— У остроги этой, — словно для пояснения говорит он, — восемь зубцов и на каждом зубце по две зазубрины. Если всадить кому-нибудь в мягкое местечко все восемь зубцов с шестнадцатью зазубринами, то мягкое местечко это с багра уже не снимешь, даже если б захотел.

Заметив, что бородач заговорил более спокойным тоном, Тоотс выбирает подходящий момент, снова приподнимает шляпу и приближается еще на шаг.

— Здравствуйте! — отвечает владелец остроги.

— Простите, что помешал, — вежливо говорит Тоотс. — Я, собственно, хотел спросить — господин Тали здесь живет?

— Студент?

— Да.

Женщина, полоскавшая белье, вся превратилась в слух, и не успевает еще бородач что-либо ответить, как со стороны колодца уже доносится:

— Здесь, здесь, молодой человек. Этот вот, в дверях, с острогой, — это его окудант. Он вам все про скудента скажет. Он и сам, глядишь, скудентом заделается, один раз уже шлялся по двору в скудентовой шапке.

Бородач бросает в сторону колодца презрительный взгляд, однако опасения Тоотса, что ссора разгорится с новой силой, оказываются излишними. На этот раз господин, прозванный «окудантом», довольствуется лишь несколькими едва слышными репликами.

Как видите, — говорит он, обращаясь к управляющему имением и тыча большим пальцем в сторону, — как видите, люди эти унаследовали от европейской культуры далеко не львиную ее долю. Изо дня в день треплют языком, словно у них челюсти чешутся. Вы хотите видеть господина Тали, — продолжает он, ставя острогу в передней, — его сейчас нет дома. Но если у вас найдется чуточку свободного времени, подождите: думаю, он скоро придет.

— Ах, вот как, — растягивая слова, произносит Тоотс.

— Да, если есть время, будьте любезны, зайдите. Извините, пожалуйста, вы, как видно, издалека?

— Да, из деревни… Из Паунвере.

— Из Паунвере? — восклицает бородач. — Господин Тали тоже из Паунвере.

— Тали — мой соученик. Мы вместе в приходскую школу ходили.

— Так, так, — постепенно оживляется бородач, — значит, пришли своего однокашника проведать. Отлично. Вы обязательно должны его дождаться: Тали мне ни за что не простит, если позволю его школьному приятелю уйти

С этими словами он провожает управляющего в какое-то помещение, скорее напоминающее чулан, чем жилую комнату. Маленькое оконце скупо освещает комнату с толстыми балками на низком потолке. У окна стоит дряхлый столик на трех ножках, покрытый вместо скатерти грязной газетой, В этой странной комнате нет ни единого стула, вместо них по обоим концам стола поставлены ящики, накрытые потертой клеенкой. Любезный бородач чуть отодвигает один из этих ящиков от стола и приглашает гостя присесть. Сам он садится на другой ящик и, скрестив вытянутые ноги, внимательно вглядывается в гостя, словно ожидая, что тот сообщит ему какую-то важную новость. Тоотс вежливо благодарит и кладет свою украшенную пером шляпу на стол рядом с закопченной кастрюлей. Сидя на ящике, он мельком оглядывает комнату. У стены за кучей пустых ящиков виднеется постель хозяина комнаты; кажется, будто лежащее на ней пестрое одеяло пытается спрячься за ящиками, стыдясь своего преклонного возраста и жалкого вида. На печке сушится пара болотных сапог. Бросается в глаза обилие рыболовных снастей. На крючьях висят связки сетей из белых и синих нитей, по углам и у стены разместились верши и почтенные мережи с широкими обручами. Под потолком на каких-то особых жердях разложены удилища.

— Вы, должно быть, увлекаетесь рыбной ловлей? — улыбаясь спрашивает Тоотс.

— Да, — отвечает бородач, — это мое любимейшее занятие и спорт, но я — не профессионал. Видите ли, господин… ах, мы не успели еще представиться друг другу… моя фамилия Киппель! — Новые знакомые протягивают друг другу руки. Тоотс называет себя, и оба в один голос произносят: «Очень приятно!» — Ну так вот, видите ли, господин Тоотс, у некоторых людей жизнь складывается так, что в их деятельности случаются более или менее долгие перерывы, иными словами, такие промежутки времени, когда им приходится бросать свое основное занятие и они вынуждены так или иначе чем-нибудь заполнять эту пустоту. Такое время сейчас наступило и в моей жизни. А поскольку рыбная ловля интересует меня еще с детства, то понятно, что сейчас, когда я свободен от службы, я больше времени провожу на воде, чем на суше. Правду говоря, я и сейчас немного занимаюсь коммерцией, но и это для меня скорее спорт, я не стремлюсь при этом получить какую-либо особую выгоду.

Тоотс внимательно прислушивается к словам господина Киппеля. В паузах он кивает головой и бормочет: «Ах, вот как».

— Скажите, господин Тоотс, вы, наверно, знали, — с новым подъемом продолжает господин Киппель, — вы, наверно, знали торговый дом Носова в Тарту? По крайней мере слышали о существовании этой фирмы? Мне кажется, на все три прибалтийские губернии едва ли найдется десяток взрослых людей, которые не слышали бы о Носове.

— Носов, Носов… — Тоотс устремляет взгляд в потолок, словно стараясь вспомнить.

— Ну вот, у этого самого Носова я двенадцать лет прослужил управляющим магазином. Знаете, что я вам скажу, господин Тоотс, все эти двенадцать лет мы держали в руках все три губернии: все крупные торговцы заказывали товар у нас. Первосортную крупчатку мы получали прямо из Саратова, от Шмидта и Рейнеке.

— Шмидта и Рейнеке я знаю, — говорит Тоотс, — с их предприятием мне приходилось вести дела в России.

— Ну видите, тогда вы можете себе представить, какой у нас был годовой оборот. Да что там говорить, Носов безусловно был крупнейшим коммерсантом в Прибалтике. А я у него, так сказать, правой рукой. Но беда не по камням да по пням ходит, а по людям. Как только старик Носов скончался, налетело в магазин полным-полно всяких сынков да кузенов, и каждый норовил стать хозяином. Ну, а в таких условиях служить стало невозможно. Тогда вспомнил я про свои старые мережи и в один прекрасный день откровенно выложил этим господам все, что я о них думаю. «Если молодые хозяева, — сказал я им, — ничего другого делать не намерены, как только заглядывать сначала в кассу, а потом на дно рюмочки, то у меня с такими личностями ничего общего быть не может. Командовать и гавкать всякий умеет, но чуть дело коснется работы, так вы все такие лодыри, что вам и почесаться лень». Разумеется, как опытному коммерсанту, мне сразу же предложили несколько новых мест, но я уже занялся своими сетями и послал всех решительно, с ихними предложениями, подальше. Скорее Гамлет начнет старым железом торговать, чем бывший управляющий магазином Носова станет за прилавок где-нибудь в гостином дворе. Ни в коем случае!

— Ах, вот как, — снова бормочет Тоотс. — Еще я хотел спросить — Тали живет в этой же комнате?

— Тали живет напротив, через колидор, — отвечает господин Киппель. — Я думаю, он скоро придет, тогда перейдем в его комнату. Я понимаю, конечно, у меня здесь мрачновато, но…

— Нет, нет, — протестует Тоотс, — я спросил не потому, что здесь мрачновато.

— Да нет же, я и сам прекрасно понимаю, помещение далеко не блестящее, но я утешаю себя мыслью, что все это временно. Я уже присмотрел себе довольно приличное местечко, возможно, в ближайшее время переберусь отсюда. Ну да, Тали… Тали, как вы изволили сказать, ваш однокашник… Его, вероятно, уже давно ждут не дождутся дома, в деревне? Не правда ли? Да, да, об этой поездке в деревню говорится очень часто, но, видать, дальше разговоров дело не двигается.

— Почему? Ведь сейчас каникулы.

— О да, университет уже давно закрыт, там ему делать сейчас нечего, но… Видите ли, кто-то, говорят, когда-то сказал: «О легкомыслие, имя тебе — юность!» Или, может быть, наоборот: «О юность, имя тебе — легкомыслие». Смысл, во всяком случае, один и тот же. А главное, поехать в деревню хочется, и все же не едут.

— Но почему? — делая наивное лицо, снова спрашивает Тоотс.

— Почему? Хм… Вы его школьный друг… Надеюсь, разговор этот останется между нами, хотя, по правде говоря, ничего особенного тут нету. Ну, видите ли, я знаком с Тали уже давно и сколько раз по-дружески советовал ему бросить эту пляску с поцелуйчиками, которой не видать ни конца ни краю. А если и наступит конец, то весьма печальный. Вместо того, чтобы плясать танец поцелуев, говорил я ему, пусть бы лучше он заставил девушку поплясать танец слез.

— Так-так, — кивает головой Тоотс с таким видом, будто ему вполне ясно, о чем идет речь.

В это время из передней доносятся шаги и чьи-то голоса. По другую сторону «колидора» отпирают дверь.

— Вот и они, — поспешно вскакивает Киппель. — Говорил же я, он скоро придет.

Он открывает дверь в переднюю и кричит:

— Господин Тали, к вам гость из Паунвере!

— Из Паунвере? — переспрашивают из коридора.

— Да, да, из Паунвере. Ваш школьный товарищ, господин Тоотс.

— Тоотс! — громко восклицает уже чей-то другой голос.

Управляющий имением медленно встает и от волнения начинает искать по карманам папиросы. Долгие годы не видел он своего однокашника, интересно, какой будет их встреча!

— Где он? — нетерпеливо спрашивает кто-то. — Здесь? В вигваме?

— Здесь, здесь, — отвечает Киппель и, посторонившись, дает дорогу худощавому, голубоглазому юноше, который стремительно влетает в комнату. Какое-то мгновение он с изумлением смотрит на Тоотса, потом всплескивает руками.

— Вот так штука! — восклицает он. — И в самом деле Тоотс! Арно! Арно! Иди сюда, посмотри на Тоотса! Не призрак, не мираж, не сон, а настоящий, живой Тоотс из плоти и крови, такой, каким был в приходской школе. Только ростом гораздо выше и шире в плечах. Ай, ай, ай!

При этом голубоглазый молодой человек так крепко трясет руку Тоотса, словно хочет ее оторвать от туловища.

— Извините, — бормочет Тоотс в ответ на это бурное излияние чувств, — я, право, не узнаю…

— Да ну тебя, дурень, не хочешь узнавать старого приятеля. А как же я тебя сразу узнал? Ого-го-го, Тали, Тоотс меня не узнает!

В эту минуту Тоотсу вдруг вспоминается малыш, шагающий через церковный двор с книгами под мышкой. Малыш за эти годы невероятно вытянулся и вот сейчас стоит перед ним. Ну да, те же знакомые черты лица… Теперь Тоотсу ясно, кто перед ним, но ему почему-то хочется еще немножко подурачиться, и он продолжает смотреть на молодого человека вытаращенными глазами.

— Да это же Леста! — произносит кто-то в дверях. Тоотс оборачивается к говорящему.

— Гляди-ка, Тали! Ну, черт возьми, теперь я и Лесту узнаю. Вы оба так выросли и изменились, что… Здравствуй! Здравствуй! Ну, как живете?

— Ничего, — отвечает Леста. — Потихонечку. Но скажи, какими судьбами ты сюда попал и давно ли в Паунвере?

Тоотс вкратце описывает свои похождения. Затем в разговор вступает господин Киппель.

— Как я вижу, здесь сошлись уже не двое школьных товарищей, а целых трое. Такое исключительное событие следует и как-то особенно отметить. По-моему, не плохо будет, если я принесу с ледника две щуки, которые утром выловил, сварю уху. Жарить их, чертей, не стоит, тогда надо еще и сковородку у кого-нибудь просить. А эти дьяволы там во дворе на меня озлились, как цепные псы, вместо сковородки еще дадут молотком по башке. Нет, уж лучше сварим уху, а потом можно вскипятить чай, добавить «Сараджева» и выпить немножко грогу. Не так ли, молодые люди?

Видя, что никто против такого предложения не возражает, бородач, бодро тряхнув головой, добавляет: «В порядке!» — и исчезает, не то в ледник, не то еще куда-то.

— Пойдем к Тали в комнату, — обращается к Тоотсу Леста. — А Киппель в своем вигваме будет уху варить и готовить грог.

— В вигваме? — с удивлением переспрашивает Тоотс.

— Да, да, в вигваме. Комнату Киппеля мы называем вигвамом. Стоит повесить на стену несколько томагавков, лук со стрелами и три-четыре приличных скальпа — и это помещение ни в чем не уступит вигваму. Да, да, безусловно, как говорит Киппель. Но оно может и так, без скальпов, сойти за вигвам. Возможно, скоро появятся и скальпы, Киппель часто грозится, что начнет скальпировать жильцов соседнего дома.

Друзья проходят через «колидор» в комнату Тали. Выясняется, что у Тали их даже две: первая — большая, солнечная, с письменным столом и книжными полками, вторая поменьше, служащая ему спальней. В первой, кроме прочей самой необходимой мебели, стоят еще кожаный диван, два мягких обитых красным бархатом кресла и много комнатных цветов. Обстановка эта действует на Тоотса гораздо более успокаивающе, чем тот старый чулан, который с полным основанием назвали вигвамом. Управляющий имением с огромным удовольствием устраивается на диване и, закурив папиросу, предлагает и приятелям.

— Нет, спасибо большое, — смеется Леста, — мы с Тали вполне добропорядочные молодые люди, один лишь недостаток у нас обоих — не курим. Редко-редко бывает, что закурим, но и то больше кашляем, чем дымим.

— Ну да, — замечает Тоотс, — бывает, что и кошка сено ест.

— Вот-вот, — смеется Леста. — Кури ты сам сколько хочешь да рассказывай новости и о чужих краях, и о нашем Паунвере.

— О чужих краях есть что порассказать, — начинает управляющий имением, — и вообще это разговор долгий, лучше, пожалуй, начать с Паунвере. Ах да, тебе, Тали, большой привет из Паунвере.

— От кого? — спрашивает Тали краснея.

— Да оттуда… из-за кладбищенской горки. Ждут тебя в родные места. Мне и адрес твой там сказали. Но это еще не самое главное. Погодите-ка, закурю вторую папироску, тогда расскажу что-то позабавнее. Ну вот. Видите ли друзья мои, дела в Паунвере обстоят так, что Кийр — Георг Аадниэль Кийр… хм, да… ну да, этот самый Кийр, рыжеволосый нюня, здорово метит на раяскую Тээле.

Тоотс неожиданно замолкает и многозначительно поглядывает на приятелей, загадочно покачивая головой.

— Крест святой? — испуганно восклицает Леста, что не мешает ему, однако, тотчас же разразиться хохотом. — Кийр!

Тали еще пуще краснеет и молча смотрит в окно.

— Да, да, Кийр. Не дальше как вчера мы все были в гостях у кистера. Имелик был и Тиукс, и… А потом Кийр пошел провожать Тээле, так и понесся наверх, на горку, — одним боком, правда, вперед, но это не беда. Да-да, дело там серьезное, рыжий теперь совсем другой человек, словами так и пуляет. Вчера заявил мне, будто я свой сюртук украл в России!

— Ха-ха-ха! — Леста хохочет так, что слезы наворачиваются на глаза. — Кийр! Кийр! Кто бы мог подумать? Откуда у него такая прыть?

— Так вы ходили к кистеру в гости? — спрашивает Тали, стоя у окна. — Ну н как?

— Да ничего. Принял нас очень любезно, ели, пили, речь держали. Кийр говорил, я тоже… Очень было весело, если бы не этот дурень, Кийр… Ну вот, это и есть сейчас самая большая паунвереская новость. А так все живы-здоровы, Либле звонит в колокол, у него уже дочка есть… Да вы все это лучше меня знаете. Ах да, притащил я с собой из России ишиас, но принимаю ванны, теперь уже лучше стало. Познакомился с аптекарем, на мельнице с подручным пиво пили… и вот в общем все, что сейчас на ум пришло. Со стариком своим грызусь иногда. Старик говорит: оставайся дома, берись за работу в Заболотье. А я говорю: что за нужда мне в Заболотье батрачить, если в России у меня место управляющего есть. Другое дело, если бы старик мне хутор отдал. Ну, вот и все. Теперь рассказывайте вы, что тут в родном краю поделывали и как дальше думаете жизнь устраивать.

— Дай раньше в себя прийти, — отвечает Леста. — Никак не могу свыкнуться с мыслью, что Кийр стал вдруг таким бравым мужчиной. А что нам о себе рассказать, Тали? У Тоотса — совсем другое дело! Он много поездил и действительно многое повидал. А наша жизнь, по крайней мере моя, такая серая и будничная, что ее можно в нескольких словах описать. Ну… служу тут в аптеке. Толку лекарства, продаю их, вожусь с ними. Целыми днями занят, свободного времени мало. А если выдается свободный часок, прихожу сюда, к Тали; сидим и вспоминаем старое — милые школьные годы. А что еще? Больше ничего и нету!

— Значит, ты аптекарь? — спрашивает Тоотс.

— Аптекарь — это не основное его занятие, — отвечает за Лесту Тали, — главное — он писатель.

— Ах, какой там писатель! — машет рукой Леста, слегка краснея. — Таким писателем каждый может стать. Сам видишь, ни один черт не хочет печатать мою писанину.

— Это неважно, — возражает Тали, — достаточно того, что у тебя есть свой круг почитателей.

— Ха-ха-ха! Да и этот круг почитателей состоит из одного-единственного лица.

— Как это — писатель? — недоумевает Тоотс. — Значит, кроме службы в аптеке, Леста еще где-то работает писарем? Так что ли?

— Да нет! — восклицает Тали. — Не писарь, а писатель. Леста сочиняет стихи и пишет рассказы.

— Ах так! Ах вот как! Ну, это тоже кое-что дает вдобавок к аптекарскому жалованью. Слыхал я — за стихи и рассказы хорошо платят. Некоторые с того только и живут, что книги пишут.

— Верно, — говорит Леста, — иному писателю действительно платят столько, что он может прожить литературным трудом. Но это больше встречается у других народов. Я еще не видел и не слышал, чтобы у нас в Эстонии кто-нибудь жил только литературным заработком. Возможно, какой-нибудь чудак и перебивается с хлеба на квас писательским трудом, но это уже другое дело. Страшно жалею, что с самого начала не стал записывать, сколько в общем литература принесла мне денег. Тали, может быть, ты знаешь, сколько я уже заработал своими писаниями?

— Тебе следовало бы нанять бухгалтера или кассира.

— Пожалуй, ты прав, но я, видишь ли, не настолько догадлив. А сейчас все перепуталось и можно подсчитать только приблизительно. Все-таки, мне кажется, я не особенно ошибусь, если скажу: две пары ботинок.

— Две пары ботинок, — таращит глаза Тоотс. — Разве за стихи ботинками платят?

— Нет, не платят, — отвечает Леста. — Мне, по крайней мере, ни один издатель до сих пор ботинок не предлагал. Но я сам не менее двух пар ботинок износил, бегая по издателям и книготорговцам и предлагая свои произведения.

— Ага, теперь мне понятно, — медленно произносит управляющий. — Значит, твоих стихов и рассказов никто не хочет покупать. Так тебе и бухгалтер не нужен, чтобы доходы записывать.

— Примерно так.

— Но ты мне все-таки объясни, Леста, почему они не хотят покупать твои сочинения? Они же на книгах зарабатывают?

— Зарабатывать-то зарабатывают, но знаешь, дружище, что они говорят… Они говорят… они говорят: не пойдет. Не-е-е пойдет. Это «не пойдет» мне приходилось слышать так часто, что эти два коротеньких словечка даже ночью гудят у меня в ушах. Они так ко мне пристали, что я и сам часто говорю: «не пойдет».

— Почему же твои сочинения не идут?

— А кто его знает, почему. Возьмет этакий толстяк с лоснящейся физиономией, какой-нибудь книготорговец или издатель, твою рукопись, полистает, подымет свое рыло с таким видом, будто уже все прочел, и скажет: «Не пойдет, не пойдет».

— Ты бы снес свои работы в газетную контору, — советует управляющий имением, выпуская через нос густую струю дыма. — Может, там примут и в газете напечатают. Потом очень приятно будет почитать.

— Да разве я туда не ходил! Знаешь, как отвечают в редакциях газет? Там не говорят: не пойдет. Там говорят: зайдите через недельку.

— Ну, что ж, можно зайти и через недельку.

— Само собой разумеется. Люди и приходят через неделю.

— Ну и что?

— А им опять говорят: приходите-ка через неделю. В одну редакцию я так ходил, неделю за неделей, целые шесть месяцев.

— Ну а потом? Потом сказали, что не пойдет?

— Нет. Потом сказали, что рукопись затерялась. А когда я стал протестовать, что так все же дело не пойдет… видишь, я снова говорю «не пойдет», у меня теперь за каждым словом это «не пойдет»… Ну так вот… я сказал, что так дело не пойдет, разве можно, чтобы в редакции рукописи терялись? А мне заявили — это, видите ли, моя собственная вина, почему я раньше не пришел за рукописью. К счастью, у меня оставалась копия и я смог ее предложить другой редакции.

— Хм… — бормочет Тоотс. — Черт возьми, оказывается, писательская доля не такая уж легкая. А знаешь, Леста, что тебе следовало бы сделать? — восклицает он вдруг. — Ты познакомился бы с каким-нибудь старым писателем, с таким, у которого, так сказать, уже есть почва под ногами. Он мог бы дать тебе хороший совет, да и в газетной конторе его слово кое-что значило бы. Черт побери, да неужели в Тарту нет ни одного человека, чьи стихи или рассказы уже покупают и печатают? Ну, а если такой фрукт имеется, так он уже прошел огонь, воду и медные трубы и сможет тебе подсказать, как это ему удалось. Ведь верно?

— Верно, дорогой Тоотс! — улыбается Леста. — Удивляюсь, как ты, не имеющий ничего общего с книгоиздательством, смог дать такой умный совет. Я долго думал и ломал себе голову, прежде чем набрел на такую мысль — пойти к старому писателю, у которого, как ты говоришь, уже есть почва под ногами.

— Так ты уж побывал у такого?

— Конечно, Мысль сама по себе была неплохая. Но должен тебе сказать, что старые писатели имеют обыкновение вдруг заболевать, как только к ним приходят молодые, начинающие авторы. Старый писатель поступает таким образом. Старый писатель велит сразу же узнать, что за посетитель к нему явился и с какой целью. Узнав, что у дверей дожидается молодой автор, он тотчас же испытывает сильнейшую головную боль и вообще так расхварывается, что ему приходится слечь в постель и он уже не в состоянии никого принять. Ах да, мне все-таки однажды удалось попасть на прием к старому, почтенному писателю. Он был очень любезен и разрешил мне прочитать ему целых два моих стихотворения. «Да, да, — сказал он, — это прекрасные стихи, мысль оригинальная, но со стороны формы их надо еще чуточку отшлифовать. Оставьте рукопись, я ее просмотрю на досуге. Может быть, заскочите через некоторое время, тогда обсудим ваши произведения подробнее»… В порядке! — как говорит Киппель. Большое спасибо и так далее… сердечное рукопожатие, отеческая благожелательная улыбка…

— Ну, а дальше? — допытывается Тоотс.

— Дальше… Дальше, несмотря на все мое нетерпение, я дал старому писателю достаточный срок, чтобы просмотреть мою рукопись. Я решил не быть назойливым, так как считал, что старый писатель, имеющий уже твердую почву под ногами, действительно не может уделять много времени чужим рукописям. Но в один прекрасный день я уже не смог совладать со своим нетерпением и, затаив дыхание, «заскочил» к своему коллеге и доброжелательному советчику. Старого писателя не было дома, но меня на всякий случай спросили, по какому делу я пришел. Так и так, говорю… я недавно принес сюда рукопись… на просмотр. «Ах вот что, да-да, мой муж говорил об этом». Через несколько мгновений мне с любезной улыбкой вручили через дверь мою рукопись. «Мой муж очень просит извинить его, ему не удалось прочесть вашу рукопись из-за недостатка времени». — «Ах вот как», — говорю я и вежливо поясняю, что я был далек от мысли своим приходом торопить уважаемого господина такого-то, что я просто, проходя мимо, зашел узнать, ну, короче говоря, что я могу ждать сколько угодно. «Ах нет, — отвечают мне, — мой муж сказал, что он вообще не сможет прочесть рукопись, так как почерк слишком мелкий для его старых глаз». — «Ах вот как, — снова говорю я, в душе проклиная свой мелкий почерк, который, кстати, самому мне казался очень красивым и разборчивым. — В таком случае, — цепляюсь я за последнюю надежду, — я готов переписать рукопись более крупным почерком». — "Ах нет, — улыбаются мне в ответ, — зачем вам тратить столько труда и времени. Может быть, отнесете рукопись — так, как она, есть, кому-нибудь другому. К тому же, я уже говорила, у моего мужа очень мало свободного времени. — «Ах вот как», — говорю я в третий и последний раз, раскланиваюсь и пячусь из передней своего собрата по искусству. Черт знает, отчего это некоторые люди, попав в неловкое положение, совершенно забывают следить за своей походкой?

— Кийр в таких случаях выпячивает один бок вперед, — замечает Тоотс.

Тали улыбается и начинает перелистывать какую-то пухлую книгу.

Через открытое окно, врываясь в разговор приятелей доносятся раздраженные голоса. Какой-то мужчина, стоя у колодца, рассказывает другому о каком-то событии, приправляя свою речь смелыми эпитетами по адресу некоего третьего лица. Голоса становятся все громче, тон беседы все резче. Видимо, в нее включаются новые участники, так как вдруг в этом хоре голосом начинает выделяться чей-то пронзительный дискант. Часто на все лады произносится одно и то же слово: щука. Друзья прислушиваются.

— Опять этот Киппель ругается, — сердито произносит Тали.

— Э, обычная история. Киппель сводит счеты с соседями, — улыбается Леста.

Тоотс подходит к окну и, вытянув шею, выглядывает во двор. Киппель стоит у колодца лицом к лицу с обладателем измазанного варом фартука и, размахивая в воздухе рыбой, отчаянно бранит кого-то. Чуть подальше с мокрой тряпкой в руке стоит женщина, полоскавшая белье. Из окна домика, расположенного во дворе, выглядывает молодая женщина с младенцем на руках и что-то выкрикивает. А в доме, примыкающем к улице, на крыльце стоит краснощекая толстая особа в очках и, нервно перебирая связку ключей, время от времени бросает крикунам укоризненные замечания. Со второго этажа выглядывает седой старик в военной форме. Маленький котенок, встав на задние лапки и вцепившись в штанину Киппеля, тянется к хвосту его щуки.

Вдруг обладатель замызганного фартука извлекает из-за спины какой-то ремень и вытягивает им Киппеля по ляжке. Котенок пронзительно мяукает, задирает хвост и бросается наутек. В то же мгновение достается и нападающему: звонкий удар рыбьим хвостом оставляет на его лице мокрый, склизкий след. В следующий же момент мокрая тряпка шлепается на шею Киппеля и повисает у него на плече.

— Хм-хм, пум-пум! — хохочет Тоотс.

— Что там происходит? — спрашивает Тали. — Дерутся?

— Это ничего, — отвечает управляющий имением, еще больше вытягивая шею: угол дома мешает ему наблюдать веселую сценку.

Вскоре Киппель со щукой в руках покидает поле битвы.

— Ну и хулиганье у нас во дворе! — кричит он, появляясь па пороге. — Мерзавцы этакие, слямзили у меня из ледника одну щуку — вот и вари уху или готовь второе блюдо! Ну, я в память покойницы тоже припечатал хорошую оплеуху кому полагалось. Черт их разберет! Один валит на другого, другой на третьего. А тот кричит, будто у меня вообще второй щуки не было. И это называется порядок в доме! Будь я здесь хозяин, так, безусловно, разогнал бы всю эту чертову свору, чтобы порядочным людям было спокойнее жить.

— Ох, ну чего вы так кипятитесь? — говорит Тали. — Для ухи и одной щуки хватит.

— Вот как! И одной, говорите, хватит? И половины щуки хватит, тоже уха получится, но это уже будет не уха!.. Не знаю что, но во всяком случае никакая не уха. Я бы, безусловно, приготовил вам прекрасный ужин, но этот проклятый двор кишмя кишит жульем, стоит только отвернуться — ничего на месте не оставят. Попытаюсь все же хоть из одной щуки что-нибудь состряпать, раз обещал.

Господин Киппель, рассерженный, удаляется в вигвам и с треском захлопывает за собой дверь. Через несколько минут слышно, как он рубит один из ящиков, чтобы развести огонь и приготовить ужин.

— И так каждый день, — говорит Тали. — А потом ко мне приходят на него жаловаться.

— Почему же к тебе приходят жаловаться, ведь дерется-то он? — спрашивает Тоотс.

— Киппель состоит у Тали мажордомом, экономом, адъютантом… словом, он живет у Тали на квартире, — объясняет Леста.

— Он мне рассказывал, будто был раньше заведующим магазином не то у Тосова, не то у Носова, — замечает Тоотс. — Ну да ладно, мы с тобой так и не договорили. Неужели никак нельзя добиться, чтобы твои сочинения пошли в печать?

— Все испробовал. Теперь ничего другого не остается, как охать, вздыхать да разводить руками.

— Ну, ну, — подбадривает его управляющий имением. Закинув свою пораженную ишиасом ногу на колено, он опирается о спинку дивана. — Дело, наверно, не так уж плохо. Выход можно найти, если хорошенько поискать. Кто умеет барахтаться, тот из самого трудного положения выкарабкается. Да-а… Один только вопрос никто, наверное, не смог бы решить — ни я, ни кто другой. Я человек довольно-таки бывалый. В России много кое-чего видел и слышал, частенько и туго приходилось и все же, как видите, вернулся цел и невредим. А вот с этим паунвереским портняжкой, будь он трижды неладен, просто не знаю, что делать. Ну, да это — дело десятое. Как вы, наверно, оба помните, я в свое время много читал… всякие книжки… истории о привидениях, сказки про Старого беса, рассказы про индейцев. Стихов, правда, не читал. Это верно. Стихи начну читать, когда из печати выйдет твоя книжонка. И сейчас мне вспоминается — на обложках этих книг часто бывало написано: издано за счет такой-то и такой-то книжной торговли. Например: издано за счет Лаакмана. Ну так вот: «издано за счет» — это значит, что Лаакман купил у какого-то писателя рукопись, напечатал ее за свой счет и книги продал. Так?

— Так.

— Ну, а если бы ты, Леста, взял да издал свою . рукопись сам, за свой счет? Тогда расходы будут твои, а печатать будет типография, куда рукопись сдашь. Так?

Леста утвердительно кивает головой.

— Но в таком случае ты, как издатель, несущий все издержки, имеешь право сам и продавать эти книги. Тогда ты, так сказать, сам себе хозяин и сможешь всем издателям показать кукиш. Нет, выходит даже, что ты сам себе издатель. Главное — расходы, а кто печатает — это неважно.

— Ох, Тоотс, Тоотс! — с сияющим лицом восклицает Леста. — Это же блестящий совет. Но, представь себе, этот план мы с Тали высидели еще до тебя.

— Ну, и чем же плох этот план?

— План этот не плох. План этот — я уже сказал — блестящий. Но… но, дорогой друг, скажи мне, где взять столько денег, чтобы заплатить за печатание? Ответь на этот вопрос, и мы сегодня же отнесем мою злополучную рукопись в типографию.

— Ага! — покачивает головой Тоотс. — Ну да — деньги. О них я совсем забыл. У тебя нет таких денег… Но скажи мне, сколько может стоить издание твоей рукописи?

— Если включу все вещицы, которые мы с Тали считаем наиболее удачными, — отвечает Леста, — а некоторые менее важные отложу, то напечатать тысячу экземпляров книжки обойдется приблизительно рублей в триста.