— Я думал, вы после такого вступления скажете что-нибудь серьезное, а вы… вы только шутите. Кх, кх… проклятый дым!

— Отчего вы думаете, что это штука? Я совсем не шучу, просто я чуть смелее других девушек и прямо говорю то, что думаю. Но если вы не хотите ко мне свататься, я могу посоветовать и другую.

— Да нет… Кх, кх, кх… ведь вы… Ну да, как же не шутка — не можете же вы сразу за двоих выйти замуж, вы же невеста Кипра.

— Я — невеста Кийра! Кто вам сказал?

— Кийр. Ваш будущий муж.

— Ха-ха-ха! — звонко хохочет хозяйская дочь. — Мой будущий муж! Кийр — мой будущий муж! Знаете, Тоотс, все, что относится к Кийру, в самом деле шутка, но то, что я сейчас вам сказала, — это серьезно. Можете мне верить. Но я уже вам говорила — если вы не захотите ко мне свататься, я охотно посоветую вам другую. Почему вам не быть таким же прямым и откровенным, как я? Это же так просто: да или нет. По-моему, среднего пути тут быть не может. Ну, видите — вы уже смеетесь. Так я и думала. Удивительная вещь: когда шутишь или лжешь, верят каждому твоему слову, а скажешь правду — принимают ее за шутку.

— Нет, нет, — отвечает Тоотс, в первый раз за все время разговора внимательно взглянув в лицо девушке. — Постойте, Тээле, дайте опомниться, у меня голова кругом идет. Дайте, как говорится, прийти в себя. Минутку, одну минутку. Позвольте раза два затянуться, и я вам отвечу, по-настоящему, как следует. Не умею говорить без папиросы, такая уж привычка.

— Ну, — возражает Тээле. — Раз вам, чтобы ответить, надо еще закурить да поразмыслить, — тогда ясно, что я вам не по душе. У вас просто не хватает мужества сразу сказать. Никогда бы не подумала, что мой школьный товарищ Тоотс такой трус.

— Гм… А я никогда б не подумал, что моя соученица Тээле так нетерпелива. Только две-три затяжки… Вот… Раз и… кх, кх… два. Так…

Управляющий забавно сжимает рот «в сборочку», проводит по губам тыльной стороной ладони и пытается выжать из себя хоть какую-нибудь фразу.

— Ну, ну? — Девушка смотрит на него испытующим взглядом.

— Да, да, одну минутку. Черт… гм… гм… Забыл начало. Очень милое словечко в голове промелькнуло и пропало. Поди поймай. Видите, и папироса не помогает — это уже третья затяжка.

— Ну, что ж, — вздыхает Тээле. — Садитесь у канавы л курите, пока не выкурите всю коробку. А я сяду около другой канавы и буду ждать, к какому решению вы придете… скажем, к вечеру…

— Постойте, Тээле, скажите мне сначала, в каком ухе звенит?

— Да ну вас! В левом.

— Правильно! Теперь скажите мне скорее, как объясняются в любви.

— Для чего вам это знать?

— Хочу объясниться… но начало забыл.

— Кому же вы хотите объясниться в любви?

— Да пропади я пропадом! Пропади я трижды пропадом! Конечно, вам! Тебе!

— Так бросьте дурачиться, но и не будьте таким высокопарным, как Кийр. Скажите просто: да или нет.

— Кх-кх-кх! Дым проклятый, до чего же сегодня в глотку лезет! Хм-хм! Тээле! Да! Если вы не шутите, то это замечательно, а если шутите, то… на свете одной шуткой больше стало. Тогда мы с Кийром два сапога — пара и только на свалку годимся.

— Славу богу! — снова вздыхает Тээле, на этот раз уже с облегчением. — Наконец-то добилась от вас… нет, теперь уж — от тебя, окончательно — от тебя… добилась от тебя этого несчастного «да»!

— Нет, Тээле, — смеется Тоотс, — это «да» было совсем не несчастное, это «да» было счастливое. Я готов был сказать его тебе в первый же день приезда в Паунвере, но… Правда, старик, подручный аптекаря, говорил мне… а это очень умный человек… он сказал: верь, люби и надейся, но… Я, значит, любить-то любил, но надеяться не смел, особенно после того, как приятель Кийр заявил во всеуслышание, что вы… что ты достанешься ему. Да ну, хорошо, что так обошлось!

Теперь улыбается и Тээле, она снимает с пиджака только что завоеванного жениха белую ниточку, которая где-то к нему прицепилась. Тоотс глядит вслед уносимой ветром ниточке, потом бросает почти испуганный взгляд в сторону Паунвере и говорит:

— Хорошо, но почему, черт возьми, мы так далеко отошли от Паунвере?

— Ты же сам хотел идти туда… к Тыниссону.

— Верно. — Управляющий хлопает себя по лбу. — Сказал же я, что у меня голова идет кругом. Ну ясно, к Тыниссону! А ты как — пойдешь дальше или повернешь назад?

— Это не важно. Главное — что за дела такие у тебя с Ванапаганом и Тыниссоном?

— А, просто так… Как-нибудь расскажу. Вообще, это длинная история, сейчас не стоит начинать. Когда-нибудь потом…

— Ну ладно. Тогда иди. Но смотри теперь каждый день показывайся в Рая, чтобы не приходилось мне опять за тобой бегать.

— По вечерам, по вечерам, — отвечает Тоотс. — Днем некогда, сама знаешь.

— Ладно, ладно.

— Тогда до свидания!

— До свидания!

Они кивают друг другу головой и обмениваются почти холодным рукопожатием. Но отойдя несколько шагов, оба разом оборачиваются и густо краснеют.

— Да… — говорит Тоотс, лицо его выражает беспомощность. — Я-то буду приходить. Что я еще хотел сказать… Ах да… Нет, я ничего не хотел сказать, просто так оглянулся.

При этом Тоотс еще больше смущается и делает несколько неуверенных шагов к Тээле. Тээле стоит на месте, опустив глаза, и чертит зонтиком по земле.

— Да, да, — снова повторяет Тоотс, приближаясь к девушке еще на два-три шага. Тээле тоже делает шаг вперед и выжидающе смотрит на Тоотса. Несколько неловких мгновений они стоят друг против друга, не произнося ни слова. Потом гость из России словно испытывает какой-то толчок и, сам не отдавая себе отчета, что с ним происходит, с силой обнимает девушку за плечи и запечатлевает на ее губах крепкий, мужественный поцелуй.

— Наконец-то! — восклицает Тээле после всего этого и добавляет по-русски: — Догадался!

— Догадался, да, — с улыбкой отвечает Тоотс и быстро удаляется.

Но не успевает он сделать несколько десятков шагов, как его снова окликают. Хозяйская дочь торопливо догоняет его и машет ему зонтиком.

— Стой! Стой! Подожди!

— Что такое? — Спрашивает управляющий, раздувая ноздри. — Что случилось?

— Подожди, Йоозеп, я должна тебе что-то сказать, Это, правда, прямо меня не касается, но все-таки… Дело, видишь ли, в том, что… Ты, правда, сказал, что идешь по делам, но… Если тебе нужно занять денег, то не давайся в руки таким грабителям, как Ванапаган. Это же известный ростовщик. Вот это я и хотела тебе сказать, чтобы предостеречь от такого человека. А кроме того… если тебе понадобятся деньги, ты можешь в любое время получить их в Рая — столько, сколько нужно. Будь умницей, не делай глупостей — ты ведь уже не в приходской школе.

— Нет, нет! — яростно протестует управляющий. — Это совсем другие дела. Нет, черт возьми, этого еще не хватало! Спасибо, очень благодарен, но… нет… Иди себе спокойненько домой, не вчера же я родился, не дам любому дураку меня околпачить.

— Ладно, иди тогда, но будь умницей.

— Непременно! Безусловно!

Слегка сгорбившись и наклонившись вперед, управляющий прибавляет шагу и, не оглядываясь больше, устремляется по дороге в Каньткюла. Время от времени он закуривает новую папиросу, пожимает плечами и делает до того глупое лицо, что другого такого не сыщешь. Значит, это и было четвертое место! Черт его знает, сегодняшний день чуть было совсем не пошел прахом, как сенокос у того выруского мужика. Ой, ой, ой, он же теперь вдруг стал женихом, как Кийр в свое время! Конечно, на Тээле жениться можно, лишь бы тут не было какого-нибудь подвоха, как в истории со сватовством Кийра. На Тээле жениться можно, даже больше чем «можно». Однако отупелый мозг его не в состоянии сразу оценить, какой сладкий кусок сегодня ему прямо с неба свалился. Более того — в этой одурелой голове словно бы еще живет страх перед будущим. Безнадежный болван! Болван из болванов.

Ага-а, верно, она уже и деньги предложила… Эх-хе, не так-то это просто. Он скорее пойдет к тому же самому Ванапагану и займет денег хоть и под тридцать шесть процентов, чем станет просить помощи в Рая. Во всяком случае, со стороны Тээле было очень мило проявить такое сочувствие и заботу о нем, это еще больше сблизило их… у них уже появились общие интересы… И все-таки — не годится! Снова попасться паунвереским на язык, чтобы злорадствовали: Тоотсы из Заболотья «опять» деньги занимают?

Жених он Тээле или не жених, но одна хорошая сторона у сегодняшнего их свидания все же есть: он может теперь воспользоваться своей вынужденной ложью. Удивительное дело, как это ему сразу Тыниссон не пришел в голову! Именно с Тыниссона надо было начинать, а не кончать им. Этот толстяк сидит себе на своем давно выкупленном хуторе и знай загребает денежки; ничего с ним не сделается, если он поможет своим бедным товарищам по школе,

Тыниссон сидит на пороге амбара и чинит зубья граблей. Красное лицо его от загара еще больше покраснело, нос шелушится. Соломенная шляпа сдвинута на затылок, на ней повис кусок паутины.

— Здорово, мешок с деньгами! — восклицает Тоотс. — Бог в помощь!

— Здорово, здорово! Спасибо. Гляди-ка, паунвереские пожаловали, может, на подмогу — сено убирать?

— Еще чего — сено убирать. Будто у меня дома возни мало. Развязывай-ка опять свою мошну и проветривай свои сотенные, а то моль в них заведется и все погрызет. У Лесты уже книга готова, он их продает, с него ты скоро долг получишь. Теперь будь добр, вызволи и меня из беды.

— Что же с тобой? приключилось? Садись-ка, расскажи толком.

— Чего там садиться да рассказывать, дело простое: денег нету.

— Куда же ты свои деньги девал, милый человек? Ты ведь из России добрую пачку их привез, как же они так скоро кончились?

— Ничего не поделаешь, за все приходится чистоганом платить, как говорит Ванапаган. Да и какую уж такую пачку я из России привез! А Заболотье — сам знаешь, такая прорва, знай только пихай в нее, а обратно ни копейки не получаешь.

— Скажи на милость! Ну, а что вообще нового?

— Нет ничего нового. Какие там еще новости в такую жару. Ах да, был я в городе, бродил там по всем углам и закоулкам, даже в университетской библиотеке побывал и в «Ванемуйне».

— Ну, и что ты там видел?

— Все, что видел, было очень интересно. Леста всюду меня водил, все устраивал — приятно ходить было. Сейчас Леста приехал вместе со мной в деревню отдохнуть. Скоро принесет тебе книгу.

— Вот как.

— Так, так, дорогой мой однокашник. А теперь будь молодцом и дай мне поручительство, хочу в кредитной кассе немного денег занять. Вот тут подпишешься — и дело в шляпе, и не надо будет долго рассуждать и торговаться.

— Да-а, — отвечает Тыниссон, продолжая возиться с зубьями граблей, — оно, конечно, так, но… не нравятся мне такие дела.

— Черт побери, ты думаешь — мне они нравятся? Но ничего не поделаешь. Сейчас на хуторе трое наемных, кроме постоянного батрака — один пни корчует, другой канаву копает, третий дом чинит, — и всем платить надо. И рассчитать никого нельзя: все работы до зарезу нужные.

— Н-да, так оно так, но… Знал бы, что ты придешь, так я из дому ушел бы.

— Вот чудак, уйти сможешь и тогда, когда подпишешь,

Тыниссон с минуту озадаченно смотрит на школьного приятеля и, поняв наконец шутку, начинает громко хохотать.

— На кой же шут мне тогда из дому уходить, раз я уже подписал? — говорит он. — Однако ты и жук! Бес тебя знает, ты такой же точно, как в школе был. Ну, конечно, повыше стал да в плечах раздался. Но проделки и шуточки те же, что в школе.

— Ну, а ты чудак, разве переменился? Дай тебе сейчас в руки добрый кусок мяса — подбородок так же заблестит от жира, как и в школьные годы.

— Не городи чушь, никогда у меня подбородок не блестел.

— Хэ-э! Да чего мы попусту спорим, бравые парни мы оба, только я чуть победнее, лучше давай подписывай, скорее от меня избавишься. Я все равно без подписи не уйду, об этом и не помышляй.

— Ты же слышишь — не буду я подписывать. Боюсь таких дел. Я лучше денег дам, тогда хоть буду знать, что счет ясный.

— Ладно, давай денег.

— Гм… Денег тоже вроде бы не хочется давать. По правде говоря, и нету их. Немного, конечно, есть, но мне и самому понадобятся.

— Не болтай ерунду. Не греши! Бог тебя накажет, если будешь такие вещи говорить. Видишь ли, я завтра со стариком в город еду, в крепостное. Если хочешь, опять привезу тебе салаки. Вообще, если ты дашь подпись, я берусь тебе круглый год салаку возить. Тогда у тебя только и будет заботы, что передать в Заболотье: «Тоотс, салаку!» И я уже, как на крыльях, несусь в город, бочку — на плечи и мигом сюда, прямо к воротам твоего амбара.

— Сколько же, ты думаешь, мне нужно этой салаки?

— Много, много. Или, может быть, тебе коса понадобится, серп, или сеялка, или… Все тебе доставлю, хоть памятник Барклая.

— Нет, я бы и впрямь удрал, кабы знал, что такой искуситель явится. Вообще-то я не прочь с тобой повидаться, поговорить, но вот то, что ыт вечно денег клянчишь, мне совсем не по нутру.

— Вечно денег клянчишь! Побойся бога, Тыниссон, не греши против восьмой заповеди, пузан несчастный. Единственный раз ты Лесте дал сотенную — и это значит, что я вечно денег клянчу? Сейчас ты молодой, а что из тебя еще получится, когда постарше станешь, — черт знает. Будешь, наверное, настоящий Плюшкин, из которого никакая сила и копейки не вытянет. Не жадничай, не то прежде времени состаришься. Будь порядочным человеком, живи сам и жить давай другим, чтоб и овцы были целы и волки сыты, как старики говорят.

— Да-а, говорить ты умеешь — это точно, тебе адвокатом быть, а не землеробом. Ну так вот, велю накормить тебя и дам хорошего свежего квасу, только брось ты этот разговор насчет подписи.

— Хм-хм-хм… Ты большой шутник, Тыниссон. Уж на что Кийр шутник, а ты дашь ему этак… очков десять вперед. Если б ты только знал, как сейчас обстоят мои дела, ты не дал бы мне говорить и пяти минут — сразу сделал бы то, о чем прошу, но… Жаль, что сейчас еще не могу тебе ничего сказать. Жизнь меня крепко обломала и научила не выбалтывать все с пылу — с жару. Но ты еще услышишь обо мне, еще услышишь… Время бежит, а счастье не минует.

Проходит порядочно времени, пока наконец, как говорится, доброе слово вражью силу ломит. В конце концов Тыниссон уступает нажиму и, кряхтя и охая, дает свою подпись. После этого Тоотс быстро заканчивает беседу, кладет долговое обязательство себе в записную книжку и молниеносно исчезает. «Везет, везет, везет! — говорит он себе по дороге в Паунвере. — Раньше не везло, а потом повезло и везет до сих пор. Гм, теперь и шагается как-то увереннее. Человек никогда не должен отчаиваться! Верно, Йоозеп Андреевич, гм, а?»

В Паунвере на мельничном мосту встречаются ему два однокашника — Леста и Кийр. Георг Аадниэль уже переоделся в воскресный костюм и, по-видимому, тоже занят какими-то делами.

— Опять кийр! Ох черт! — восклицает управляющий еще издалека. — ВУсюду, куда ни пойдешь, перед тобой Кийр. Ты словно побывал у Лаакмана и дал себя отпечатать в тысяче экземпляров, как Леста свою книгу. Кийр да Кийр! Нцу прямо-таки спасения нет от Кийра!

— А тебе-то что, дорогой соученик? Разве я тебе так мешаю и везде тебя беспокою? Скажи-ка лучше, раздобыл подпись?

— Да, — отвечает Тоотс, скривив шею. — Раздобыл, раздобыл, женишок!

— Ну, тогда хорошо.

— Конечно, неплохо, женишок.

— Что за женишок такой? Затвердил свое. Я тебе уже сказал, что не позволю собой играть.

— Ты и не знаешь, Леста, — упрямо твердит свое Тоотс. — Ведь это жених. Ездил в Москву сельскому хозяйству обучаться… Потом еще у меня доучивался… Земледелец хоть куда, только пуп да кости слабые.

— Судишь обо мне, как о быке или лошади, — презрительно бросает Кийр.

— Да-а, женихов в Паунвере хоть пруд пруди, — замечает Леста. — Я только что был у одной своей школьной подруги, там тоже речь шла о женихе, о замужестве и…

— У какой школьной подруги ты был? — настороженно спрашивает рыжеволосый.

— Да у раяской Тээле. О-о, это чудесная девушка, тот, кто на ней женится, может благодарить судьбу. Между прочим, я отнес ей свою «знаменитую» книгу.

Леста улыбается и обменивается с Тоотсом многозначительным взглядом. Но их приятеля Кийра охватывает вдруг страшное волнение.

— Ах так, ах так? — допытывается он. — Ах, значит, там уже заговорили о замужестве? Хю-хю… Вот видишь, я же тебе говорил, Тоотс, чем больше ты показываешь характер, тем больше тебя уважают. Хи-хи-и, девчонка перепугалась, как бы я совсем ее не бросил. А я и не собирался бросать, я только так… постращал ее чуточку, чтоб немножко поумнела. Ах так, значит? Ну вот, а то пляши под ее дудку и выкидывай всякие штуки… Теперь сама видит.

— Да нет, ведь… — Лесте хочется что-то сказать, но Тоотс трогает его за плечо, покашливает и, подмигивая, подает знак, чтобы он не спорил с Кийром; пусть рыжеволосый уверяет себя, что своим грозным выступлением он отчаянно испугал Тээле, ибо лажены те, кто не видят и все же веруют.

В это время из аптеки выходит аптекарь; держа в руках трость и завернутый в газетную бумагу пакетик, он медленно направляется к мосту. Подойдя к приятелям, он пристально смотрит на Тоотса, снимает шляпу, кланяется и говорит:

— Будьте здоровы, господин Тоотс, я желаю вам всяческого благополучия!

— Как? — удивляется управляющий, протягивая старому господину руку. — Куда же вы?

— Куда… — отвечает аптекарь. — Этого я никак не могу сказать. Разве вы уже забыли историю о человеке, который шел по улице с куском мыла и веником под мышкой?

— Но вы еще вернетесь в Паунвере? Не уходите же вы отсюда навсегда?

— Все может быть, но по моим собственным расчетам я, видимо, вернусь сюда нескоро. Во всяком случае, моя служба здесь кончилась.

— Вот как! Жаль! Очень жаль. Ну, а ваши вещи, ваше имущество остается пока здесь?

— Почему вы так думаете? Я никогда своих вещей не разбрасываю. У меня хозяйство не такое большое, чтобы я не мог держать его в порядке. Взгляните! Omnia mea mecum porto! [12] Если вы учили латынь, то должны знать, что это значит.

Аптекарь вертит завернутым в газету пакетиком и тростью перед самым лицом Тоотса.

— Вот это, — добавляет он, — это трость, а в газете — табак и гильзы. Так какую же из этих вещей мне следовало бы, по-вашему, оставить здесь, чтобы потом за ней вернуться?

— Ах, ну тогда — конечно, — извиняется Тоотс. — Я не знал, что у вас так мало вещей.

— Мало? — переспрашивает аптекарь, подняв свои седые брови. — Мало? Как на чей взгляд. Для меня этого на первых порах больше чем достаточно. А вообще, чем меньше у человека разного хлама и рухляди, тем он счастливее; это особенно чувствуешь в поездках. Обратите внимание и запомните, молодой человек: на любом вокзале всегда найдется какой-нибудь ребеночек, какая-нибудь там малышка Индерлин, которую мне придется взять на руки и внести в вагон: а таща большой чемодан, я, чего доброго, мог бы нечаянно толкнуть этого ребеночка к стенке вагона и сделать ему больно. Кроме того, мне не нужно возиться с багажными квитанциями и бояться, что поезд уйдет как раз тогда, когда я пью на вокзале свою бутылку пива. Я хочу путешествовать и пить свое пиво в полном покое, в полком покое… а покой — самое главное в этом мире. Или, может быть, я не прав, а?

— Нет, против этого мне нечего возразить.

— Ну, вот видите. Если у вас сейчас нет каких-либо планов, как тогда на поле в Заболотье, неплохо было бы нам пойти распить рюмку-другую на прощанье. Не бойтесь, я не опоздаю на поезд, я никогда никуда не опаздываю.

— Это можно, — соглашается управляющий, поглядывая на Лесту и Кийра.

— Я не пойду, мне некогда, — говорит портной, втягивая голову в плечи. — У меня сегодня еще много дел.

— Да-да, — невозмутимо отвечает управляющий, — беги да смотри принеси мои пять рублей, иначе я подам на тебя в суд и велю продать с молотка свою швейную машину, если добром не уплатишь.

— Хи-и! — насмешливо попискивает Кийр. — А где у тебя свидетели? Кто знает, что мы держали пари на пять рублей? Теперь можешь что угодно врать, можешь выдумать даже, что я тебе сто рублей проиграл.

— Вот как? Ну что ж, делать нечего. Тогда доставь мне хоть одно удовольствие — не попадайся мне сегодня больше на глаза. Черт знает, у меня правая рука чешется, а это всегда предвещает приличную потасовку… почти дружеский разговор, примерно такой, как тогда на раяском лугу.

С этими словами Тоотс поворачивается к рыжеволосому спиной и представляет старому господину Лесту.

— И не надо, — говорит он, — пусть друг Рафаэль отправляется куда хочет. Вместо него с нами пойдет мой школьный товарищ Леста… Ваш коллега и писатель.

— Вот как? Коллега? — снова приподнимает брови аптекарь. — Очень приятно! Хотелось бы на прощанье и вам сказать несколько назидательных слов.

— Я полагаю, — говорит Тоотс, беря на себя почин, — лучше всего нам пойти к подручному мельника, это мой старый знакомый. Там и каннель есть, Леста потешит нам душу музыкой. А-а, вот и он сам, парень с мельницы. Здравствуй! Как живешь?

Компания направляется в комнату Мельникова ученика и здесь рассаживается за столом и на кровати. Парень, разумеется, готов выполнить все, что пожелают господин аптекарь и господин Тоотс. Сию минутку! Не успевают они сосчитать до ста, как он уже снова здесь. Вскоре к обществу присоединяется и арендатор с церковной мызы; при виде старых знакомых и друзей его удивлению и радости нет границ. И в этот предвечерний час на паунвереской мельнице снова произносится немало назидательных слов, немало припоминается давних, милых сердцу воспоминаний.

В это время Кийр, полный радужных мыслей, семенит но дороге в Рая. Ага-а! Так-так! Девица, значит, уже всполошилась! Да-да, в другой раз пусть будет умнее, пусть не ломает комедию с солидным мужчиной. Хи-хии, Тоотс! Тоотс «опять» в беду попал, как цыган в лужу, пускай бродит теперь по деревне и подписи собирает! Да кто такому мошеннику и пропойце даст поручительство! Не жаль, что ли, паунвереским людям своих денежек, чтобы давать подпись и одалживать свои кровные рублики какому-то прохвосту, явившемуся из России! Как знать… может быть, хутор Тоотса скоро пойдет с молотка… Да-а, а что если взять да и откупить его? Двести рублей у него, Георга Аадниэля, положены на свое имя в банке, у старика есть еще около пятисот…

С такими широкими планами в голове Кийр добирается до Рая и врывается прямо в горницу с видом победителя.

— Ну, Тээлечка, — начинает он, снимая свою узкополую шляпу, — как поживаешь? Здравствуй! Давно с тобой не виделись, так можно и совсем друг от друга отвыкнуть. Так когда же мы собираемся замуж выходить и свадьбу справлять?

Несколько минут Тээле молча, испуганно смотрит на Кийра, потом, медленно чеканя слова, спрашивает:

— Что с вами? Вы пьяны, что ли?

— Хи-хии, — смеется рыжеволосый. — Пьян, конечно, но пьян от счастья, а не от водки и пива. Да, Тээле, теперь ты сама видишь, много ли ты выиграла от этой канители, все равно получилось то же самое.

— Ничего не понимаю, — покачивает головой хозяйская дочь. — Если вы не пьяны, то, наверно, стукнулись, и притом довольно крепко.

— Нет, нет, — мило улыбается Кийр. — И не стукнулся я. Я принес весточку…

— Опять весточку! Вы все время приносите весточки, целое лето приносите весточки. Что за весточка? Откуда? От кого?

— Хи-хии, конечно же, от самого себя, от кого же еще мне приносить. Да ну, не будь такой сердитой, Тээле, я пришел с тобой мириться. Давай поговорим по-серьезному: когда ты думаешь справлять свадьбу? Забудем наши прежние ссоры, давай жить дружно. Чего нам цапаться! Я, правда, во многом мог бы тебя упрекнуть — ну да ладно! У каждой девчонки свои фокусы, но мы, мужчины, должны быть умнее и вовремя уступать. Давай по-деловому — когда ты хочешь играть свадьбу?

Тээле снова покачивает головой.

— Нет, вы все-таки стукнулись. Вы так крепко стукнулись, что и сами не помните. Но…. если вас так уж интересует, когда я собираюсь справлять свадьбу, то… может быть, очень скоро.

— Ну вот! — весело произносит Кийр, выпрямляясь.

— Да, но только не с вами, Кийр.

— Н-не… н-не… не со мной? А с кем же?

— Это мое дело.

На несколько мгновений рыжеволосый совсем немеет. Потом он смахивает с бровей муху, глядит на стенные часы и запинаясь спрашивает:

— Не… не с Тоотсом же?

— Именно с Тоотсом. Он — земледелец.

— Х-хэ! — с невыразимым презрением восклицает Кийр. — Тоже мне — земледелец! Тоотс сейчас ловит по всей деревни копейки и клянчит подписи, чтобы опять занять денег, не то хутор с молотка пойдет.

— Ну, из этой беды его выручу я.

— Да, выручите! Гм… Кроме того, он еще я мошенник. Мы с ним сегодня пошли на пари, он проиграл мне пятерку, а теперь отказывается, не хочет платить.

— Тогда я заплачу. Постойте, вот вам пять рублей,

— Ну да… пятерка пятеркой, но… он ведь еще и пьяница. Что вы будете с таким забулдыгой делать? Сначала Заболотье пропьет, а потом и Рая. Идите посмотрите, что он там творит на мельнице, в каморке у батрака. Пьют, буянят с аптекарем, прямо смотреть страшно.

— Такие привычки он скоро бросит, дорогой Кийр. Долго это не продлится. И все-таки он — земледелец, а не чучело гороховое, как вы.

— Как вы смеете так говорить!

Кийр выпячивает грудь и таращит глаза.

— А как вы смеете бранить моего жениха?

— Так он же мошенник и вор. Не помните разве, что он в школе с моими пуговицами проделал?

Лицо девушки заливается пунцовой краской и, подыскивая слова для ответа, ока беспомощно озирается вокруг.

— Лийде, иди ты наконец сюда, — зовет она обернувшись к дверям, — избавь меня от этого субъекта!

—Что случилось? — испуганно спрашивает младшая сестра Тээле, появляясь на пороге.

— Ничего не случилось, — бурчит себе под нос Кийр, хватает со стола пятирублевку и удаляется, с треском захлопнув за собой дверь.

— Боже милостивый! — всплескивает руками Тээле. — И откуда только такой взялся!

Письмо Арно

Получил, Вирве, твой короткий привет и каждый день перечитываю эти строки. И у меня такое чувство, будто я каждый день получаю от тебя все новые письма, все новые приветы.

Несколько дней подряд я страстно ждал от тебя новых вестей и, видя, что не приходит ни единой строки, ощущал острую душевную боль. Теперь я уже не жду — ничего больше не придет. Я не хочу в этом письме допустить ни одной фальшивой нотки, ведь ты все равно рано или поздно увидела бы, как я теряю пестрые перья, которыми украсил себя, страстно стремясь к чему-то.

Я теперь вижу яснее, чем когда-либо раньше: я обречен страдать всю жизнь. Правда, одна частица моего "я" понимает, что на свете есть дорогие тебе существа, ради которых стоит жить, близость которых даже доставляет радость; я люблю, например, своих родителей, еще нежнее люблю свою бабушку, которая мне рассказывает чудесные сказки; но другую, более требовательную частицу моего "я" это не удовлетворяет, она жаждет большего счастья, которое вознесло бы мою душу к солнечным высотам. Тщетность исканий и ожиданий и составляет трагедию моей жизни; впрочем, это могли бы сказать о себе и многие другие. Я совсем не рисуюсь, говоря: возможно, я кончу свою жизнь очень печально. Это у меня совсем не показное, я не собираюсь ничего доказывать, не думаю ни в чем винить ни людей, ни обстоятельства, и если это действительно так случится, то пусть это отнесут полностью на мой собственный счет, так же, как я сам это отношу на свой собственный счет.

Часто гляжу я на заходящее солнце, которое золотит березы на лугу, — это всегда была близкая моей душе картина, ею я любовался еще ребенком. Теперь я любуюсь ею, как милым воспоминанием детских лет, и чувствую, как вместе с заходящим солнцем исчезает надежда, так же, как с годами исчезла радость жизни. Иногда, как бы в утешение, я говорю себе: «Быть может, солнце закатилось лишь для того, чтобы с восходом принести тебе неожиданное счастье». Иной раз мне кажется — малейшая нежность с твоей стороны могла бы отогнать мою печаль, но тут же охватывает меня предчувствие: капля эта утолила бы мою душевную жажду лишь на одно мгновение, а потом снова ждали бы меня разочарование и муки.

Так и живу я — тяжелый крест для самого себя, а возможно, и для окружающих.

Иногда вспоминаются мне дни, когда мы мечтали о будущем, вернее, мечтал один я, а ты слушала, улыбаясь мягко, а порой и насмешливо. Помнишь, мы хотели отправиться в далекое путешествие, повидать чужие страны к. народы, пожить на берегу Средиземного моря, побывать на родине Жан-Жака Руссо, повинуясь только собственным настроениям. Наш багаж мы представляли себе таким же легким, как легко было у нас на сердце. Нам ничего не стоило бы в течение десяти минут покинуть место, где мы поселились на десять лет. Эта последняя мысль принадлежала тебе, и ты очень часто ее повторяла. А потом, помнишь, мы воображали, что ты — знаменитая певица, которую я сопровождаю в ее триумфальном шествии по свету. С той поры я растерял немало своих пестрых перьев. Может быть, придется их терять и в будущем. Я не мечтаю больше о далеком путешествии вместе с тобой, но часто думаю, о еще более дальнем пут и… где я буду один. Много всяких мыслей бродит у меня в голове в последние дни, но зачем говорить обо всех, выскажу лучше одну, наиболее ясную, причем нисколько не хочу тебя в чем-либо упрекать.

Предположим, наступит день, когда мы пойдем по жизненному пути вместе… Не буду ли я и тогда шагать рядом с тобой, неся тот же крест, что и до сих пор? Ты же знаешь, я презираю те маленькие радости, к которым ты так стремишься. Тебе это было известно и раньше, но ты не в силах была отказаться от них ради меня. Так расходятся наши пути. Повторяю, я далек от мысли упрекать тебя в чем-либо; может быть, здесь ясно заявляет о себе мой собственный эгоизм.

Я не в силах жить ни с тобой, ни без тебя. Вирве. Я знаю, что для меня значит расстаться с тобой, но я чувствую: еще ужаснее было бы мучиться бесконечно, следуя за тобой, как тень.

Что мне еще сказать тебе, Вирве? Или тебе уже из этих строк понятно мое душевное состояние? Я не хотел превращать это письмо в последнюю исповедь или рассказывать свою биографию; чтобы выяснить наши отношения, достаточно и того, что уже сказано, а мою жизнь ты знаешь с моих слов. Как видишь, характер мой в своем развитии не делал внезапных скачков, а повторял все тот же мотив, который помнится мне еще со школьных лет.