальник станции. Одного, того, на котором френч, мне вроде бы доводилось встречать и раньше, но где и когда — никак не вспомню.

— Был бы хоть один из них с портфелем, тогда бы еще куда ни шло — комиссия или вроде того, а то у двоих — чемоданы, у третьего, бородача, — заплечный мешок, а у того, который во френче, — руки в карманах… Какая же это комиссия? Я тут, в Каавере, в этой станционной будке, уже четвертый год, а такой подозрительной компании еще видеть не доводилось. Не сообщить ли, право, констеблю, как ты полагаешь, Юхан? Ты тоже старый солдат. Нет, если бы они направились в Паунвере, тогда бы еще ничего… Пусть бы себе шли! Но что за дела могут быть у них в Нюрпли, в Ныве или в Пильбутси?

— В Пильбасте.

— Какая разница. Главное — зачем они туда пошли? Начальник пожимает плечами, трясет головой и мысленно, словно бы против желания, скрывается в помещении железнодорожной станции.

А те четверо бодро шагают вперед, не имея ни малейшего понятия, что уготовили начальнику станции Каавере такие душевные муки. Предприниматель Киппель и капитан Паавель идут впереди, Леста и Тали — следом за ними.

— В этих краях мне еще не доводилось бывать, — произносит Леста, обведя взглядом округу.

— Я тоже не бывал, — отвечает его школьный друг, — местность довольно безрадостная. Летом-то можно жить всюду, в особенности, если поблизости есть железная дорога, но каково здешним жителям приходится зимою!

— Деревня Нюрпли! — Капитан оглядывается на двух приятелей и указывает рукой вперед, где виднеются маленькие, будто из досок сбитые домишки, горе-постройки. — Теперь с полчасика ходьбы, и мы — в Ныве, a тем самым и на хуторе Пихлака. Ой, господа, я готов лететь на крыльях!

— Знаешь, Арно, — Леста наклоняется к уху друга, — сдается мне, человек этот не вполне нормальный.

— Ну вообще-то он, конечно, преувеличивает, и коньяк Киппеля тоже этому способствует, но чтобы он… Люди и предметы иной раз становятся любимыми именно после того, как мы их потеряем.

Путники минуют поселенческую деревню Нюрпли; ее впору было бы посчитать за оставленную жителями, когда бы не дети и старушки на порогах и во дворах некоторых домиков. Да и куры тут и там копаются, и возвышает свой голос петух с куцым хвостом. Где-то поодаль даже тявкает собака.

Нет, деревня отнюдь не покинута. Народ в поле, потому что время страды. И Бог даст, через несколько лет появятся тут, на месте этих хибар, вполне добротные жилые дома с дворовыми постройками. Все может быть. Все зависит от Божьей милости да людского усердия.

Лишь капитан Паавель ничего не видит и не слышит, он так и рвется вперед, словно находится на поле брани…

— Смотрите, Ныве! — восклицает он вдруг. — А вот и хутор Пихлака! — Капитан протягивает вперед руку, он только что не кидается бегом к своей земле обетованной. — Господин Киппель, — Произносит он, порывисто дыша, — протяните мне бутылку Сараджева, иначе сердце мое не выдержит!

Паавель шумно пьет, проводит рукавом френча по усам, извергает какое-то слово команды, оглядывается на спутников и велит им петь.

— Гм, — произносит Леста. — Слышишь, Арно, тебе приказано петь.

— Почему бы и нет. Начинай!

По полевой меже идет какой-то высокий, заросший бородой сатана, в одной рубашке, на ногах штаны в репьях, в руке — дымящаяся «собачья ножка».

— Ой! — он застывает, словно путевой столб. — Господин капитан!

— Что? Как? — Капитан Паавель вперяет в него взгляд. Ты ли это, Март?!

— Так точно, господин капитан! — встречный человек принимает стойку «смирно».

— Ой, черт возьми, кого мне довелось снова увидеть! —Старый воин подбегает к нему. — Здравствуй, Март! — Хватает его за обе руки: — Ты все еще жив и здоров? — И обращаясь к спутникам: — Поглядите, мои господа, это мой верный сотоварищ как во время войны, так и в дни мира! Вместе мы колотили врагов, вместе мы выкладывались на лугу и в поле… и всегда — рука об руку. Ох, мои дорогой Март! Дай Бог тебе здоровья! Как идут твои дела? Ты еще все там же, в Пихлака?

— Нет, я не в Пихлака, — Март мотает головой, — я теперь тут, в Овисте.

— Ну а Пихлака-то еще цел?

— Не без того, господин капитан. Небось, увидите сами. Посаженные вами рябинки целы. Цветут.

— Прекрасно! А этот чертов портной Кийр тоже цел?

— А как же — целехонек.

— В таком случае, Март, пошли с нами, оторвем ему башку: зачем он, дьявол, выманил у меня обманным путем мой прекрасный хутор!

— Чего ему, паршивцу, башку отрывать, у него и так дела неважнецкие.

— Как так — неважнецкие?

— Ну, все из-за того человека из Пильбасте, которого он на дороге заставил догола раздеться, а тот взял да и помер. Кийр — под судом ходит.

— Да, да, знаю. Действительно, зачем нам отрывать ему голову… я просто так… Айда с нами! Почему ты ушел и Пихлака?

— Там такой… странный народ. Я не могу их понять. Чтобы они плохими были, этого нет, но… никогда не скажут прямо, чего они вообще-то хотят. Вечно одно брюзжание или как это назвать…

— Ладно! — Капитан возвышает голос. — Айда вперед. Если мне там нечего больше делать, так я хотя бы обниму и расцелую свои рябинки.

— А я — самого хозяина, — произносит Леста. — Если только до того не умру от любопытства. А ты, Арно? Какие намерения у тебя?

— Понаблюдаю, как все это произойдет.

Как раз в это время Георг Аадниель Кийр, новый хозяин хутора Пихлака, возвращается с поля домой.

— Черт побери! — ворчит он еще на пороге. — Ну и вымотался я, семь потов сошло! — И, обращаясь уже непосредственно к Юули, своей жене, которая сидит возле стола с шитьем, продолжает: — Плохо ли тебе тут посиживать, как за каменной спиной, а попробовала бы ты вкалывать на поле под палящими лучами солнца! Не иначе как черт выдумал, что именно мужчины должны на этом свете выполнять самую тяжелую работу!

Кийр подходит к ведру с водой, берет кружку и выпивает чуть ли не целый штоф. [39] Пьет, булькая, словно лошадь, сопит, бросает поверх кружки злые взгляды на жену.

— Ведь и ты мог бы точно так же посиживать, как за каменной спиной, — тихо произносит Юули, слегка склонив голову, — но тебе не терпелось иметь хутор.

— Не так-то уж и не терпелось эту дрянь иметь, — хозяин швыряет в угол изношенную шляпу, — просто хотел показать паунвереским мазурикам, что я и без них кое на что способен. И показал. А теперь вот я с ним в затруднении, как девица с ребенком. Да еще и батраки — черт бы их подрал! — у нас не задерживаются. А чем им тут плохо?! Или, может, это ты их отсюда отваживаешь?

— Я? — Хозяйка испуганно обхватывает руками свою маленькую голову. — Святый Боже! Я стараюсь со всеми быть приветливой, никому даже слова плохого не сказала. Господи! — Она ударяется в слезы. — Если что-нибудь не ладится, всегда я виновата.

— Не хнычь! — рявкает Георг Аадниель. — И… и принеси мне поесть! Видали, даже и этого самой не сообразить всякий раз клянчи и кланяйся, чтобы тебе что-нибудь подали.

Откуда ей было знать, сейчас ведь не обеденное время..

— Обеденное время тогда, когда в животе пусто! Понятно?

Хорошо, она подаст сразу, только не надо так злиться.

Хозяйка быстро встает, смахивает слезы и, все еще вздрагивая от рыданий, отправляется в кладовку; дрожащими руками шарит в полутемном помещении. Какая-то посудина падает с полки и разбивается. Немедленно на месте происшествия появляется хозяин. Что?! Так она еще вздумала уничтожать и без того скудное имущество?

— Соскочила, ну… нечаянно.

— Соскочила?! Ведь ног у миски нет, чтобы она могла соскочить. Пошевеливайся! Я умираю с голоду.

Кийр хочет вернуться в комнату, но прежде бросает беглый взгляд на двор и еще дальше — на большак. И то, что он видит, заставляет его сердце на несколько мгновений остановиться. Ог-го-о, тысяча чертей! От большака в сторону хутора Пихлака идут четверо мужчин, и он, Кийр, вроде бы, всех их знает; во всяком случае, двоих наверняка. А что они идут именно в Пихлака — в этом нет ни малейшего сомнения. Волк их заешь! Чего они тут не видали?

Ошарашенный Аадниель пятится в прихожую, оттуда — в кладовку.

— Иду, иду уже! — хозяйка выходит из кладовки, в обеих ее руках посуда с едой.

— Не выноси! Не выноси! — свистящим шепотом приказывает Кийр. — Унеси быстро назад!

— Но?..

— Неси назад! Понимаешь?

— Не понимаю.

— Тьфу! Черт бы тебя побрал! Сюда сейчас придут четыре негодяя, я не хочу им показываться. Теперь понимаешь? Если они зайдут и спросят меня, скажи, что на дома. Скажи, что… что ушел в Паунвере.

— Да-да, но куда же ты спрячешься?

— Гм… дьявольщина! — Несчастный Аадниель кружит по прихожей, беспомощно смотрит туда и сюда, готов хоть сквозь стену пролезть. — Выскочить на улицу уже поздно, — он вбирает голову в плечи, — они меня увидят, не то забрался бы на хлев. Слышишь? Они уже во дворе! Ох, черт их сюда принес! Постой, погоди! Спрячусь-ка я здесь же, в кладовке, вряд ли они станут искать. Дай сюда эти миски и запри за мною дверь! Запомни — пошел в Паунвере!

Вот уже путники дошли до ограды, господин Паавель, правда, не обнимает и не целует свои рябинки, однако все же гладит их ладонью и говорит им нежные слова. Во время этой драматической сцены Леста входит в прихожую хуторского дома и стучит в двери передней комнаты.

— Да, прошу! — Хозяйка открывает дверь. Но ее мужа, увы, сейчас нет дома. Он пошел в Паунвере.

— Ах, как жаль! — Леста качает головой, и даже по его лицу видно, что это вовсе не пустая фраза, что ему действительно жаль.

— Что такое? — Паавель поспевает к месту действия.

— Господина Кийра нет дома, — отвечает Леста. — Он пошел в Паунвере.

— Вот как? Ну, не беда. В Паунвере и мы тоже пойдем, но прежде передохнем тут, если госпожа позволит. — И выступив вперед, Паавель кланяется: — Здравствуйте, госпожа Кийр! Узнаете ли вы меня?

— Отчего же не узнать, господин Паавель! Здравствуйте! Прошу, проходите в помещение.

Бедной Юули мучительно неловко своих заплаканных глаз, что гости, конечно же, замечают — ведь не слепые же они. Еще мучительнее для нее то обстоятельство, что она вынуждена говорить неправду, всяческая ложь всегда была ей отвратительна.

— Ну поглядите, мои господа, — капитан разводит руки в стороны, видя, что все его спутники вошли в дом, — в этом жилище я провел самые прекрасные годы моей жизни! Это были дни, богатые работой и радостью, и память о том золотом времечке все живет и живет во мне. Присядем, мои друзья, любезная госпожа Кийр, само собою разумеется, позволит нам обсушить крылья и дать отдых ногам — какие-нибудь четверть часика или вроде того. Не правда ли, госпожа?

— О-о, прошу, прошу!

Когда же усталые путники рассаживаются вокруг обеденного стола, капитан вновь возвышает свой голос и советует Киппелю открыть его рог изобилия, чтобы освежить дух дорогих собратьев, ибо сегодня им предстоит еще бесконечно долгий путь.

Киппель извлекает из своего заплечного мешка на свет Божий бутылку коньяка, ставит ее на стол и беспомощно оглядывается. — Госпожа, позвольте нам один стакан! — произносит он неуверенно, несколько просительным тоном.

— Да, сейчас, сейчас! — Хозяйка спешит выполним, просьбу гостя. — Но, прошу, погодите секундочку, — она ставит стакан на стол. — Я принесу вам немного закуски.

— Не затрудняйтесь, госпожа!

— Какое же это затруднение, — хозяйка направляется в сторону кладовки,

— секундочку!

Аадниель Кийр сидит в кладовке на мешке с солью, чмокает губами и часто моргает ресницами от врывающейся в двери полосы света.

— Чего им надобно? — шепчет он вошедшей жене.

— Ничего такого. Просто зашли передохнуть по дороге. Снесу им немного закуски, они собираются пить вино.

— Ишь ведь, им еще и закуску подавай! Ни крошки не смей отсюда брать! Здесь не столовая какая-нибудь и не трактир для всяких бродяг.

— Ах, Йорх, голубчик, я пообещала принести…

— Пообещала принести? Ты? Ну что же, тащи, если ты такая богатая! Да, конечно, ты ведь и впрямь принесла и дом отменное приданое — и мызу, и семь пар быков. Тащи, тащи! Стащи целую охапку! Опустоши кладовку, тогда мы сами всласть пососем палец!

— Ну взгляни же, наконец, Йорх, только эту кроху хлеба и масло, — хозяйка вновь начинает всхлипывать, — ведь не убьет же это тебя. И вовсе они не бродяги какие-то, а все — люди интеллигентные.

— Как, как? Что ты сказала? Интеллигентные? Ог-го-о. брат, какое словечко отыскала старая громоотводиха! Да сама-то ты понимаешь ли, что это такое — интеллигентный? Нет, ответь, ответь, что значит интеллигентный?

— О Боже! — Юули охает. — Я прыгну в колодец!

— Отчего бы и нет! Сначала стащит туда, этим негодяям и бездельникам, целый воз масла, а потом еще и колодец опоганит. Тьфу! Дорогая Юули решила показать, что она в Пихлака полная хозяйка и распорядительница, угощает щедрой рукой. Ну да, а чего же ты в таком случае пыхтишь да кряхтишь и не вручаешь им эту прорву снеди? Пусть грабят меня!

— О Боже! — Хозяйка вытирает глаза углом передника, берет мисочку с маслом и намеревается идти в комнаты.

— Сказала, что я ушел в Паунвере? — Кийр хватает ее за плечо.

— Да, сказала.

— А что они сказали?

— Ничего.

Тем временем городские господа сидят все вместе, радостные, пуская по кругу стакан с коньяком. Правда, насколько именно радостен каждый из компании, определить трудно, так как разговаривает, в основном, капитан Паавель; но все же и другие отпускают шуточки, смеются.

— О-о, премного благодарны, госпожа! — восклицает бывалый воин при возвращении хозяйки. — Премного благодарны! Чего нам теперь не жить и не бродяжничать по-холостяцки. Подсаживайтесь-ка и вы к нашей компании, расскажите, как вы тут, в Пихлака, живете-можете? Однако, госпожа Кийр… — Паавель внимательно смотрит на Юули, — похоже, вы плакали сегодня! Отчего вы плакали?

— Нет, я вовсе не плакала, — Юули пытается улыбнуться. — У меня насморк. Глаза слезятся.

— Вот оно что! В таком случае, отхлебните отсюда добрый глоток, это прекрасное лекарство от насморка.

Юули подносит стакан ко рту и лишь пригубливает.

— Нет, нет, госпожа Кийр, — Паавель отстраняет протянутый ему стакан, — так дело не пойдет! Такое лечение не поможет. Глотните как следует, тогда будет совершенно иная картина, и здоровье поправится. — Нет, госпожа Кийр — человек симпатичный и с самого начала ему, Паавелю, нравилась, но сам-то Кийр — трюкач. Нет, пусть она не обижается, это он, Паавель, хоть самому Кийру прямо в лицо скажет. Ваше здоровье! А этот прекрасный хутор Пихлака для Кийра то же самое, что для собаки колбаса. Кийр этот хутор уплетет. Уже с первого взгляда он, Паавель, заметил там и сям беспорядок. Хлеба посеяны слишком поздно, у лошадей вздутое брюхо и слабые мышцы, а взгляните на двор! Двор — словно еврейская лавочка. Коров он, Паавель, не видел, но, небось, и у них еле душа в теле держится. Нет, он и сам поначалу был не Бог весть какой крестьянин, но потом все наладилось, но всем был порядок. Нет, прямо-таки с болью в сердце он. Паавель, видит теперь, что… на хуторе Пихлака — коза за садовника.

— Это правда, — Юули кивает головой. В своей беспомощности и с непривычки она немного размякла и теперь чувствует себя менее подавленной, чем прежде. Теперь она с удовольствием приготовила бы городским гостям мясное блюдо с яичницей, все бы сделала, как надо, если бы в кладовке не сидел ее мучитель.

А мучитель действительно все еще сидит в кладовке, не смеет оттуда выйти: чего доброго, увидят. Лижет масло и сметану, ковыряет ветчину, сам есть не хочет, а уделить хотя бы немножечко кому-нибудь другому — и того меньше. «Долго ли эти дьяволы будут там торчать, они, похоже, и не собираются уходить?» — рассуждает он, все больше злясь. «Да, убеждаешься, что есть на свете люди, у кого нет ни малейшей совести! И мое масло они, само собой, сожрут до последней крохи — в этом не приходится сомневаться. И все по вине этой карги Юули. Могла бы сказать этим бездельникам, что… что ей недосуг их принимать, что она должна немедленно куда-нибудь идти — и все было бы в порядке». — Ну погоди же, старая кочерыжка, громоотводиха, небось он, Йорх, потом покажет ей, где ее настоящее место! Когда-нибудь эти незваные гости все же уберутся, ведь не останутся они, дьяволы, тут жить.

Но так уж с давних времен установилось: каждое мало-мальски заметное волнение влияет на организм Кийра… определенным образом. Вскоре пихлакаский властелин чувствует в своем нутре известное брожение, которое сопровождается ужасающим скрежетом и шумом — можно подумать будто Георг Аадниель проглотил парочку мельничных жерновов. Ему необходимо пойти…

Кийр тихонько приоткрывает дверь, ведущую из кладовки в прихожую, и прислушивается. Да, эти там, в комнате, все еще продолжают галдеть, и если он станет ждать, когда они уберутся, с ним может приключиться нечто неприятное. Вперед!

Расчет пихлакаского хозяина был совершенно верен, и псе шло бы своим чередом, если бы в дело не сунул свой нос некий своенравный господин, которому время от времени приходит охота ставить с ног на голову всяческие планы и намерения. Имя этого господина — Случай. Вот и случается, что как раз в то время, когда Георг Аадниель бочком выбирается из кладовки в прихожую, дверь, ведущая в комнаты, внезапно распахивается и — словно бы кем-то вытолкнутый — нос к носу с крадущимся Кийром оказывается какой-то человек.

— Ну? — Паавель выпучивает глаза на обитателя кладовки, будто перед ним привидение.

— Ну?! — восклицает в свою очередь хозяин хутора Кийр, поскольку никакое другое слово на язык ему не наворачивается. Зато с противоположного конца выворачивается — прр и трр.

— Ты вроде бы находишься в Паунвере.

— К-кт-то это сказал?

— Твоя собственная супруга.

— Кхе-гм, нуда, я и нахожусь в Паунвере. Нет, я только что из Паунвере вернулся. Нет, я только еще иду в Паунвере… Я был в хлеву, подновил скотине подстилку.

— Гм… — Паавель мотает головой. — А я опьянел, никак не пойму, о чем это ты говоришь. Был и пришел, и… и теперь ты тут. Да и вообще Бог знает, ты это или не ты. Скажи, как твое имя?

— Кийр, ну!

— Да, верно — Кийр! Но ты же находишься в Паунвере. Супруга сказала.

— Ах Юули, что ли?

— Ну да.

— Ох уж эта Юули! — Хозяин Пихлака быстренько приходит в себя. — Она немного… ну, того… — Он стучит себя по виску. — Ее не стоит принимать всерьез. Я только обещал пойти в Паунвере, но это вовсе не значит, будто я уже пошел. Был в хлеву, подбросил кое-что скотине пол бок и в ясли. Ты же понимаешь — крестьянские заботы Ежели бы я знал, что ты здесь, сразу бы пришел и… Ну, как твои дела?

— Погоди, схожу до ветру, тогда и скажу.

— Мне тоже надо до ветру. Разве ты не слышишь, как внутри у меня бурчит — брр, брр?

— Слышу, а как же. Вот и сходим: одна дорога — два дела.

— Да, сходим. У меня… черт, как бы не опоздать! После этих слов Кийр, придерживая штаны, припускается куда-то в неопределенном направлении.

Паавелю приходится довольно долго стоять во дворе и ожидании Кийра, капитан хочет самолично ввести пихлакаского хозяина в дом, как бы в подарок своим спутникам. Садится на ступеньку крыльца, закуривает и подпирает рукой щеку. Голова у него тяжелая, но все же работает.

Ну да, стало быть, он снова находится в своем дорогом Пихлака и… Но что это такое? Погоди, повремени, как это понимать? Дорогой Пихлака… Собственно, так ли уж он ему дорог, как представлялось из Тарту? Довольно-таки заурядный хуторской надельчик теперь, в руках Кийра, заметно пришел в упадок. И вот что… Поскольку в Тарту у него, Паавеля, не было лучшего занятия ему там вообще нечем было заняться! — он постоянно и беспрерывно думал о своем прежнем владении, раздул и мечтах его красоту и преувеличил свою любовь к нему. Вот как обстояло дело! И все-таки негоже ему теперь ни с того ни с сего впадать в другую крайность.

Наконец невесть откуда появляется Кийр, он кисло улыбается.

— Ну а теперь — айда в дом, поглядим, что другие-прочие там поделывают!

— Что за другие-прочие? — Кийр разыгрывает из себя ничего не ведающего.

— Небось увидишь. Иди же, иди, теперь я тебя уже не отпущу, не то ты опять умчишься Бог знает куда. А ну, взгляните, мои господа, — капитан подталкивает Кийра «перед, — вот он, пихлакаский хозяин во всю свою величину! — И, обращаясь к самому Кийру, спрашивает: — Узнаешь этих господ?

— Не узнаю, — врет Аадниель и мотает головой.

— Что ты паясничаешь, Кийр!? — Леста поднимается из-за стола и хватает школьного приятеля за руку. — Ты не узнаешь меня? Погляди мне в лицо!

— Так вы… так вы… — бормочет Кийр, заикаясь, — Леста?

— Разумеется. Кто же еще?

— Гляди-ка, каким большим вырос, да и постарел! Ох, здрасьте, здрасьте, дорогой школьный друг! Подумать только, как много времени прошло с тех пор, как мы в последний раз виделись. Чего же тут удивляться, что я тебя на сразу узнал.

— Хорошо, а этого господина? — Леста делает жест в сторону Тали. — Ты что, и его тоже не узнаешь?

Снова Кийр вначале разыгрывает небольшую комедию. — Господи помилуй! — восклицает он наконец. — Это же Арно Тали! Здрасьте! Как идет жизнь? Так ведь я и тебя тоже давным-давно не видел. Слышал только, будто теперь ты живешь в Таллинне… Ну да, отчего бы и нет! Таллинн — город красивый.

— Так, — вновь включается в разговор Леста, — но господина Киппеля ты, конечно же, знаешь?

— Узнаю, а как же, и если не по чему другому, то хотя бы по узлу, который он всегда на себе таскает. Здрасьте, господин Киппель!

— Здрасьте, чудо Господне! Стало быть, только по узлу и узнаете? А меня самого вроде бы и нет вовсе?

— Не совсем так, но все же…

— Хорошо! — произносит Паавель. — Сядем снова за стол и с радостью насладимся тем, что Бог послал. Господин Киппель! Только что шла речь о вашем рюкзаке, не найдется ли там часом еще чего-нибудь для нас?

— Как не найтись, — предприниматель извлекает из своей заначки новую бутылку. — Поглядите, господин ландрат [40] Кийр, и не относитесь с презрением к моему заплечному мешку. Этот мешок, или узел, как вы его называете, творит чудеса. Не далее, как сегодня утром, я сунул в него всего лишь одну бутылку, а теперь их уже… Не знаю точно, сколько их там, потому что они все время приумножаются.

— Фуй! — Кийр сопит, — такие разговорчики разводите где-нибудь в другом месте, а в Пихлака в черную магию не верят. Но Господи помилуй! на столе нет ничего съестного! И о чем только хозяйка думает! До чего бестолковое существо! Юули! — зовет Кийр. — Юули! — Когда же перепуганная хозяйка появляется в дверях заднем комнаты, продолжает: — Послушай-ка, душа моя! Ты что, решила уморить наших дорогих гостей голодом?

— Вовсе нет, но я подумала, что вы теперь хотите между собой побеседовать, вот и ушла, чтобы не мешать.

— Побеседовать между собой удается только в том случае, — повторяет Кийр с ударением, — если желудки полны и настроение хорошее. Поэтому, старушка Юули, на жарь нам ветчины и залей ее яичницей — ну да ты сама знаешь.

— Столько-то я знаю, — хозяйка бросает робкий взгляд на сидящих за столом и отправляется в кладовку. «Ох, Боже милостивый! — Она подносит дрожащую руку ко лбу. — Если я теперь приготовлю мало, будет плохо, а если много, будет еще хуже. Не знаю, как и быть…»

Тем временем капитан Паавель отпивает отменный глоток, устанавливает локти на столе, обхватывает руками голову и командует:

— Ну, Кийр, теперь, когда мы тебя все-таки заполучи ли, теперь отчитайся перед нами, каким образом ты ведешь хозяйство.

— К-ка-ак я должен это сделать? — спрашивает Георг Аадниель, заикаясь.

— Расскажи о своих полях, о лошадях и коровах, о скотине помельче, о видах на будущее и так далее. Любому бобылю [41] и то есть что сказать о своем хозяйстве, о тебе же и говорить нечего. Давай выкладывай!

— Да-да, но ведь я еще только начинающий, и пусть господа не удивляются, у меня пока что всего в обрез, и все мое устройство еще не набрало полных оборотов. Две лошади, четыре коровы, одна телка, две свиньи с поросятами, пять овец, куры… вот и весь мой домашний зверинец.

— Для начала достаточно! — Леста кончиками пальцев выбивает по столу дробь. — Как мне известно, многие, многие начинали на своих двадцати пяти гектарах с гораздо меньшего.

— Нет, я ведь не жалуюсь, дорогой школьный друг, — Кийр склоняет голову слегка набок, — но самое большое наказание, что в наше время никак не найдешь путных батраков. К примеру, был тут уже с самого начала батрак по имени Март, фамилия его Прууэль…

— Послушай, Кийр, — Паавель стучит по столу. — Что-6ы о Марте — ни одного дурного слова! Март — золотой человек, мы с ним прошли всю войну, а после работали бок о бок тут, в этом самом Пихлака. И если он отсюда ушел, так в этом ты сам и виноват. Святая правда!

Пихлакаский хозяин бросает на капитана испытующий взгляд и продолжает:

— Теперь у меня некто Яакуп, человек уже старый, одним глазом все же немного видит, а вторым — нисколечко. Он, правда, старается, да работа в его руках не очень-то спорится. Я и взял бы кого-нибудь помоложе и посильнее, и жалованья положил бы побольше, но где такого возьмешь, все прежние хуторские батраки перебрались в город на хлеба полегче.

— Тут ты частично прав, — Паавель кивает. — Меня и самого-то потащили в город затем, чтобы лишь пирожными из кондитерской питаться.

— Постой, Йорх! — восклицает Леста. — У тебя же были родители, братья и… Где они?

— Средний брат погиб на войне, мать умерла прошлой зимой, отец и младший брат живут в Паунвере, там же, где и прежде. В их хибарке пристроилась и моя свояченица Маали, она, так сказать, при них двоих за экономку, да еще и вяжет помаленьку, когда время позволяет.

— Отчего же они не переезжают сюда?

— А-а, почем я знаю! — Георг Аадниель машет рукой. — Отец и брат уже давно не в ладах со мной.

— А теперь ответь, Кийр, совершенно откровенно и правдиво, — капитан продвигает свои локти чуть ли не к противоположной стороне стола, — доволен ли ты, что купил этот хутор или жалеешь? Нет, ты подумай, подумай сначала, а потом ответь; главное, чтобы ты сказал правду.

— А что за резон мне врать? У меня и без того голова дурная стала, да я и не умею больше врать, запутаюсь.

— Ог-го-о! Иные именно с дурной головы и начинают врать.

— Видишь ли, Паавель, — пихлакаский хозяин прищуривает глаза, — я могу, положа руку на сердце, сказать, что я и сам не знаю, доволен я этой покупкой или же нет. Когда так, а когда и этак.

— Гм… — Паавель убирает со стола свою правую руку и чешет в затылке,

— в таком случае, это все-таки минус Вот если бы ты всегда был доволен, тогда все было бы в порядке. Ну а виды на будущее — разработка целины и так далее?

— Где ж мне целину разрабатывать — с этим полуслепым Яакупом! Дай Бог с текущей работой справиться. Да я и впрямь собирался выкорчевать ольшаник там, на краю пастбища, сделать поле, но… да вы уже слышали.

— Второй минус, — бормочет капитан.

— Нет, пусть все так, — произносит Леста, кашлянув, но я поражаюсь твоей предприимчивости и смелости, дорогой школьный друг. И у меня тоже есть своя доля предприимчивости, но взяться за такое большое дело — нет! Так высоко взлететь я не в состоянии.

— Ох, дорогой Леста, об этом можно бы много чего порассказать. Ну да ведь я уже и рассказывал.

Яичницу с ветчиной приносят на стол, она пахнет так соблазнительно, что у всех текут слюнки. Только душа Кийра исходит желчью: смотри-ка, сколько всего съестного опять уплывает… просто так… ни за понюшку табаку.

— Спасибо, хозяюшка! — восклицает Паавель. — Это как раз то самое, чего в данный момент жаждут наше сердце и душа. Теперь быстренько под закуску еще по доброму глотку, тогда… Ох, простите! Пусть все же и сама хозяйка за стол сядет, тогда все будет, как надо.

— Ну куда мне! — Хозяйка нарезает для стола хлеб.

Но хотя бы вот это питье она должна отведать, тут ей не отвертеться.

— Ай-ай! — внезапно восклицает Киппель и поднимает вверх мизинец. — Чуть было не забыл…

Предприниматель выходит из-за стола, роется в своем рюкзаке, извлекает оттуда маленькую плиточку шоколада и, галантно поклонившись и щелкнув каблуками своих шикарных бахил, подает ее хозяйке. — Это специально для вас!

— произносит он с мягкой улыбкой, и кажется, будто при этом улыбается даже его борода; в лучах солнца белые пряди, которые уже никогда не изменят своей окраски, отливают синевой.

Киппель возвращается на свое прежнее место, и в передней комнате хутора Пихлака воцаряется почти полная тишина — до тех пор, пока гости не утоляют первый голод.

— Вообще-то я предложил бы вам чего-нибудь и посущественнее, — первым подает голос Кийр, — да нечего предложить в теперешнее время года. Если господа желают, я распоряжусь приготовить еще вторую порцию этого же блюда. Распорядиться?

— Нет, нет! — отвечают гости вразнобой. — Достаточно! Затем уже один Паавель убежденно добавляет:

— Достаточно, достаточно! Если мы наедимся сверх меры, мы не сможем идти. А нам сегодня надо еще одолеть порядочное расстояние. Перво-наперво — до Тоотса, оттуда — в Паунвере, а там и еще дальше. Вместо того, чтобы наедаться себе во вред, я кое-что скажу тебе, Георг Аадниель. Готов ли ты выслушать?

— Почему бы и нет! Говори же, говори, дорогой друг!

— Видишь ли, братец, из твоего рассказа касательно Пихлака я уловил два минуса. Их, разумеется, больше, но достаточно и двух.

— Ну и что дальше?

— Продай мне обратно хутор.

— К-как-кой хутор?

— Ну, этот же самый — Пихлака.

— Гм… гм… Все время мы вели серьезный разговор, теперь, поди, он так и норовит обернуться издевкой. Если бы такую байку завел какой-нибудь Тоотс, тогда еще куда ни…

— Нет, дорогой друг, я не собираюсь над тобой издеваться. А если бы и собирался, то хуже всего пришлось бы мне самому: глядите-ка, описал где-то там круг, ничего лучшего не нашел и теперь вернулся назад выпрашивать свой прежний хутор.

— Гм! И впрямь, не успел ты его продать, как уже хочешь купить обратно!

— Да, такова жизнь: сегодня она поворачивается к тебе одним боком, завтра другим.

Кийр впадает в глубокое раздумье и в еще более глубокое сомнение. — Гм… — наконец он оживляется. — Все возможно, но об этом поговорим осенью. Я купил этот хутор осенью, и если я его продам — если я вообще стану его продавать! — так тоже только осенней порой.

— Хорошо! Я бы на твоем месте поступил точно так же Не думаешь же ты, в самом деле, будто я уже с прибыл сюда готовым покупателем? Нет мысль о покупке явилась ко мне лишь сию минуту, во время нашего разговора.

— Господин Паавель! — Предприниматель Киппель зажигает погасшую сигару.

— Что вы станете делать с хутором? Мы ведь имели намерение…

— Погодите, погодите, господин Киппель! — Капитан машет рукой. — Об этом мы еще успеем поговорить, у нас впереди длинная дорога. Тем более, что теперь нам остается только одно: айда в путь, мои господа!

— Я ничего не имею против этого, — поддерживает его Леста. — Мои глаза увидели то, что они увидели и теперь я могу с миром удалиться. Как ты думаешь, Тали?

— Я совершенно согласен — в путь!

— А ты все молчишь, молчишь, — тихонько укоряет его Леста, — будто на похоронах! Погоди, я пожалуюсь Тоотсу, небось, мы воскресим тебя к жизни.

И вот уже капитан Паавель начинает командовать. Кажется, будто от выпитого коньяка он в конце концов протрезвел.

— Кийр! — рявкает он. — Куда это ты запропастился, мошенник? Ага, вот ты где! Опять хотел улизнуть, а? Разве ты не говорил, что пойдешь в Паунвере?

— Да-да, сейчас! Я только переоденусь, тогда и пойдем.

— Вот и прекрасно. Наша рота станет и больше, и внушительнее.

Однако они направляются в сторону Паунвере не единой ротой, а словно бы сами собой разделяются на две группы. В первой — предприниматель Киппель и капитан Паавель, во второй — школьные друзья Леста и Тали. Кийр болтается между упомянутыми двумя группами, присоединяясь то к той, то к этой. Однако, стоит ему появиться возле какой-нибудь из них, разговор там сразу же обрывается и заводится новый, к прежнему ни малейшего отношения не имеющий. Кийр волей-неволей напоминает во время этого путешествия пятое колесо в телеге.

— Ну, Арно, — спрашивает друга Леста, когда пихлакаский хозяин пристраивается к первой группе путников, — как тебе нравится Кийр?

— Он сейчас почти такой же, каким был в школе. Да и все мы сейчас те же, только держим свои личностные проявления под более жестким контролем. У Кийра же самоконтроль, по-видимому, слабоват.

— Точно такое же мнение о нем и у меня. Не выкинул ли он и сегодня штуку? Интересно, обратил ли ты внимание? Сказали, что его нет дома, что ушел в Паунвере, не так ли? А он был дома. Поди знай, как он Паавелю в руки попал. Кийр, правда, говорил за столом то и се, пытался следы запутать, но ведь и мы тоже не вчера родились. Да, и что из этого следует? Он спрятался, он не хотел нас принять.

— Ну-у!? Ты действительно так считаешь?

— Дорогой мой, я не только считаю так, я совершенно в этом уверен. Его жена, эта кроткая и робкая женщина, врала, будто его нет дома, по принуждению. Ты заметил, как она при появлении мужа совершенно смешалась и убежала в другую комнату?

— Гм… — Тали усмехается. — Сразу видно, что имеешь дело с писателем: он все замечает, все слышит.

Внезапно Кийр отстает от капитана и торговца и поджидает школьных приятелей, он даже делает два-три шага навстречу им и улыбается дружелюбно… нет… все же недружелюбно. У него где-то там, внутри, нечто вроде ледышки, которая дышит холодом.

— Ну, дорогие школьные друзья, — спрашивает Кийр. о чем таком хорошеньком вы беседуете?

— Да так, разговариваем с Тали о том, до чего славно жить летом в деревне! Словно на руках у Бога, тут должны бы улетучиваться все дурные помыслы и все мелочные уловки, у кого они есть.

— Да, сущая правда, — поспешно подтверждает Георг Аадниель. — Вы вот наслаждаетесь природой, а у тех двоих там, впереди, только одна торговля на уме! Природа и их глазах не стоит и трех копеек. Никак не пойму, что они за люди? Добро бы еще были какие-никакие, но дельцы! У Киппеля, этого мешочника, рвань — спереди, рвань — сзади да носогрейка в зубах — вот и все его обзаведение, все имущество.

— Но у него весьма приличные бахилы, — высказывает свое мнение Леста.

— Ха, может, и так! Но ссужать ему деньги под одни 6ахилы — это по меньшей мере рискованно. Я бы никак не стал этого делать.

— Кто же ссужает?

— Ты и Тали, насколько я понял из их разговора.

— Ах вот что. Ну и как, продашь ты свой Пихлака Паавелю?

— Гм, а на какие шиши он купит? Деньги, которые он получил от меня за этот самый Пихлака, уже давно профуканы, он голый, как пуговица.

— Но к осени положение может измениться.

— С чего это оно изменится? Спустить денежки может каждый, а вот заработать снова — на это способен далеко не всякий.

В то же время между Киппелем и отставным капитаном происходит разговор совершенно иного рода.

— Знаете ли, господин Паавель, почему Кийр сейчас от нас отделился?

— Точно не знаю, но… у него там школьные друзья и…

— Друзья друзьями, однако главная причина в другом. Скоро мы пойдем по лесной пильбастеской дороге, мимо деревни Пильбасте, а у него, голубчика, с этим местом связаны довольно кислые воспоминания. Он боится, что я напомню ему об этом.

— Понимаю, вы о том фарсе, который он разыграл с пильбастеским поселенцем? Эпилогом же, по слухам, должен быть суд, о чем нам не далее, как сегодня, поведал Март, прежний пихлакаский батрак. Кийр может еще и за решетку угодить.

— Это так, но здесь еще и до этой истории происходили довольно странные вещи. Точнехонько в тот день, когда мы впервые попали в Пихлака. Вы как раз возвращались из Паунвере, с мельницы.

— Помню, конечно, как не помнить.

— Да, что было, то было, но оставим это, лучше поговорим о чем-нибудь более серьезном, хотя бы о том, с чего это вы так вдруг пришли к мысли купить хутор? Мы ведь собирались объединиться и открыть торговлю. Собственно говоря, мы уже и образовали товарищество, не правда ли?

— Совершеннейшая правда, господин Киппель, но как было не позондировать почву, когда я увидел, что Кийр хозяйство Пихлака заваливает? С другой стороны, если посмотреть на дело вполне серьезно, возникает вопрос: какой же из меня торговец и делец? Вот если бы мы завели корчму, но для более деликатной торговли модными вещами и галантереей… Ну представьте себе, господин Киппель, что за прилавком стоит чурбан вроде меня… мужчина, правда, здоровенный что твой бык, но по сути своей — простак простаком. Зайдут изысканные дамы и господа… Я уже одним своим видом отпугну их.

— Ах, господин капитан, вы просто ищете оправдание чтобы от меня избавиться! Да-да! Ведь я все вижу и понимаю. Но до чего же верно вы в тот раз изволили заметить по поводу своего характера — это было назавтра после того дня, как вы ездили на мельницу…

— И что же именно я заметил?

— Сказали, что у вас каждые пять минут шесть раз меняется настроение. Теперь я вижу, что это и вправду так испытываю это на своей собственной шкуре.

— Господин Киппель! — восклицает капитан с загоревшимся взором. — Не думаете же вы, будто я хочу вас подвести? Ради всего святого! Делайте свои займы у господ Лесты и Тали, а также у Тоотса — я стану лишь поддерживать вас по мере своих сил; я готов ставить свою подпись… сделаю все возможное и не захочу взять ни цента в свою пользу. Если мое достаточно дерзкое намерение пройдет, то есть, если оно осуществится тогда я тоже смогу вам помочь. Только, Боже упаси! не останавливайтесь на полпути из-за меня! Если же мой план сорвется, то весьма возможно, я с какой-нибудь суммой денег все-таки прибьюсь к вам, словно пес у которого нет хозяина. Понимаете ли вы меня, господин Киппель?

— Понимаю, — Киппель протягивает капитану руку. — И одновременно осознаю, что слова мои на ваш счет были несправедливы. Простите!

— Вот и прекрасно! — капитан принимает предложенную ему сигару. — Присядем ненадолго на край канавы, передохнем.

— Именно это я и собирался сейчас предложить. Киппель издал сдержанный смешок. — Посидим, подождем остальных господ. Кстати, вот оно — Пильбасте. Здесь будет приятно вместе с дядюшкой Кийром освежить некоторые старые воспоминания. Он вечно подкусывал меня из-за моего заплечного мешка, дай-ка и я подкушу немного его самого. Нет, я вовсе не затаил против Кийра злобу или еще чего в этом духе; пусть это будут просто… маленькие уколы ради времяпрепровождения.

— Просим присаживаться! — зовет Паавель приближающихся спутников, при этом он расстегивает пуговицы на своем френче и смахивает со лба пот. — Тут отель-ресторан «Пильбасте». Узнаете ли вы еще это дорогое для вас местечко, господин Кийр?

— Небось, узнает, — подхватывает Киппель. — Он побывал тут когда-то в роли доброго покупателя.

— Доброго покупателя? — Пихлакаский хозяин останавливается на краю канавы, и лицо его принимает такое выражение, будто он выпил чернил. — Что вы хотите этим сказать, господин Киппель?

— Разве же вы не помните, как нас тут, в одном из домов, приняли? Фамилию хозяина я запамятовал, но имя бойкой хозяйки — Линда. Лихая бабенка! Интересно, где она теперь, после смерти мужа?

— Не стройте иллюзий, господин Киппель, она снова замужем.

— Конечно, это не моего ума дело, но объясните же, наконец, какого рожна вам недоставало, что вы этого несчастного человека догола раздели? Правда, он был по отношению к нам несколько невежлив, но как вы с ним обошлись — это все же чересчур.

— Все было вовсе не так, как раструбил по всей округе Тыниссон. Тыниссон — пустомеля.

— Ничего подобного! — рявкает Паавель. — Тыниссон самый золотой человек из всех, кого я когда-либо встречал: доблестный муж, как в повседневной жизни, так и на войне.

— Чертово брюхо жирное! От обжорства у него даже мозги заплыли салом, сам не знает, что говорит и что есть на самом деле.

— Гм! — капитан мотает головой. — Слова, которые вы говорите о моем фронтовом друге — тяжелые слова. Вообще, послушав вас, можно подумать, будто вы никогда не имели дела с порядочными людьми. Отчего это происходит? Здорова ли ваша печень? Может, у вас камни в желчном пузыре? Или же у вас обнаружился bandvurm, то бишь солитер? Допустим, что налицо все три недуга — в случае очень полезно время от времени принять добрую рюмку алкоголя. Что вы на этот счет думаете, господин профессор Киппель?

— Oalrait! [42]

— отзывается предприниматель и берется за свой заплечный мешок. — Если бы господин Кийр только людей ненавидел!.. А то для него даже мой рюкзак — как соринка в глазу. Ну да, всеконечно! Но рюкзаку этому цены нет, мы должны быть ему премного благодарны.

— Совершеннейшая правда! — восклицает капитан. — Так сомкнемте же наши ряды, мои господа, подсядем поближе друг к другу, как и положено старым друзьям и добрым соседям! У меня сегодня такое хорошее настроение, словно в ладошку мне птичка какнула. [43] И все время не оставляет предчувствие, будто меня сегодня еще ждет нечто такое, что возвысит мой дух.

— А как же! — ворчит Кийр. — Бутылка в твоих руках пока что непочата.

— Нет, дело тут не только в бутылке, должно, должно существовать еще что-то другое. Время проходит, но счастье не переводится. Выпьем! Пусть живет! Пусть живет Паунвере и все добрые духи, охраняющие эту милую обитель!

Бутылка весело ходит по кругу… то против солнца, то по солнцу, и никто не замечает, что Киппель уже давненько исчез. Это обнаруживается лишь, когда он выходит из лесу, в руке у него — только что вырезанная дорожная палка.

Куда это он ходил, спрашивают его.

— Зашел немного поглубже в лес, — объясняет Киппель. — срезал эту палку. Но второй раз я туда не пойду, во всяком случае, в одиночку.

— Ну, что же там такое? Волк, что ли? Медведь?

— Нет, нет. Там бродит какой-то голый человек Сплошной скелет, борода — обвисла, волосы — всклокочены. Брр! «Что ты тут делаешь?» — спросил я. — «Мне холодно», — ответил он и передернул плечами, да так, что все его кости загремели. Брр!

— Ог-го-о! Ну и ну! Кто же это был?

— Не знаю. Только уж очень смахивал на того пильбастеского поселенца, о котором у нас как раз перед этим разговор шел. Так ли, нет ли, но один я в этот лес больше не ходок ни ночью, ни днем. Прошу, позвольте мне разочек глотнуть, — что-то не по себе.

— Да-а, да-а, — Паавель протягивает торговцу бутылку, — небось от подобных встреч здоровья не прибавится. И не странно ли — сейчас, средь бела дня?! Да и то сказать, здешний лес — густой, и там, в глубине, хоть день, хоть ночь — все едино.

— А ч-что, вы рассказу Киппеля к впрямь верите или к-как? — спрашивает Кийр, губы его дергаются.

— Отчего же не верить, — капитан подмигивает Киппелю, — если пожилой человек говорит.

— Слышишь, Арно, — Леста толкает школьного друга в бок, — все это уже начинает смахивать на те самые тоотсовские проделки, которые Лутс описывает.

— А чего же проще, — Киппель протягивает капитану трубку и достает вторую — для себя, — вы, господин Кийр, подите в лес и срежьте себе такую же палку, как у меня. Очень возможно, что он… тот самый господин… и вам тоже покажется — до кого же еще у него может быть больше дела, чем до вас. Ему холодно, как он сказал. Подите прикройте его!

— Оставьте меня в покое! — Кийр нервничает, втягивает голову в плечи. — Идите, поскачите у него на спине, если желаете, только перестаньте терзать мою душу!

А в душе Арно Тали, когда путники продолжают свой путь к хутору Юлесоо, устанавливается такой покой, такая тихая радость, каких он уже давным-давно не испытывал.

— Ну и хороша же тут лесная дорога! — произносит он с воодушевлением. — Этот смолистый воздух можно не только вдыхать, но и пить! Как правильно ты поступил, Леста, что вытащил меня оттуда, из тесноты городских стен! Здесь совершенно, совершенно иная жизнь!

Предстоит интересная встреча со школьным другом Тоотсом и его женой, прежней раяской Тээле… Потом он, Арно, вновь в кои-то веки увидит своих стариков на хуторе Сааре… Сходит на кладбище, проведает могилу бабушки… побродит по хуторской меже, покосу, посидит на перекрестке дорог, где в школьные годы поджидал раяскую Тээле… Ой, сколько чарующих мгновений ждет его впереди!

Сейчас Киппелю было бы самое время завести речь о займе: он говорил бы не для глухих ушей и не для замкнутого сердца.

И Киппель, действительно, заводит речь, но не о займе.

— Да, — говорит он, — здесь и впрямь иная жизнь! До сих пор я только осенью бродил по сельской местности и не видел красот весны и лета. Теперь вижу. Может быть, это моя последняя весна, последнее лето, но что с тою Тем точнее попадает в цель теперешнее путешествие.

Только Кийр пребывает в беспрерывном расстройстве, он будто в котле с кипящей водой живет. Ему кажется, что обитатели всей округи носят на плече лопату, чтобы выкопать ему яму.

Путники добираются до хутора Юлесоо, о котором уже столько говорено и писано. В правой части просторного двора находится старый жилой дом и при нем — рига, гумно и конюшня, а прямо против проселочной дороги красуется новый двухэтажный, совершенно достроенный дом. Тут не цеплялись за установившееся обыкновение: закончив строительство нового дома, непременно разрушить старый, словно стыдясь своего прошлого и его предметов. Из новых дворовых построек достойны внимания амбар и коровник.

Что сразу бросается в глаза пришедшим, так это порядок, в котором содержится двор, необычная чистота всюду. Нигде, ни возле амбара, ни под стрехой, не валяется никаких ненужных предметов. Как видно, все находится на своем определенном месте. Посреди двора посажена стройная береза, вдоль дворовой ограды растут молодые клены и готовые вот-вот расцвести сиреньки.

— О-о, Юлесоо теперь и не узнать! — Леста делает большие глаза, на мгновение останавливается и оглядывается вокруг.

— Да, — Тали в свою очередь останавливается и кивает головой, — гляди, как развернулся наш школьный друг Тоотс!

— Фуй! Тоотс тут ничего не сделал, — ворчит Кийр. — Все деньги и хлопоты — от хутора Рая.

— Но ведь и он тоже…

— Да ничегошеньки! Сам Йоозеп и палец о палец не ударил. Все ему готовеньким преподнесли. Я же сам видел.

Бывший школьный приятель все больше раздражает Лесту, он уже хочет резко ответить Кийру, но именно в этот момент возле нового дома раздаются громкие голоса, можно подумать — там происходит ссора.

Юлесооскому хозяину Йоозепу Тоотсу, который только что вышел из дому, Киппель уже успел представить капитана Паавеля. Последний же повел себя при этом неожиданно шумно. Леста и Тали приближаются к ним, прислушиваясь. Следом, насупив брови, с хмурым лицом семенит Кийр.

— Стало быть, вы и есть господин Тоотс! — радостно восклицает капитан.

— Я о вас много наслышан и читал тоже! Наконец-то мне выпало это счастье: увидеть вас собственными глазами! Дай вам Бог здоровья и удачи в делах! Ведь вы — хоть мирное время взять, хоть военное — личность легендарная, вы стали героем уже на школьной скамье!

Капитан хватает обеими руками руку Тоотса и трясет с такой силой, что тот в своей хворости поначалу не в состоянии и слова вымолвить, лишь растерянно улыбается.

— Ну что такого я… — бормочет он наконец. — Люди преувеличивают. Так ведь и о вас мне тоже доводилось слышать, господин капитан. Да, да.

— Ну чего же обо мне-то!.. — Паавель машет рукой. — Я того не стою, чтобы про меня говорить.

— И все-таки молва о вас идет, взять хотя бы Тыниссона из деревни Кантькюла, каждый раз, когда нам случается где-нибудь встретиться, он о вас вспоминает.

— А-а, Тыниссон! Да, да, он мой старый боевой соратник. Ого, с ним мы проделывали головокружительные трюки, и не раз! Но… я веду себя так, будто я единственный человек на свете, — капитан оглядывается, — ваши школьные друзья тоже хотят с вами поздороваться.

— О да, вижу! Гляди-ка, Леста! Кийр! Гляди-ка… гляди-ка… Тали! Не сразу и узнаешь! Здрасьте! Здрасьте! Но как и каким образом вы все так дружно сюда прибыли. Чудеса да и только!

Тоотс с радостью пожимает руки школьным друзьям, даже глаза его увлажняются.

— Идемте, — он увлекает их за собою, — посидим поначалу немного в саду, передохните. Издалека ли вы, господа, путь держите?

— Всего лишь от станции, — отвечает Леста. — Мы вовсе не Бог весть как устали: передохнули у Кийра, отдыхали в лесу… Но до чего же тут у тебя, Тоотс, славное житье! — восклицает писатель, входя в юлесооский молодой сад с декоративными и плодовыми деревьями, который, конечно же, был разбит уже после свадьбы Тоотса.

— Что есть, то есть, — хозяин пожимает плечами, — но вообще-то лучше, чем в прежнее время.

— Великолепно! — Паавель потирает руки. — Именно таким и должно быть хозяйство, если жизнь и пребывание на этом свете принимать всерьез. Глядишь, и я тоже превратил бы свое Пихлака в нечто… хоть немного похожее, но… Но что об этом теперь говорить! Еще подумают, будто я завидую господину Тоотсу.

— Да, везет же некоторым… — Кийр склоняет несколько набок свою кунью голову.

— Везти-то везет, но надобно и самому везти, высказывает свое мнение капитан, особенно выделяя слово «самому».

— А ты, Йоозеп, не мог бы присоветовать мне какого-нибудь стоящего батрака и служанку? — Георг Аадниель напускает на себя деловитость. — Вообще-то я затем сюда, в Юлесоо, и пришел.

— Гм… Батрака и служанку?.. Чего ж ты с этим так припозднился, сейчас все сельские работники уже наняты и при деле. Но мы еще поговорим об этом. А теперь пойдем, посидим там.

Возле изгороди, между двух лип стоит большой прямоугольный стол с двумя длинными скамейками. Все рассаживаются, курящие вытаскивают свои припасы и угощают куревом друг друга.

— Нет, всякого можно было ожидать, на всякое надеяться, — заговаривает Тоотс, — но что на горизонте появится также и наш друг Тали — это, впрямь, и во сне не снилось! Ой-ой-ой!

И школьному другу Тали приходится хотя бы в двух-трех словах поведать, где он живет, чем занят и как вообще его дела. Как раз в тот момент, когда он заканчивает свое нехитрое повествование, возле садовой калитки появляется пышущая здоровьем, в меру полная женщина и, заслонив рукой глаза от солнца, смотрит в сад. «Ог-го! Какие редкие гости!» — с улыбкой бормочет она себе под нос. Одета она только что не по-воскресному и соответствующим образом причесана. Не иначе как уже увидела из окна или же услышала через раскрытую дверь, что во дворе целый полк мужчин, и — само собою! — она тоже должна им показаться.

Несколько неуверенно приближается она к сидящим за столом мужчинам, сожалея, что не заняла руки каким-нибудь предметом, — они вдруг становятся словно бы лишними, их некуда деть, где бы они выглядели естественными… более или менее на своем месте. Но она пересиливает себя и здоровается ясным и звонким голосом.

Все, за исключением самого Тоотса, поднимаются и отвешивают ей вежливый поклон.

— Ну, Тээле, — произносит хозяин Юлесоо с соответствующим жестом, — ты, конечно же, узнаешь всех этих господ, кроме господина капитана Паавеля. Познакомьтесь! Моя жена и…

— Весьма приятно!

Действительно или только кажется такому человеку, как Кийр, но госпожа Тоотс, бывшая раяская Тээле, вроде бы задерживает руку Арно Тали в своей на какое-то мгновение дольше, чем руки прочих. Как знать? Ведь рядом никто не стоит с хронометром и не измеряет точное время. А когда юлесооская хозяйка встречается с Арно Тали взглядом, в ее глазах вспыхивает яркий язычок пламени. И снова никто не может утверждать, предназначается ли эта вспышка ее давнишнему поклоннику и другу или же кому-нибудь другому? Остается лишь догадываться…

Затем Тээле отступает на несколько шагов, вскидывает голову, подбоченивается (должна же она куда-нибудь деть руки!) и заявляет, что видит чудо из чудес: происходит встреча четырех школьных друзей и одной школьной подруги, и не когда-нибудь, а в совершенно рядовой будний день… и не где-то, а в Юлесоо! Подобное обычно случается лишь в книгах и никак не в повседневной жизни. Но пусть ей позволят сначала немного прийти в себя, небось потом она расспросит подробнее, как и каким образом, если употребить излюбленное выражение Тоотса, когда происходит что-нибудь из ряда вон выходящее. А теперь пусть ее извинят! — она должна на минутку уйти. Но — скоро вернется назад.

Тээле и впрямь торопливо идет к жилому дому и приостанавливается возле калитки, где появился хозяйский сын Лекси, порядком измазанный, с пальцем во рту.

— Не ходи туда, — предупреждает мать, — пока я не приведу тебя в порядок! Что это ты вечно палец во рту держишь, ведь уже большой мальчик! Лучше уж засунь в рот весь кулак. — И про себя почти с неприязнью: «Надо же, чтобы у него проявились все тоотсовы замашки школьных времен!» И вновь обращается к сыну: — Иди в дом, вымой лицо и надень что-нибудь поновее, не то ты — как чумичка-замарашка.

Хозяйка уходит в дом, а Лекси и не думает выполнить материнское распоряжение. Подгоняемый любопытством, мальчик подкрадывается все ближе к гостям, пока его не замечают.

— Послушай, Йоозеп, — Леста толкает школьного друга в бок, — а этот мальчуган случайно не твой сын?

— Мой, а как же. — И зовет сына: — Что ты там прячешься, Лекси? Подойди сюда, поздоровайся с гостями-дядями! Палец изо рта!

Робко и как-то боком подходит мальчик к столу и протягивает всем по очереди свою грязную ладошку. Проделав это, он мигом смелеет.

— Это ты, дядя бородатый, дал мне в тот раз маленький ножик? — Лекси задерживается возле Киппеля.

— Я, а то кто же. Он у тебя цел?

— Не-ет! Потерял. Давно уже.

— Жаль! Мне сегодня нечего дать тебе в замен. Сегодня у меня нет с собой ничего такого, золотко, разве что… постой, постой, я погляжу в своем мешке!.. вот плиточка шоколада. Но если ты когда-нибудь приедешь с отцом в город и разыщешь меня, я, всеконечно, подарю тебе новый ножик, да побольше, чтобы не так легко потерялся.

— Спасибо! — Лекси отвешивает поклон и — мало того! — даже шаркает ножкой по песку дорожки.

— Славный у вас мальчик, господин Тоотс! — Паавель трясет правой рукой ручонку Лекси, а левой поглаживает спои обвисшие усы.

— Поживем — увидим! — Кийр усмехается. — Дайте срок, небось подрастет и начнет выкидывать фокусы, до которых у Тоотса в свое время руки не дошли.

— Ну-у? И какие же такие фокусы Тоотс выкидывал? Лично я, да и многие другие, знаем господина Тоотса, как отважного воина и верного защитника родной земли — что значат в сравнение с этим какие-то школьные проделки! Да и кто из нас был в школе лучше? Но это не имеет значения. Важно, чем и как человек займется в своей последующей жизни, став взрослым.

— Совершенно правильно! — восклицает Леста. — Безоговорочно присоединяюсь к вашему мнению, господин Паавель. Какой прок в том, что какой-нибудь мальчик или же девочка были в школе, так сказать «образцовыми», если они, вступив в жизнь, беспомощны и ни к чему не способны. Ведь с окончанием школы жизнь человека не заканчивается, а всего лишь начинается.

«Ну, это в некотором роде и в мой огород камешек! — думает Тали. — И как бы я тут ни пытался возразить, все это было бы ребячеством, было бы смехотворным». И на Тали вновь наваливается беспросветная хандра, от которой, как ему казалось, он, по меньшей мере на сегодня, освободился. Взгляд его блуждает по молодому плодовому саду, тот вскоре зацветет — и это будет так, словно сила явью какая-то волшебная сказка.

Тоотс наклоняется к уху сына и шепчет ему то же самое, что сказала прежде мать: пусть идет в дом, вымоется и приведет в порядок свою внешность, в таком виде некрасиво появляться за обеденным столом.

— Но ведь ты и сам — точно арап! — Лекси хихикает.

— Небось, я сам о себе позабочусь. Ступай! И не вздумай кривляться перед гостями!

Мальчик вытягивает губы трубочкой и уходит, сдирая с шоколада обертку.

— Та-ак, ты, стало быть, все-таки побывал там и продолжаешь упрямиться,

— говорит мать, идя ему навстречу из кухни. — Хорошо же! А теперь марш в погреб, я выдам тебе хорошую порцию березовой каши! — Гордая душа Тээле никак не может смириться с тем, что ее сын бегает таким сорванцом. Никто ведь не обвинит самого мальчика, обвинят именно ее, его мать. И что только подумает о ней Арно Тали, этот тонко чувствующий господин, этот эстет?!

— Не подходи со своими розгами! — Мальчуган пятится, не спуская с матери глаз. — Я заору, да так, что и чужие дяди услышат!

— А я тебе рот завяжу, ты и пикнуть не сможешь!

— Не кипятись ты! На, возьми лучше кусок шоколада»

— Бессовестный мальчишка! Погоди, пусть только уйдут гости, небось, я попрошу отца всыпать тебе таких горячих, что надолго запомнишь! Умойся, поросенок!

«Не к спеху», — думает Лекси, делает поворот на пятке и отправляется к рыжебородому батраку Мадису — поговорить. — Знаешь, что это такое? — Лекси показывает ему плитку шоколада…

— Ну а как ты-то поживаешь, дорогой Арно? — осведомляется Тоотс, затягиваясь предложенной Киппелем сигарой. — Все молчишь, как и в школьные годы…

— Живу, не жалуюсь. Заговорю, когда у меня будет что сказать.

— Ну, господа, теперь прошу в дом! — Тээле бабочкой впархивает в сад. — Подкрепимся немного.

— Гм… — Паавель приподнимает свое грузное тело. — Давно ли мы подкреплялись в Пихлака, выходит — теперь снова?

— Ничего! Горожане говорят, что в деревне от движения на чистом воздухе у них развивается тройной аппетит.

— Да, пойдем, поглядим, — Тоотс встает со скамейки, — может, найдется, чем потешить душу.

— Вот и настал черед последней и решительной из моего рюкзака, — Киппель берется за свой заплечный мешок. — После будет видно, с чем мы дальше, к Тыниссону, пойдем.

Однако на этот раз предприниматель ошибается так сильно, как вообще можно ошибиться. Стол в юлесооской столовой накрыт так богато, будто на хуторе Тоотса в разгаре какое-нибудь торжество. Между маслом, ветчиной, вареными яйцами, сыром и тонко нарезанными ломтями хлеба, словно грушевые деревья среди ягодных кустов, красуются два пузатых графина с водкой.

— Прошу, садитесь, — хозяйка делает радушный жест, — попробуйте из того малого, что послал Господь.

— Ничего себе из «малого»!.. — отставной капитан Паавель усмехается себе в усы. — Сюда Господь послал довольно-таки щедрой рукой, а его добрые ангелы еще и подсыпали из рога изобилия. Ой-йей!

Сам хозяин — он где-то в задней комнате немного пригладил свои волосы — возвращается и сразу же садится за стол.

— Ну, будьте добры! — говорит он.

— Садись-ка ты сюда! — Хозяйка указывает место Арно Тали и сама устраивается подле него. Киппель и Леста оказываются друг возле друга, тогда как Паавель — никак не иначе — помещается рядом с Тоотсом. У них ведь так много общих воспоминаний о войне, будет о чем поговорить, даже еще останется. Кийр вначале дотрагивается до одного стула, затем до другого, после чего садится на третий, между двумя пустыми. Завершив этот трудный выбор, он ссутуливается, перегнувшись, будто складной ножик, и испускает глубокий вздох.

— Ну-ну, Аадниель, что с тобой стряслось? — заботливо спрашивает хозяйка дома.

— Ничего не стряслось, — Кийр прищуривает глаза, сморкнувшись разок по своей давней привычке внутрь себя. — Смотрю, что придут еще двое — тут два пустых стула.

— Если даже и придут, что с того, ведь они не потревожат тебя. Они очень тихие.

— А что, если они захотят сесть вместе, тогда я должен буду подвинуться.

— Поступай, как знаешь, это неважно. Эти двое теперь всегда рядом, может быть, им даже и захочется побыть иной раз врозь.

— О ком это вы… о ком ты говоришь, Тээле? — Кийр выпрямляется.

— Я имею в виду отца и мать Йоозепа.

— Отца и мать Йоозепа?! — У пихлакаского хозяина но спине пробегает холодная дрожь. — Н-но он-они же уж-же ум-ум-умерли!

— Это верно, но Йоозеп Тоотс вроде бы где-то вычитал, что в богобоязненном и приличном семействе ставят на стол приборы и оставляют стулья также и для любимых усопших, тогда — в случае, если окажутся в этих краях — они увидят, что их не забыли.

— Оставь, Тээле! — Тоотс усмехается, махнув рукой. — Это было когда-то сказано просто так… между прочим и не всерьез. Что об этом еще!..

Пихлакаский хозяин вновь ссутуливается. «Что за чертов сегодня день», — рассуждает он. С самого утра суют ему в нос покойников, а теперь он должен еще и сидеть между двумя такими экземплярами! Дурак же он был, что ушел из дому!

— Оставим такие разговоры, — произносит Тоотс веско, — лучше выпьем по доброй рюмке. Ваше здоровье! Да здравствуют школьные друзья!

— …и школьные подруги! — добавляет Леста, улыбаясь хозяйке.

Звенят рюмки, как звенели некогда на свадьбе Тоотса. Капитан Паавель, по всему видно, томится желанием поговорить, словно курица, которой пора снести яйцо. Но бравый Кентукский Лев предоставляет ему пока что попариться в собственном соку и разглагольствует сам; мол, пусть каждый быстренько положит себе еды в тарелку, сколько успеет, не то будет поздно, скоро на столе уже не останется ни кусочка, ни глоточка! Мол, на него, Тоотса, вдруг напал такой волчий аппетит, что он смолотит все, прежде чем гости успеют досчитать до трех. Мол, пусть гости опрокинут по рюмочке за одну и за вторую да еще и за эту, третью, ногу и…

— Йоозеп! — Тээле вскидывает брови. — Ты вовсе от рук отбился! Что с тобой происходит?

— Со мной? Со мной ничего не происходит, но от рук я и впрямь могу отбиться: я до чертиков рад, что мои друзья и однокашники так дружно пришли меня проведать. Сейчас я даже о своих старых болячках забыл и готов пуститься в пляс. Стало быть, тем же путем — вперед! Будьте здоровы!

Чем чаще поднимаются рюмки, тем оживленнее становится разговор, особенно — между Тоотсом и Паавелем. Прочие же сидящие за столом, за исключением Киппеля, скорее лишь пробуют крепенькое, а от «основательной работы» уклоняются. Кийр, насупившись, глядит на беседующих и сравнивает юлесооскую жизнь со своим житьем в Пихлака. Рай — и ад! В Пихлака постоянный вой и зубовный скрежет, тогда как тут, в Юлесоо… Откуда, черт побери, берется у них это хорошее настроение, эта радость? Небось, все — от достатка, который царит в доме. Да, дом Тоотса — как полная чаша, видали, даже и винный погребок он у себя держит.

— Эх, чего вам не жить, господин Тоотс! — Капитан Паавель хлопает юлесооского хозяина по плечу. — Вы уже начиная со школьных времен — герой. Били врагов, словно прибрежный житель — крыс, всюду выделялись своей храбростью, и… и вот теперь у вас тут, в Юлесоо, божественная жизнь.

— Что верно, то верно, — Тоотс кивает. — Грех жаловаться.

— Да, так оно и есть. Каждому свое. И я тоже был на —войне и тоже совершал и то, и это. Получил в награду славный хуторок, мог бы жить да жить… Ну, что из этого получилось, вы и сами знаете. Сейчас я с радостью объединился бы с господином Киппелем, стал бы хоть продавцом в колониальной лавочке, но у меня даже и на это денег нет. Если друзья не помогут, то…

— Какие друзья?

— Господин Леста, Тали и старый толстяк Тыниссон. мой верный соратник по битвам, к нему-то я отсюда и направлюсь.

— Ежели дело обстоит таким образом, то и я могу внести свой посильный вклад. Негоже мне отставать от своих славных школьных друзей! Можете смело рассчитывать и на меня.

— Прекрасно! — произносит Паавель. — Дай вам Бог на сто лет здоровья! Все будет в свое время вам честь по чести выплачено. Мне бы только снова встать на ноги, тогда сразу…

— С этим спешить незачем.

Мужчины пожимают друг другу руки и — по меньшем мере одна из целей этого путешествия уже достигнута.

Тээле и Тали разговаривают то тише, то громче, временами голоса их понижаются даже до шепота, и тогда Кийр мысленно отпускает на их счет такие замечания, какие не каждый бы себе позволил.

— У тебя, Тээле, есть сестра, кажется, Алийде… Где она? — спрашивает Тали между прочим.

— В Рая, по крайней мере пока что там. Она при отце за хозяйку. Наша матушка умерла, ты, может быть, слышал.

— Да-да. Но почему ты сказала, что Алийде там пока?

— Гм… да ну тебя, Арно! Неужто ты до сих пор не знаешь, что жизнь каждого человека переменчива. Вот и кораблю сестрицы подошла пора пристать к так называемому берегу семейной жизни.

— Это верно. А за кого она идет?

— Догадайся.

— Где ж мне догадаться. Я за прошедшие годы отстал от паунвереской жизни, здешние новости, из тех, что посвежее, доходят до меня лишь случайно и с большим опозданием.

— Помнишь ли ты еще нашего школьного друга Тыниссона?

— Господь милосердный! Как же не помнить! А-а, стало быть, за Тыниссона она и выходит?

— Ну да. Имей в виду, зайдешь в Рая, так сестрица наверняка пригласит и тебя к себе на свадьбу.

— Но ведь… я то ли слышал, то ли читал где-то, — припоминает Арно, — будто на Лийде собирался жениться писатель Лутс…

— Ах, слушай болтовню Лутса! Он долгое время околачивался где-то там, в России, и разумеется позабыл все свои обещания.

— Аг-га-а, стало быть, вот как обстоит дело.

— Да, так, дорогой Арно. Ну а теперь расскажи, как живешь ты… со своей Вирве?

— С Вирве… гм… Я и не живу больше с Вирве.

— Что? Как? — Тээле опускает на стол нож и вилку, которые были у нее в руках. —Это что за разговор?

— Разговор на полном серьезе, но мне сейчас не хочется об этом распространяться.

— Боже правый! — Сраженная услышанным, Тээле судорожно сжимает на груди руки и устремляет взгляд к потолку. Однако дальнейшее выражение ее эмоций прерывает Леста, которому уже набили оскомину разглагольствования Киппеля о торговле, и он пересаживается к Тээле и Арно. Кроме того, Тоотс опять хочет что-то произнести.

— Ну что же, дорогие друзья, — он поднимает свою рюмку, — нам не остается ничего другого, как выпить еще чуток все той же марки, потому что у нас тут сидят двое грустных друзей, ослабевшему духу которых мы должны поставить подпорки. Я, правда, не знаю, какие такие камни лежат на сердце Кийра и Тали, но оба молчат… как молчали израильтяне во времена древнего пророка Илии. [44] Поэтому наш долг…

— Пусть Кийр сам за себя отвечает, — возражает Тали, — что же до меня, так я болтаю безостановочно. Я уже и не помню, где и когда так много разговаривал.

Кийр отвечает за себя отменным сопением, втягивает разок вовнутрь содержимое носа, прошмыгивает мимо одного из «покойников», который от него слева, и садится на место Лесты рядом с Киппелем.

— Знаете ли, господин Киппель, — он наклоняется к уху предпринимателя,

— я сам стану вашим компаньоном, если продам хутор. Как вы думаете, сможет ли Паавель купить его обратно?

— Поди знай. Сейчас-то у него, насколько мне известно, больших денег нет, но он говорит, что имеет добрых друзей, которые ему помогут.

— Кто же это такие?

— Он очень надеется на своего друга и соратника Тыниссона.

— Ну-у! От этого жмота и свиноубийцы он ждет помощи! Скорее палка плясать пойдет, чем этот человек одолжит кому-нибудь копейку. До чего же наивны некоторые люди! И пусть Паавель также не надеется, что я за ним хоть один цент долга оставлю. Нет, нет! Я сам купил у него это хламье за наличные и продам на таких же точно условиях. Да, верно, для меня этот проклятый хутор то же, что дубина для собаки, но… в долг я не продам.

— Ну что ж, — Киппель почесывает бороду и шею, поступайте, как знаете.

Дверь столовой медленно с легким скрипом открывается. Кийр оборачивается и видит на пороге два существа: один — слаб по малолетству, другой — беспомощен от старости. Хозяйский сын Лекси еще только будет человеком, тогда как звонарь паунвереской церкви Кристьян Либле — был человеком. «Ну не чудо ли, что жалкие кости звонаря все еще не рассыпались»,

— думает Кийр. морща нос; этот старик всегда был ему не по нраву. Но если бы тот, кто всех насквозь видит, стоял тут где-нибудь рядом, он непременно спросил бы: «А нравился ли кто-нибудь когда-нибудь Георгу Аадниелю Кийру?»

— Ну входите, входите, раз уж вы решили прийти! — кричит Тээле, глядя на дверь. — Не устраивайте сквозняка!

— Ой, Тээле, госпожа хорошая, — начинает Либле хриплым голосом, ковыляя от порога, — так я сюда, в комнату, вроде как и не пошел бы, да Лекси пристал, иди да иди! Здрасьте, почтенная публика! Я ведь и не враз разгляжу, кто здесь есть-то — один глазок, и тот вроде как во дворе на солнышке остался. Небось не прозреет, покуда не пообвыкнет к комнате.

— Хорошо! — произносит хозяйка. — Садись вон туда, там есть два свободных места… Лекси, проведи!

— Вот тебе и на! — Кийр смотрит на своего нового соседа по столу. — Опять, если и не совсем покойник, то во всяком случае из тех, кто не сегодня-завтра отправится в адский котел.

— Да-да, — Либле надсадно и хрипло дышит, — иной раз мне сдается, что я вроде как старею. Да что тут поделать, как тут быть.

— Давай-ка поешь! — Хозяйка накладывает ему на тарелку еду. — Смотри, вот тебе даже и стопка водки. Ешь и пей, поговорить успеешь.

— Спасибочко, спасибочко, дорогая хозяюшка! Вот уж никак не могу хоть денек пропустить да не притащиться сюда, в Юлесоо, а нет — так вроде как кому-то чего задолжал.

Лекси не нравится из еды ни то, ни это — капризничает, хнычет, наконец отхлебывает из отцовской рюмки и на закуску лижет чистую горчицу.

— Он что, всегда так поступает? — спрашивает Леста.

— Да, каждый раз, когда у нас гости. Знает, что тогда у меня нет времени всыпать ему как следует. Сам-то Йоозеп его не трогает — волк волчонка не заест. Порою люди тут, в Юлесоо, становятся прямо-таки несносными.

— Ну, ну?! — произносят Леста и Тали в один голос.

— Да, совершеннейшая правда. Мне частенько здешнее житье-бытье надоедает, и я удираю на денек-другой в Рая, передохнуть.

«Эг-ге-е! — Кийр слушает, затаив дыхание. — Стало быть, жизнь тут вовсе не столь гладкая, как показалось с первого взгляда. Да, да, большая ложка рот дерет, да и как знать, такая ли уж большая величина в здешнем доме этот Кентукский Лев!»

И сразу же хозяину хутора Пихлака становится так приятно, будто он отхлебнул славный глоток сладкого вина. Кийр заводит разговор даже с этим отвратительным Либле, который сидит рядом и от одежды которого несет табачищем.

Но старик и не слушает Кийра, а обращается ко всему столу.

— Вот теперь я уже вроде как начинаю слышать и видеть, кто тут есть в наличии, кроме хозяев, — рассуждает он. — Один — мой старый дружок Арно Тали, другой — его я, правда, знаю меньше, но все ж таки помню — это Леста, молодой господин, он в приходской школе был до того малого росточка, что… А Кийра, пустопорожнего, я сей же час распознал: вечно-то он сопит и сопливится. что твоя дурная погода. А вот этих двоих господ я и впрямь не знаю. Ну, как же ты поживаешь, дорогой Арно?

— Живу… грех жаловаться.

— Благодарение Господу! Вот ведь оно как, снова сподобился мой глаз тебя увидеть, но это, похоже, и есть тот самый, последний разок. Больше уж… Да, и я бы тоже не жаловался на свою жизнь, только вот здоровьишко вроде как на нет сходит. А так-то можно хоть бы и жить. Дочка давно замужем, уже и двое ребятишек у нее есть, теперь нам со старухой было бы куда как славно грызи, друг друга, чтобы убить время. И то сказать, оно чистая правда, когда говорят, будто жизнь человека — тот же сапог: чуть по ноге обносится, тут ему и конец.

Похоже, болтовня старого звонаря раздражает не только Кийра, но и кое-кого еще.

— Господа, — хозяйка обводит взглядом застолье, — отчего это вы не едите и не пьете?

Все благодарно кланяются. Довольно, довольно! Затем уже только господин Паавель добавляет:

— О-о, госпожа, если бы мы в городе знали, что вы нас так обильно угостите, мы бы два-три дня до поездки в деревню ни крошки бы не ели. И еще вопрос, в состоянии ли мы теперь двинуться в дальнейший путь?

Не нужно преувеличивать! Но если гости и вправду уже ничего не желают, можно бы пойти и взглянуть на прочие помещения хутора Юлесоо, хотя там и нет ничего стоящего внимания.

— С удовольствием! С удовольствием! — Все, кроме Лекси и Либле, поднимаются из-за стола и переходят в соседнюю комнату.

— Либле, — спрашивает хозяйский сын, когда они остаются вдвоем, — чего это ты водку не пьешь?

— Поди знай, позволят ли хозяева? — говорит звонарь в нерешительности.

— Какие еще хозяева?! — храбро возражает Лекси. — Теперь я за хозяина, и я разрешаю.

Он наполняет стопку для Либле и себе тоже наливает половину. — Будь здоров! Раз праздник, так пусть будет праздник!

А Тоотс и Тээле показывают гостям помещения, и капитан Паавель не находит иных слов, кроме как «превосходно!» и «великолепно!» И хотя жилой дом хутора Юлесоо не представляет собой ничего из ряда вон выходящего, все помещения его сообразны своему назначению и хорошо обставлены. Леста и Тали с удивлением видят, что в «кабинете» Тоотса имеется и порядочное собрание книг.

— Гляди-ка, — Леста толкает школьного друга в бок, — даже и дядюшка Лутс на полке стоит.

— Да, здесь должны быть все книги Лутса, — объясняет хозяйка, — жаль, что он сам не приехал вместе с вами.

— Ничего, он еще приедет, — высказывает свое мнение Тали. — Если не раньше, то на свадьбу Лийде мы его приведем, пусть даже придется применить силу.

— Да, да, непременно приведите его с собой!

— На чью свадьбу? — удивляется Леста. — Кто это снова собирается «грызть друг друга, чтобы убить время», как говорит Либле?

— Узнаешь. Но погляди, чьи тут книги стоят!

— Пустое, — произносит Леста, застеснявшись, — что они есть, что их нету!

— Это решать читателям, а не тебе. Но одно я хотел бы услышать от тебя самого: почему их так мало?

— Да так, — Леста пожимает плечами, — в этом, само собой, повинны либо недостаток таланта у автора, либо лень.

— Нет, ни то, ни другое. — Тали энергично трясет головой. И добавляет наполовину для себя: — Сидит человек там, в своей аптеке, и словно ворует время для писательской работы… Вот многие и считают его всего лишь дилетантом. Давно пора отбросить все остальное и пойти своим, избранным путем.

— И я об этом думал, по меньшей мере, тысячу раз, но… гм… Стань я писателем-профессионалом, у меня — я знаю! — было бы такое чувство, словно я стою перед своими читателями обнаженным. Все бы думали, будто я считаю себя очень важной персоной. А я не хочу быть важным. Хочу быть… гм… ничем.

— Вот те на! — Тали разводит руками, — сделайте милость, поймите его!

— Я-то и впрямь не пойму, — чистосердечно признается Тоотс.

— Я тоже, — присоединяется к нему Тээле, смахивая концом передника пыль то с одного, то с другого края полки. — Но попозже я обдумаю эти слова.

На немудреном письменном столе Тоотса возвышается стопка газет и журналов, тут же — письменные принадлежности, блокноты и какая-то раскрытая книга.

— Что же, Тоотс, ты не заведешь себе письменного стола помоднее? — спрашивает Тали, разглядывая титульным лист книги. — Все прочее здесь — как на подбор, а стол маленький и убогий.

— Но ведь и я тоже не хочу казаться важнее, чем я есть на самом деле, — возражает юлесооский хозяин. — Много ли у такого человека, как я, поводов сидеть за письменным столом? Читаю… по большей части лежа в кровати.

— Ого, вы словно сговорились с Лутсом, — замечает Леста. — Как-то к его дню рождения сотрудники одного издательства хотели подарить ему современный письменный стол — с ящиками и всем прочим. Нет, куда там, и слушать не захотел! «Раз уж я начинал за этим самым столом, который у меня стоит, — стал писатель отбиваться руками и ногами, — так я и закончу за ним же». М-да, Лутс — мужичок суеверный, боялся, что вместе со старым письменным столом сгинет также и его дух, и писательский дар.

— Возможно ли такое? — спрашивает Тээле, делая большие глаза.

— Отчего же нет. Мне рассказывал директор этого издательства.

— Но ведь сам-то Лутс не упускает случая позубоскалить над всякими суевериями…

— Слова и дела — вещи разные, — высказывает свое мнение Тоотс, являя пример мудрости, достойной пророка Моисея. [45]

Сверху, с балкона второго этажа, юлесооский сад декоративных и плодовых деревьев видится таким маленьким, что впору завязать его в носовой платок и унести с собой. На одной яблоне уже распустилось несколько бутонов, и это, по-видимому, произошло только что, в течение какого-нибудь часа. Сидя недавно в саду, гости не заметили ни одного цветка.

— Великолепно! — вновь повторяет капитан Паавель.

Наконец все спускаются обратно вниз, — гости осмотрели новый жилой дом Тоотсов как изнутри, так и снаружи.

Лекси и Либле, привалившись к столу, все еще сидят в столовой, оба пьяны, несут всякую чушь, словно старики на ярмарке.

— Ой, ой, что тут творится! — восклицает Тээле, хватая водочный графин со стола. — Пока нас не было, здесь пошла настоящая пьянка. Погоди, Лекси, погоди — сегодняшний день еще не кончился!

— Ай-я-яй, — капитан качает головой, — кажется, мне придется взять назад свои слова, что Лекси славный мальчик.

— Ну и берите, — хозяйский сын беспечно машет рукой, — мне-то они зачем!

— Вон из-за стола, вон из комнаты! — вскрикивает мать, покраснев от стыда и гнева.

Горожане собираются уходить. «На земле — сто дорог, хватило бы ног» — говорит народная пословица.

— А ты, Йоозеп, не пойдешь с нами в Паунвере? — спрашивает Леста.

— Не надо ему сегодня никуда идти, — отвечает за мужа юлесооская хозяйка. — Пусть остается дома. Не то опять станет жаловаться, что все кости да суставы ноют.

«Гляди-ка, гляди-ка, — Кийр мысленно перескакивает с ноги на ногу. — Я, по крайней мере, волен свободно передвигаться, не надо мне ни перед кем держать ответ, куда я пошел. А тут, в Юлесоо, совсем другой табак, Йоозеп не смеет и шагу из дому сделать, не спросясь у жены. Хи-хи-хи-и! Что за прок ему от этих хором, если он живет здесь как арестант?!»

Гости благодарят за хлеб-соль и прощаются с хозяевами, обещая еще раз заглянуть… если не раньше, то на обратном пути в город непременно.

— Добро! — Тоотс сердечно пожимает руку каждому из уходящих. И при этом тихо говорит Паавелю: — Небось тогда обговорим и то самое, о чем у нас недавно шла речь.

Даже и Либле пытается встать из-за стола и произнести какие-то слова, но расслабленно шлепается назад на стул, бормоча что-то невнятное.

— Ну так всего наилучшего, мои господа! — торжественно произносит Георг Аадниель Кийр, когда путешественники поравнялись с жилищем старого портного.

— И доброго вам пути!

— Как?! — восклицают остальные, останавливаясь. — Разве дальше не пойдете? В Паунвере?

— Нет, нечего мне туда идти. Я поразмыслил и пришел к выводу: лучше зайду погляжу, что поделывает мой старикан и братишка.

— А к школьному другу Тыниссону? — осведомляется и капитан, не без задней мысли.

— К Тыниссону?! — Лицо Кийра вспыхивает огнем, и нижняя губа начинает трястись. — Скорее я навещу старого черта и его семерых подмастерьев, чем эту лживую жирную утробу, что пытается заживо содрать с меня шкуру. Передайте ему от моего имени мое глубочайшее презрение и проклятие. Да изничтожится его скот, его поля и он сам!

— Ог-го-о! — Горожане смотрят на Кийра широко раскрытыми глазами.

— Какой ужас! — Арно Тали отступает на два-три шага. — Пойдемте отсюда!

— Да, да, доброго пути! — Кийр тоже пятится, приподнимая свою шляпу с узкими полями. — И пусть Тыниссон свернет себе шею!

— Слышали? — спрашивает Леста, когда путники отходят на некоторое расстояние от домика портного.

— Как же не слышать! — отвечает Паавель. — А ведь и мне тоже довелось иметь дело с этим господином, правда, все происходило более или менее прилично. Но очень возможно, мне с ним и еще придется встретиться на дедовой почве… А именно по поводу хутора Пихлака. Посмотрим, как тогда дело обернется.

— Думаю, все пройдет достаточно гладко, — предполагает Киппель. — Кийр хочет от хутора избавиться.

— Откуда вы знаете?

— Он сам мне сказал.

— Гм… Но прежде необходимо выяснить, какой песней встретит меня Тыниссон. Боюсь, эта кийрова брань — плохое предзнаменование.

— Пустое! — возражает Леста. — Кого же Кийр не костит? Думаете вам самому не достается… хотя и за спиной?

— Что он делает за моей спиной — от этого мне ни жарко ни холодно, но… Вообще-то там будет видно! Но взгляните вперед, мои господа! Мне все время кажется, будто не мы приближаемся к Паунвере, а само Паунвере идет нам навстречу. Особенно быстро шагает церковная колокольня.

— Вполне возможно, — соглашается Леста, — и сама церковь, и колокольня перестроены и теперь им из-за их внешнего вида нет нужды опускать глаза ни перед своими прихожанами, ни перед людьми пришлыми. Даже пастор — новый, только кистер и звонарь прежние, но похоже, и они тоже нуждаются в ремонте. Вы же видели до какого состояния дожил Либле.

— Да, он очень состарился, даже одряхлел, — Тали качает головой. — Так жаль его!

— Еще бы! Он ведь с незапамятных времен был твоим большим другом.

— Я хоть и весьма поверхностно знаю паунвереское житье-бытье, — произносит капитан Паавель, кашлянув. — Но все-таки в свое время кое-что слышал… когда еще там, в Пихлака, жил. Скажем так: звонарь Либле — какой он ни есть — все же выносит свои невзгоды и муки сам, тогда как кистер, по слухам, кое-кого здесь, как принято говорить, подвел под монастырь, между прочим, и нашего общего друга Йоозепа Тоотса.

— Интересно, каким образом?

— Через векселя. Подпись поручителя и так далее…

— Кто это вам рассказывал? Тоотс, что ли?

— Нет, Тоотс об этом и словом не обмолвился. Говорили в лавке, на маслобойне и… да мало ли любителей почесать языком — хоть в деревне, хоть в городе. Всюду так и смотрят, как бы поперемывать косточки своим ближним… словно бы сами лучше. Да что говорить о Тоотсе! Тоотса под монастырь подвести трудновато: под ним, как вы сами видели, твердая почва, да еще и проворная жена в доме, ему не так-то просто ножку подставить; речь — о тех, других, кто теперь чешет себе в затылке, и не только в затылке. Я не очень-то доверяю каждому встречному-поперечному, однако в одном уверен: если тут, в Паунвере, кто и должен отправиться в ремонт, так в первую очередь кистер. Что же до звонаря, этого старикашки — он и без того вскоре отойдет туда… ну, туда, куда отходят, и станет звонить по нам, когда мы сами туда отправимся. А что все мы отправимся туда — в этом можете быть уверены, мои господа и благодетели, даже мой отец не остался здесь, хотя шел по жизни с Библией в одной руке и с трубкой в другой. — И уже совсем иным тоном капитан продолжает: — Господин Киппель, есть ли у нас еще что-нибудь в недрах вашего рюкзака?

— В моем рюкзаке много чего есть, — отвечает предприниматель, — но нам сейчас предстоит пройти по деревне. Не лучше ли будет, если мы проверим содержимое этого мешка, когда из нее выйдем?

— Хорошо, хорошо! — соглашается капитан Паавель, — сегодня вожжи в ваших руках, поступайте, как знаете. Но взгляните-ка, господа, навстречу нам идет старая женщинa: стало быть, в Паунвере нам счастья не будет. Не осуждайте меня, пожалуйста, но я сегодня и впрямь, кажется, немного суеверен.

— Но эта старушка вовсе не первая, кого мы сегодня встретили, — произносит Леста, утешая его. — Во-вторых, мы пришли в Паунвере вовсе не в поисках какого-то счастья и, в-третьих, она вовсе не встречная, потому что до встречи с нею мы успеем свернуть — вот на ту самую, на паунверескую улицу Кистера. Меня так и подмывает снова после долгой разлуки взглянуть на нашу старую школу. Заодно и церковь увидим вблизи. Что ты, Арно, на этот счет думаешь?

Само собой, и он тоже любит старые знакомые дома и старые дорожки, по которым когда-то хожено. Вот уже и река виднеется, у которой на каждые два километра приходится три названия, и все же она остается той же, что была и в прежние, и в допотопные времена — рекой-кормилицей.

— Взгляни теперь повнимательнее, Арно, и скажи, узнаешь ли ты это строение? — Леста указывает жестом на школу. — Она, правда, обрела теперь новую крышу и пытается выглядеть незнакомой, но это лишь поначалу, небось, она скоро узнает своих старых друзей и подзовет их поближе. Жаль, нет здесь скамейки, присели бы отдохнуть и поразмышляли бы.

— О чем же это господа говорят с такой нежностью? — интересуется капитан Паавель.

— О своей старой школе. Вот она там стоит.

— Разве вы тоже ходили в эту школу, господин Леста?

— Да, так же, как и мой друг Тали.

— Гм, — бывший воин вскидывает голову и пускает к небу облачко дыма. — А случаем, не в одно ли время с господином Тоотсом?

— А то как же. Разве вы, будучи в Юлесоо, не слышали нашего разговора о четырех школьных друзьях и одной школьной подруге?

— Аг-га-а! Только теперь до меня дошло! Стало быть, и вы тоже были свидетелем проделок Тоотса, которые Лутс описывает в своей повести «Весна»?

— Конечно.

— А действительно ли все было так, как повествует Лутс?

Леста быстро бросает на Тали многозначительный взгляд и усмехается.

— В точности ли так все было, кто теперь помнит! Не всегда же Лутс был рядом, чтобы все видеть и слышать.

— Как жаль, что самого Тоотса здесь нет! — Паавель чешет за ухом.

— Конечно, да и Кийр не помешал бы. Послушали бы новые проклятия и ругательства.

— Если бы я, находясь в Юлесоо, догадывался об истинном положении вещей и знал, что мы окажемся здесь, я хоть на своей спине, а притащил бы сюда и Тоотса, и Кийра. Но, к сожалению, там почти ничего не говорилось о совместной учебе в школе.

— Зато прежде говорилось предостаточно. Не всегда же…

— И то правда, — соглашается отставной капитан. — Я премного рад и тому, что довелось лично познакомиться с главными героями повестей «Весна» и «Лето», увидеть собственными глазами места, где они некогда действовали. Ведь я знаю, что происходило тут, на школьном дворе, на речке и на речном берегу. Теперь еще покажите мне, где та самая баня — не то кистера, не то учителя — в которой… и я оставлю в покое ваши души.

— Бани что-то не видно, наверное, снесли. Но она стояла там, под косогором, на месте того клена.

— Благодарю, — Паавель кланяется. — И это, стало быть более или менее все. Когда я снова попаду домой, непременно прочту еще разок истории Лутса о детских годах.

Внезапно школа, до того тихая, оживает. Хлопает входная дверь, слышится топот ног, на крыльцо и во двор вытекает внушительная мальчишеская ватага.

— Переменка! — шепчет Леста и подносит ладонь ко рту, словно боится кому-то помешать.

— Да, — Тали кивает. — В паунвереской приходской школе — переменка. Поглядим-ка, что они станут делать.

— Они ведут себя гораздо спокойнее, чем мы в свое время.

— Вероятно, нас стесняются. Четверо незнакомых дяденек… Мы подошли чересчур близко. Вот было бы славно, если бы смогли стать невидимками.

— О-о! — восклицает Леста с улыбкой. — Такое хорошее свойство весьма пригодилось бы нам и в некоторых других случаях. Посмотри, как прилично одеты мальчики, почти все при галстуках. В наше время ничего подобного ни у кого не было. Разве что у Кийра под жабрами торчал воротничок цвета глины.

Отставной капитан с усмешкой смотрит на школьных друзей.

— Я бы отдал десять лет своей жизни, — произносит он с ударением, — чтобы среди этих мальчуганов каким-нибудь чудом увидеть Тоотса и Кийра времен «Весны», а также и вас обоих, мои господа!

— И я тоже, — поддерживает его Тали, — но мне все же хотелось бы в таком случае увидеть всех, всю тогдашнюю школьную семью. А как ты, Микк? — обращается он к Лесте.

— А я уже и вижу ее.

— Вот как… в воображении, разумеется. Ведь ты — писатель. Вижу и я, но — частично и смутно. Хорошо различаю лишь тех, кто сейчас у меня перед глазами. Поглядите же, наконец, ведь у каждого из них даже своя собственная прическа, нам же хорошо, если два раза в году подстригали волосы. Помнишь ли ты еще, какими лохматыми носились мы по этому самому двору?! А обувь… у всех на городской манер. Не вижу существенной разницы между этими мальчиками и моими таллиннскими учениками!

— А как же, всеконечно! — Киппель зевает себе в бороду. — Меняются времена, меняются и нравы. Чему тут удивляться? В мое время в тартускую Кашеварную школу (была такая приходская школа для детей бедняков близ церкви Святого Петра) ходили даже босиком и без шапки, на голове — вшей, как ягод в лесу, в животе — лишь черствый хлеб да тухлые ерши.

Школьники сбиваются в стайки, сдвигают головы, шепчутся друг с другом и поглядывают на незнакомцев.

— Им не нравится наше присутствие, — Тали качает головой. — Уйдемте! Зачем мешать их свободе на переменке.

— Верно, верно! — соглашается с этим доводом Леста. — К тому же, мы можем сюда вернуться в какое-нибудь воскресенье, когда эти мальчуганы разойдутся по домам. Тогда я пойду на берег реки и постараюсь найти то кострище, где Тоотс…

— А что, если вам с господином Тали все же к ним подойти, — капитан Паавель поднимает руку, — и сказать, что вы такие-то и такие-то персонажи из повести «Весна»? Любопытно, какие у них будут физиономии.

Школьные друзья вопросительно смотрят друг на друга и улыбаются. Наконец Арно Тали произносит:

— Нет, так не пойдет. Это выглядело бы бахвальством, мол, видали, с какими важными людьми вы имеете дело, мол, мы даже в литературу попали, и так далее. Будь здесь сам Лутс, тогда бы и впрямь можно было бы так поступить. Но сейчас… Нет, пошли отсюда, это самое правильное.

Они проходят на церковный двор и останавливаются возле грубо выделанного каменного креста в каменном же круге. И когда Тали оглядывается на школу, то видит, что на ее обращенном в сад крыльце стоит какой-то молодой человек с курчавыми волосами и рыжеватыми бакенбардами, с которым он вроде бы где-то когда-то уже встречался.

— Новый учитель… — Арно толкает Лесту в бок.

— Похоже, что так, — соглашается Леста, тоже оглянувшись. — Наш друг Лаур уже давно из школы уволился. Бог знает, где он теперь. Надо бы разведать его местонахождение и посетить этого славного человека.

— Да, это был бы правильный шаг. Не забыть бы его сделать.

Путники со всех сторон осматривают перестроенный дом господний: паунвереская церковь — как новая! Новая, и еще красивее прежнего, но та, старая, была милее сердцу. Жаль, что нельзя зайти в церковь и обозреть ее изнутри. Но ведь и сюда тоже можно вернуться в воскресенье, тогда получится: одна дорога — два дела.

Киппелю и Паавелю от вида церкви ни жарко ни холодно, первый даже начинает проявлять беспокойство, поправляет свой заплечный мешок, скребет бороду и смотрит куда-то в сторону.

— А не пора ли нам двигаться? — обращается он к капитану. — Вы говорили, что дотуда, до Тыниссона, еще порядочное расстояние.

— Да, да, сейчас отправимся, — Паавель энергично кивает. И, обращаясь к школьным друзьям, спрашивает: — Может быть, господа и к Тыниссону пойдут вместе с нами?

Нет-нет, Леста и Тали отправляются теперь проведывать своих родителей. А с Тыниссоном повидаются и в Паунвере, у этого парня — хе-хе! — теперь, как видно, частенько возникает повод бывать в этой стороне. — Да и они тоже побудут здесь отнюдь не день или два, а гораздо дольше.

— Ну что ж, тогда с Богом! — отставной капитан жмет руку паунвересцам.

— Если мы не увидимся в Паунвере, то в Тарту — непременно.

Киппель тоже прощается, щелкнув каблуками своих шикарных бахил, и каждое его движение говорит о том, что теперь, наконец, они с Паавелем действительно отправляются в путь.

— Что ж, сегодняшним днем мы можем быть совершенно довольны, — говорит Тали Лесте, когда они выходят со двора церкви на улицу Кистера.

— И впрямь можем, — соглашается Леста. — Повидали и тех, и этих, и… Если бы только не омерзительная брань Кийра! Но забудем о нем, пусть его, как говорится. Побеседуем о чем-нибудь другом или… как бы это сказать… Все время вертелось у меня на языке… Хотел у тебя кое-что спросить.

— Отчего же не спрашиваешь?

— Хотел у тебя спросить… гм… какие чувства возбудила в тебе сегодняшняя встреча с раяской… нет, с госпожой Тоотс?

— Совершенно дружеские. Я мог бы с нею еще и еще разговаривать… все равно сколько времени… и вполне спокойно. Нет, я бы не только мог, я желал бы побеседовать с нею подольше. Сегодняшний разговор был… ну, так… весьма поверхностным. Немножко о том, немножко о сем. Но я же прекрасно понимаю, ты хотел спросить, покрылась ли уже ржавчиной моя старая любовь. Не так ли?

— Да, да.

— На эту старую любовь, на эту детскую мечту, детское увлечение теперь можно смотреть лишь с доброжелательной улыбкой. От нее сохранился только интерес к теперешней жизни раяской Тээле. Госпожа Тоотс тоже интересуется моей судьбой. Вот и все. И если к этому, на манер какой-нибудь старой тетушки, добавить еще, что я всем сердцем желаю Тээле всего доброго, то будет сказано даже чуточку более того, что ты хотел знать. Ох, если бы моя новая любовь разрешилась так же просто, как та, старая, о которой сейчас шла речь!

Возникает пауза. Друзья шагают по улице Кистера к дороге, ведущей на кладбище.

— Теперь ты придал моим мыслям совершенно иное направление, — произносит наконец Леста тихо, осторожно нащупывая почву для продолжения разговора.

— Да, я сделал это… даже и для себя неожиданно, — Тали улыбается. — Улавливаю направление твоих мыслей. Но, дорогой мой, мне уже и не припомнить, на какой именно ноте я прервал свою песню печали. И если я теперь продолжу разматывать клубок своих воспоминаний, то могу иной раз и назад вернуться, к известным тебе событиям и состояниям, стану повторяться. Однако, если ты не боишься умереть со скуки…

— Д-да, свадьба, свадьба… — Арно смотрит куда-то вдаль, словно бы в свое прошлое, — и Вирве захотела остаться в Тарту, у своей матери. Своеобразное начало семейной жизни, не правда ли?

Переживания переживаниями, но я не упрашивал и не умолял ее поехать со мной. Тем более, что отныне она была в известной степени за мною закреплена… если можно так выразиться. Я молча упаковал свои нехитрые пожитки и приготовился к отъезду — ведь меня ждала моя должность в Таллинне.

Но Вирве, по всей вероятности, получив откуда-то извне толчок — скорее всего от матери! — пришла и сказала:

«Я все-таки поеду с тобой».

«Как знаешь», — ответил я.

«Да, я должна поехать, представь, как бы это выглядело, если бы…»

Ты только вникни как следует, мой друг, в ее слова: «Я должна поехать, представь, как бы это выглядело, если бы…» Это означало, что она едет вовсе не ради меня, а только для того, чтобы люди не стали обсуждать ее странности. А теперь позволь мне закурить папиросу, я немного нервничаю. Хотя — когда было иначе? Я нервничал всю мою жизнь, то меньше, то больше, нервы мои были напряжены всегда… кроме разве некоторых редких моментов, которые можно чуть ли не по пальцам перечесть. Среди людей бывают такие, кто всю свою жизнь словно в горячей воде живут. Некоторым из них, правда, удается скрывать свою истинную суть, но тем тяжелее им приходится.

Хорошо же, переехали мы в Таллинн, где нас ожидала сравнительно удобно обставленная квартира и увядшие цветы. Вирве познакомилась со всеми помещениями, но не произнесла ни слова. А ведь я чуть ли не затаив дыхание ждал, когда же моя молодая жена заговорит о более целесообразном использовании комнат, о перестановке мебели и так далее. Но она вошла в квартиру как посторонняя, не испытывая ни малейшего интереса к внутреннему убранству своего временного пристанища.

«Ничего. — Она пожала плечами. — Довольно мило». Но нет ли у нее каких-нибудь особых пожеланий? «Особых пожеланий… — Она рассмеялась мне в лицо! — Какие же особые пожелания могут быть у меня, если это твоя квартира?» «Она вроде бы предназначается для нас обоих…» «Ну что ж, будет видно. Время терпит. Сейчас я желаю только одного: немного привести себя в порядок, а затем осмотреть город».

Хорошо же! Пошли осматривать город и осматривали его чуть ли не до полуночи.

Время от времени, разумеется, заходили в рестораны, ели и даже пили. Потом — кино, потом — снова какой-то ресторан, где играла музыка. Я не был ограничен во времени: занятия в школе начинались лишь через неделю-другую.

Так, стало быть, и прошли эти дни… в сплошном осмотре города, у себя дома мы находились лишь по ночам. Я мужественно разделял такой образ жизни, однако какая-то частица меня была начеку и начинала беспокоиться. Конечно, эта «частица» не требовала, чтобы Вирве немедленно взялась за поварешку и сковородку, но моя милая вообще ничего не делала: даже ее дорожные чемоданы стояли нераспакованными. Она жила, как истинная гостья, которая сегодня тут, а завтра там. У нас была приходящая прислуга, — что могла подумать эта женщина, прибирая нашу спальню?!

Настал день, когда я начал ходить на работу. Думал, теперь-то и Вирве будет немного шевелиться, но… с течением времени мне пришлось убедиться в том, что моя жена гнушается какой бы то ни было работы. Дома я ее заставал чрезвычайно редко. В таких случаях она лежала на диване, курила сигарету и читала книгу — по большей части какой-нибудь совершенно пустой любовный роман, который Бог знает где раздобыла. Она, как я заметил, любила читать, но не любила книги. Листы новых изданий она разрезала все равно каким предметом, лишь бы он мало-мальски мог для этого подойти. Карандашом, гребенкой… или же просто пальцем. Больно было смотреть на те книги, которые она, прочитав, бросала куда попало — то на диван, а то и на пол. А ведь разрезной нож всегда лежал тут же, на столе, в пределах ее протянутой руки!

Видишь, Микк, о каких великих событиях я тебе рассказываю. А ты, дурашка, верно, ожидал иного, чего-нибудь значительного, потрясающего, не так ли? Почему ты не смеешься?

— С чего это я должен смеяться? — спрашивает Леста тихо.

— Тогда хотя бы усмехнись, я ведь знаю, что ты сейчас обо мне думаешь. Ты уверен, что старик Арно Тали по известной причине впал в детство и рассказывает тебе всякую белиберду, которая к делу никак не относится.

— Гм! Если ты даже и ко мне проявляешь такое недоверие, — произносит Леста, — чего уж в таком случае говорить о других. Что же касается мелочей — разве не из них именно и состоит жизнь человека, так же, как и семейная жизнь?

— Хорошо же, — Тали закуривает новую папиросу, — я продолжу свой рассказ с той мерой добра и зла, какая мне доступна. Но общую картину моей супружеской жизни ты должен получить, пусть даже эта картина будет столь неясной и запутанной, сколь это вообще свойственно делам такого рода.

Так вот, я начал замечать, что у Вирве — два лица: одно — для меня, второе — для всех прочих.

Однажды я довольно случайно оказался в одном из кафе — у меня был свободный урок — и увидел там Вирве, сидящую в совершенно незнакомой мне компании… две дамы и два господина. Я занял столик в полутемном углу, заказал себе чашечку кофе и стал оттуда наблюдать… в первую очередь, конечно, за Вирве. О-о, она была достойна любви, была разговорчива и смеялась так зажигательно, что не было бы ничего удивительного, если бы и я заодно с нею засмеялся, сидя в своем углу. Это была далеко не та Вирве, которую я знал в моем обществе. Здесь — жизнерадостная, искрящаяся энергией, а для меня у нее находилась лишь какая-нибудь невыразительная фраза да изредка слабая и бледная улыбка — словно подачка.

Возникал вопрос: почему так? Откуда такая разница? Если я не нравился ей или даже возбуждал в ней чувство отвращения, зачем она вышла за меня замуж? Правда она видела, что я любил ее, мучился из-за нее, но мне еще не доводилось слышать, чтобы кто-нибудь из мужчин или женщин вступил в брак только лишь под воздействием сочувствия.

Уже вечером того же дня я собирался спросить у нее о причине такого двоедушия, но, к счастью, она меня опередила,

«Видела тебя сегодня в кафе…» — сказала она как бы мимоходом.

«Да, я сегодня в кафе заходил. У меня было немного свободного времени».

«А меня ты разве не видел?»

И по выражению ее лица, и по всему ее поведению было ясно, что этот вопрос чрезвычайно ее интересовал, нет, даже более того: этот вопрос был для нее жгучим. Я мгновенно понял, что еще не время выкладывать сноп карты и о чем-нибудь спрашивать, поэтому соврал довольно непринужденно: «Не видел».

«Да, там ведь было столько посетителей… Я заметила тебя, лишь когда ты уходил». А одна ли она была?

«Нет, я сидела со знакомой дамой», — ответила Вирве просто, с видом полнейшего прямодушия.

Итак, мы с нею вполне сквитались; соврал я, и она тоже соврала. Разница была лишь в том, что от меня, как от начинающего, этот трюк потребовал все же известного напряжения, от нее — насколько я смог заметить — ни малейшего.

Затем я видел, как постепенно исчезало эфирное существо, которое я нарисовал в своем воображении и страстно желал в своих мечтах, видел, как взамен появлялся человек — из плоти и крови.

Вирве все же стала кое-что делать: поливала цветы, приводила в порядок свое платье и белье, ходила к портнихе и сделала некоторые покупки. Я наблюдал за этими действиями с удивлением и про себя шутил. «Милая Вирве собирается замуж, — объяснял я себе, — к чему же иначе эти хлопоты?»

Однако милая Вирве вовсе не собиралась выходить замуж, она просто-напросто готовилась к рождественской поездке в Тарту. Разговор об этом у нас уже заходил загодя, но время еще терпело. Тем более врасплох застигла меня новость, когда в один из вечеров жена, вернувшись из кино, села на диван, скрестила руки и сообщила, что завтра уедет.

«Уедешь? — Я оторопел. — Куда же это, смею спросить? «

«Да, спросить об этом ты вполне смеешь, дорогой Арно, — ответила она тоном издевки, покачивая носками своих лаковых туфель. — Я уеду, уеду, уеду…»

Произнеся это, она замолчала, конечно же, чтобы меня позлить.

Я долго ждал ее ответа, наконец ушел в свой кабинет, хотя какой из меня был работник после подобного сообщения! Выбить меня из колеи ничего ей не стоило.

«Я уеду, уеду, уеду…» — нараспев повторяла она в соседней комнате. Затем уже серьезно, с некоторой долей металла в голосе: «А разве ты сказал мне, куда уедешь, в тот раз, когда исчез из Тарту?»

«Тогда мы еще не 6ыли мужем и женой, — ответил я. — Тогда каждый из нас мог делать все, что ему заблагорассудится».

«Аг-га-а! Верно, верно! Тогда мы оба могли делать все, что заблагорассудится. Да, да — именно то, что могло когда-либо заблагорассудиться. И никто из нас не мог тогда, да и сейчас не может ни в чем упрекнуть другого, не так ли?»

Думаю, она выпила ликера, так как была в тот вечер необычайно разговорчива. К тому же с се приходом в квартире повеяло приторно-сладким запашком.

«Подойди поближе! — позвала она. — Зачем нам кричать из комнаты в комнату, когда мы в одной можем в одной поместиться?!»

Я вернулся к ней назад.

«Какой же ты странный, — сказала она со смехом. — Куда это я по-твоему могу поехать? Я ведь не такая, как ты, чтобы взять да и умчаться куда-нибудь туда… на край света. Что это вообще за вопрос: куда я поеду? Само собой разумеется, в Тарту».

Но мы же должны были ехать вместе, как договаривались?

«Верно, но разве это так важно? К тому же, в поездах накануне праздников страшная давка, чего я не люблю, кроме того, в Тарту я смогу помочь маме в праздничных приготовлениях».

Пусть поступает, как считает нужным.

«Но я вижу, это не нравится тебе».

Мало ли, что мне не нравится…

«Hy не будь таким обидчивым, милый Арно!» — Она сделалась нежной и внимательной, взяла меня за руку и притянула сесть с нею рядом. Успокоился и я и уже поверил было, что она без меня никак не уедет, что ее желание уехать было всего лишь мимолетным капризом…

Однако на следующий день, уже трезвая и холодная, она взяла свои чемоданы и отбыла. И отбыла…

Друзья поднимаются на горку, к воротам кладбища — Зайдем-ка, право, сюда, в царство мертвых, — Тали останавливается, — и посидим где-нибудь на скамейке, Я устал, не пойму отчего.

Они проходят по главной кладбищенской дорожка, словно бы отороченной лишь недавно бледно зазеленевшими деревьями и кустами. В воздухе разлит чуть слышный звон бесконечной жизнерадостности, им переполнено все поднебесье, нет ни границ, ни передышки. Здесь, наверху, вновь роится новая жизнь, тогда как там, внизу, парит тишина.

Тали опускается на ближайшую придорожную скамейку возле небольшого захоронения. «Якоб Лейватегия» [46]

— читает он на прикрепленной к кресту табличке. «Кем был тот Лейватегия? — спрашивает Арно сам себя. — Может, тоже из тех, кто обрел покой, лишь обратившись в прах?» Затем спрашивает уже у Лесты:

— Что же ты не присаживаешься, браток? Или желаешь слушать меня стоя? Не многовато ли чести для моего незначительного рассказа! Садись, я поведаю тебе еще кое-что, и сброшу со своей души эту историю, очень возможно, мне тогда полегчает.

Вирве уехала в Тарту, и я был уверен, что она там и останется: с чего бы иначе ей брать с собою чуть ли не все ее тряпки и вещи. Мне вспомнились ее ласки накануне вечером, и они показались мне притворными. Кто знает, с какой целью была задумана эта сцена, но не исключено, что жена хотела оставить о себе хотя бы одно приятное воспоминание. Но вот сердце мне кольнули ее вчерашние, странно подчеркнутые слова: «Тогда мы оба могли делать все, что заблагорассудится». И в особенности дополнение к этим словам; «Да, да, — именно то, что могло когда-либо заблагорассудиться». Что хотела она этим сказать? Имела ли в виду какой-нибудь свой поступок, воспоминание о котором, возможно, угнетало ее до этого вечера?

Но тут и я тоже захотел показать свою стойкость и на Рождество поехал вовсе не в Тарту, а сюда, на хутор Сааре, хотя решение это и стоило мне нескольких дней мучений и нескольких бессонных ночей.

Когда я вернулся в Таллинн, меня ждало дома письмо, в котором спрашивали, куда я подевался. И я вновь немного себя потешил и в ответ прокричал довольно громко, словно они могли меня оттуда, из Тарту, услышать: «Ах, куда и подевался? Исчез по дороге. В поездах накануне праздников страшная давка!»

Это и было моим ответом. Я не написал. Нашу прислугу Марту прямо распирало от любопытства, она спросила: «Когда госпожа приедет?» «Не знаю»,

— ответил я.

Но наша Марта была далеко не такого сорта, как твоя тихая монашка Анна, там, в Тарту. Женщина проницательная и бесцеремонная, Марта, вероятно, уже заметила некоторый диссонанс между мною и Вирве. Примерно неделю спустя она снова спросила: «А госпожа не написала, когда приедет?»

«Нет».

«Но она все же приедет?»

«Не имею понятия».

«Но как же тогда?..» — Вдруг оказалось, что Марат не знает, куда деть свои руки, и они жестикулируют сами но себе. — «Как это?»

Тогда я спросил, что у нее за нужда в госпоже. Ведь она, Марта, вела тут хозяйство и прежде, когда госпожи еще и в помине не было.

«Я но ней соскучилась, — соврала она, наклонив свою узкую селедочную голову. — Госпожа всегда была такой милой и доброй».

Я бы с удовольствием и вовсе отлучил эту женщину от моего жилья, если бы не видел, что она очень чистоплотна.

В феврале из Тарту пришло письмо. «Жив ли ты еще? — спрашивала Вирве. — Если жив и находишься по-прежнему в Таллинне, напиши, могу ли я тебя навестить».

Гм… Ну а если бы я ответил, что уже не жив — интересно, как бы она тогда поступила? Но на такой ответ у меня не хватило ни юмора, ни силы духа, и моя молодая жена получила от меня письмо, полностью соответствующее действительности. Спустя несколько дней Вирве была уже в Таллинне вместе со своими чемоданами. «Почему ты не писал? — спросила она с упреком. — Заставляешь меня сидеть там и высиживать всякие мысли».

«Какие, к примеру?»

«Ну, может, ты болен или стряслось Бог знает что». В таком случае я на ее месте сразу бы поехал в Таллинн… без всякого дальнейшего высиживания.

«Я бы тоже так поступила, но мама была больна».

Она, разумеется, либо врала, либо преувеличивала — обстоятельства того требовали. Да и много ли ей это стоило, если она врала и без всякой необходимости. На сей раз она была расторопнее, словно бы оставила в Тарту свою флегматичность: быстренько распаковала веши, одежду и белье разместила в шкафу и в комоде. «Знаешь, Арно, что мне мама посоветовала?» — сказала она, когда справилась с этим занятием.

Откуда же мне было знать.

«Она посоветовала мне готовить обеды дома. Это должно выйти гораздо дешевле, чем ресторанные».

«Еще бы! — впал я в радостное состояние, — Будем хотя бы знать, что мы едим: домашний обед гораздо сытнее. Но у тебя нет кухонной посуды».

«Ее можно купить. А мама дала мне поваренную книгу».

«О-о, в таком случае начало уже положено!» — воскликнул я, стремясь доставить Вирве удовольствие. А про себя подумал: «Дала бы в таком случае в придачу к поваренной книге две-три кастрюльки, хотя бы в качестве приданого». Но у охваченной жаждой деятельности молодой жены не было времени разводить со мной долгие разговоры. «Дай мне денег, — торопила она, — я прихвачу с собой Марту и куплю все необходимое».

Зачем же такая спешка? Пусть сначала отдохнет с дороги.

«Нет, я хочу уже сегодня скомбинировать что-нибудь вкусненькое. Это так интересно».

Мог ли я иметь что-нибудь против этого. Пусть действует, пусть действует! Удачи!

И этот обед, хотя и припозднившийся, был действительно великолепен. Я не успел толком и рот обтереть, как уже полез в знак благодарности целовать свою жену, эту повариху-искусницу. Я не мог нахвалиться ее умением.

Так и пошло. Мы с Вирве словно бы начали новую жизнь, и я, как шпротина, купался в масле, потолстел, даже стыдно было в зеркало взглянуть. «Кто тебя научил гак вкусно готовить?» — спросил я.

«Работа научила. — Польщенная, она улыбалась. — Не боги горшки обжигают, как ты сам иной раз говоришь. И не забывай, у меня есть поваренная книга, мамин подарок».

Но затем случилось так, что наша прислуга Марта упала, вывихнула себе ногу и должна была лежать в постели. Она не могла больше помогать нам, более того, сама нуждалась в помощи; и Вирве приняла в ее судьбе участие с таким воодушевлением и усердием, что не имела больше времени даже и обеды готовить. Опять мы обедали в кабаке… то бишь в ресторане.

Мне это не понравилось, и я завел об этом разговор. «Почему ты должна,

— сказал я Вирве, — просиживать всю утреннюю половину дня у Марты? Она ведь не при смерти. К тому же, за ней есть кому поухаживать и кроме тебя. Не пора ли тебе снова начать готовить для нас домашние обеды? Теперь, когда я к ним привык, ресторанная еда мне поперек горла встает».

«Но, Арно, — Вирве серьезно взглянула мне в лицо, — как ты можешь быть таким эгоистичным?!»

«Речь идет вовсе не об эгоизме, — объяснял я. — Я разговаривал с врачом, и он сказал мне, что здоровью Марты не угрожает никакая опасность, она уже вполне свободно может передвигаться по комнате без посторонней помощи».

«Ах так? Это меняет дело. Завтра же станем обедать дома».

Так мы и поступили, и я опять был счастлив, пока не подхватил легкий грипп — я слег в постель — наполовину лишь потому, что так принято — и сказал своей молодой жене, что теперь у нее есть больной и дома, незачем ей искать их по всему городу.

Уже не помню, что она на это ответила, да и так ли важно каждое слово, каким мы в том или ином случае обменивались, тем паче, что мое повествование все равно с пробелами; остаются незатронутыми даже и немалые промежутки времени, которые либо позабылись, либо не имеют особого значений. Но только я заметил уже во время первого дня своей болезни, что моя Вирве забеспокоилась.

«Ну а все же, — она остановилась возле моей кровати, может быть, ты соберешься с силами и мы пойдем пообедаем?» «Куда?» «Все туда же, куда всегда ходим. У меня сегодня нет ни малейшего желания торчать на кухне».

Тогда пусть она приготовит просто так… что-нибудь полегче, без особой возни. На улицу выходить, пожалуй, все же немного опасно: болезнь может принять более серьезный оборот. К тому же, как бы меня не увидел там кто-нибудь из коллег… Что это за больной, если он сидит в кабаке?

«Хорошо», — согласилась с этим доводом моя молодая хозяйка и направилась на кухню. Довольно долго она воевала с плитой, а вернувшись в комнату, сообщила, что сегодняшние дрова не загораются, она сготовит что-нибудь на примусе.

Будто не все равно, на чем и как. В конце концов Вирве появилась с чайником, от которого шел пар, и мы поели сухую и холодную пищу, запивая ее горячей водой.

На следующий день у Вирве получилась осечка: жаркое не удалось до такой степени, что она не рискнула подать его на стол.

Пусть по меньшей мере покажет, попросил я. Нет, и показать не захотела.

На третий день, когда я случайно оказался на кухне, я увидел, как Вирве со слезами на глазах вырывала страницы из до небес расхваленной маминой поваренной книги и швыряла их под плиту, в огонь.

Теперь мне стало ясно, каково поварское искусство моей жены.

Как только на горизонте появилась Марта, мы снова стали вкусно обедать.

Так мы и жили — в атмосфере большого и маленького вранья и всяческих странностей. Ты, мой дружочек, конечно, удивляешься, что несмотря на все это я все-таки был к ней привязан и даже не собирался делать какой-нибудь более или менее серьезный шаг. Да, я любил ее со всеми ее недостатками, и если время от времени противился, то есть играл в молчанку, за этим следовали мольбы и просьбы о прощении. Что я мог поделать, если каждые пять минут у меня шесть раз менялось настроение. Конечно же, и у Вирве тоже случались перепады настроения и «душевные порывы» — она была неизменно холодной и сдержанной лишь по отношению ко мне. Незначительные же и редкие исключения обусловливались скорее всего ничем иным, как чувством долга, и не могли изменить наших взаимоотношений.

Вновь и вновь передо мной вставал все тот же вопрос: почему она вышла за меня замуж, если терпела меня рядом с собой лишь как неизбежное зло? С точки зрения Вирве, — рассуждал я иной раз, — я оказался для нее все же приемлемой партией; известные материальные блага были теперь за нею закреплены… так же, как сама она, по моему мнению, была закреплена за мною таинством перед святым алтарем.

На Пасху Вирве снова поехала в Тарту, однако надолго там не задержалась: город, по ее словам, был пустой и жуткий, и еще скучнее, чем Таллинн. Вскоре разговор у нас зашел о моем летнем отпуске, о том, куда на это время отправиться. Большого значения это для меня не имело, но все же я предпочитал побывать тут, в Паунвере и, главное, на хуторе Сааре. Однако уже в первый же день нашего приезда сюда мне стало ясно, что жизнь в деревне Вирве не по нутру. Да и могло ли быть иначе! Что говорить о здешнем захолустье, если и город Тарту казался ей пустым и жутким. Даже мои старые тропинки и тихие уголки, с которыми были связаны дорогие мне воспоминания, оставили ее совершенно равнодушной. Примерно неделю она все же выдержала, затем ее терпению пришел конец. Между прочим, не понравились Вирве и мои старики, равно как и она сама не понравилась им. А ведь было лишь начало моего отпуска — основная его часть простиралась впереди, словно широкая равнина. Куда же теперь? В Тарту Вирве ехать не хотела, она только недавно прибыла оттуда, да и жизнь там в такое время года, конечно, еще бесцветнее, чем была в пасхальные дни. И мы решили познакомиться с городами своей родины, съездить в Хаапсалу, Пярну, Курессааре и так далее. Но прежде чем мы собрались в путь, у меня вышел разговор с матерью.

«Ну, Арно, опять ты уезжаешь, — начала старушка. — Едва появишься — и уже след простыл, будто у тебя в руках огонь».

«Так снова наведаюсь, — я постарался по возможности облегчить расставание. — Может быть, этим же летом».

«Наведайся, наведайся! — старушка сразу повеселела. — Но… не серчай, ежели я тебе кое-что скажу».

Не рассержусь. Пусть говорит смело.

«Видишь ли, дорогой Арно, — прошептала мать, — ежели ты снова приедешь, так приезжай один… как было на прошлое Рождество. Может, это и грешно — так говорить, но что тут поделаешь, золотце мое… Ежели ты приедешь один, так мне это будет двойная радость. Да и отцу тоже. Эта твоя жена для нас больно уж велика госпожа, не знаем, как под нее и подладиться. Как же сам ты умудряешься с нею ладить? По-доброму ли вы живете-то?»

«Довольно хорошо», — попробовал я повернуть все к лучшему.

«Благодарение Господу! Это самое что ни на есть главное».

Вот, примерно, и все, о чем мы с матерью успели в тот раз поговорить, затем меня позвала Вирве: пора было спешить на поезд. Но я все же потом исполнил просьбу матери и сегодня тоже исполняю: иду в Сааре один, без жены.

Вот так. Интересно, что сказал бы этот самый Якоб Лейватегия по поводу моего рассказа, будь он еще в состоянии слышать?

Арно поднимается со скамейки и не спеша оглядывает округу.

— Хо-хо, — произносит он наконец, — солнце заходит, вечер приходит, пора и о ночлеге подумать. Но до этого есть еще немного времени. Если ты не против, расскажу тебе еще немножечко, потом навещу могилку бабушки, а потом — на хутор Сааре.

Арно Тали садится опять на то же место, закуривает папиросу, два-три раза затягивается и продолжает свое повествование. Но на этот раз делает это словно бы против воли, во всяком случае, так кажется поначалу.

— Итак, поехали мы прежде всего опять в Таллинн, оттуда, как и было задумано, в Хаапсалу, затем в Пярну, далее в Курессааре.

Да, Вирве осталась довольна осмотром этих городов, они даже понравились ей, но — как ни странно — она ими быстро пресытилась. Она словно бы уже побывала как тут, так и там. Мне было ясно, что мою дорогую Вирве томит какая-то невысказанная мысль, надо было только дождаться, когда жен выскажет ее. И смотри-ка — это в конце концов произошло.

«Ну вот, — произнесла она однажды вечером, когда мы были в парке Курессаареского дворца, — мы увидели почти все города Эстонии, из тех, что побольше, у нас осталось достаточно времени, чтобы побывать еще и за границей».

«За границей??! — Я испугался. — Сейчас, еще этим же летом? «

«А почему бы и нет? « — спросила она простодушно, словно бы речь шла о Вильянди или Абрука. [47]

Нет, это не выйдет. Во-первых, поездку за границу мы даже и не планировали, во-вторых, времени для этого все же оставалось чересчур мало, в-третьих, для более длительного путешествия отсутствовал такой наиважнейший элемент, как деньги.

Вирве сделала большие глаза, отвела взгляд в сторону, и на ее красивом свежем лице появилась слабая, несколько насмешливая улыбка. «У тебя нет денег? — спросила жена тихо. — Тогда, конечно, дело другое. Но ведь ты жил за границей еще студентом, а теперь, когда у тебя уже служба…»

Тогда были отцовские деньги, я в тот раз использовал их не по назначению. Не могу же я, в самом деле, теперь снова пойти и… Это был бы неверный, даже постыдный шаг.

Жену никогда не интересовали ни мои доходы, ни мое материальное положение, и вплоть до этого вечера она, вероятно, считала меня достаточно обеспеченным человеком, для которого не имеет значения — одной поездкой за границу меньше или больше. И теперь Вирве словно бы очнулась от этой иллюзии… конечно, если она вообще поверила моим словам.

«Но если мы хотя бы два года как следует поэкономим, — сделал я робкую попытку ее утешить, — средней руки поездка за границу будет для нас более чем возможной».

«Гм… — Вирве медленно повернула в мою сторону свою золотокудрую головку. — Не хочешь же ты сказать этим, что мы в прошлом году сорили деньгами? «

«Нет, этого я сказать не хочу, но…»

«Что еще за „но“?

«Но все же мы можем еще урезать свои расходы».

«Аг-га-а, я уже представляю, как это будет выглядеть. Прежде всего, вышвырнем Марту, потому что убирать комнаты должно хватать сил и у меня. Точно так же обстоит дело и с бельем. Почему не могу я сама чистить и драить? Зачем приготовлять пищу, если она и без того уже готова: хлеб, селедка, килька… на запивку немного снятого молока с рынка — великолепно! И пусть катятся куда подальше все эти портные, портнихи и сапожники! На таллиннской барахолке всякого старья — хоть отбавляй. Не так ли, мой экономный друг? «

На такую грубую издевку я хотел ответить достаточно резко, однако, осознавая, что Вирве для меня — противник неравный, спросил только, откуда ей так хорошо известны правила экономии, можно подумать, будто она когда-то уже прошла соответствующую выучку.

Жена мгновение подумала, прежде чем ответить: «А разве может быть иначе? Разве есть еще какой-нибудь другой путь? «

«Да, есть. Золотая середина».

Тут Вирве и вовсе умолкла. И в то время, как она молчала, я подумал: «Смотрите-ка, Вирве становится в Эстонии тесно! И это — ей, которая до замужества, как она сама однажды мне говорила, удалялась от Тарту не далее, чем до Эльва. [48] Но, как гласит народная пословица, аппетит приходит во время еды».

Все такими же молчаливыми мы вернулись назад к себе домой, и было нетрудно заметить, что наша летняя поездка весила в глазах Вирве немного. Я слышал, да и сам замечал, что из путешествий привозят с собой свежесть и жизнерадостность, однако с моей спутницей жизни дело обстояло как раз наоборот: она стала апатичной ко всем и ко всему, целыми днями лежала на диване, читала и поднималась лишь на время приема пищи.

«Ты что, больна? — спросил я.

«Больна? — ответила она вопросом на вопрос. — С чего ты взял, будто я больна?»

«Ну, эта твоя всегдашняя неподвижность… а ведь на улице такое жаркое позднее лето, еще немного, и оно пройдет. От него надо бы взять, что еще возможно».

«Успеется». — Жена вяло улыбнулась и снова опустилась на подушки. Там она и оставалась вплоть до начала моих занятий в школе. Вирве располнела, и под ее глазами появились мешки.

«Ты все больше полнеешь», — сказал я ей однажды, возвратясь с работы,

«Как так? — Она приподняла голову и подперла щеку рукой. — С чего это мне полнеть? Наверное, ты неточно выразился».

Нет, почему же неточно… Пусть посмотрит в зеркало или попробует надеть на себя какое-нибудь платье прежних времен.

Вирве спрыгнула с дивана и пришла в такое расстройство, что тут же, в моем присутствии, начала примерять какое-то летнее платье, «Господи Иисусе!

— вскричала она. — Меня же разнесло, будто булочницу, ни на один крючок, ни на одну пуговицу не застегнуться. Святое небо, что это значит?! Я так боялась потолстеть! Посоветуй, дорогой мой, что мне теперь делать?»

«Гм… Надо больше двигаться».

«Да, это правда. Двигаться надо больше. Отчего ты раньше не сказал мне этого, теперь, чего доброго, уже слишком поздно! Теперь я, чего доброго, такой и останусь, а то и еще сильнее растолстею. Вот горе! Скажи что-нибудь, Арно! Посоветуй!»

«Я уже сказал. Посоветовал».

«Да, верно. Ни единой крошки я сегодня не съем, буду только ходить, ходить».

Это — другая крайность, пусть лучше воздержится от крайностей! Давно ли у нас был разговор о золотой середине.

«Да, правильно, правильно!» — Вирве поискала в шкафу платье попросторнее, и я увидел, что руки ее дрожат, она нервничала. — «Что ты думаешь о вегетарианском питании?» — Она беспомощно на меня взглянула.

Не пробовал, не знаю, что думать. Да ведь и положение пока что не так трагично, надо только начать нормальный образ жизни. Пусть двигается, займется спортом, тогда она станет такой же стройной, как прежде.

«Да, да, возможно, это и так, но как же я стану двигаться, как займусь спортом, если на меня уже ни одно платье не налезает. Не могу же я, в самом деле, двигаться и заниматься спортом голышом!» И она добавила уже плачущим голосом, что наблюдалось впервые за все время нашего супружества: «Помоги! Посоветуй!»

Ну как же помочь существу женского пола, которое выросло из своих платьев? Я лишь наслаждался видом ее обнаженных плеч и рук, я был очарован их соблазнительной игрой. Именно такая, беспомощная и испуганная, Вирве особенно пьянила меня, зажигала мою кровь. Сердце мое пронзил восторг, и — не только сердце. «Ах! — Вирве недовольно отстранилась от моих объятий. — Не нашел более подходящего времени, чтобы…»

«Я никогда еще не видел тебя такой красивой», — произнес я, запинаясь.

«Разве там, за границей, было мало обнаженных женщин?»

«Возможно, их там и было много, но я ни одной не видел. Я не искал их».

«Откуда мне знать это?»

«Ну, а если я скажу, что все было именно так?.. «

«Сказать можно много чего. Но я не хочу с тобой препираться, лучше сделай для меня что-нибудь полезное».

Что же я должен был сделать?

«Сходи к какой-нибудь портнихе и скажи, чтобы сразу шла сюда, сию минуту. Я должна ходить, должна двигаться».

Зачем же пороть горячку?! Она же, Вирве, не воздушный шар, который надувают, так что он с каждой минутой округляется все больше.

«Ты ужасный человек! Чудовище!» — вскричала жена, бросилась ничком на кровать и начала всхлипывать.

«Успокойся, Вирве, — пытался я ее урезонить. — Не теряй разума! Я немедленно пойду и позову хоть полдюжины портних».

Я хотел было послать Марту, но — как всегда, когда в ней возникала срочная необходимость, — эта милая особа уже ушла либо домой, либо еще куда-нибудь. Что было дальше — не суть важно, однако уже на следующий день, моя женушка двигалась, где ей вздумается. Двигалась. И я опять узнал ее… с совершенно новой стороны. Можешь поверить мне. Леста. в моей семейной жизни были периоды, которые уже давно забылись, тогда как отдельные эпизоды сохранились в памяти так, словно я наблюдал их лишь вчера… Об одном из них я и расскажу сейчас. Но погоди, дружище, мне вспоминается еще кое-что. Позже, когда Вирве уже снова была в форме, она то и дело упрекала меня, мол, как это я в тот раз позволил ей так опуститься, не иначе — это был заранее обдуманный план, чтобы иметь основание посмеяться над нею. Разве же и это не было нечто новое?!

Время однако шло своим чередом, снова наступила зима. И снова Вирве заговорила о своей поездке в Тарту, тогда как обо мне даже не упоминалось. Она словно бы догадывалась, что я недолюбливаю ее мамашу, эту живую гору мяса, с которой я доселе обменялся лишь двумя-тремя фразами.

Вирве уехала, и впервые за время нашего супружества я почувствовал известное облегчение от ее отсутствия. Но так было лишь в первые дни после ее отъезда, затем начался все тот же старый танец; когда же она, наконец, вернется? И — вернется ли она вообще? Ведь в нашей совместной жизни уже обнаружилось довольно много диссонансов, этих маленьких чертенят.

Однажды я совершенно случайно разговорился с каким-то странным человеком. Слово «странный» вообще-то совершенно ни о чем не говорит, каждый человек по-своему странен, однако этот пронырливый господин, этот своего рода каталог — или как его точнее определить! — прошел все земли и страны, достиг уже особой, высшей ступени осведомленности и вполне оправдывал такое прозвище. К слову сказать, было похоже, что он знает каждого жителя Эстонии, и когда наш разговор зашел о семье Киви из Тарту, почувствовал себя в нем как дома. Да, да, — распространялся этот человек без малейшей запинки, — старик Херманн Киви был в последнее время разъездным торговым агентом, то бишь коммивояжером при нескольких фирмах и одновременно — посредником при купле-продаже домов. Зашибал хорошие деньги и жил на широкую ногу, пока не угодил за решетку, где и подох».

Коротко и ясно. Жизнь иного человека может быть Бог знает какой долгой, но историю его жизни можно изложить, не переводя дыхания.

«У него, кажется, была жена и дочь, — заметил я осторожно, — интересно, что с ними сталось?»

«Жена и сейчас живет в Тарту, — мой разговорчивый оригинал опустошил свой стакан и смахнул с усов пивную пену, — а дочка, говорят, замужем за каким-то учителем тут, в Таллинне».

«Гм… а на что же теперь живет вдовая госпожа?»

«Ну, госпожа Киви не из тех, кто пропадет. Во-первых, у нее еще сохранился жирок со времен покойного Херманна, а во-вторых, ведь и у нее есть свой промысел».

«Что же за промысел может быть у такой горы сала?» — Мое любопытство достигло наивысшей точки.

«О-о, отчего же! При необходимости она может порхать на крыльях, как птичка. Эта дамочка умеет сводить парочки, и еще как… хоть навсегда, хоть… на время. Как придется».

«У нее, стало быть, что-то вроде брачной конторы?» «Конторы у нее нет, она сама и есть контора. Да, небось, и дочка тоже помогает. Зять, говорят, человек богатый. Но отчего это вы так интересуетесь этим семейством?»

«Я в свое время знал их дочку Вирве, может быть, вы ее помните?»

«А как же! Девица была лихая, красивая девица Да и она не из тех, кто открещивается. Родительская веселая кровь! Но в конце концов, смотрите-ка, все обернулось лучше некуда: заполучила отменного мужа и теперь — уважаемая госпожа в любое время. Подфартило!»

Этот разговор поначалу привел меня в полное замешательство, когда же я пришел в себя и хотел еще что-то спросить, у моего собеседника уже не оказалось времени Он должен был поспешить на вокзал, чтобы ехать в Тарту.

Видишь, дружочек, какой случай! Будто в каком-нибудь романе, не правда ли?

В голове у меня роились тысячи мыслей. Покидая ресторан, где мы сидели с этим оригиналом, я был в таком расстройстве, что не замечал даже, мужчина или женщина встречается мне на пути: у всех были жуткие, внушающие ужас морды, все эти люди словно бы вышли па улицу лишь затем, чтобы сожрать меня. Но дома, когда мои нервы несколько успокоились, я стал мысленно повторять фразы незнакомца, в особенности те, которые касались Вирве. Как же выразился этот всезнающий деятель?.. «Девица была лихая, красивая девица, да и она не из тех, кто открещивается. Родительская веселая кровь!» Да, выражено достаточно ясно. И тут вдруг вспомнилось мне снова сказанное некогда самой Вирве: «Тогда (то есть до вступления в брак!) мы оба могли делать все, что заблагорассудится… и никто из нас не мог тогда, да и сейчас не может, ни в чем упрекнуть другого».

Как четко эти ее слова накладывались на то, что сказал незнакомец! И лишь, позже в моей памяти всплыла фраза странного незнакомца относительно госпожи Киви: «Эта дамочка умеет сводить парочки, и еще как… хоть навсегда, хоть… на время. Как придется».

Силы небесные, пощадите! Может быть, она и Вирве, своей дочерью, торговала? Прямо-таки удивительно, что я, думая так, не лишился разума. «Подфартило!» — сказал этот человек о Вирве. Моим же уделом было, начиная с того дня, жить словно в кипящем котле. Тогда я совершенно самостоятельно и на своей шкуре познал истину, что на свете имеется два вида ядовитых змей: от укуса одних либо быстро умрешь, либо выздоровеешь, другие же тебя жалят из часа в час, изо дня в день, и так до бесконечности… нет, все же — до конца, но мучительного.

Однако, когда моя женушка сочла уместным вновь появиться в Таллинне, я ни словом не обмолвился о моем разговоре с тем всезнающим человеком, хотя был почти уверен, что она и сейчас живет двойной жизнью. Но ведь ей было бы проще простого все до последнего отрицать, тем более, что в запасе у меня не было ни единого факта, чтобы обвинить ее. Но ты можешь себе представить, с каким удовольствием я задал бы ей вопрос, сколько парочек удалось вновь свести ее чувствительной мамаше? Вместо этого я спросил, как идет жизнь в Тарту или что-то вроде того.

«Там нет ничего нового, — Вирве покачала головой и сделала пренебрежительный жест. — Но вот что странно, — она повернулась ко мне спиной, делая вид, что занята цветами, — ты никогда не поинтересуешься, как поживает моя мама! Это, как видно, тебя не беспокоит».

«Ну и как же она поживает?»

«А как она может поживать… Мама больна и в большом затруднении».

«Так что?..»

«Так что ты должен бы выделить для нее немного деньжат… если возможно».

Это мы одолеем. Пусть берет хоть сейчас и отошлет по почте, нельзя же больного человека обречь на голод. Здоровый же о себе и сам позаботится.

«Это правда. Да, когда папа был еще жив, мама никогда не терпела нужды. А что, если бы мы взяли ее сюда, к себе, жить?»

Вот это был ударчик, от которого у меня зазвенело в ушах… в прямом смысле этого слова. К счастью, Вирве спешила в почтовую контору и сразу же добавила: «Ладно, этот вопрос обсудим когда-нибудь после».

Она взяла деньги и ушла. Я посмотрел ей вслед и подумал: «А спросила ли ты когда-нибудь, как живет моя мама?»

И вновь мы влачили дни нашей жизни так… полублизкими, получужими. О переезде к нам госпожи Киви речи больше не заводилось, но будто в противовес этому у нас почти ежедневно возникало множество разногласий и мелких ссор, нельзя сказать, чтобы они сами по себе, взятые по отдельности, делали погоду, однако в сумме все-таки действовали на нервы и поглощали значительную часть моей жизненной энергии. Как ты знаешь, мне свойственна, кроме всего прочего, эта удручающая черти: я очень медленно прихожу в себя даже и после малейшего волнения. Временами состояние моего духа и самочувствие были тяжелее, чем гора Синай, [49] но затем рухнули старые «истины» и пришли новые, возможно, и те же самые, прежние, только с другими наклейками. Каждый отдельный день казался мне невероятно длинным, но в целом время все же шло быстро — эти же самые дни словно летели. В особенно тяжелые моменты я брал скрипку и жаловался ей на свои беды и невзгоды, мне ничего не стоило их раздуть, сделать значительнее, чем в действительности. И что бы и когда бы я ни делал, я не был собой доволен: вечно было такое чувство, будто и то и другое можно было бы сделать лучше.

Но пусть будет все, что я тебе до сих пор говорил, всего лишь… предисловием к последующему.

Случилось так, что в один из тихих, но морозных февральских дней, когда дымы из труб зданий поднимались прямо, как колонны, я позабыл дома очень нужную мне вещь и во время большой перемены поспешил за нею. Влетел, как был, в пальто, в галошах и в шапке, в свой рабочий кабинет. И как раз в тот момент, когда я нашел то, что искал, наружную дверь открыли, и вместе с топотом ног и прихожую ворвались женские голоса. Сколько именно было вошедших — этого я не знаю и до сегодня, но голос Вирве перекрывал все другие. Я прислушался. Женщины вошли в так называемую залу, расположенную рядом с моим кабинетом, и я услышал их разговор, который, очевидно, был начат уже на улице или же где-то там еще.

«Эг-ге-е, голубицы, — произнесла Вирве без обиняков, тоном превосходства, — этак вы не сможете удержать как своих будущих, так и уже имеющихся мужей. Мужчины никогда не должны узнавать нас до конца — ни до, ни после свадьбы. Мужей надо держать в голоде, надо заставить их трепыхаться, только тогда они не сорвутся с поводка. Нет, я ведь не о голодном желудке говорю, а… ну, о любовном голоде, или как лучше сказать. Ну да вы и сами догадываетесь, дорогуши. Проделывайте с другими мужчинами, что только пожелаете, но своему мужу или же избраннику все надо отпускать порционно, и чем меньше, тем лучше. Возьмите это себе за правило жизни, а там будь что будет. Но без этого не будет ничего».

Ей, бедняжке, и в голову не приходило, что я в это время дня могу оказаться дома, тем более, что на вешалке в прихожей не было ни моего пальто, ни шапки, да и Марта тоже куда-то отлучилась, хотя в данный момент в ней никто и не нуждался.

Таким образом я за какое-то мгновение узнал ту тайну, разгадал ту загадку, над разрешением которых безрезультатно бился годами, И это открытие оказалось для меня таким мучительным, будто мою душу и сердце сжали в комок и — вдавили в шершавую стену.

Но мне ни и коем случае нельзя было себя выдать. Если бы я чем-нибудь обнаружил свое присутствие, мое открытие потеряло бы половину своей ценности, вдобавок к этому женщины могли подумать, будто я шпионю за ними.

Что было делать? Ждать, покуда гостьи не уйдут из моей квартиры? Но ведь я не мог опоздать к уроку в школе. И если они в конце концов сообразят удалиться, так ведь это еще не значит, что уйдет и Вирве… перед самым обедом… тем более, что она только явилась домой. В довершение всего вновь хлопнула дверь — вероятно, это пришла с черного хода Марта. Бегство стало невозможным. Я был окружен. В тот момент моим самым большим желанием было — так же, как и сегодня там, на школьном дворе, — сделаться невидимкой. Да, мне все же следовало сразу каким-нибудь образом дать понять, чти я нахожусь дома, — я вытер со лба выступивший от волнения холодный пот. Но теперь я и с этим уже опоздал, и меня с полным основанием могут назвать соглядатаем.

То ли от возбуждения, то ли но какой иной причине у меня запершило в горле. Подступил приступ кашля, а вместе с ним и отчаяние. В последний момент я прокрался в спальню, сунул голову под подушку, — зажал себе рот и перемогся, хотя из глаз и потекли слезы.

Когда приступ кашля прошел, я снова прислушался. Женщины продолжали щебетать, к счастью, они меня не обнаружили. И снова голос Вирве перекрывал другие. Но о чем они там теперь говорили, меня больше не интересовало, я уже уяснил суть разговора, и в том смятении чувств, в котором я находился в те минуты, мне этого хватило.

Тут взгляд мой упал па окно. Единственное окно в нашей квартире, которое не было этой зимой заклеено, — его каждое утро открывали для проветривания.

Осторожно, тихий, как мышь, я открыл его, вылез наружу и готов был чуть ли не кричать от радости. Я бил вне опасности… словно вор с украденной добычей. И моей первой мыслью, помнится, была такая: а что я делал бы, живи я на втором или на третьем этаже?

Спрыгнул бы вниз — твердо решил я.

Разумеется, мое счастье и радость были весьма короткими, скоро меня стала томить та самая «добыча», которую я выкрал из болтовни Вирве. Тут вовсе не требовалось какого-либо осмысления, достаточно было бы той одной фразы: «Проделывайте с другими мужчинами, что только пожелаете, но своему мужу или же избраннику все надо отпускать порционно.

Итак. Итак, стало быть, и у Вирве было свое кредо и свой лейтмотив поведения, которых она придерживалась в жизни сама да еще и подружкам рекомендовала. От кого же могла она перенять подобное? Не от своей ли многоопытной мамаши? Или мою жену подвел к такому выводу собственный опыт?

Затем последовали уже не просто домыслы, но — молниеносные проблески догадок, сводящие с ума короткие сцены, и все это вперемешку. Как бы то ни было, хрупкая грань между моим знанием и моим незнанием оказалась разрушенной, и в лицо мне дули леденящие осенние ветры.

Вот так, а теперь ты, дорогой Микк, мог бы уже и спросить, как это я после всего случившегося мог продолжать жить одной жизнью с Вирве? Спроси же наконец! Открой свой роток и спроси! Нет, еще не спрашивай, подожди, пока я дойду до осенних штормов своей жизни. Это, правда, звучит более чем трагично, но что я могу поделать — рассказываю свою историю, как умею. Не зря же Тоотс еще в школьные годы сказал, что каждая птица поет точно так, как устроен ее клюв.

«Что с тобой, Арно? — спросила однажды Вирве. когда мы сидели за обеденным столом, а „селедочная голова“ Марта гремела в кухне посудой. — Ты что, болен?»

«Нет», — ответил я.

«Но ты стал таким тихим и неразговорчивым… Скажи, наконец, что-нибудь, как было прежде».

«Небось скажу, когда сочту нужным. Сейчас в этом нет необходимости».

«Гм…» — хмыкнула она.

Этим ниш разговор и ограничился.

Похоже. Вирве видела и чувствовала: что-то не так, но что именно — это она надеялась в скором времени не мытьем, так катаньем у меня выведать. Нет, жена отнюдь не собиралась прибегнуть к нажиму — для этого она меня достаточно хорошо знала. Но тот же опыт подсказывал ей, что я не в состоянии долго держать свои секреты при себе. Однако сам я в тот период стал чрезвычайно восприимчивым. Наблюдая украдкой за каждым движением Вирве, вслушиваясь в каждое ее слово, в тембр ее голоса я, как мне казалось, читал ее мысли. Правда, ход мыслей такой женщины как Вирве был, наверное, все же слишком замысловатым, чтобы я всегда мог правильно его улавливать. Однако, когда, к примеру. Марта испрашивала совета по какому-нибудь вопросу, касающемуся домашнего хозяйства, а Вирве в ответ лишь пожимала плечами и устало произносила «Ах, я не знаю… Я и вправду не знаю…» — мне было яснее ясного: жена разыгрывает спектакль, желая показать прислуге, что является большой госпожой и не желает снисходить до мелочей повседневной жизни. Но, по-видимому, Вирве не могла подобными фокусами даже и Марте мозги запудрить, — эту старую рыбу не так-то просто было провести. Марта уже с давних времен состояла в услужении у господ и, разумеется, замечала, что госпожа Тали частенько вникает в какое-нибудь пустячное дело больше, чем подобает даже и средней руки хозяйке. Несомненно и то, что Вирве недооценивала мои умственные способности, считала меня бестолковее, чем я был на самом деле. Надо было видеть ее насмешливо-снисходительную улыбку, когда я время от времени давал ей деловые и. безусловно, полезные рекомендации. Она, правда, заставляла себя выслушать меня, но очень редко поступала сообразно моим советам. Мне казалось, она оценивает мою особу примерно так: «Смотрите-ка, этакий недотепа, а тоже коптит небо да еще и считает себя умнее некоторых других. Но оставим ему — эту веру и позволим разглагольствовать для его же душевного спокойствия».

В общем: «Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало».

Как-то вечерней порой, когда я был дома один и от нечего делать стриг себе ногти, в дверь позвонили, да гак громко, что я даже вздрогнул. Открыв двери, я увидел перед собой свисающую до пола шубу, внутри которой что-то пискнул тоненький женский голосок, затем спросил, дома ли госпожа Тали.

«Нет», — ответил я.

«Ах, как жаль», — послышалось откуда-то изнутри шубы, словно из-под кочки.

«А в чем дело?»

«Госпоже Тали прислали письмо и книгу».

«Я могу ей все передать. Я — Тали, ее муж».

«Ах так, ах так! Да, тогда будьте добры, дорогой господин, передайте что письмо и книгу госпоже, но… сразу, как только она придет домой».

«Будет сделано. Еще что-нибудь?»

«Нет, больше ничего, дорогой господин. Всего доброго».

Я запер дверь, вернулся назад в комнату, отложил завернутую в газетный лист книгу куда-то в сторону и стал разглядывать конверт с письмом при свете настольной лампы. «Многоуважаемой госпоже В. Тали… улица, дом…» Гм, гм! А в левом верхнем углу конверта: «Срочное!»

Тоже мне — важность! Я бросил письмо туда же, где лежала книга. Видали, срочное! Но… но что-то похожее на спешность во всем происходящем, несомненно, все-таки было, с чего же иначе посыльная настаивала, чтобы я передал присланное госпоже сразу, как только она придет домой. А не взглянуть ли, право, что это за книга такая? Ладно, письмо — письмом, но книгу-то все же можно бы и посмотреть. Гм, «Невидимая рука» — никчемный детективный роман, каких на туалетном столике Вирве валялось множество… Что за спешка могла быть из-за такой дряни? Нет, основанием для срочности было все-таки письмо, а вовсе не это великое литературное произведение…

И слышишь ли ты, Микк, отрада моя? Я вскрыл это письмо. Ибо, если ты, душа, вступил однажды на путь ревности и подозрений, то он приведет тебя и к какой-нибудь гнусности.

Страница сорок восьмая…

Я снова заклеил конверт, взял книгу и внимательно прочел сорок восьмую страницу. Там не было ничего интересного, а тем более, увлекательного… Ну, путешествовала какая-то молодая пара, прибыла в какой-то город и остановилась в семь часов вечера в отеле «Централь». Даже и на предыдущей, да и на последующей страницах я не обнаружил ничего такого, что могло бы возбудить интерес хоть у одного из читателей.

Что же это в самом деле значит? — ломал я себе голову. А не скрыта ли в письме и в книге какая-нибудь закавыка? Ой, если бы эта «шуба» была в тот момент еще в пределах досягаемости, пожалуй, я бы тряс ее до тех пор, пока… Нет, так или этак, я выжал бы из нее, кто отправитель письма.

Допустим, эта Йохана была одной из подруг Вирве, но… но что она подразумевала под сорок восьмой страницей «Невидимой руки»?

Внезапно меня осенило: картина была проста и ясна! И как раз в тот момент, когда я решил эту загадку, пришла Вирве.

«Тебе принесли какое-то письмо и книгу», — я указал на угол стола.

«Аг-га. По почте?»

«Нет. Почту приносят лишь в первой половине дня».

«Кто бы это мог быть?» — Жена распечатала письмо и стала его читать. Я следил за выражением ее лица, словно через микроскоп, Она владела собой мастерски, но ведь даже и мастера всех мастей допускают иной раз ошибки. Чуть заметная тень скользнула по румяному с мороза лицу Вирве, и ее глаза… Она уже знала, кто есть кто, вопрос состоял лишь в том, где и когда.

Небрежно бросила она письмо обратно на стол и взяла в руки книгу. «Вот еще, — она снисходительно усмехнулась (эта усмешка была мне уже знакома!), — стоило ли эту пустую книжонку присылать обратно».

«Это кто же прислал?»

«Из маминой родни. Тоже по фамилии Киви».

«Мужчина или женщина?»

«Женщина. Старая дева».

И тут Вирве вновь совершила большую оплошность: стала перелистывать эту пустую книжонку, к которой якобы потеряла всякий интерес — в моем присутствии искала сорок восьмую страницу!

Я смотрел на жену с напряженным интересом: сумеет ли она так же быстро, как я, разгадать это замаскированное приглашение? О-о, Вирве справилась с этим еще скорее. «Да, — она вновь усмехнулась, — все эти старые девы впадают в детство! Иной раз их даже жаль становится. Сами они, правда, уверяют, будто не пожелали выйти замуж, но на самом-то деле их никто не брал. Не так ли?»

«Ну да, — ответил я с видом человека умудренного в житейских делах, — они не умели мужчин удерживать. С мужчинами дело обстоит так: перед ними никогда не следует раскрывать все карты».

«Смотрите, смотрите, как хорошо ты знаешь мужчин!» — жена бросила на меня несколько удивленный взгляд.

А как же! Разве сам я не был мужчиной. Жена вскинула брови и одарила меня еще одним взглядом, который означал следующее: «Ну да, мужчина, только довольно-таки наивный да и темноватый».

Вирве взяла письмо и книгу и, направляясь в другую комнату, поинтересовалась: «А разве ты в город не пойдешь?»

«Нет. У меня сегодня еще много работы».

«Ладно. В таком случае я не стану тебе больше мешать, пойду, право, и погляжу, как поживает эта старая дева. У нее всегда очень вкусное печенье».

Каждый человек хоть в чем-нибудь достигает совершенства. Я чуть было не брякнул — и это тоже было бы большой ошибкой! — что иные научаются сверхловко врать, но — вовремя прикусил язык.

Действительно, умение Вирве придать лжи вид правдоподобия было достойно восхищения.

''Сейчас времени… половина седьмого, — сказала она, возвратясь в комнату, и взглянула на стенные часы. — Если я не появлюсь к ужину, — обронила она словно бы между прочим, — не делай из этого истории, ты же знаешь, где находится еда. Чай вскипяти на примусе».

Справлюсь.

«Прекрасно! Ну так всего доброго! Я бы не задержалась надолго, но старенькая Йоханна всякий раз никак не хочет отпускать меня. Ей одной скучно'».

«Разумеется, одной ей скучно», — согласился я и поглядел вслед уходящей… можешь уже и сам представить, в каком душевном состоянии!

— Позволь, дорогой мой, — внезапно обращается Леста к своему другу, — я что-то не понимаю, о чем это ты говоришь.

— Погоди еще немного, — Тали усмехается, — скоро поймешь!

Стало быть, я смотрел вслед своей уходящей жене и спрашивал сам себя: «Интересно, а черт проглатывает целиком или тоже изгрызает… тех, кто попал в число его жертв? Нет, он непременно изгрызает прежде, чем проглотить, — решил я, — одного поменьше, другого побольше».

Затем я тоже влез в пальто, нахлобучив на голову вместо зимней шапки летнюю шляпу, вышел из дому и взял курс на отель «Централь».

— Теперь до меня дошло! — Тяжело вздохнув, Леста сжимает своей рукой ладонь друга.

— Вот видишь! — Тали вновь усмехается, — Я же говорил… Итак, я шел быстрым шагом и оказался позади Вирве как раз в тот момент, когда она открыла дверь отеля и исчезла за нею…

Возникает пауза. Молчат двое мужчин тут, наверху, и молчит также Якоб Лейватегия там, внизу. Глубокий кладбищенский покой нарушается лишь далеким громыханием телеги со стороны Паунвере.

— Надо ли рассказывать дальше. — Тали снимает с головы шляпу и проводит тыльной стороной ладони по лбу, где выступили крошечные капельки пота… — Что было бы проще, чем застать их in flagranti?.. [50] Достаточно было лишь посмотреть в вестибюле отеля список проживающих или же навести справку у швейцара, затем постучаться в двери указанного номера, сказать слегка измененным голосом «Телеграмма Йоханнесу Ниголю» — и все сошлось бы. Поначалу я так и собирался поступить, но дело и без того было достаточно ясным. Тут мне вновь вспомнились ужасные поучения Вирве своим подругам. Кусок раскаленного железа жег мне грудь, и чтобы как-нибудь умерить боль, я отправился в ближайший ресторан. Заодно мне именно там хотелось обдумать, что же со мною будет дальше, я чувствовал, мне нельзя идти домой и оставаться одному, я должен побыть среди людей.

Мне, если можно так сказать, посчастливилось… Ко мне сразу приклеился какой-то полупьяный тип, по его словам, он был знаком со мною, и уже с давних времен, однако, несмотря на это, называл меня господином Петерсоном. Когда я сообщил ему свое настоящее имя, он решил, что я говорю неправду, и недоставало самой малости, чтобы я и сам себе не поверил, потому что моя голова была дурнее дурного. Имя того господина я уже позабыл, но облик его мне более или менее запомнился. На его крупном угловатом лице чернели два невероятно маленьких глаза, тогда как его, тоже черные, ноздри странным образом выдавались вперед. Если вдобавок ко всему этому еще представить его маленький, словно бы заросший бобовидный ротик, то у меня, наверное, и впрямь было некоторое право подумать: «Голова этого человека вся в дырках».

Но этот бобовый роток еще не совсем зарос: он еще способен был пропускать сквозь себя достаточно много слов. Господин не стал долее задерживаться на моей особе — он ведь знал меня уже давно! — и сразу же заговорил о себе.

«Как вам известно, господин Петерсон, — начал он, —оно все еще тянется, это проклятое судебное дело, этот мой бракоразводный процесс,»

Что? Как? От неожиданности я опрокинул свою рюмку с вином. Мне об этом ничего не известно. Пусть расскажет.

«Не разыгрывайте комедию! — Господин отмахнулся от меня своей волосатой рукой. — Небось, знаете все. Процесс тянется уже больше года, а конца не видно. Да, теперь вы понимаете, дружище, как легко посадить себе на шею жену и как трудно от нее избавиться».

«Но почему же вы хотите избавиться от нее? „ — выпытывал я, и на авось соврал: «Она ведь такая милая женщина!“

«Милая-то, милая, но и ее милые фокусы тоже при ней».

«Что же такого она сделала?»

«Не прикидывайтесь дурачком, Петерсон! Об этом в свое время говорила половина города Таллинна».

«Ну а все же? Это могли быть только сплетни».

«Как же — сплетни! Хорошенькие сплетни, когда я сам, собственными глазами видел, как Паула сидела в кабинете с этим… ну, знаете и сами, с кем…»

«И нее же, разве вам не жаль с нею расстаться?» — спросил я в крайнем возбуждении. Его ответ был для меня очень важен.

«С кем?» — ответил он вопросом на вопрос.

«Ну, все с нею же, с Паулой».

«Гм…» — Мой сосед по столику подвигал своим бобовидным ротиком и с ударением, чуть ли не со злостью произнес; «Жаль, не жаль, но ведь я взял ее в жены не для других, а для себя».

Тали умолкает и пытливо смотрит и лицо друга.

— Ты веришь моему рассказу? — спрашивает с усмешкой.

— Отчего же нет, — отвечает Леста.

— Но такое совпадение не может быть реальностью.

— В жизни все может быть.

Похоже, что так. Но расскажи я эту историю о случайном ресторанном приятеле кому-нибудь другому, мне и впрямь никто бы не поверил; все решили бы, что она придумана… хотя бы в утешение себе или вроде того…

— Пили долго и много. Удивляюсь до сегодняшнего дня, как это я выдержал такую бездну алкоголя, я же никогда не был любителем спиртного. Но одно я все же могу утверждать: если в голове моего «приятеля» чернели дырки, то моя голова была утыкана гвоздями. К полуночи мы уже были на «ты» и называли друг друга свинья. «Если ты, старый пират, вздумаешь жениться, — сказал мой любезный собутыльник, между прочим, — то гляди в оба — и вперед, и назад, чтобы и тебя не водили за нос! Я эту чашу уже испил и знаю, какой у нее вкус. Держи вожжи натянутыми! И если тебе когда-нибудь понадобится добрый совет, обратись за ним к своим друзьям. А если ты не веришь им, спроси у своих врагов. Но если ты не веришь также и врагам, то напейся, приди домой и спроси совета у своей жены. Выслушай ее ответ и поступи точнехонько наоборот. Тогда ты — на верном пути».

Затем мы расстались… один Бог знает, в котором часу, пообещав на следующий день встретиться там же. Разумеется, я не пошел туда ни на следующий, ни в другие дни. И господина этого, своего собрата по несчастью, я с тех пор ни разу не видел.

Несмотря на весьма поздний час, Вирве ко времени моего прихода домой еще не ложилась. «О-о! — воскликнула она с удивлением и упреком. — Ты все же ходил в город! «

«Да, ходил».

«И возвращаешься так поздно? «

«Да, так поздно».

«Ой-ой! Я уже давно дома и жду тебя».

И это тоже было ложью. Ее пальто и шляпа, висевшие в теплой прихожей, были еще совсем холодными; вероятнее всего, жена вернулась лишь за несколько минут до меня.

«Где же ты был так долго? «

«Ну, иной раз случается…»

Я собирался сочинить какую-нибудь замысловатую историю, которая напоминала бы ей о собственном сегодняшнем визите, но побоялся наделать ошибок — ведь я был пьян. Я прошел в свой рабочий кабинет и лег на диван, как был, не раздеваясь.

«Ты что, спать не придешь?» — крикнула она из спальни. Я не ответил. И очевидно, спустя минуту уже заснул.

— Теперь ты, дружочек, разумеется, хотел бы знать как сложилась наша последующая жизнь, — спрашивает Тали после продолжительного молчания.

— Частично я уже знаю это, — отвечает Леста со вздохом.

— Так-то оно так, но был еще и промежуток времени — от того дня и до сегодняшнего. Хорошо же, я расскажу об этом вкратце и оставлю в покое как твою, так и свою душу… если это возможно… Особенности последнее.

Ну, молчал я, молчал, говорил лишь о самом необходимом, да и то как бы в телеграфном стиле. И Вирве надо было быть глухой, чтобы этого не заметить. Вдобавок ко всему сказанному я больше не переступал порога нашей совместной спальни, поэтому жене было ясно — что-то у нас вконец расклеилось. Она сделалась очень нервной, передвигала по квартире мебель — от одной стены к другой — и без всякой необходимости перетаскивала вещи то сюда, то туда, так что Марта, эта селедочная голова, которая никогда (как она хвалилась) не занималась такой ломовой работой, подняла голос протеста и заявила: пусть все стоит, где стоит, она свой пуп сдвигать с места не станет. Тогда Вирве обратилась ко мне и сказала просительно:

«Помоги хотя бы ты, дорогой Арно!»

«Что именно я должен сделать?»— осведомился я ворчливо.

«Помоги передвинуть этот шкаф туда».

«Зачем?»

«Тогда в убранстве квартиры будет больше гармонии».

И тут во мне подняло голову большое рогатое упрямство… в какой-то степени, наверное в ответ на то жалкое актерство, с помощью которого Вирве, как видно, надеялась что-нибудь выяснить, что-нибудь спасти.

«Передвигай этот шкаф, — буркнул я, — да и всю мебель хоть на потолок, я помогать не стану. Мой пуп тоже не железный».

«Фу, какое бесстыдство!» — Руки жены бессильно повисли. И, медленно приближаясь ко мне, она спросила: «Что с тобой произошло, Арно?»

«Со мною, — ответил я с ударением, — ничего не произошло».

«Тогда с кем же?»

Она вглядывалась в выражение моего лица и судорожно ждала, что же я скажу дальше. Но я не сказал больше ничего, лишь молчал, как стена, к которой она хотела придвинуть шкаф. Установилась жуткая тишина и… и тут мне стало жаль Вирве. Скажи, Леста, что поделать с собою мужьям, у которых каждые пять минут шесть раз меняется настроение? Секунду назад я готов был ее задушить, теперь же хотел плакать вместе с нею: ох, не беда, милая Вирве, все люди склонны заблуждаться! Я взглянул разок прямо ей в глаза — надеялся увидеть в них прежнюю темно-синюю морскую глубину, когда-то доводившую меня чуть ли не до сумасшествия. Нет, по крайней мере мне так показалось — те прежние… бездонные, как бы это лучше выразиться, стали тусклее и под ними обозначились предательские морщины. Тут, как помнится, у меня начала трястись левая рука, — моя правая, рабочая, не дрожит никогда, не задрожала бы, наверное, и перед лицом самой смерти.

Мне следовало бы уйти куда-нибудь, навсегда скрыться. Но куда? Куда я мог уйти?

Вирве оставила нашу мебель в покое, и сверхчувствительный пуп Марты, надо думать, остался на своем законном месте. Казалось, жизнь пошла по прежней дорожке. Только вот — молчание! Даже Марта, особа достаточно шумная, научилась ходить на цыпочках, словно в квартире находился больной. Вирве же, возможно, и похаживала в кафе, но ко времени моего прихода всегда оказывалась дома. Нет, явной приниженности в ней не замечалось, только — постоянная готовность услужить: стоило мне лишь повести глазами, и она уже знала, что именно я хочу. Это было трогательно, и к моим глазам частенько подступали слезы, но я тут же напоминал себе: «Невидимая рука», страница 48…» И сразу открывалась другая страница в книге моих настроений, не знаю, которая по счету, но, во всяком случае, бесслезная. Это была жизнь почти глухонемых — та, которую мы тогда вели. На моем месте каждый нормальный мужчина принял бы определенное решение: либо так, либо этак, — но разве можно было считать меня тогда — так же, как и сейчас! — нормальным мужчиной?! Если и я тоже когда-нибудь стану писателем и напишу книгу, то дам ей название «Прозябающий муж» или — «Муж, который прозябал». Что ты об этом думаешь, старый мастер пера?

— Что я думаю… — Леста качает своей полуседой головой и возводит глаза к небу, — думаю, что я-то наверняка никогда не женюсь.

— Женишься или не женишься, а пожалеешь в любом случае. Подумай только, ты, будучи холостяком, оставляешь половину своей жизни не прожитой.

— Пусть остается хоть вся.

— Погоди, погоди, дорогой друг: у тебя впереди еще много чего будет…

Лестой овладевает сильный приступ кашля; когда кашель прекращается, Тали продолжает свою повесть. Он, правда, обещал закончить ее побыстрее, но из его страдающего сердца вырываются наружу все новые и новые признания.

— Однажды под вечер — дело было ранней весною — Вирве положила свою узенькую ладонь мне на плечо, — Арно устремляет взор куда-то вдаль, — и снова спросила с необычайной нежностью:

«Может, ты болен, Арно?»

На языке у меня уже вертелся резкий ответ, мол, пусть оставит меня в покое, пусть идет к своему Ханнесу Ниголю, но я все же счел такой ответ чрезмерным и сказал просто: «Нет».

«Но что же с тобою, дорогой мой? Или тебя гнетет какая-нибудь забота? Все время молчишь и до того ушел в себя, что страшно становится, когда на тебя посмотришь. Может быть, это я чем-нибудь тебя расстроила? Скажи! Разговаривай! Глядишь, все еще можно будет исправить, к тому же, не исключено, что свою роль тут сыграло какое-нибудь недоразумение».

Опять я чуть было не заговорил о Ниголе, но… промолчал. Однако не встает ли и сейчас, так сказать, на повестку дня все тот же вопрос: почему я не выяснил до конца наши взаимоотношения? Одно несомненно: тогда жена попыталась бы не так, так этак себя выгородить ложью, по части которой она была на редкость искусная мастерица.

Вирве пожала плечами и удалилась в спальню. Что она там делала, я не знаю, но вроде бы слышались всхлипывания. Однако, если она действительно плакала, то и это могло быть фальшью.

Но слушай, слушай же, мой маленький невинный младенец Микк, что было потом. Моя жена разыграла свой последний козырь. Она стянула с себя платье и, полуголая, появилась на пороге спальни, поманила меня рукой и страстно прошептала: «Иди сюда, Арно, я хочу поговорить с тобой!»

Она была уверена, что именно этот прием подействует на меня сильнее, чем все остальное, и она была права: все мое существо пронзила жаркая струя, а левая рука вновь начала дрожать. Никогда прежде не казалась мне Вирве такой соблазнительной, как в этот момент. Но… Поверь мне, мой друг, я продолжал неподвижно сидеть за своим столом. Этот красивый рот целовал другой, это красивое тело — лапали чужие руки!

«Иди! Иди! — позвала она снова. — Иди же, наконец!» Но я не двигался с места. Ведь не исключено было, что сорок восьмая страница — далеко не все, ведь это могло происходить еще и прежде, повторяться и, может быть, не один год.

Вирве исчезла в спальне, я и на этот раз также не знал, что она там делала. Но если вообще что-нибудь делала, то в полной тишине.

Начиная с того весеннего вечера квартира, где мы жили, сделалась еще тише. Теперь мы не разговаривали уже и о необходимых вещах — их считали само собой разумеющимися. Прежде молчал я один, теперь молчали мы оба. Расстроенная Марта ходила едва слышными шагами, то и дело пытливо на нас поглядывая, и, наверное, готова была хоть вовсе расстаться со своим пупом, лишь бы только разведать причину нашего молчания. И еще одно обстоятельство не могло не броситься в глаза даже и совершеннейшему слепцу: госпожа Тали возобновила свои прежние повадки — ходила в кафе, принимала гостей, опаздывала на обед и ужин, являлась домой поздно, а по утрам и вовсе не показывалась. Я — хоть был, хоть не был, на меня и внимания не обращали.

Д-да-а, гордый дух милой Вирве получил тяжелый удар. То, что прежде я у нее вымаливал, как подаяние, то, что мне отпускали порционно — это самое она предложила мне сама. А я оттолкнул эту жертву, словно самозваный и свежеиспеченный король. Нет, такое унижение мне могли бы простить лишь в том случае, если бы я вновь обратился в прах. Но и тогда прощение могло быть лишь показным.

Я чувствовал себя совершенно одиноким и уже готов был спуститься со своего трона. Сделал… сделал, чего не должен был делать.

«Какой великолепный сегодня день!» — сказал я однажды за обеденным столом. Эта фраза вырвалась и для меня самого неожиданно. Очень возможно, я действительно был настолько воодушевлен прекрасной весенней погодой, что испытывал потребность разделить с кем-нибудь свои чувства — все равно с кем.

Вирве не ответила ни слова, вскоре она поднялась и ушла в свою комнату.

Поди знай, насколько спустился бы я со своего шатающегося и скрипевшего трона, воздвигая который… переоценил свои силы, если бы на горизонте не возник не кто иной, как Ханнес Ниголь.

«Видел сегодня Ниголя», — сказал я Вирве так… мимоходом, словно бы между прочим.

«Ну и что с того?» — Жена бросила на меня вопрошающий взгляд, однако он был совершенно холодным и безразличным.

«Ничего, — постарался я ответить так же спокойно, как она спросила. — Он опять в Таллинне».

«Опять в Таллинне… — Вирве подняла брови. — А когда же это он еще был?»

Тут-то и пронзил меня электрический ток в добрых несколько вольт: вот он, наконец, наступил, словно самим Богом посланный момент, когда Арно Тали мог окончательно рассчитаться с Вирве Киви! Гм… «А когда же это он еще был?» Все равно… — мелькнуло у меня в голове, — что бы я сейчас ни сказал, потом я так или иначе стану жалеть об этом.

«Он был в Таллинне, когда Невидимая рука отвела тебя к нему в отель «Централь». — Я старался говорить как можно спокойнее, но насколько мне это удалось, судить не берусь; весьма возможно, я говорил слишком громко, потому что выталкивал из себя слова, как из-под пресса. «Что? Что?» — Госпожа Киви побледнела и, прикусив палец, отступила от меня на два-три шага. Удивительно, что бледность поначалу возникла у нее только, и именно, в подглазьях и лишь затем распространилась по всему ее розовому, как у девушки, лицу. Странно, продолжал я рассуждать, что половые излишества отнюдь не скоро меняют лицо женщины… если при этом она живет трезвой и здоровой жизнью. Все, что говорили об этом предмете некоторые мужчины, было пустой болтовней. Вирве в тот раз можно было дать года двадцать два, не более, хотя ей уже было под тридцать».

«Ты сумасшедший! — прокричал красивый рот Вирве некрасивые слова. — У тебя фантазия умалишенного! Ты и сам не знаешь, что говоришь! В Сеэвальди [51] твое место!»

Примерно так… и еще покруче… чего я не хочу повторять — и все это вперемешку с площадной бранью.

Затем она ушла в свою комнату. А я стал потихоньку паковать самые необходимые мне вещи, чтобы поехать в клинику «Тарту», где меня должны были разрезать на куски, затем вновь сшить их воедино и составить нового человека. Так, во всяком случае, я написал в официальной бумаге, которую подал в школьное управление. Поэтому я и околачиваюсь тут, хотя занятия в школе еще не кончились. Странно, что ты до сих пор не поинтересовался, почему и каким образом я очутился здесь именно в это время.

— Что же будет теперь? — спрашивает Леста тихо, почесывая свой трясущийся, слегка обросший подбородок, серебряные нити делают это дрожание особенно заметным.

Возникает весьма продолжительная пауза. Даже Якоб Лейватегия, тот, который там, внизу, не отвечает на заданный вопрос. Не отвечают на него и легкие кучевые облака, те, что там, наверху, принимают различные очертания — то богов, то дьяволов. Однако оттуда, сверху, словно бы доносится приглушенная мелодия скрипки. Неподалеку скрипит на ветру какое-то больное дерево. Лесная пчела перелетает с цветка на цветок, но почему-то некоторые то тут, то там пропускает, не трогает. Выбирает. Стайка ласточек со щебетом проносится над головами умолкнувших друзей, а на соседнюю с Якобом Лейватегия могилу словно бы ссыпается откуда-то ватага воробьев.

— Что же теперь будет?.. — Арно Тали тяжело вздыхает. — Теперь будет то… ну, то, что я ни на час не должен оставаться один. Пойду к тебе, отправлюсь в гости к Тоотсу, ткнусь своей больной головой в колени Тээле… Знаешь ли, как я теперь смотрю на Тээле? Как смотрел на мою мать. Может быть, пожалуюсь на свое горе и невзгоды. Как все же может человек упустить из рук свое счастье… счастье своей жизни! Очень возможно. Вирве все же права, что мое место в Сеэвальди. Поначалу я, конечно, прилеплюсь к тебе, как смола к коже. Прекрасное сравнение, не правда ли? Знаешь. Микк, я не пьяница, но сейчас и впрямь готов порядком накачаться, чтобы хоть ненадолго забыть весь этот бред.

— Айда назад, в Паунвере! Выпьем. И у меня тоже такое состояние, будто я человека убил. А впрочем, пить — мы не пойдем, но одного тебя я никак не оставлю: ты сейчас способен заварить такую кашу, что потом ее никто расхлебать не сможет. Пойдем, побродим, подвигаемся — эта могила Якоба Лейватегия мне что-то разонравилась.

Спустя несколько дней до Лесты и Тали доходит слух, будто Вирве приезжала в Паунвере искать своего мужа. Она, якобы, побывала на хуторах Сааре и Рая, жаловалась на свое здоровье и под конец сказала, мол, ну что ж, если Арно от нее прячется, ничего не поделаешь — она отправится назад в Тарту и станет там жить у своей матери… до тех пор, пока она вообще живет… потому что болезнь у нее, как она уверяла, серьезная.

Даже и Либле имеет что сказать по поводу посещения Вирве. Вот ковыляет этот ветхий мешок с костями по деревне Паунвере, щурит свой единственный глаз, останавливается, подносит ладонь ко лбу, заслоняясь от солнца, и спрашивает:

— Ты, что ли, Арно?

— Да, я. Здравствуй, Кристьян!

— Здрасьте, здрасьте, дитя Господне, дорогой дружочек! Как отпуск проходит?

— Хорошо проходит. Плохо ли в Паунвере жить да поживать.

— Вот и ладно. Но знаешь что, вчерась тебя вроде как искала одна городская мамзель. Да, так оно и было, Бог свидетель. Остановила меня тут, посередь деревни, и так, ну, как есть сердито — мол, «Это ты — звонарь Либле?» — «Да, и впрямь я». — Ну, тогда, мол: «Ты большой друг Арно Тали, околачиваешься там и сям, не знаешь ли ты, где он сейчас? Дам тебе крону, если скажешь, где мне его сыскать». — «Гхм, крону-то вы и впрямь можете дать, уважаемая барышня, но где Арно сей день пребывает, того я вроде как знать не знаю. Вчерась, а может, позавчерась я и впрямь видел его в Юлесоо у Тоотсов, а вот где он сейчас, того я знать никак не могу».

— И что было потом?

— Потом ничего не было. — Либле вытирает грязным рукавом свой слезящийся глаз. — Барышня сказали: «Черт побери!» — и пошли прочь.

— А ты так и остался без кроны?

— Остался, а то как же. Я вроде как не мог сказать, где они могли сыскать тебя.

— На, старый мой дружок, вот тебе эта крона, — Тали протягивает старику денежную купюру, — и ступай своей дорогой. Мы с Лестой спешим.

Либле благодарит тысячу раз, он не прочь бы поговорить еще о многом, но горожане уже отошли, — у них теперь опять сеть о чем обменяться мыслями.

— Смотри-ка, Арно, — Леста качает головой, — она ищет тебя. Припекло. Но одного я не пойму: почему она не переговорила с тобой еще в Тарту, когда вы там встретились?

— Она надеялась, что я заговорю первым. О-о, Микк, ты не знаешь этого человека. Даже и в самые интимные мгновения она могла быть холодной, словно лишь выполняла неизбежную обязанность. По правде говоря, если быть совершенно беспристрастным, ей следовало бы стыдиться себя, потому что внутри у нее — черно, как в дымовой трубе. Что же до ее болезни — это, разумеется, выдумка, рассчитывает возбудить к себе сочувствие.

— Благословение Богу, что нас не оказалось в Рая и в Сааре, когда она туда наведывалась! Небось, она ходила и в Юлесоо тоже… тем более, Либле сказал ей, что видел тебя там.

— Вполне возможно. Но какой трезвон пойдет теперь по деревне Паунвере! Сколько будет судов да пересудов! Ой-ой!

— Ну, тебя от этого не убудет. Меня волнует совершенно другой вопрос.

— А именно?

— Что произойдет, — произносит Леста с ударением, — если ты все же снова повстречаешься с Вирве?

— Тогда… Гм… Я с нею больше и не повстречаюсь.

— Откуда тебе это знать? Не сможешь же ты подняться в воздух и улететь, если она вдруг выйдет тебе навстречу откуда-нибудь из-за угла?

— Я не поеду больше ни в Таллинн, ни в Тарту. Останусь тут, в Паунвере, начну хозяйствовать на хуторе Сааре. Отец уже стар и с делами не справляется.

— Мысль хорошая. Но почему ты думаешь, что тут Вирве до тебя не доберется? Смотри-ка, она уже и теперь наведывалась в Сааре.

— Но не сможет же она увезти меня к себе насильно?

— А зачем ей тебя к себе увозить, она переберется к тебе.

— Гм… Гм… — Тали смотрит себе под ноги. Затем с ожесточением говорит: — Я не хочу ее! Я потребую развода, стану платить ей алименты, если понадобится.

— Ну, ежели это, действительно, так, то… то да благословит тебя Господь! Боюсь только, что… Ты же сказал мне как-то, что у тебя каждые пять минут шесть раз меняется настроение.

— Нет, в этом случае уже не так. В этом вопросе я уже… как бы это лучше сказать… перепекся, перегорел. Мост между мною и этой женщиной сожжен. Пусть себе Вирве Киви идет теперь по тому мосту, который у нее был в запасе, да и теперь еще в целости — пусть будет счастлива со своим Ханнесом Ниголем. Нет, нет, здесь она никогда больше не появится: ее спесивый и строптивый характер не позволит ей новых унижений… в особенности передо мною. С Ниголем, возможно, все обстоит иначе. Да… А теперь покончим с этим. Точка и точка с запятой.

Друзья делают небольшой круг по кладбищу, затем выходят обратно на большак и медленно шагают в направлении своих хуторов. Возле высокой ивы, где ответвляется проселочная дорога к хутору Рая, Арно Тали останавливается, указывает рукой на старое дерево и печально произносит:

— Смотри-ка, Микк, сохнуть начинает эта ивушка, моя давнишняя подружка. Видишь, как мало листьев на ее ветках. Старость! Неужто и мы станем такими же старыми, как она?

— Не станем. — Леста мотает головой. — А с чего это ты называешь эту иву подружкой? Ты еще никогда не говорил мне о ней.

— Присядем здесь, на краю канавы, передохнем, и я расскажу тебе. Ведь мы уже близки к тому возрасту, когда живут, в основном, воспоминаниями юности. Возле этой самой ивы я каждое утро ждал раяскую Тээле… когда мы еще учились в паунвереской школе. Я в ту пору был влюблен в Тээле так глубоко, насколько это вообще возможно. Ох-хо, уже тогда я познал дни мучений, потому что и у Тээле тоже были свои настроения и настроеньица. Я был простодушным мальчиком и воспринимал все чересчур трагично, однако будет уместно сразу добавить, что я и теперь не намного изменился. И в то время тоже и любовь была, и боль, только в меньших масштабах. Когда же у меня особенно невыносимо ныло сердце, и жаловался на свои муки этой самой иве, так же, как давеча — тебе возле могилы Якоба Лейватегия. Будет видно, кто из нас кого переживет. Это еще ничего не значит, что у моей подружки мало зеленых листьев: может быть, и оголен еще больше, только внутри.

— Мы, кажется, покончили с этим? — произносит Леста нетерпеливо.

— Да, разумеется. Покончили. Это сказалось так… само собой… словно бы по инерции.

— Лучше ответь мне, каким образом разошлись ваши с Тээле пути?

— Пути Господни и пути любви неисповедимы. Об этом уже кто-то где-то писал — и, похоже, не ошибся. Конечно, и тебе доводилось читать такое.

Со стороны кладбища доносится громкий стук колес, и, взглянув в том направлении, друзья видят, что к ним, сопровождаемая клубами пыли, быстро приближается напряженная сильным рысаком рессорная коляска — она поблескивает в ярких лучах солнца. В колеснице — трое мужчин: двое сидят сзади, третий, скорчившись, примостился спереди, у них в ногах.

— Интересно, что это за господа? — Тали пожимает плечами. — Сейчас — в будний день?..

— Тех, двоих, я пока что не узнаю, а третьего — знаю наверняка. Борода и заплечный мешок принадлежат Киппелю, стало быть, и сам старый Носов тоже при них.

— Аг-га-а, в таком случае, других незачем и разглядывать, и без того понятно, кто там мчится как на пожар.

Внезапно коляска сворачивает на проселочную дорогу, да так круто, что чуть не перевертывается. Затем взгляд того, кто держит вожжи, падает на тех, кто сидит на краю канавы. «Тпру! Тпру! Тпру!» — Мокрую, всю в мыле, лошадь осаживают, и раскрасневшийся запыленный Тыниссон кричит зычным голосом:

— Гляньте-ка, господа, кто это тут посиживает!

— Ого! — восклицают в один голос Киппель и Паавель.

— Это же… Здрасьте! — Тыниссон же спрашивает: — Что вы тут делаете, парни?

— Проводим отпуск, проводим отпуск, — отвечает Леста.

— Сейчас же поднимайтесь! Айда в Рая!

— Но прежде чем мы двинемся дальше, — произносит Киппель, выбираясь из коляски, — проверьте как следует, жив ли я еще. Ну и жуткая была езда! — он передергивает плечами, борода его отвисла, глаза — какие-то очумелые. — Не езда, а смертоубийство! Все время я сидел, затаив дыхание, и думал, вот-вот развалюсь на куски.

— Эге-ге, господа! — Паавель тоже спрыгивает с коляски. — Это была, так сказать, настоящая гонка: пять верст за четверть часа! — И обращаясь к Тыниссону, он добавляет: — Пусти теперь шагом, пусть мерин поостынет. Все равно на этой дороге уже не разгонишься.

— Не сдвинусь я с места до тех пор, пока господин Киппель меня и всех нас не освятит содержимым своего рюкзака. Ну, Леста и Тали, подойдите, подойдите поближе! Не стесняйтесь, ведь сродник — не барин.

Да, странная все же происходит история с этим заплечным мешком Киппеля: чем больше из него брали и берут, тем сильнее он раздувается, — и впрямь можно подумать, будто мы тут имеем дело с какими-то колдовскими проделками. Кажется, содержимое рюкзака опять пополнилось новыми бутылками и, поди знай, чем еще, и очень похоже, что Тыниссон — совладелец всего этого богатства, иначе с чего бы он так уверенно отдавал Киппелю приказания.

Таким образом вся компания в конце концов вваливается во двор хутора Рая. Киппель и Паавель не устают восхищаться добротным жилым домом, который ничуть не уступает домам Тоотса и Тыниссона.

— До чего же тут, в Паунвере, зажиточный народ! — восклицает отставной капитан, всплескивая руками. — Мы там, в Ныве, выглядим в сравнении с вами, как настоящие бобыли. Что же касается меня лично, так я и на бобыля не потяну. Говорю это вовсе не из зависти, но когда видишь всюду такое изобилие, невольно задаешься вопросом: что же из меня-то получится?

— Не беда, дорогой Антс, — Тыниссон кладет свою тяжелую руку на плечо Паавелю, — я из тебя сделаю мужика, точно так же, как ты из меня солдата во время войны сделал. Дай время плуг наладить. Не оставлю я в беде и господина Киппеля.

— Ой, большое спасибо, господин Тыниссон! — Предприниматель щелкает каблуками и прикладывает ладонь к козырьку шапки.

— Ну, не стоит того! — Хуторянин из деревни Кантькюла машет рукой. Ежели я обещал, стало быть, будет сделано. Мужика — по слову… [52] Тем паче — старого солдата!..

На пороге жилого дома показывается женщина, на вид еще совсем молодая, бросает робкий взгляд во двор и быстро исчезает. Появившись снова, она ведет себя уже смелее, сходит по ступеням крыльца вниз и с улыбкой приближается к мужчинам.

— Ой, Лийде! — Тыниссон забывает все остальное на свете, кидается ей навстречу, хватает обе ее руки в свои. — Ой, Лийде, милая Лийде! — Он долго жмет руки женщины и склоняет свою большую голову к ее красивой головке. — Как живешь? Ждала ли ты меня? Гляди-ка, теперь я приехал да еще и гостей тебе привез — тут и твои старые знакомые, тут и мои старые друзья. — И обратившись к мужчинам, он продолжает: — Поглядите, господа, вот моя невеста. Ее зовут Лийде. Будьте знакомы!

Несколько нерешительно вступают мужчины в уютную раяскую гостиную. Лишь Тыниссон, на этом хуторе, по всему видно — человек свой, проходит «дальше», разговаривает там с кем-то, возвращается обратно, он светится радостью и озорством, как это и подобает жениху.

Затем гостей приглашают в столовую. Стол богато накрыт, словно бы жениха и его друзей, действительно, ожидали. Иначе с чего же Тыниссон спросил у Лийде «Ждала ли ты меня?» Когда же Киппель «выковыривает» из своего бездонного мешка несколько пузатых бутылок, стол становится еще богаче. Настроение у всех поднимается.

Тыниссон произносит нечто вроде речи, она до того путаная, что не понять, где конец, где начало, но столько-то из нее все же можно уразуметь, что скоро он, Тыниссон, увезет отсюда свою милую Лийде, сюда же прибудет совершенно новая хозяйка, а именно, госпожа Паавель, потому что этот хутор будет сдан капитану Паавелю в аренду и… и так далее. Ведь в каждом доме должны быть хозяин и хозяйка, без них — дом сирота.

«Будет видно, сдержит ли он свое обещание, когда протрезвеет, — рассуждает про себя Леста. — Пожалуй, что и впрямь сдержит, — приходит он к выводу. — Тыниссон —человек слова. Кстати, он и не в состоянии протрезветь, потому что — жених, а по уши влюбленный человек — тот же пьяный. Да здравствует!»

— Ну что же, видит Бог, разговор этот правильный. — Паавель поднимается со стула, держа в руке рюмку с вином. — Дело решенное! Выпьем за это еще по одной, дорогие господа, ибо не странно ли будет покинуть этот свет, эту юдоль печали, недобрав, и предстать пред лицом Господним трезвым. Господь Бог может спросить: «Что за комедию ты разыгрываешь, Антс Паавель? На земле ты всегда норовил набраться, как губка, теперь же являешься сюда и хочешь втереть мне очки, будто прожил жизнь трезвенником». Ваше здоровье! Долгие лета молодой паре! И пусть детей у нее будет — как луковиц!

— Браво! — гудит Тыниссон. — Хорошо сказано!

Лийде же густо краснеет и наклоняется над своей тарелкой, можно подумать, будто она увидела там вместо рыбы — рака.

Арно Тали пытливо наблюдает за Лийде. Она уже вовсе не так молода, но весьма привлекательна, и из нее выйдет хорошая жена, а хозяйка — и того лучше. И как она похожа на Тээле! А давно ли эта Лийде была еще совсем малышкой… Как быстро летит время! Скоро, скоро все минет, отойдет в вечность. И есть ли смысл принимать слишком серьезно эту бренную жизнь?! Но еще глупее было бы самому себя уничтожить из-за кого-то, кто того не стоит, к примеру, как… ну… хотя бы эта самая Вирве Киви.

1

Кентукский Лев — школьное прозвище Йоозепа Тоотса, в детстве страстного любителя рассказов про индейцев. (Он даже мечтал в Америку сбежать, как гимназист Чечевицын — «Монтигомо Ястребиный Коготь» — из чеховских «Мальчиков». Да и взгляд проказника Тоотса не зря «ястребиный»…) У Георга Аадниеля Кийра — Йорх — уменьшительное имя от Георга. По первой повести этот цикла, «Весне», все они — Тоотс, Кийр, Тыниссон, Имелик, Тали, Леста — бывшие соученики Паунвереской приходской школы.

2

Новопоселенческий надел — это земельный надел, который мог получить участник Освободительной войны (1918 — 1920) в результате радикальной земельной реформы и передела отчужденной в пользу государства помещичьей земли. Так в первой Эстонской Республике в 20-е годы поднялись десятки тысяч новых крестьянских хуторов. Их хозяевам-новопоселенцам Эстонский Банк выдавал ссуды на обустройство.

3

Крест Свободы — эстонский государственный знак отличия, учрежденный в 1919 году. Им награждались (вплоть до 1925) участники Освободительной войны. Имелось три степени Креста Свободы: I — за военные заслуги, II — за личную храбрость в бою, III — за гражданские заслуги. Всего Крестом Свободы было награждено 3135 человек, из них 2078 —граждане Эстонии, 1057 — иностранцы, среди которых было много и глав государств, а также неизвестные солдаты Англии, Франции, Италии и город Верден. По законам, принятым в 1933 и 1935, кавалерам Креста Свободы и членам их семей полагались различные льготы.

4

Освободительная война — борьба эстонцев за государственную самостоятельность. 24 февраля 1918 года был опубликован Манифест «О независимости Эстонии». Но фактически власть оставалась еще в руках оккупационных немецких войск. После ноябрьской революции и развала Германии обстановка изменилась. 19 ноября 1918 года в Риге был заключен договор, по которому Германия передавала власть на территории Эстонии Временному правительству во главе с Константином Пятсом. Воспользовавшись нестабильной ситуацией, в Эстонию вошла Красная Армия: Советская Россия поспешила поддержать Эстляндскую Коммуну. Оборонительным силам, которыми руководил генерал Йохан Лайдонер, пришлось (призвав на помощь британский флот, добровольцев и Белую гвардию) сражаться как с большевиками, так и с ландесвером (частями мобилизованных прибалтийских немцев). Победа в битве под Вынну (Цесис, север Латвии) 23 июня 1919 года и считается национальным праздником. 31 декабря между Эстонией и Советской Россией было подписано соглашение о прекращении военных действий, а 2 февраля 1920 года заключен Тартуский мир: Россия безоговорочно признала независимость Эстонского государства. Во время Освободительной войны в Эстонии погибли в боях, умерли от ран и стали жертвами красною террора почти 5000 человек, ранения получили — около 12000 человек.

5

Кистер — помощник пастора и органист церкви. В его ведении находилась и церковно-приходская школа, где он преподавал Закон Божий. В данном случае речь идет о бывшем паунвереском учителе по прозвищу Коротыш Юри (с. 20).

6

Наверное, имеется в виду хитрость библейского Иакова, купившего у брата первородство за чечевичную похлебку и обманом получившего благословение отца своего Исаака; а предательство учителя расценивается как поступок Иуды…

7

Вибуане (Вибоане) — имя божества, заимствованное из финского эпоса во время эстонского национального возрождения. В карело-финских рунах и эпосе «Калевала» есть образ спящего под землей великана и мудреца Антеро Вапанена. от которого Вяйнямейнен, один из главных героев «Калевалы», узнает три колдовских слова. Эстонский литератор и просветитель Фр. Р. Фельман задумал, по образу и подобию Вяйнямейнена — вождя племени, колдуна и певца — бога песни Ванемуйне. Замысел Фельмана по созданию эстонского национального эпоса «Калевипоэг» претворил в жизнь Фридрих Рейнхольд Крейцвальд (1803-1882).

8

«Рыцарские мызы» — земли, которые раздавались участникам Освободительной войны. Ранее эти усадьбы, мызы, принадлежали немецким баронам, то есть потомкам рыцарей.

9

Курляндское герцогство возникло в XVI веке на территории современной Латвии.

10

Подразумевается, видимо, завоевание библейским царем Давидом крепости на горе Сион (один из холмов Иерусалима).

11

Тоомпеа — верхний город на холме, в центре Таллинна (русское название — Вышгород), где расположены правительственные здания.

12

В церковно-приходской школе Паламузе учился сам Оскар

Лутс. Она и послужила прообразом паунвереской школы в повести «Весна» (1912 — 1913).

13

«Государственный Вестник « — официальное эстонское издание (1918-1940), где публиковались законы, указы и другие правительственные документы, а также постановления Государственного суда.

14

Книга Премудрости Сираховой — неканоническая книга Ветхого Завета, своеобразный «учебник» по воспитанию нравов. Вот Кийру таким же мудреным кажется и свод законов.

15

Когда-то Киппель служил управляющим в торговом доме Носова, чем впоследствии чрезвычайно гордился. По этой же причине окружающие иной раз и самого Киппеля называли Носовым, безусловно, насмехаясь над ним.

16

Иру — местечко недалеко от Таллинна, где находилось древнее городище эстов; предполагают, что оно и дало начало городу.

17

Пародийное замечание, так как Иаков (он же Израиль.) — один из библейских патриархов. По Священному Писанию: «Восходит звезда от Иакова, и восходит жезл от Израиля» — символы спасения мира, могущества и власти.

18

Согласно библейскому преданию, в соляной столб превратилась жена Лота, ослушавшись ангелов и оглянувшись назад, на разрушенные Содом и Гоморру. Жители этих городов понесли наказание за тяжкие грехи, а благочестивый Лот с семейством был выведен за их пределы…

19

Локоть — старинная мера длины, равная 53,3 см.

20

Тщеславный Кийр сравнивает себя с библейским Иосифом, жизнь которого изобиловала опасными приключениями. В юности он был продан братьями в рабство. Они сняли с Иосифа одежду, омочили се кровью заколотого козла и принесли отцу. И тот, узнав одежду сына, сказал: «…хищный зверь съел его; верно, растерзан Иосиф».

21

Хутор Пихлака — в переводе с эстонского — Рябиновый.

22

Сивву, Супси, Сузи — Змеиный, Слякотный, Волчий.

23

Wie k nnen Sie so kena sein (нем.) — как Вы можете.

24

Пильбасте — в переводе с эстонского — Щепкино.

25

Святая Женевьева (1419) — покровительница Парижа. Вела аскетический образ жизни, пользовалась особым уважением за то, что не раз оказывала городу помощь в трудные времена. Ее мощам приписывали чудотворную силу.

26

Аи revoir! — До свидания! (франц.).

27

Кийр в переводе с эстонского «луч», «спешка», «поспешность», «скорость».

28

Тооминга — в переводе с эстонского — черемуховый

29

«Дай мне уйти, дай мне уйти!.. « — строка из эстонской на родной песни.

Часть II

30

Вийлиас Воокс — персонаж пьесы Оскара Лутса «Дельцы» Киппель некогда принял себя за прототипа этого персонажа.

31

«Лето» (1918 — 1919) — вторая книга из серии повестей Оскара Лутса о жителях деревни Паунвере.

32

cum laude — с наградой (иск. лат.).

33

Германский император Генрих IV (1056 — 1106) попытался выйти из-под власти папы римского Григория VII, но проиграл борьбу и вынужден был перед ним покаяться для чего и отправился пешком в Каноссу (Северную Италию), где три дня униженно простоял перед воротами папского замка в ожидании прощения. Выражение «идти в Каноссу» стало нарицательным (каяться, смиряться, идти с повинной к своему злейшему, но победившему врагу, унижаться перед ним).

34

Место в Тарту, где в 1848 году был установлен памятник герою войны 1812 года генерал-фельдмаршалу М Б Барклаю-де-Толли.

35

Имеется в виду стихотворение эстонского поэта Юхана Вейценберга (1838 — 1877) «Тынис Лакс, или Отечество эстонцев».

36

Morgenstunde hat Gold im Munde! — букв.: «У занятий в утренние часы во рту — золото» (нем.). Соответствует русскому «Кто рано встает, тому Бог разум дает».

37

St rin — искажение от st ren (нем.) — мешать, беспокоить

38

От выражения «Валаамова ослица» — о покорном, молчаливом человеке, от которого и не ожидают, что он выразит свое мнение, «заговорит». (Из библейского Писания о Валааме, предсказателе и провидце, «возлюбившем мзду неправедную, но обличенном ослицею бессловесною», неожиданно запротестовавшей человеческим языком.)

39

Штоф— 1,123 литра.

40

Ландрат — в некоторых странах должностное лицо земельного самоуправления, обычно крупный землевладелец. Здесь — иронически.

41

Бобылями называли безземельных крестьян, которые арендовали землю и обычно жили на хозяйском хуторе в каком-нибудь старом строении, иногда в старой бане.

42

Иск. от англ. all right — хорошо, все в порядке.

43

«…словно в ладошку мне птичка какнула « — у эстонцев это считалось доброй приметой.

44

Эпизод из Священного Писания. Библейский царь Ахав захотел расширить свой сад за счет виноградника Навуфея, пообещав выделить взамен землю в другом месте, но тот заупрямился. Тогда Навуфея с помощью лжесвидетелей обвинили в государственной измене и казнили. Виноградник отошел к царю. Это вызвало молчаливое осуждение в народе. Голос протеста осмелился поднять лишь пророк Илия.

45

Моисей — вождь иудеев, законодатель и пророк — вывел своих соплеменников из Египта, где они были в рабстве. Благодаря его мудрости и прозорливости, им удалось преодолеть все тяготы многолетних скитаний по пустыне.

46

Лейватегия — в переводе с эстонского «хлебопек».

47

Абрука — небольшой островок, Вильянди — город на юге Эстонии.

48

Эльва — местечко возле Тарту.

49

На горе Синай, согласно Священному Писанию, Бог продиктовал библейскому пророку Моисею десять заповедей и предписаний, которые были высечены на каменных скрижалях (досках). Эти заповеди должны были стать основой коллективной жизни израильтян. Событие сопровождалось рядом трагических происшествий.

50

in flagranti — на месте преступления, с поличным (лат.).

51

Сеэвальди — название психиатрической лечебницы в Таллинне.

52

Мужика — по слову… — начало поговорки «Мужика — по слову видно, быка — по рогам».