— Ну, а теперь еще одну папироску, — говорит Тоотс, — и пора и честь знать.

— Не забудьте передать привет, когда в город поедете, — кричит Тээле с крыльца вслед приятелям.

— Не забуду, не забуду! — отвечает Тоотс. — Спокойной ночи!

Приятели довольно долго шагают рядом, не произнося ни слова. Выбравшись на шоссе, Тоотс ускоряет шаг и, оборачиваясь, поглядывает на Кийра. Но и тот не такой уж плохой ходок. Его длинные, худые ноги мелькают, как палки, под чуть согнутым вперед туловищем. Без особого труда он догоняет Тоотса, пытается даже обогнать его. Видя это, Тоотс дает «полный ход», и оба приятеля с такой быстротой шагают по шоссе, словно здесь идет состязание скороходов. Несмотря на все усилия, управляющему имением не удается обогнать рыжеволосого. Его даже охватывает испуг — в правой ноге он ощущает вдруг странную усталость, и подошва сапога при каждом шаге громко хлопает по земле.

«Этак далеко не уйдешь, — решает он про себя и резко останавливается. — Проклятая нога будто свинцом налита. Закурим да посмотрим — решится ли рыжий один мимо кладбища пройти».

Отойдя шагов на десять, Кийр оглядывается и замирает на месте.

— А ты чего не идешь? — кричит он, тяжело дыша.

— Ступай, ступай, — отзывается Тоотс. — Я здесь постою.

— А чего ты стоишь?

— Курю, соловья слушаю.

— Хм! — произносит Кийр, приближаясь к нему. — Сначала ты страшно спешил, а теперь, оказывается, есть время и стоять и соловья слушать.

— Ну да, нужно бы с этой стороны кладбища его послушать; а то, видишь ли, с той стороны, может быть, и не придется.

— Почему не придется?

— Я же не сказал, что не придется, я говорю: может быть, не придется.

— Почему?

— Почему, почему… — повторяет Тоотс. — Вот дурень, откуда я знаю, что со мной может случиться, когда мимо кладбища пойду. Да еще вопрос, пройду ли вообще.

— Ну-у?

— Да, да! — таинственно покачивая головой, подтверждает Тоотс. — Вот те и ну… Как будто ты сам не знаешь, что я с ними с давних пор не в ладах.

— С кем это ты не в ладах?

— С кем? С этими самыми! — Тоотс усиленно дымит папироской и подмигивает, указывая глазами на кладбище.

— Что ты болтаешь! — еле слышно бормочет Кийр, стараясь изобразить на лице недоверие и даже улыбку.

Но из улыбки ничего не получается. На лице его обычная гримаса, появляющаяся всякий раз, когда он оказывается в беде. Рыжеволосый украдкой бросает взгляд в сторону кладбища, придвигается к Тоотсу поближе и вытирает со лба пот. Но управляющий имением стоит молча, как пень, предоставляя приятелю возможность несколько минут вариться в собственном соку.

— Пустая брехня! — собравшись с духом, говорит Кийр. — Пошли, нас же двое мужчин…

— Двое мужчин, — усмехается Тоотс. — А что толку с того, что нас двое мужчин, когда их, может, тысяч десять.

— Тысяч десять! — в ужасе вскрикивает приятель.

— Ну конечно, тысяч десять. А ты что думал — один там или два? Хм, стал бы я из-за одного или двух еще прятаться да ломать голову, как мимо прошмыгнуть. Я давно был бы сейчас возле дома колбасника или даже в Киусна. То есть, я-то их не считал, но точно знаю: кладбище ими кишмя кишит. И это бы еще полбеды, не будь среди них одного личного моего врага; тот уж мне до гробовой доски не простит, что я однажды его по лбу здорово огрел. Конечно, он тогда сам был виноват, но затрещина есть затрещина… Иди теперь доказывай ему, что это было нечаянно, давай, мол, помиримся. Нет, Аадниэль, ты-то можешь идти, тебя они не тронут, а мне придется немало повозиться, пока доберусь до Заболотья.

— А какой черт тебе велел так долго торчать на хуторе Рая да зубы скалить, раз ты знал, что…

— …что мне по дороге еще такая заваруха предстоит, — заканчивает вместо него Тоотс. — Уж я знаю, что ты хочешь сказать. Вообще-то ты прав, я и сам понимаю, но что же прикажешь делать, раз время так затянулось. Своих рук дело — это факт, но и ты, Кийр, тоже чуточку виноват: почему не напомнил мне еще засветло, что пора уходить. Ну, а теперь уже ночь, вот и делай, что хочешь.

— Хм! — отвечает Кийр. — Теперь выходит, что я еще и, виноват.

— Да нет, — снова начинает Тоотс, — я же не сказал, что ты один виноват: ты моих слов наизнанку не выворачивай. Оба мы виноваты. Да и не стоит сейчас об этом толковать. Сейчас лучше давай подумаем, как домой попасть, не будем попусту время тратить и виновного искать. Думаю, лучше всего тебе сначала самому сходить на кладбище да поглядеть, как там дела обстоят. Может, они все уже разлеглись и не услышат даже, как мы тихо проскользнем мимо.

— Разлеглись? — повторяет Кипр. — Ну хорошо, разлеглись… Но отчего именно я должен проверять, разлеглись они там или нет?

— Ох ты, болван! — раздражается Тоотс. — Неужели ты не понимаешь, что мне туда и носа сунуть нельзя.

— А как же мне можно?

— Тебе! Ты для них посторонний, ты им ничего не сделал, ни хорошего ни плохого. Пусть даже тебя увидят — если, значит, они еще не улеглись, — так тоже не беда. Скажешь им разочек «pardon», извинишься за беспокойство, — неужто они тебя тронут!

— Нет, — дрожа всем телом, отвечает Кийр, — пойдем уж вместе.

— Это будет самая большая глупость, какую мы могли бы сделать. Сам рассуди: пойдет один из нас — так по крайней мере другой останется, чтобы родным сообщить: так, мол, и так обстоят дела. А пойдем оба — никто никогда и не узнает, куда мы пропали. Понимаешь? Поди знай этих дьяволов, тебя они, может, и не подумают тронуть, а как меня увидят, так пойдет кутерьма! Думаешь, у них время есть разбирать, кого они дубасят… и куда? Ну, не хочешь, так оставайся здесь, я сам пойду погляжу. А ежели через полчасика увидишь, что меня нет, — беги на хутор Рая и скажи Тээле: Тоотс шлет вам свой прощальный привет.

— Тоотс! — почти умоляюще взывает к нему Кийр.

— Да, да, — откликается тот, — ничего не поделаешь.

— А если б мы обошли далеко сторонкой — через ржаное поле?

— Этого еще не хватало! Вот дурень, ты, верно, думаешь, что там им тебя не поймать. По шоссе еще, может, как-нибудь и удерешь, а на ржаном поле ты наверняка погиб. Земля там рыхлая — бежать будешь вдвое медленней, чем на шоссе, рожь еще облепит тебе ноги и вообще не даст двигаться.

— Что же нам делать?..

— Я ж тебе сказал, что делать. Но ты ни с чем не соглашаешься, сам не идешь и меня не пускаешь. Дело вот в чем: мы, конечно, могли бы пойти и вдвоем, но мне тебя жаль. Нельзя же втягивать в беду ни в чем не повинного человека, да еще к тому же своего школьного товарища.

— Но, Тоотс, — с кислой улыбкой пытается возразить Кийр, — это все пустая болтовня, все, что ты сейчас говоришь. Таких вещей не бывает.

— Хм, это как на чей взгляд. Хочешь — верь, хочешь — не верь, твое личное дело. Но потом чтобы никаких упреков не было, будто тебя не предупреждали.

Кийр, разумеется, не склонен принимать слова Тоотса за чистую монету, и все-таки таинственный вид приятеля вносит тревогу в его трусливую душонку. Он и днем немало трусит, проходя через кладбище, а ночью ему никогда еще не доводилось пробираться здесь одному. Собственно, Кийр и сам не знает, верит он в чертей и привидения или нет. Днем, когда он среди своих, мысль о существовании сверхъестественных сил кажется ему довольно нелепой; но в темные вечера взгляд его на эти вещи слегка колеблется и готов даже смениться совершенно противоположным убеждением, в особенности если ему приходится одному выходить во двор. Короче говоря, мнение Кийра насчет сверхъестественных сил можно выразить примерно так: Кийр в них и верит и не верит; не верит и все же верит.

— Что же нам делать? — снова спрашивает он после минутной паузы.

— Что нам делать, что нам делать? — повторяет про себя Тоотс и посматривает на свои карманные часы.

Несколько минут он пристально изучает циферблат и словно не верит собственным глазам.

— Ой, ой, ой! — вскрикивает он вдруг, испуганно глядя на приятеля.

— Плохо, — покачивает головой управляющий имением. — Совсем плохо.

— А что? — дрожа всем телом, шепчет Кайр; при атом он издает звук, изобразить который в литературной произведении представляется весьма затруднительным.

— Пум-пум-пум! — Управляющий, несмотря на всю серьезность положения, не в силах удержаться от смеха. Наконец ему удается с ним справиться, и он замечает уже серьезным тоном: — Через десять минут наступит полночь. Через десять минут они станут всесильными — и тогда ты меня мимо кладбища и на волах не протащишь. Если мы думаем сегодня ночью вообще добраться домой, нам нужно идти немедля. Теперь уже некогда рассматривать, как они там разлеглись — на спине или на боку — или вниз головой ходят; теперь надо сразу двигаться.

— Ну хорошо, пошли! — тихо отвечает Кипр и сует Тоотсу свою вспотевшую холодную руку. У управляющего сейчас такое ощущение, словно ему всунули в ладонь лягушку.

— Ладно, — говорит он, — пошли. Только спрячь свою тросточку — они не терпят блестящих вещей. Жаль, — добавляет он, — забыл я слова эти, как это там: «кивирюнта-пунта-янта…» Никак не вспомнить, как дальше было. Может, ты помнишь? Хотя где тебе помнить, с твоей куриной башкой и куриной памятью, а кроме того, ты сейчас весь, с головы до ног, полон страху, так что… Погоди-ка, я быстро выкурю еще одну папироску, может быть, тогда вспомню. Но, будь добр, спрячь, пожалуйста, свою тросточку, засунь ее в штанину или все равно куда, лишь бы не видно было. А то как набросятся на нас — не успеешь еще и до кладбища добраться. Будь добр, сделай так, как я прошу.

— Так тросточка уже спрятана, — стонет в ответ Кийр. — Чего ты ко мне пристал? Давай лучше скорее удерем. Покурить успеешь и по ту сторону кладбища.

При этом несчастный сует себе тросточку под полу пиджака так, что ее великолепный набалдашник попадает ему прямо под мышку. Несмотря на весь драматизм момента, он еще успевает с удивлением подумать, что есть предметы, которые даже в жаркое время остаются ледяными.

— Как так? — спрашивает Тоотс. — И курить уже нельзя?

— Нельзя… почему нельзя? Но ты же сам сказал, что через десять минут наступит полночь. Потом кури сколько влезет.

—Это правда! — отвечает Тоотс. — Тут ты прав. Еще две-три добрых затяжки, вроде бы для храбрости, а там помчимся, как кони. Слов все равно не припомнить, сколько ни кури. Да и поди знай, хорошо ли курить: заметят вдруг огонек и… Нет, не стоит время терять! Пошли! Соберись с духом, Кийр, ступай как можно тише и не гляди по сторонам. Иди ближе к кладбищу по краю дороги, я буду держаться в твоей тени, пойду рядом с тобой в ногу и согнусь в три погибели, тогда будет казаться, что по дороге идет всего один человек.

Шагая так, приятели приближаются к кладбищу, причем Тоотс все время оттесняет рыжеволосого к самому краю дороги, которая тянется вдоль кладбища, словно хочет столкнуть его в канаву. Идут они молча, и управляющий, исподлобья наблюдая за страдальческим лицом рыжеволосого, напрягает все силы, чтобы не расхохотаться.

— Ну, теперь смелее! — шепчет он Кийру, поравнявшись с первыми могилами.

— Тсс! — затаив дыхание, едва слышно отвечает Кийр. Еще несколько минут, и они благополучно минуют опасное место. Как только они пройдут мимо ворот, им ничто больше не будет угрожать, так как там, внизу, от угла кладбищенской стены можно пуститься во всю прыть и добежать до первых домов. Разумеется, пока еще рано думать об этом, самое опасное место еще впереди, поэтому в ногах у Аадниэля как бы ощущение легкого паралича.

У ворот Тоотс чуть убавляет шаг, прислушивается, пристально смотрит в сторону часовни и трогает приятеля за рукав.

— Погляди-ка туда, — шепчет он ему на ухо, указывая рукой.

— Где? Что? — в смертельном испуге спрашивает Кийр, пытаясь скрыться у Тоотса за спиной. При этом снова раздается тот странный звук, для более точного описания которого мы напрасно пытались бы найти подходящую литературную форму.

— Там, у часовни, что-то неладное, — шепчет Тоотс. — Там что-то такое, что…

Но больше управляющему не удается ничего сказать: в эту минуту Кийр, стоя у него за спиной, начинает почему-то так отчаянно трясти его за плечи, будто решил повалить своего приятеля наземь.

— Тише ты, черт — кричит ему через плечо управляющий. — Ты меня на части растрясешь!

Ему хочется еще что-то добавить, но Кийр неожиданно отрывается от него и, как безумный, вихрем несется по направлению к церкви. Несколько секунд Тоотс слышит топот ног, затем все вокруг затихает. Управляющий долго еще стоит у ворот, усмехается и медленно бредет по дороге к Паунвере. Этой ночью. Он больше своего школьного приятеля не встречает. Даже возле домика портного — ни живой души. Кийр, вероятно, уже давно в постели и благодарит добрых духов, которые помогли ему счастливо добраться до дому.

В последующие дни Тоотс также не упускает случая посидеть на пороге сарая. На другой день после визита в усадьбу Рая он, встретившись с отцом за обедом, как бы мимоходом намекает тому, что, возможно, он вообще останется на родине, если кое-какие дела «пойдут так», как задумано. Что это за «кое-какие дела» и как им следует идти — никаких более подробных пояснений он не дает. О том, что он ходил в гости, Тоотс рассказывает лишь к концу обеда, словно приберегая это сообщение, как сладкое блюдо, подаваемое к столу последним.

Хозяин Заболотья не знает даже, как ему отнестись к путаным речам и недомолвкам сына. Остается лишь догадываться, куда его сынок метит, но не в правилах старых людей сразу же выкладывать на стол свои предположения. Видимо, старик и не испытывает особого желания расспрашивать и допытываться: отношения между отцом и сыном с давних пор сложились так, что отец довольно недоверчиво относится к замыслам и планам Йоозепа. За свой долгий век старик немало видел людей, наблюдал их поступки, да и сына своего он тоже как будто не первый день знает. Йоозеп парень толковый, но не мешало бы ему быть чуть степеннее. Главный изъян будущего наследника Заболотья — так кажется отцу — в том, что Тоотс — человек настроения, минуты. Чтобы столкнуть его с правильного пути, совсем не нужна буря, достаточно и легкого ветерка. Потому-то хозяин Заболотья и предпочитает, пока еще ноги носят, держать вожжи в своих руках.

Сын смутно обо всем этом догадывается, и все же он уверен, что заполучить хутор в свои руки — не такая уж невозможная вещь. Как это ни странно, но и он тоже по-своему умудрен в житейских делах, и в тайниках души у него тоже хранятся кое-какие хитроумные деловые уловки. Нет, сопротивление, которого можно ожидать от старика, не приводит Йоозепа Тоотса в уныние; угнетает его совсем другое. Он сидит на пороге сарая, и перед его мысленным взором встает большой, как настоящий подмызок, хутор Рая, с его прекрасным жилым домом. Рядом с ним Заболотье кажется таким жалким, что, размышляя об этом, Тоотс невольно вздыхает.

Но иногда мысли управляющего, строящего планы на будущее, так перемешиваются, что ему начинает казаться, будто вместо головы у него огромный спутанный моток ниток. Проклятая нищета! При всем внешнем блеске, при всех его чемоданах и длинном сюртуке — кошелек его весьма средней упитанности. Не лучше ли было бы податься обратно в Россию и еще этак… годиков пять-шесть подкопить деньжат? Разумеется, можно бы сделать и так, ничто этому не мешает, ведь поезда по-прежнему ходят между его родным краем и Тамбовом. Но позволительно спросить — этак, знаете, совсем по-дружески спросить: а будет ли та… та самая, на высоких каблучках, ждать, пока он где-то там, в России, в захолустье, накопит себе денег? Нет, конечно, все это вздор, и такой план можно посоветовать лишь своему злейшему врагу, ну скажем, Кийру. Вспомнив о Кийре, управляющий невольно улыбается.

«Этого парня, — раздумывает он далее, — больше бояться нечего. Конечно, если бы снова вмешался Тали, исход дела мог бы стать более чем сомнительным, но Кийр, Кийр… И удивительная вещь! Разве несколько дней назад мне не было почти безразлично, сколько десятин земли в Заболотье и сколько на дне моего чемодана этого самого „добра“? А сейчас?..»

Перед Тоотсом снова возникает образ «той, на высоких каблучках», и он вздыхает. Постепенно перед глазами его проносится весь тот вечер на хуторе Рая. Нет, Тали просто близорук, раз он мог бросить такую прелестную девушку. Но пусть, пусть он будет близорук, найдется другой, который увидит то, что следует видеть. Хм, да… А как это сказала Тээле, когда они встретились па холме у кладбища? Родному краю нужны образованные люди? Ну и прекрасно, к чему же тогда охать и ломать голову над тем, что Заболотье меньше Рая, что изба их грозит развалиться и что содержимое его чемодана далеко не блестяще? Зато он, он сам и есть тот образованный человек, который так нужен родному краю. Именно так и сказала Тээле. А хозяин Рая?.. Ни один старик, будь он хозяином Заболотья или Рая, вечно жить не будет. Так не гораздо ли проще перекочевать из Заболотья в Рая, как только старик ноги протянет? Правда, у Тээле имеется еще сестренка, но… ей можно бы отдать Заболотье.

Нет, сколько бы он ни скрипел зубами, ему ни на локоть не растянуть поля Заболотья ни в длину, ни в ширину; нужны только смелость и предприимчивость.

Эта предприимчивость проявляется в том, что в следующие же вечера Тоотс как бы случайно снова оказывается на хуторе Рая и потешает хозяйскую дочь смешными россказнями. Однако иногда в его речах звучат и более серьезные нотки, убедительно доказывающие, что наш управляющий не только обладает способностью подмечать в жизни смешное, но умеет видеть события и в совсем другом свете.

Однажды вечером во время прогулки по шоссе Тээле заговаривает о том, как это странно, что они, школьные друзья, обращаются друг к другу на «вы». Вместо ответа Тоотс краснеет и опускает свои круглые совиные глаза.

— Вы согласны, чтобы я говорила вам «ты»? — спрашивает Тээле.

— Само собой разумеется… — с улыбкой отвечает Тоотс.

— Конечно, с той же минуты и вы станете обращаться ко мне на «ты».

— Понятно.

На губах Тоотса играет смущенная улыбка, словно рот его стянули ниткой «в сборочку».

Но в этот вечер с обращением на «ты» дело не клеится. Разговор ведется главным образом в третьем лице причем фразы выходят какими-то хилыми и тощими, словно их, прежде чем произнести, совсем обескровили.

Наступает наконец воскресенье; в этот день друзья должны, как было условлено, встретиться около церкви. По этому случаю Тоотс одевается соответственно праздничному дню и шагает в своем длинном сюртуке и котелке к условленному месту. В руках у него великолепная, украшенная монограммами тросточка, которая, если говорить о ее стоимости, смело могла бы смотреть на тросточку Кийра с пренебрежением.

На площади перед церковью Тоотс останавливается и озирается вокруг. Время еще раннее, и никого из школьных друзей не видать. Кругом жужжат голоса прихожан, ожидающих богослужения. Все это большей частью люди молодые, они не особенно торопятся в церковь, и их совсем не тревожит, найдутся ли там свободные места. В толпе управляющий замечает нескольких знакомых; кое с кем из этих молодых парней он как будто в свое время встречался, но сейчас они кажутся ему почти чужими. Разумеется, он был бы не прочь, чтобы его узнали и заговорили с ним; и у него нашлось бы что порассказать о своей жизни в России. Но самому подойти к людям, беседующим между собой, кажется ему неуместным. Лучше постоять так вот, в сторонке, поглядеть после долгого отсутствия на своих земляков, да и себя показать: ведь ясно же, что не один любопытный взгляд сейчас останавливается на нем, и многие теряются в догадках — кто бы мог быть этот незнакомец со столь необычной внешностью.

Вдруг он слышит наверху, над своей головой, чей-то кашель. Тоотс смотрит на окошко колокольни и с трудом сдерживает крик радостного изумления: из окошка глядит вниз на прихожан звонарь Либле. Несколько шагов — и Тоотс оказывается в церкви и быстро взбирается по лестнице, ведущей на колокольню. В свое время взобраться на колокольню считалось среди школьников огромным подвигом, но сейчас Тоотс готов был бы влезть хоть на чердак над самыми небесами и ему в голову не пришло бы этим хвастаться. Управляющий охвачен одним желанием — поскорее очутиться на колокольне и перекинуться с Либле хоть несколькими словечками.

Под ногами Тоотса поскрипывает доска, Либле медленно оборачивается. С минуту оп пристально всматривается, затем всплескивает руками и вскрякивает:

— Тоотс!

— Здравствуй, Либле!

Старые знакомые вначале так растеряны, что не в состоянии произнести ни слова, потом, придя в себя, оба радостно улыбаются и выпаливают в один голос:

— Ну?

— Ишь ты, ишь ты, — начинает Либле, — кого довелось увидеть в кои веки. И до чего же он шикарным барином стал! Ну нет, ежели такие господа ради старой клячи Либле на колокольню лезут, значит, этот старый Либле — не последний человек в Паунвере. Ого-о, мне теперь на целый год разговору хватит, есть чем похвалиться: глядите, скажу, кто ко мне на колокольню ходит! Даже господа в сюртуках, мызные опманы[1] лезут сюда наверх, руку мне подают: «Здравствуй, Либле!». Куда там! Теперь я от гордости самого себя узнавать перестану. Уже слыхал от арендатора: из России, говорит, важные господа прибыли, — но кто бы мог подумать, что они самолично явятся меня проведать! Одна только думка была: ох, ежели бы еще довелось его увидеть, после мог бы и околевать спокойно, а веревку от колокола другому звонарю передать.

Говоря так, Либле беспрерывно трясет руку Тоотса и похлопывает его левой рукой по плечу. Из единственного глаза звонаря скатывается слеза, теряясь в его седеющих усах. Видно, появление старого знакомого доставило ему искреннюю радость.

— Ну, как идут дела? — спрашивает Тоотс.

— Да ничего, идут, — отвечает Либле. — Да и чему тут особенно идти, только и дела, что бей в колокол да с пробстом и кистером грызись.

— Все еще грызетесь?

— Грыземся! Куда оно денется. У нас это вроде бы в контракте записано, хоть разок в неделю да обязательно вдоволь погрызться. Прочий крещенный люд шесть дней работает, на седьмой отдыхает, а мы шесть дней друг на друга зуб точим и на седьмой грыземся. И так изо дня в день. А вообще-то нового ничего, что ни день, то к смерти ближе. Ах да, новость одна есть, да и то не бог весть какая важная — я, выходит, теперь женат и…

— Ого-го! — изумляется Тоотс. — Женат?

— Да, как ни смешно, а женат, и тут ничем уж делу не поможешь. А что? Все люди на белом свете так поступают, ну и я за ними, как обезьяна; одной потехой в этом злом мире больше стало.

— На ком же ты женился?

— На ком, на ком… Точно было у меня, из кого выбирать. Пусть бы господин Тоотс сначала на меня поглядел да потом и прикинул — кому, собственно, такой старый сморчок нужен. Принцессы да помещичьи дочки из Сууремаа на меня вроде не позарились… или как сказать — побрезговали мною, одноглазым… Только мне и оставалось, что завернуть свое сердце в газетную бумагу, сунуть под мышку да и положить затем к ногам саареской Мари.

— Ну что ж, — говорит Тоотс, — она была довольно славная девушка.

— Да, в общем ничего.

— Живете, наверно, счастливо?

— Да-а, господин Тоотс, разве я знаю, что значит это самое счастье. Некоторые, правда, толкуют, будто есть на земле такое, а я про него ничего сказать не могу. По-моему, счастье — это то, что в котел можно бросить да сварить. Что смыслит в счастье такой вот старый болван, как я? А все же иной раз вроде на душе радостно станет, когда выбежит тебе навстречу дочурка да обхватит ручонками твои колени.

— О, у тебя уже и дочка есть?

— А то как же! Я и говорю: во всем подражаю другим, как обезьяна. Чего мне терять или выигрывать в этом мире — пока живешь, нужно все испробовать. Не то будешь еще на смертном одре кряхтеть да жалеть: почему того или этого не сделал, было бы куда лучше. А теперь у меня все же человек рядом, который тебе и чарочку поднесет, когда совсем стар и немощен станешь и ноги служить откажутся. Верно я говорю, господин Тоотс?

— Оно, конечно так, — отвечает управляющий имением, кивая в знак согласия головой.

— Ну, а сам-то господин Тоотс, осмелюсь спросить, — как ему живется на чужбине?

Тоотс принимается рассказывать о России.

— Молодец, молодец! — одобрительно говорит Либле. — Приятно слышать. Ну, а как с «этим самым» дело обстоит… о чем мы сейчас толковали… насчет второй половины, как говорится?..

— А-а, — ухмыляясь тянет Тоотс. — Вот этого еще не успел. Но, — спустя мгновение добавляет он, — может быть, скоро и получится.

— А то как же! Еще бы! — поспешно одобряет его намерения Либле. — Такой барин — о-о, куда там! — да такой сватайся к кому хочешь. По мне, хоть бы и…

Прищурив свой единственный глаз, звонарь многозначительно в упор смотрит на Тоотса.

— Далеко и ходить незачем. Выбрать бы господину Тоотсу хороший денек да прогуляться отсюда вон через тот холмик, где кладбище, к тому господскому дому…

Либле хватает Тоотса за рукав, тащит его к окошку, выходящему в сторону кладбища, и показывает на жилой дом хутора Рая, который гордо высится меж деревьев и других строений.

— Поглядите-ка, господин Тоотс, вот там оно и лежит, это так называемое счастье, или же радость, или… или то и другое вместе. Да вы уж сами разберетесь, когда туда пойдете. Мне-то негоже об этом язык чесать, потому как, я вам уже говорил, у меня в этих делах понятия мало.

— Хм… — усмехается Тоотс. — Но ведь она уже невеста.

— Была, была невестой, — быстро и как бы с сожалением замечает Либле. — А теперь уж нет. Нет. Времена меняются. А сердце человека — не плита каменная, где раз навсегда высек число и год и знаешь, что так они навеки и останутся. Видать, сердце человеческое — из более мягкого материала: годы и месяцы с него быстрее стираются, чем с камня, особенно когда рядышком со старой надписью новая появится.

— Вот как, — удивляется Тоотс, словно слышит эту печальную истину впервые.

— Да, да, так оно и есть, золотой мой господин Тоотс. Сколько мы об этом с другом моим Арно толковали! Еще прошлым летом… и на рождестве… О, это золотой паренек. Но что он может поделать, ежели… Да, я раньше и сам тоже думал: все-таки он немножко виноват или вроде этого… Но когда заговорил он да объяснил, почему дело обернулось так, а не иначе, — тут у меня глаза открылись. Ухватился я тогда за свой собственный воротник, потряс себя как следует и сказал: «Ты помалкивай, Кристьян Либле! Что ты, старый хрыч, смыслишь в этаких вещах. Смотри лучше, как бы тебе самому со своей Мари управиться, да не суй нос в чужие дела. Ведь ежели, как пословица говорит, своя воля — своя доля, так это больше всего сердечных дел касается». Да, так я себе тогда сказал; и замолчал, и молчу до сих пор. А случись мне когда-нибудь еще с Арно встретиться да ежели язык у меня зачешется, так пойду лучше в волость и пускай мне посыльный отпустит двадцать пять горячих, — а других поучать да упрекать не стану ни единым словом. Да и это тоже не совсем к месту, что я тут к господину Тоотсу со своими советами полез… Но я это больше в шутку, чем всерьез, так просто… для разговору.

— Конечно, само собой понятно, — бормочет Тоотс и опирается о каменный подоконник окна, обращенного в сторону Паунвере.

Точно белые ленты, разветвляются дороги у церкви и бегут в разные стороны. Кажется, будто до озера Вескиярве рукой подать. Река голубой тесьмой вьется и петляет меж деревьев и кустарников, исчезая за перелеском. Зеленой каймой тянутся вдоль этой синей ленты заливные луга и заросли аира. Внизу, у церкви, жужжат прихожане, крохотные и жалкие. Если смотреть сверху, то человек, шагающий внизу, даже и не похож на человека: туловища его не видать, одни только ноги, которые очень смешно двигаются, делая невероятно большие шаги.

Легкая улыбка пробегает по лицу Тоотса; почти рядом с церковью расположилась их старая школа с обомшелой крышей. Ему кажется — этот немало видевший на своем веку дом так близко отсюда, что хоть прыгай с колокольни прямо на его ветхую кровлю.

Но вот Тоотс вытягивает шею и пристально смотрит вниз.

— Ой, мне пора, — говорит он Либле. — Меня ждут внизу. Имелик уже там.

Узнав о планах бывших однокашников, звонарь сначала смеется, но затем все же их одобряет:

— Сходите, сходите в гости к Юри-Коротышке, — говорит он. — Мысль удачная. Вы теперь взрослые мужчины, кое-кто из вас в господах ходит, поважнее его самого. Услышите, что он скажет. О-о, старик обрадуется, что пришли его проведать. Я по себе сужу: никогда не забуду, что господин Тоотс сюда на колокольню взобрался. И ежели, — добавляет на прощанье звонарь, — ежели выкроится свободное времечко, приходите и меня проведать в моих хоромах. Покажу вам мою малышку, это так называемое семейное счастье и… и, может, ради старой дружбы, по чарочке горькой пропустим. Но это опять же… просто так, для разговору сказано: такой большой чести я, пожалуй, не выдержу, лопну от гордости, как пузырь.

— Вы неправы, Либле, — отзывается уже с лестницы Тоотс, — может быть, приду, и даже очень скоро.

В это время колокольня словно вздрагивает. Сверху раздаются звучные удары колокола, башня вся так и звенит от них.

— Гляди-ка, он уже здесь, — говорит Имелик, протягивая приятелю руку.

— Да, — отвечает Тоотс, — я сбегал наверх, поболтал чуточку с Либле, Оказывается, Либле уже женат и дочка у него.

— Э-э, Либле мужик бравый, — замечает Имелик, поглядывая наверх на окошко башни.

Тоотсу сразу же бросается в глаза, что школьный приятель одет безукоризненно, даже галстук его, хотя Имелик и деревенский житель, завязан аккуратно и не сбивается на сторону, как у других парней на церковном дворе. Только густые волосы ему следовало бы чуть подстричь на затылке.