— Да нет, — живо возражает девушка, — пусть хоть портной, хоть кто, но он слишком… слишком скучный! У него всегда такой вид, точно с ним стряслось какое-то несчастье. А в последнее время это чиханье — действительно уже слишком! Когда поезд тронулся, он хотел еще что-то крикнуть из окна вагона, но помешало чихание. Только и удалось сказать: «Апчхи!»

— А это хорошая примета, — улыбается управляющий.

— Возможно.

Снова воцаряется тишина. Девушка бросает папиросу встряхивает своей хорошенькой кудрявой головкой и с улыбкой поглядывает на Тоотса. Управляющий не может выдержать этот взгляд, он срывает лист чертополоха и растирает его меж пальцев.

— Да-а, — вполголоса тянет он, лишь бы что-нибудь сказать.

— Ну хорошо. — Барышня Эрнья собирается уходить. — Значит, твердо решено, вы придете. Муж моей тети очень хорошего о вас мнения и ставит вас в пример другим молодым людям. Да, да. Он тоже не прочь с вами потолковать; недавно спрашивал, куда это вы запропастились.

— Ладно, приду, приду, как только смогу. Передайте от меня привет тете и ее мужу, а также… Тээле.

Лукаво кивнув головой, барышня Эрнья снова протягивает Тоотсу свою нежную ручку, берет сломанный зонтик под мышку и направляется к дороге.

— Только не рассказывайте нашим, что я здесь курила. Не предлагайте мне там папирос! — кричит она уже издали.

— Нет, нет! — кричит в ответ Тоотс и с усмешкой глядит вслед необычной гостье.

— Ну, — ворчит после короткого молчания Либле, — ежели такие гости к нам зачастят, мы с работой недалеко уедем.

Тоотс продолжает напевать про себя прежнюю мелодию и отвечает только спустя некоторое время:

— Конечно, далеко не уедем.

Они отвозят домой воз камней, затем возвращаются на поле и нагружают еще один. В это время поблизости, боязливо поглядывая в их сторону, начинает вертеться Март. Управляющий и звонарь зовут его то окликом, то жестами, но у трусливого мужика все еще в памяти недавняя пальба.

— А вы сегодня стрелять не будете? — спрашивает он под конец.

— Не будем! Не будем! — отвечают оба в один голос, и таким образом им удается снова заполучить себе в помощники этого работягу. Март опять принимается калить и дробить камни, его кувалда снова творит чудеса. Он готов раздолбить в пух и прах все камни Заболотья, лишь бы те двое отказались от этих ужасных взрывов.

В обеденный перерыв Либле берет Тоотса за рукав, отводит в сторонку подальше от окружающих и говорит вполголоса:

— Я к этому вашему разговору на поле не особенно прислушивался, но так… краем уха все же кое-что слышал.

— Ну и что? — Лицо управляющего выражает удивление.

— Да нет, ничего. Я хотел только сказать, что предсказание мое все-таки верное, не будь я Кристьян Либле, паунвереский звонарь.

— Какое предсказание?

— Да все то же самое предсказание: у Кийра с раяской мамзелью ничего не выйдет. Пусть едет хоть в Германию учиться на опмана — ничего не поможет. А ну-ка припомните, что эта барышня Эркья или Эрнья, или как ее там, — припомните, что она сказала?

— Что ж она сказала?

— Что Тээле не в таком уж восторге от этого самого Кийра, только и знает, что высмеивает его.

Тоотс с минуту молчит, потом резким тоном отвечает:

— Ну и шут с ними! Какое нам до всего этого дело? Нам бы фундамент под хлев подвести…

— Ну да… — Либле согласен и с этим. — Да я не к тому… я просто так.

В крепких руках работников из Заболотья дело спорится как нельзя лучше. Паровое поле очищено от камней — можно приступить к вывозке навоза. Тоотс на глаз измеряет кучу привезенных к дому камней и решает, что для фундамента их больше чем достаточно. Но ничего: что сделано, то сделано. Когда будут строить новый хлев, бери их отсюда без всяких забот. Но ремонт хлева он все же откладывает на несколько дней, пока не кончат вывозить навоз.

С этой тяжелой работой, на которую в прежние годы уходила целая неделя, теперь с помощью Йоозепа, Марта и Либле на хуторе справляются вдвое быстрее; таким образом, до сенокоса остается еще немного времени, и его-то Йоозеп и думает использовать для ремонта хлева. В сенокос, особенно в горячую пору уборки сена, им, вероятно, опять придется помогать остальным. Батрак начинает вспашку паров, старик возится во дворе, хотя от него все равно никакой пользы, а Йоозеп со своими «подмастерьями» быстро приступает к кладке фундамента. Все трое подвязывают себе вместо фартуков старые мешки и трудятся у хлева с утра до позднего вечера. Время от времени пристраивают к делу даже старика: посылают его за каким-нибудь недостающим материалом или еще за чем-нибудь, что необходимо для ремонта. Старикашка, правда, каждый раз ворчит, называя все это «зряшной затеей», но приказания сына все же выполняет. Видимо, бразды правления в Заболотье — то ли навсегда, то ли временно — перешли в руки сына.

За эти дни ничего особенного не происходит, только управляющий от работы чуть худеет, а от загара делается похожим на негра. Он уже больше не «дробная величина», как тогда на паровом поле, нога у него почти совсем здорова. «И на том спасибо», — говорит он самому себе, ложась по вечерам в постель и поглаживая ногу. Теперь у него уже совсем нет времени, чтобы посидеть на пороге сарая; даже вечером и то некогда поразмышлять о жизни на белом свете — вмиг одолевает крепкий сон. Забыта Тээле, забыт и Кийр со всей его рыжей шевелюрой и любовными терзаниями.

Все же с Тээле управляющий повстречался в воскресенье у церкви и поздоровался с нею с преувеличенной учтивостью, даже как бы с легкой иронией. Да и правда, ему следует быть предельно почтительным: ведь как-никак хозяйская дочь с хутора Рая — сейчас уже не просто его школьная подруга, а невеста Кийра. Конечно, Тээле заговорила бы с ним и, возможно, даже пригласила бы в гости, но управляющий почему-то быстро прошел мимо. Вернулся он в этот день домой ранее обычного и в плохом настроении.

За работой он и не вспоминает больше своих школьных приятелей и подруг, мысленно отправив их всех к лешему. К лешему же посылается и все остальное, что так или иначе грозит помешать его работе. Лишь однажды утром деловой разговор с Либле несколько отклоняется в сторону.

Явившись в Заболотье, Либле, как бы для вступления, свертывает себе добрую самокрутку и, покачивая головой, заводит такую речь:

— Стар я, видно, становлюсь.

— Как так? — спрашивает Тоотс. — Ты что, работать больше не можешь?

— Да нет, не о том разговор, — отвечает Либле, — работа будет сделана, никуда не денется, а только вот…

— Так в чем же дело?

— В голове у меня все путается. Не соображает голова, не понимает, что к чему.

— Хм!

— Да, черт его знает, отчего это. Видать, старость, никак не иначе. Видишь ли… Ах, да ладно, что там, не выбалтывать же мне каждый пустяк.

Звонарь недовольно машет рукой, бросает окурок на землю и сплевывает.

— Ну и пускай. Пусть так и остается. Не беда. Я уже не бог весть какой молодой, что с того, если немного и поглупею.

Тоотс искоса поглядывает на собеседника и молчит. Этот старый упрямец опять что-то затаил в себе, ну и пусть его! Потом сам расскажет.

И действительно, после завтрака Либле сует в рот толстенную цигарку, толкует о том, о сем, а потом начинает довольно путано рассказывать:

— Да, раз уж ты поглупел, так поди теперь догадайся, что к чему, — говорит он. — Умный человек, тот сразу все поймет и увидит, откуда ветер дует, а дураков и в церкви бьют. Будь на моем месте аптекарь, тот сразу бы все дело разъяснил да еще и подобрал бы подходящий стишок. А я… что я такое? Ну так вот: Кийрова родня уже ходит на хутор Рая за молоком. Тээле сама им отмеривает, честь честью… Да еще, верно, и сверх мерки добавляет… и все приговаривает: «Свои люди — сочтемся, свои люди — сочтемся…» Да… Вот тут и рассуди! И есть — и нету, и нету и все-таки есть…

— Вот они, твои предсказания! — с горечью восклицает Тоотс.

— Ну да, то-то оно и есть! Потому-то я и говорю, что у меня в голове каша какая-то, все перемешалось. Вот ежели бы можно было эту старую глупую голову продать да новую купить, поумнее.

— А кому охота твою глупую голову покупать? Кому она нужна?

— То-то и оно-то.

Оба молча принимаются за работу. Потом Либле запевает песенку: «Уди-ви-и-тель-ное де-ело…»

— Эту сторону мы сегодня закончим, — говорит через некоторое время Тоотс.

—Ясное дело, закончим, — отвечает Либле. — Закончим, ежели, бог даст, будем живы и здоровы.

В эту минуту из-за угла хлева появляется какой-то молодой человек и произносит: «Бог в помощь!» Наши работяги почти с испугом поднимают головы и удивленно глядят на гостя. Даже Март на минуту застывает возле камня.

— Ого! — изумляются оба. — Арно! Ты как сюда попал?

— Не так уж это сложно, — отвечает Тали, здороваясь со старыми друзьями.

— Как же не так? — с жаром возражает Либле. — Как это не так уж сложно! Да мы уже и не надеялись больше тебя… вас увидеть. Здравствуйте, здравствуйте! Ну как, что… не знаю, даже, о чем раньше спросить! Ну вот, господин Тоотс, теперь я и последние остатки разума потерял, стал совсем как помешанный. Вот чудеса, он домой приехал. Правда, видел я сегодня ночью во сне, будто что-то случится особенное, но кто бы мог подумать, что именно такое! Да н то сказать — сейчас в деревне самая распрекрасная пора, можно отдохнуть от шума городского и от вечного этого учения. Будь у меня сейчас времечко, я бы домой сбегал да скажи бы жене: «Ну, видишь теперь, что сон мой означал!» Она, негодная, никогда моим снам не верит. Да только некогда, нужно хлев ладить.

— Да, вы, видно, здорово тут работаете, — улыбается Тали. — А вообще какие новости?

— О новостях ты бы должен рассказать, — замечает Тоотс, — ты из города приехал. Как с книгой Лесты?

— Печатается, печатается. Леста прямо счастлив, корректуру правит так, что голова кругом идет. Что ни день, благодарит и благословляет тебя; ни за что, говорит, не поверил бы, что у тебя такой решительный характер. Разумеется, шлет тебе привет и… Ах да, Киппель тоже кланяется и приглашает на рыбалку.

— Ну его к лешему с его рыбалкой — некогда. Может, как-нибудь поближе к осени и приеду. Но что этот дурень Леста меня так уж благословляет? При чем тут я? Выжал я из толстяка Тыниссона сто целковых, вот и все. А она, значит, скоро выйдет, эта книга?

— Ну, так скоро еще не выйдет, но когда-нибудь да появится. Первый же экземпляр, как только будет готов, Леста обещал прислать тебе. У него большие планы: хочет сдать в печать еще одну книгу.

— Да, да, — рассуждает Тоотс, — это все же очень хорошо, когда человек что-то делает и сам что-то собою представляет. А то, черт возьми, тянешь лямку, дни уходят и… и одна тоска.

— Да, уж какие у нас в деревне новости, — снова вступает в разговор звонарь, — день да ночь — сутки прочь, корпи над своей работенкой да дураком делайся — что ни день, то больше.

— Ну, ну, ничего! — улыбается Тали. — Почему же так сразу и дураком?

— Как же — ничего? Вот и сегодня утром: прямо так и видишь, что соображения не хватает. Спроси господина Тоотса, я ведь не зря говорю. Ну так вот — новости? Что у нас могут быть за новости… Но за долгое время кое-что и поднакопилось. Молодой барин Арно, верно, не слыхал еще, что портной в Россию уехал на опмана учиться… Жорж этот, или Аадниэль, или Кабриэль, или как его там?

— Да, слышал, дома говорили, но ведь это неверно.

— Правда, сущая правда! Уехал уже несколько дней назад.

— Да, это так, — подтверждает Тоотс.

— Да нет же, — спокойно улыбается Тали, — Кийр повстречался мне сегодня на кладбищенском холме.

— Повстречался? Кийр? — оторопело переспрашивает Либле. — Что… что за наважденье? Кийр в России, у папаши этой самой девицы… Эркья или Эрнья. Не-ет, это другой, средний брат вам повстречался. Они, черти, все на одно лицо, их так просто не разберешь.

— Нет, это не был средний брат. Это был именно он, Жорж Аадниэль. Я же своего соученика знаю. Мы даже с ним чуточку поболтали.

Либле роняет лопату на землю и вопросительно смотрит на управляющего.

— Черт его знает, — пожимает тот плечами, — может быть, по холму у кладбища бродит дух Кийра?

— Дух, — повторяет Арно. — А ты все еще веришь в духов, Тоотс? В школьные годы ты с ними немало повозился. Помнить, как однажды вечером?..

— Да что там — в школьные годы, — улыбается управляющий. — С ними, видишь, и сейчас приходится дело иметь. Кто же еще мог быть около кладбища, если не…

— Около кладбища был самый обыкновенный наш соученик Кийр, из плоти и крови.

— Ничего не понимаю! — трясет головой Либле. — Теперь уж совсем обалдел. Целое утро сегодня только и слышишь — бац, бац! — всякие чудеса, одно за другим. Сколько же человеческая башка может выдержать! Вы не удивляйтесь, ежели я сейчас начну глаза таращить, плясать и колесом ходить. Не выносит мой ум. Но все же припоминается — снилось мне сегодня ночью и вроде бы предчувствие было: случится что-то путаное… Эх, будь у меня времечко, добежал бы до Рая, притворился бы, что по делу пришел, пилу или стамеску попросить; ну и разузнал бы, что там за дьявольская штука такая. Да только некогда, некогда!

— А ну их всех к шуту! — отвечает Тоотс. — Потом все равно узнаем. Стоит еще из-за них бегать!

Разумеется, управляющий и сам сгорает от любопытства, так же как звонарь, но в присутствии Тали предпочитает делать вид холодный и равнодушный. Хватит и одного дурака в Паунвере, к чему еще и себя ставить в смешное положение. Он намеренно переводит разговор на другую тему и приглашает Тали зайти в горницу посмотреть вещи, которые он привез из России. Март и Либле продолжают работать.

Когда школьные приятели спустя некоторое время снова выходят во двор, у хлева возится один Март. С какой-то грустью в голосе он говорит, что Либле содрал с себя фартук, бряк! — швырнул на землю лопату и удрал; и сейчас ему, Марту, тоже не охота работать одному.

— Куда же он побежал!

— Да, ежели бы он сказал, так я знал бы.

— Ну, не беда, — утешает его Тоотс. — Он вернется. А пока поработаем вдвоем. Тебе из-за этого уходить не стоит — скоро обед, нас хорошенько покормят.

Март настороженно вслушивается в эти слова, потом, чуть поразмыслив, снова принимается за дело. Тали усаживается на камень и следит за работой каменщиков. Солнце поднимается все выше, домой пригоняют стадо. Маленький теленок, первым вбежавший во двор, останавливается, широко расставив ноги, и смотрит на работающих, выпучив глаза; затем показывается все стадо, сопровождаемое целой тучей слепней и оводов. За ним во двор вбегает пастушонок, весь в поту, со своим псом; Крантс, тяжело дыша, высовывает слюнявый язык чуть не до земли. Из дома вылезает старик и начинает бранить пастуха за то, что тот вчера пустил скот на ржаное поле.

А Либле все нет.

— Портной не говорил, отчего он так скоро вернулся из России? — спрашивает Тоотс у Тали.

— Нет, — покачивает головой Тали, — у нас о России и речи не было. Кийр разговаривал так, будто он все время оставался в Паунвере, будто никуда и не уезжал. Но… показался он мне чуть растерянным, как-то словно дичился меня. Говорит, а сам в сторону смотрит…

— Ха-ха, — кивает головой Тоотс, — верно, именно так он и делает. Куда-то он, конечно, ездил, это ясно, но далеко ли — бес его знает. А тебе дома не рассказывали, что он помолвлен с барышней из Рая?

— Рассказывали.

— Ну?

— Что — ну? — улыбается Тали.

— Ну, что ты на это скажешь?

— Да ничего не скажу. Ты же еще в городе говорил, что дело к тому идет.

— Но ты вроде когда-то сам был…

— Кем был?

— Да ничего… я так просто…

Тоотс снова усердно принимается за работу. Арно смотрит на загорелую шею и лицо приятеля и приходит к выводу, что Тоотс за это время сильно возмужал. То, что он сейчас делает, — это уже настоящая работа, а не какой-то мимолетный каприз. Между прочим, и разговор теперь с ним можно вести по-серьезному, да и от него услышишь толковый ответ; планы его уже не напоминают воздушные замки.

Наконец появляется Либле, весь потный, задыхающийся от бега. Он подходит к хлеву и кряхтя растягивается на куче песка.

— Где ты был? — спрашивает Тоотс. — Оставил Марта одного, он тоже чуть не удрал. Ты же сам говорил: надо бы сегодня закончить всю эту сторону.

— Обождите немного, — тяжело дыша, бормочет Либле. — Дайте чуть отдышаться, расскажу, где был.

— Да мы и сами знаем, куда ты ходил.

— Ну да, а почему бы вам не знать, тайна это, что ли? Ходил на хутор Рая, куда же еще.

— Ну и что, успокоился теперь?

— Успокоиться-то успокоился, да поди знай, что еще может стрястись. Сегодня какой-то чудной день, новости так и летят… вж-жик — плюх! — будто доски на вяндраской лесопилке. Ну, что бы там ни было, а Кийр вернулся. Сидит себе этакой птичкой в горнице на раяском хуторе и толкует о чем-то с Тээле.

— Почему же он вернулся? — допытывается управляющий.

— Ох, господин Тоотс, будто меня там кто на пороге встретил да так и доложил — вот, мол, Кийр вернулся по такой-то и такой-то причине! А ты будь добр, слушай да запоминай. Не знаю, золотые мои господа! Не знаю! Раяские и сами не ведают, почему их зятек так скоро обратно пожаловал. Сидит он в горнице и с Тээле разговаривает — вот и все, что я видел. А услышать ничего не удалось: кругом двери-окна заперты, будто запаяны. Раяскому старику все это дело крепко не по душе, только и твердит: «А все ж таки это ветрогон». Но не беда, молодые люди, время все распутает, а бог милостив. Уж мы разузнаем, как эти дела обстоят. Ведь в Паунвере ничего не скроешь.

Кийр и в самом деле сидит в большой горнице хутора Рая, с жалобным видом смотрит, на Тээле и говорит:

— Да, Тээле, вот я и снова в нашем любимом родном краю.

Тээле вытирает с цветов пыль и отвечает лишь после долгой паузы:

— Да, вы здесь, это я вижу. И очень странно, что вы опять здесь.

— Вы… ты… — лепечет Кийр, — ты сердишься, Тээле, что я вернулся. Но я же объяснил тебе — никак нельзя было мне там оставаться. Я не мог, Тээле, не мог. Это было страшное путешествие. Я готов принести любую жертву, только не заставляй меня ехать в Россию.

— Я не какая-нибудь рыцарская дочка, — недовольно отвечает девушка, — и мне не нужны жертвы. Мне только хотелось, чтобы вы стали земледельцем. Но и этого моего желания вы не смогли выполнить, так зачем же еще говорить о жертвах. Да и вообще оставим этот разговор. По мне, можете стать хоть трубочистом или же до конца дней своих оставайтесь портным — какое мне до этого дело, но…

— Но вы… ты… вы же согласны выйти замуж только за земледельца?

— Само собою разумеется. Только за земледельца. Я не меняю своих мыслей и планов так быстро, как вы. Не терплю людей, которые вечно колеблются, сомневаются и никогда не доводят до конца начатое дело. Это — ветрогоны.

— Что вы, Тээле! — Рыжеволосый надувает губы.

— Да, да, ветрогоны, ветрогоны!

— Поверьте, Тээле, кто бы ни был на моем месте, всякий вернулся бы, случись с ним такое несчастье.

— Так соберите свои пожитки и поезжайте снова.

— Снова в Россию? — пугается портной. — Нет, Тээле, в Россию я больше ни за что не поеду. Там ужасные люди. Я готов… я поеду куда угодно, куда бы вы меня ни послали, но в Россию я больше не ездок. Ох, Тээле, если б вы только знали!

— Тогда поезжайте в Германию, — усмехается Тээле.

— Ну да, — кисло морщит физиономию Кийр, — хорошо вам надо мной насмехаться!

— Как это так — насмехаться! А как же другие могут по нескольку лет находиться вдали от родных мест — в России или в другой стране — и даже не помышляют о возвращении. Как мог, например, Тоотс…

— Ах, Тоотс! Тоотс такой же мошенник, как и те, что меня обчистили.

— Что с вами, Кийр! Стыдитесь!

— А вы забыла разве, что он проделывал в школе?

— В школе! Но ведь он уже не школьник. Терпеть не могу людей, которые обо всех говорят одно лишь дурное. Или, если угодно, возьмите другого нашего соученика — Тали. Тали мог бы приехать. Тали знает, что родные ждут его с нетерпением, и все таки не едет.

— Ну, — возражает Жорж, — во-первых, он не так уж надолго уезжал, а во-вторых, он сейчас здесь.

— Кто? Тали? Арно?

— Да, да. Я видел его сегодня.

— Вот как? Ну да… И все же… Он всю зиму прожил в городе. А я сама? Разве я не училась несколько лет в городе? Тоже жила среди чужих. Только вам вечно бы сидеть дома, под крылышком у мамаши.

Девушка на мгновение умолкает, а затем спрашивает равнодушным тоном:

— Где вы видели Тали?

— Он мне только что повстречался.

— А-а. Значит, он приехал только вчера вечером или сегодня утром. А не знаете, куда он шел?

— Как будто в Заболотье.

В раяской горнице становится совсем тихо. Кийр сморкается и вздыхая смотрит в окно. Вытянув шею, он оглядывает веранду и бормочет себе что-то под нос. Ему показалось, будто там сейчас кто-то прошел, почудился и чей-то знакомый голос. Ну да, конечно, пойдет теперь опять по всему Паунвере молва… Да и вообще, сколько на свете всяких бед и злоключений… Помимо всех прочих неудач, нужно же было еще притащиться сюда этому самому Тали… Каждую минуту тычут тебе в нос — земледелец да земледелец… Остальные люди — будто и не люди, только и ест на свете, что земледельцы! Какое несчастье, когда человек ничего общего не имеет с земледелием!

— О чем вы задумались, Кийр? — спрашивает неожиданно Тээле.

— Я? — оторопело отвечает рыжеволосый. — Ни о чем не думаю. Смотрю, какие превосходные нынче у вас хлеба.

— Хлеба! Что вы смыслите в хлебах! Будь бы земледелец, тогда бы еще… Тоотс в этом разбирается, Имелик… Тали… Даже Либле знает больше, чем вы.

— Так что же мне делать? — плаксивым тоном спрашивает Кийр. — Не могу же я… Не понимаю, как можно так мучить человека?

— Глупости, Кийр, кому охота вас мучить? Но скажите сами, что вы смыслите в земледелии? Или вы научились за те несколько дней, что пробыли в отъезде? Обещали вы, правда, научиться быстро, но так быстро едва ли можно приобрести знания. Верно ведь?

— Я смогу учиться и где-нибудь здесь, на родине. Ведь не только в России можно поучиться земледелию.

— Ну, тогда нанимайтесь к Тоотсу.

— К Тоотсу? Почему именно к Тоотсу?

— Лучшего земледельца у нас в округе нет — вот почему.

— Ах, Тээле, Тээле! Какой вы черствый, бессердечный человек! Я пришел сюда за утешением, но вижу, что… Да, да…

Рыжеволосый покачивает головой и громко сопит. Тээле возится у книжной полки, время от времени перелистывая то одну, то другую запыленную книгу. Вдруг брови ее поднимаются, словно ей попалось в книге что-то очень любопытное, она искоса поглядывает на Кийра и с лукавой улыбкой говорит:

— Настоящий мужчина не нуждается в утешении, настоящему мужчине нужен добрый совет. И вот такой совет я вам и даю. Идите к Тоотсу учиться. Как это мне раньше не пришло в голову!

— Перестаньте об этом говорить, Тээле!

— Нет, Кийр, я только начинаю об этом говорить. Это же прямо-таки блестящий плац. Подумайте, вам не надо больше ездить ни в Россию, ни куда-либо еще, вы останетесь здесь же под боком. Можете даже ходить домой обедать.

— В жизни не пойду к Тоотсу учиться.

— Не пойдете? Ладно, как хотите. Мне-то какая печаль! Можете хоть сейчас отправляться домой и браться за иголку, и шейте себе сколько угодно. Но меня удивляет, что… что…

— Что вас удивляет? — настораживаясь, спрашивает рыжеволосый.

— Да то, что человек, который готов принести любую жертву, не хочет выполнить самое скромное желание. Так что все ваши клятвы и обещания — лишь пустые слова и ничего больше. Отправляйтесь лучше домой, садитесь за шитье и не теряйте драгоценного времени. Теперь я вижу вас насквозь, мне ясно, что вы за человек. До поездки в Россию я была о вас совсем другого мнения. Но все равно, все равно. В жизни бывает столько разочарований; одним больше или меньше, это почти безразлично. Итак, конец! Но знайте, виноваты в этом вы, а не я.

— Конец? — с испугом переспрашивает портной. — Какой конец? Какой конец?

— Конец, — тихо повторяет Тээле это короткое, но столь страшное для Кийра слово.

— Ох, Тээле, Тээле, какой вы жестокий, бессердечный человек! — вздыхает Кийр. — До поездки в Россию я тоже был о вас другого мнения.

— Ну что ж, — спокойно улыбается хозяйская дочь, — благодарите судьбу, что успели меня вовремя раскусить.

— Н-да, н-да… — снова многозначительно покачивает головой Кийр.

На дворе сияет солнце, рассыпают свои трели жаворонки, на земле мир и божья благодать, только у Жоржа душа словно попала на шерстобитню под самые зубья. Последние недели выдались для Жоржа такими мрачными, что он с наслаждением взял бы большие ножницы и вырезал эти дни из своей жизни. В его сердце порой вонзается не одна иголка, а целая пачка иголок, даже целых две пачки. Они «стегают» и «стегают» его вдоль и поперек, как будто имеют дело с воротником куртки. Все мысли и планы в голове перепутались, как клубок ниток, попавший в лапы котенку; даже уверенность в себе пропадает. А где-то здесь же рядом злорадно ухмыляется над его беспомощностью чья-то противная рожа — это, конечно, земледелец Йоозеп Тоотс, вор и пропойца. И как такой еще не провалился в пекло!

В первой комнате открывается дверь и на пороге появляется хозяйка хутора. Обращаясь к Кийру и Тээле, она произносит одно-единственное слово:

— Обедать!

Кийр хватается за свою узкополую шляпу и пятится к двери, ведущей во двор.

— А вы не хотите? — спрашивает Тээле.

— Нет, нет, мне… некогда, — заикается Кипр. — Я должен сразу же домой… и… и… Ах да, я еще хотел спросить, Тээле, как… как же теперь будет?

— Как будет? — серьезно повторяет Тээле. — Мои условия достаточно ясны. Сделайте так, как я сказала, тогда…

— Тогда, что тогда?

— Тогда… тогда все останется так, как было до поездки в Россию.

— Но, Тээле, дорогая Тээле, не могу я идти к Тоотсу! Подумайте сами, что скажут в Паунвере!

— Не знаю… Поступайте как найдете нужным.

Кийр пожимает своими тощими плечами, топчется еще с минуту на месте и вдруг исчезает молниеносно, как человеческое счастье. Тээле молча садится за обеденный стол и делает вид, будто не замечает вопросительных взглядов сестры.

— Ну, жених вернулся, — говорит наконец сестра.

— Вернулся.

— Так быстро выучился на опмана?

— Я его не экзаменовала.

— Почему же он так скоро прилетел обратно? — спрашивает раяский хозяин.

— Кто его знает. Говорит, будто обокрали в дороге.

— Вот те и на! Ну и… Да что ты с ним возишься? Пошли его ко всем чертям — какой из него земледелец!

— Как это вожусь? Я его сюда ни разу не приглашала, — отвечает Тээле. И, наклонившись к уху сестры, шепчет: — Я тебе потом все расскажу.

А Кийр несется в это время домой, то и дело оборачиваясь, словно опасаясь погони. Сегодня в руках у него нет больше тросточки с блестящим набалдашником, которую он всегда носил с собой. Эта несчастная трость сейчас в России в руках у какого-нибудь воришки, и, должно быть, оплакивает своего прежнего хозяина и тихую деревню Паунвере.

— Ну, как обошлось? — спрашивает старый портной, встречая сына во дворе.

— Да как обошлось… — вздыхает сын. — Теперь она меня к Тоотсу шлет учиться. А не то — конец.

— К Тоотсу? Это почему?

— Тоотс, говорит, лучший земледелец в округе.

— Во всяком случае… да… да, — рассуждает портной. — Земледелие Тоотс знает, но… подобает ли тебе к нему наниматься?

— В том-то и дело, — чуть не плача отвечает сын. — Лучше сквозь землю провалиться, чем идти к этому мазурику!

— Ну и капризы у этих ученых барышень! — почесывая лысину, восклицает старый Кийр. — Очень жаль, что ты не поехал к господину Эрнья.

— Как же я мог поехать к господину Эрнья, если меня в Москве так обчистили, что ни туда ни сюда, — уже в который раз начинает Жорж печальную повесть о своем путешествии. В это время во дворе появляются и другие домочадцы. Им хочется еще раз послушать о злоключениях их несчастного Жоржа на чужбине.

— Железнодорожный билет и тот украли, — тоскливо начинает свой рассказ Жорж, — как же мне было дальше ехать. Все в кошельке было: и деньги, и паспорт, и билет. Как только в Москве из вагона вышел — ну и народу было! — так кошелек сразу и пропал. Сначала я не знал, что делать, потом один господин посоветовал к жандарму обратиться. Но пока я с жандармом разговаривал и протокол составляли, чемодан тоже пропал.

— Ужас какой! — восклицает мамаша.

— Только и осталось у меня, что подушка, одеяло да маленький узелок с едой, — вот и все. Трость я забыл в вагоне.

— Подумать только!

— Ну да, но мне кажется, чемодан стащил тот самый господин, который меня к жандарму послал. Обещал за чемоданом, одеялом и подушкой присмотреть, а сам вместе с чемоданом исчез. Ну скажи, папа, как мне было ехать дальше? Один только добрый человек нашелся — жандарм. Он по моему школьному свидетельству — оно у меня в записной книжке оказалось — выдал мне вместо паспорта другое удостоверение и сказал: «Ничего, молодой человек!»

— А Москва — красивый город? — с хитрой усмешкой спрашивает младший брат.

— Помалкивай! — кричит на него Жорж. — Не до того мне было — еще город осматривать! Ну да, галоши я тоже в вагоне забыл. После, когда вспомнил, и вагон тот, и весь поезд уже укатили.

— Ох господи, как же это ты оказался таким бестолковым? — говорит мама. — Дома всегда был разумным, смышленым.

— Сердце все время так болело, будто огнем жгло. Кругом чужие люди, никто тебя не утешит, не скажет дружеского слова. Все время в горле комок, плакать хотелось… А в вагоне все — словно волки. А потом еще ввалилась ватага босяков, стали меня евреем обзывать. Чуть что — сейчас же снова: «Ну, Берка, ай-вай, как твои гешефты?» Где уж тут было о тросточке или о калошах помнить, лишь бы выбраться оттуда!

— А ты бы им сказал, что ты не еврей, что ты эстонец.

— Да разве я не говорил! А что толку? Чем больше я с ними спорил, тем больше они издевались. Все время только и знай: «Таких рыжих эстонцев, — говорят, — не бывает. Это Йоська, а хочет себя за эстонца выдать».