Кстати сказать, вычитание - вообще очень духоподъемная забава, когда они насядут так, что невмоготу. Вот, скажем, если из начальника вычесть надпись на его визитной карточке: Х - должность = что? Вспомните, Самуил Аронович, начальников, которые нас с Вами в то или иное время разнообразно возглавляли, - хорошо ведь, если в остатке оказывался хотя бы добропорядочный отец (или, там, мать) семейства. А ведь, как правило, и того нет. Однако ж они часто выглядят, будто на ночь до одури начитались своей визитки.
      И все это, заметьте, искренне. Социальная роль не осознается играющим ее как роль, маска, но - как суть. Отсюда - снова проблема коммуникации. В унижении, причиняемом тебе сознательно, как ни странно, содержится противоядие: понять (намерения) - значит, простить. Потому что расслоение поступка противника на "внешнюю" часть и внутреннюю интенцию лишает его цельности, а значит - энергии, силы. Уязвляет неосознанное - действие, которого совершивший его даже не заметил.
      Скажем, многие начинают разговор с той точки, на которой расстались. Будто ты - как статуэтка фарфоровая, все это время стоял на их подзеркальном столике. Пропускается важнейшее звено общения - мгновенная микропристройка, необходимая все равно после какой разлуки, хоть на год, хоть на день - а может, за этот день человек духовно прозрел или, напротив, у него велосипед украли, или наследство открылось в Австралии, или помер кто из близких.
      В фильме Чена Кайге "Прощай, моя наложница" есть веселая сцена: два главных героя - звезды Пекинской оперы - приходят к своему ветхому учителю, который некогда их, что называется, нашел в дровах. Дедушка в полумаразме, он на что-то серчает, хватает палку и начинает, как в школе, лупцевать этих - уже давно взрослых - мужиков. "Потому что родителям хочется, чтобы мы оставались детьми"
      Веду речь не об излюбленном романтическими писателями несовпадении внешнего и внутреннего, но о губительности схематизма, типологизации. помещения в графу. Вот сейчас глядел парад по телевизору: а сколькие ведь видят красоту в одной из самых уродливых, чудовищных и безобразных вещей, выдуманных человечеством, - в маршировке. Когда отдельные, индивидуальные люди отчего-то все вместе нелепо выкидывают вперед ногу, вывертывают шею, так, что их тела сливаются в один нерасчленимый ряд. "Кто же это, наконец, казнил, убивал, лишал жизни его - Пьера со всеми воспоминаниями, стремлениями, надеждами, мыслями? Кто делал это? И Пьер чувствовал, что это был никто. Это был порядок, склад обстоятельств. Порядок какой-то убивал его - Пьера, лишал его жизни, всего, уничтожал его". И еще, там же, в "Войне и мире": "Поймали меня, заперли меня. В плену держат меня. Кого меня? Меня? Меня - мою бессмертную душу".
      Собственно, все настоящие книги - в том числе и про это, про губительность хождения строем. Даже и "Алиса". И Гамлет толкует про то же самое ("Вот флейта..."), и Алексей Ремизов: "Мой труд нельзя ни реквизировать, ни национализировать, как нельзя мысли ни повелевать, ни приказывать"... да что там, Вы, Самуил Аронович, все это знаете куда лучше меня.
      Письмо, однако, вышло, будто на арамейском или еще каком древнем наречии, как Штирлиц Юстасу левой рукой. Но пусть, переписывать не стану.
      Письмо X. С. Л. - Д. Ц.
      23 мая 2001
      Мифология разбитого яйца
      Сюжет нашей переписки становится предсказуем: Вы - упорно про Фому, я столь же неукротимо про Ерему.
      Между прочим, я думаю, что это лица исторические. Воображается какое-нибудь такое городище - предположим, в окрестностях Старой Ладоги, обнесенное земляным валом. Век, например, двенадцатый. Экономика - продают варягам пушнину и клюкву. Политический строй - конечно же, демократия. Партий - две: по числу, скажем, улиц. Продольных возглавляет, как Вы уже догадались, народный трибун Фома, поперечных, соответственно, Ерема. (Или наоборот.) В нерабочее время на перекрестке то и дело вспыхивают стихийные митинги. Совершенно как в шекспировской Вероне. - Про Монтекки! - горланят одни. - А мы про Капулетти, так вас и так! - вопят поперечные. И кто-нибудь уже бежит с багром.
      По-видимому, тогда же и там же прославился выдающийся путешественник Макар. Известно, что в дальних экспедициях он гнал перед собою стадо телят надо полагать, всю дорогу питаясь ими, - что и позволило добиться непревзойденных результатов: местность, по которой не ступала нога ни единого из Макаровых телят, считалась находящейся как бы за ойкуменой. Но рогатый скот был дорог, исследователь разорился; в некоторых текстах он предстает - очевидно, на склоне лет - существом забитым и безответным.
      Его современник Яков более или менее успешно практиковал как прорицатель, расхаживая по обеим улицам с говорящей сорокой на плече. Не исключено, что он пробрался в Гардарику из Хазарского какого-нибудь каганата и приходился родственником богачу и гастроному, о котором у Даля сказано: дядя Мосей любит рыбку без костей.
      Да-с, все они жили-были, все и остались в народной памяти как живые: какой-нибудь Роман - кожаный карман (должно быть, фарцовщик, вообще криминальный тип; ошивался, наверное, на берегу, высматривая ганзейские корабли; сам, возможно, прибыл из Византии; о нем у того же Даля: "Нет воров супротив Романов, нет пьяниц супротив Иванов"); абсолютно ясен моральный облик Степаниды ("Степанидушка все хвостом подметет"); мистический ужас пополам с восхищением окружает фигуру Сидора - зоофила и козодоя.
      По-моему, гипотеза не хуже никакой другой. Только что своими глазами читал в научном-пренаучном журнале мифологическую интерпретацию сказки о курочке Рябе: Дед и Баба - древние демиургические божества, золотое яичко созданный ими космос, а Мышка, ежу понятно, воплощает мировое зло, деструктивное начало, и жест хвостика предвещает гибель нашей Галактики от кометы.
      Кстати о яйце: вот и в России появился политзаключенный, к тому же писатель. Непобедимым органам удалось отчаянной контртеррористической операцией обезвредить самого Эдуарда Лимонова - главаря национал-большевиков. Эта партия, насчитывающая не менее дюжины членов и сочувствующих, готовила вооруженное восстание, - сказали по телевизору. Верю и не удивляюсь: отчаянные поступки этих нацболов (не путать с нацменами) обличают в них людей, способных на все.
      Вплоть до того, что на пресс-конференции знаменитого кинорежиссера (помните - который с таким неизъяснимым благородством играет официантов?) один юный нацбол саданул ему яйцом по пиджаку. Яйцо, надо полагать, было простое, - зато пиджак золотой. Во всяком случае, когда нигилиста повязали, режиссер его перевоспитывал, не жалея обуви, а тоже импортная, небось.
      Теперь вот перевоспитывают вождя злодеев; верней, нас с Вами: а то мы как-то отвыкли рифмовать писателя с тюрьмой. В сущности, ничего особенного. Подумаешь, цаца - книжки пишет; уж и наручников на него не надень. У нас диктатура закона: арестовать можно каждого, а кто арестован, тот и виноват.
      Кстати о лимонах: восхищаюсь этим роскошным администратором - г-ном Бородиным! Если только женевские очкарики не напутали с номерами счетов, он-то и есть герой нашего времени. Железная воля нужна, чтобы накопить столь знатную сумму! Может быть, для нового какого-нибудь русского двадцать пять зеленых лимонов - мелочь. Да и в нашей с Вами профессии, говорят, это не предел. Но он-то, бедняга, - бюджетник! Так сказать, не Чичиков, а Башмачкин. Какая бы ни была зарплата и даже на всем готовом - попробуйте-ка сами, отказывая себе в самых ничтожных радостях, откладывать по грошику... Трезвость как норма жизни и все такое. Книжку не купить, не говоря о велосипеде. Образцовая выдержка. Вот чью биографию надо в школах преподавать, на обложках тетрадей печатать. Лучше в стихах, и припев предлагаю - из "Дяди Степы", кажется: Жив, здоров и невредим Друг бюджета Бородин!
      Видите, я все-таки опять свернул к теме Еремы, хотя он мне и самому порядком надоел. Ваш-то Фома такой кроткий, такой вдумчивый; знай себе вглядывается в психологическую инфраструктуру. А Ерема все вопрошает неизвестно кого: как это получается, что почти каждый почти всё понимает, а все вместе живем вот именно как Сидорова коза?
      Один мой знакомый работал экскурсоводом на Пискаревском кладбище. Давно, в семидесятые годы. И вот в один прекрасный - точней, в ужасный для него день подводит он очередную группу к Вечному огню и вдруг - не знаю, что ему померещилось, - просто переутомился, скорей всего, - в общем, вдруг он скомандовал громким голосом: - На колени! - Экскурсанты послушно встали на колени. Он поглядел на них минуту-другую, махнул рукою - и ушел. К вечеру его, конечно, нашли, отвезли в психическую. Не знаю, что потом с ним сделалось.
      Припомнилась эта история, нелепая и безобразная, пока Виктор Шендерович пересказывал по радио самый поучительный прикол в программе "Итого" покойного НТВ. Я и сам видел эту передачу, но там "специфический репортаж" занял несколько минут. А опыт, оказывается, продолжался чуть не целый день. Артист, обряженный в милицейскую форму, разгуливал по Арбату, останавливая прохожих и требуя предъявить документы и штрих-код. Дескать, от столичных властей вышло такое распоряжение: у каждого зарегистрированного жителя должен быть на руке штрих-код. Он так ходил часами, остановил десятки людей; они выдумывали разные причины, самые драматичные: почему не успели поставить штрих-код; оправдывались, просили снисхождения, предлагали деньги; ни один не посмел не то что возмутиться - удивиться. Никто не заподозрил подвоха.
      Имея дело с такой беспредельной невинностью, как начальству не разыграться?
      И я говорю своему Ереме: смирись, глупый человек! Всё это политика, а политика теперь, и снова надолго, - не наше дело. Как это Устинька объявляет в пьесе Островского: "Вот два самые благородные разговора, один: что лучше мужчина или женщина?.. А другой разговор еще антиресней. Что тяжеле: ждать и не дождаться, или иметь и потерять!" И г-жа Бальзаминова подтверждает: "Это самый приятный для общества разговор".
      Письмо XI. Д. Ц. - С. Л.
      27 июня 2001
      Смерть, где жало твое?
      Простите, Самуил Аронович, что так задержался с ответом на Ваше последнее письмо. Не по лености - был развлечен всяческими делами, которые попутно подарили меня разнообразными впечатлениями. О последних и попробую Вам рассказать (что, собственно говоря, и есть работа людей, пишущих необязательные тексты, - вроде нас с Вами).
      Был я в Риге - и в очередной раз подивился тому, как же мы различаемся с прочими европейскими народами. Вот вроде бы почти что наши люди, и от приснопамятного эсэсэсэра отделяет их исторически ничтожный промежуток времени, и нельзя сказать, что так уж все богаты, сыты и довольны. Но - лица все-таки другие: "В них не было следов холопства, Которые кладет нужда". Потому и нищие корявые старухи, и "синяки", побирающиеся в переходах (а такие, конечно, тоже есть), выглядят как нечто чужеродное среде, общему тону. Они - включения в эту жизнь, но не ее первооснова. Тогда как здесь, согласитесь, картина человеческого падения знаменует собой необходимую ступень социальной лестницы, скатиться на которую никому из нас не заказано.
      Не будучи специалистом в религиозно-философских вопросах, не рискну рассуждать о том, православие ли сформировало моральную физиономию нашего народа или, напротив, оно лишь оказалось адекватным каким-то более глубоким свойствам т. наз. русского характера. Но не могу не заметить чисто эмпирически ощущаемую разницу между упорядоченным протестантским мировоззрением - и нашим тоскливым хаосом. Как-то в Германии, в Нижней Саксонии, я, прогуливаясь, забрел на кладбище. Оно вызывало глубоко оптимистические переживания! Разумеется, чужая душа потемки. И нет ни еллина, ни иудея, а способность страдать, конечно же, никак не детерминирована национальностью и гражданством. Форменная глупость - сделать вывод: мы-де, помри кто из близких, убиваемся, а у них сердце - сухарь. Но! - эти кладбищенские чистота и порядок рассказывали о том, что мироустройство - правильно, что смерть - не загадка, мучительная своей безответностью, а совершенно естественное окончание жизни. Или продолжение.
      В свое время я долго думал о прозе Хемингуэя: отчего, какие бы ужасы и беды ни приключались с его героями, все равно эти романы вызывают ощущение благополучия и некоторого даже комфорта (что особенно заметно в сравнении с мутным ноющим чувством, в которое повергают какие-нибудь "Записки из подполья" или "Клим Самгин")? А потом нашел объяснение (некорректное, конечно, с точки зрения научного литературоведения, но меня устраивает): автору решительно всё удается объяснить словами, и если все слова вычесть останется чистый лист бумаги, безо всякой достоевской тошнотворности.
      Кстати: смерть - все-таки окончание или продолжение? Сдается мне, что как раз эта проблема решается по принципу "Дано вам будет по вере вашей": кто чувствует душу свою бессмертной - да исполнится это (или, там, ощущает себя - не рационально, а внутренне, органически, - звеном в цепи воплощений - значит, у него и в самом деле есть прошлая и будущая жизни). А коли человек (опять-таки неким органическим, клеточным знанием) знает: всё, что есть он, прекратится в момент его физической смерти, - так тому и быть. Каковое самоощущение, кстати, весьма практично избавляет от пустых хлопот на предмет последующих гимна времен и благословения племен.
      Впрочем, эдакая рефлексия - удел одиночек, большинство же довольствуется готовыми продуктами, проверенными рецептами и надежным инструментарием. Сергей Сергеевич Аверинцев в статье "Ритм как теодицея" заметил, что церковная обрядность превращает смерть "из патетической катастрофы или постпатетического "абсурда" - в дело, требующее делового отношения". Обряд тем и хорош, что избавляет от необходимости теодицеи, вообще от поиска своего индивидуального отношения к "жизни мышьей беготне", снимает пушкинскую проблему: "Я понять тебя хочу, Смысла я в тебе ищу..." Люди друг с другом договорились: это есть хорошо и правильно, поступать следует так - вот и ладненько.
      Одно из моих впечатлений, которому не хотелось бы дать пропасть, - от мероприятия "Открытие восковой скульптуры А. А. Собчака". На него во дворец Белосельских-Белозерских собралось множество народу, одни говорили речи, другие их слушали, и все это вызывало чуть не зависть: какие, к чертовой матери, гроба тайны роковые, когда жизнь устроена так понятно и где-то даже хорошо! Некоторые сомнения, впрочем, возникли - их высказала вдова модели Л. Б. Нарусова. Она благодарила скульпторов и мастеров гримерно-постижерного искусства, но признала: живой Собчак был настолько живым, что восковое изображение не может до конца передать этой витальной энергии.
      Честно признаться, речь сия много переменила мое отношение к Л. Б. Нарусовой - к лучшему. Аз грешен, раньше полагал, что эта женщина попросту умела представить современникам свидетельство о браке как свидетельство об уме, таланте, масштабе личности и компетентности во всех на свете вопросах. А теперь понял: жизненная сила - тоже талант. И, боюсь, при изготовлении восковой копии ее исторической личности (что, несомненно, рано или поздно будет сделано) столь мощную витальность адекватно передать тоже не удастся. Во всяком случае, на этом вернисаже рядом с полною жизнью Людмилой Борисовной Анатолий Александрович и впрямь выглядел совершенно восковым.
      Надо сказать, что благодаря искусству последователей мадам Тюссо, широко распространившемуся и у нас, граница между natura naturans и natura naturata (в том числе nature morte) сильно поистерлась. Вот еще впечатление: нелегкая журналистская судьба занесла меня на концерт Ф. Б. Киркорова. Он, конечно, как не раз было замечено, природа созданная, причем не самым искусным мастером, многие части этого изделия могли бы быть и получше. Но не в том дело - для меня данное впечатление оказалось важно тем, что этот артист, как и Л. Нарусова, открыл мне кое-что по исследуемой проблеме (такая связь не удивительна - недаром же в свое время как раз А. Собчак совершил над Ф. Киркоровым обряд бракосочетания). Концерт давали во Дворце Льда, и хозяева этого ледника любезно усадили меня прямо перед подиумом - так что мне удалось разглядеть звезду до винтика. В ухо Филиппа Бедросовича был вставлен приемник, очень похожий на слуховой аппарат, из пластмассы телесного цвета (именно в такой цвет гримируют покойников). И открытые глазу части самого Филиппа Бедросовича (лицо, шея) были покрашены в тот же цвет, так что он практически сливался с ушным пластмассовым прибором. Эта деталь придала его искусству - и без того вполне гармоничному - почти философскую законченность.
      Набоков, озаботившись непереводимостью слова "пошлость", пытался дать аж дюжину определений этому понятию, которые в сумме должны были объяснить, что же она такое есть. Задача и впрямь трудна невероятно - поди передай с помощью слов субстанцию одновременно самоочевидную и неуловимую, сверкающую и пыльную, существующую и как тонкий яд, и как толстый асфальт. В частности, Набоков точно заметил органическую связь между пошлостью и смертью: пошлое всегда внутренне мертвое. Все-таки изъяснить пошлость проще демонстрационно - на примерах.
      В процессе этих наблюдений вопрос апостола Павла: "Смерть, где жало твое? Ад, где победа твоя?" утрачивает свою риторичность. Где? Так вот же.
      Письмо XII. С. Л. - Д. Ц.
      4 июля 2001
      Пошлость как судьба
      О, да: Смерть и Пошлость друг дружке не чужие: стоит Смерти мелькнуть на горизонте легчайшим облачком - и тотчас эта липкая невесомая паутина наливается током, звенит, искрит. Только что мы, бедные, так безмятежно в ней жужжали - вдруг жаркий озноб ужаса
      И мир повернется
      Другой стороной,
      И в сердце вопьется
      Червяк гробовой.
      Очень узнаваемое переживание. Но зато, дорогой Д. В., Вам посчастливилось внести в антологию всемирной пошлости вполне новый, к тому же весьма выпуклый сюжет. Примите мои поздравления: вообразить вдову на церемонии ввода в эксплуатацию чучела покойного супруга - Щедрин, и тот не додумался бы, а Вам такая роскошная мизансцена досталась, почитай, даром. А можно было и поседеть в одночасье - не случайно же Вы избавили читателя от подробностей: обошлось ли, например, без молебна с водосвятием? исполнялся ли какой-нибудь гимн? насколько задушевны были речи? неужели никто не сказал чего-нибудь вроде: стой спокойно, дорогой товарищ? хорош ли был фуршет вокруг муляжа... Вы правы, конечно: лучше ничего этого не знать.
      Возвратимся к теории. Так вот, я подозреваю, что Пошлость - как бы общая дочь Глупости и Смерти. Без метафор - ответ Глупости на вызов Смерти: на предчувствие, что смысла не дано. Глуша страх смерти, Глупость впадает в особенную эстетику - косметическую, нарочито не различающую мертвого и живого. Такое метафизическое легкомыслие подразумевает соответствующую реальность - сплошь из физических тел и притом прозрачную - как у Набокова в "Приглашении на казнь". Тело играет так называемую душу. Тел легко отнять, так называемую душу - подделать. Чужая смерть - интересный фокус. Жизнь любовь к чужой смерти. Жить - значит казаться живым. Существование в роли человека сводится к имитации человечности. Скотское или механическое под жирным слоем грима - главным образом словесного, из лжи обыкновенной, косит под нравственный императив. Пародия нагло притворяется оригиналом, похоть - любовью, и так далее. Обрывки этой фальшивой, но крайне активной реальности мы опознаем как пошлость.
      То есть не мы, а русская литература от Гоголя до Набокова, это ее всемирно-историческая заслуга. Пошлость возникла вместе с цивилизацией - с нею и погибнет, - а слово для нее нашлось лишь в последней рабовладельческой империи. Да и то не нашлось, - а человек из провинции, последний гений христианства это слово сочинил.
      Вы припомнили, как Набоков бился втемяшить его иностранцам. Затея и впрямь вполне тщетная, придется им рано или поздно включить pochlost' в свои наречия, как sputnik, glasnost' и KGB. Но ведь и в России это понятие не отчетливо. Многие путают пошлость с ее бедными родственницами непристойностью, вульгарностью, банальностью, тривиальностью, скабрезностью, сальностью.
      История слова не предвещает его судьбы. Когда Иван IV ("прозванный за свою жестокость Васильевичем") в письме к Елизавете Английской честит ее как есть пошлой девицей - за то, что она обсуждает вопросы международной политики с представителями мелкого бизнеса (с "торговыми мужиками" в парламенте) - он намекает, надо полагать, не на легкое поведение, а на чрезмерный демократизм. Когда Тредиаковский в качестве школьного инспектора рапортует об экзамене в Новгородской семинарии: здешние семинаристы имеют пошлые познания в латинском языке, - он просто-напросто констатирует, что уровень преподавания удовлетворительный. Когда на сельской дискотеке Онегин нашептывает Ольге Лариной какой-то пошлый мадригал, - речь не о гадостях, а всего лишь о трюизме, об избитом комплименте, какие говорят все, от Данзаса до Дантеса: что-нибудь из раннего Пушкина, вроде "и говорю ей: как Вы милы, и мыслю: как тебя люблю"... И даже у Даля, то есть много после Гоголя, пошлый значит прежде всего стародавний, исконный; или еще: А ездоки ездят, не пошлою дорогою, не торною, а заезжают поля; впрочем, ныне, замечает Даль, есть и другие смыслы, как-то: надокучивший, почитаемый подлым, площадным, и пр.
      В советских словарях - без затей: пошлый - это низкий в нравственном отношении, безвкусно-грубый; ну а пошлость, само собой - свойство по значению прилагательного.
      Но вот у Гоголя в "Мертвых душах" две дамочки трещат о тряпках: какой ситчик милей, не слишком ли пестро; или какой-нибудь Иван Никифорович, миргородский дворянин, проводит время у самовара, голый, в пруду. Или, допустим, острят за обедом в рассказе Чехова. Или мы с Вами ввинчиваемся в переполненный троллейбус - либо наша очередь подходит к билетной, скажем, кассе, а она вот-вот закроется. Ничего такого нравственно-низкого, и грубо-безвкусное часто ни при чем, а ужас (если кто его чувствует) - ужас только в том, что во всех подобных случаях (жизнь, можно сказать, из них и состоит) мы не являемся существами с бессмертной личной душой - строго говоря, не являемся людьми. Пошлость - наша нечеловеческая сущность и участь. (Как будто Спаситель приходил не к нам, - негодовал Николай Васильевич, - не к нам, не за нами!) Каждый из нас - наверное, даже Вы бесконечная дробь, а пошлость - наш общий знаменатель.
      Но это пошлость в страдательном залоге, почти что кроткая. Дайте-ка ей свободу воли: тотчас изобретет пытку, казнь, рабовладение, полицейское государство (а в героической фазе - революцию и войну, хотя бы гражданскую). Сейчас выставлены, говорят, в Петропавловской крепости пыточные устройства: их автор - мастер пошлости (а Николай Васильевич сказал бы - черт).
      Вспомните Рим цезарей: сплошной Миргород, буднично кровожадный. Зощенко в "Голубой книге" закрыл, так сказать, эту тему, но все равно - какой-нибудь Светоний приводит картинки поярче даже Вашей. Он только термина не знал. Вот, пожалуйста, - про Калигулу:
      Многих граждан из первых сословий он, заклеймив раскаленным железом, сослал на рудничные или дорожные работы, или бросил диким зверям, или самих, как зверей, посадил на четвереньки в клетках, или перепилил пополам пилой, и не за тяжкие провинности, а часто лишь за то, что они плохо отозвались о его зрелищах или никогда не клялись его гением. Отцов он заставлял присутствовать при казни сыновей; за одним из них он послал носилки, когда тот попробовал уклониться по нездоровью; другого он тотчас после зрелища казни пригласил к столу и всяческими любезностями принуждал шутить и веселиться...
      Рим и сгубила пошлость - и гуси не спасли.
      Первый прорыв Пошлости в нашу эру пересказан в Евангелиях: как римский тюремный спецназ глумился над осужденным Иисусом: играли с Ним, как с куклой, отрабатывали, гогоча, на Нем болевые приемы, спорили при Нем о его одежде: кому достанется (послать в аппенинскую глубинку, дочуркам на юбки)...
      Кстати: слышали о последних показаниях полковника Буданова? Знаете, почему он велел солдатам тайно и немедленно закопать в лесу задушенную им девушку? Представьте - из уважения к чеченским обычаям. А изнасиловали, дескать, ее мертвую, эти самые солдаты; по какому обычаю - неизвестно.
      Письмо XIII. Д. Ц. - С. Л.
      5 сентября 2001
      Прощай, гордыня
      Летние вакации в нашей переписке позволили мне предаться мыслишкам на кое-какие общие темы, не связанные крепко с трепетаньями действительности.
      Например: равны ли люди?
      Конечно, конечно же, люди равны! А как же! Согласиться с обратным значило бы признать, что наши деды и отцы, семь десятилетий потратившие на утверждение социального строя, основанного на идее равенства, прожили свою жизнь зря. Но мы ведь не можем такого признать - а то, не ровен час, додумаемся до того, что и наша собственная жизнь проходит не очень чтобы осмысленно - большей частью в хлопотах своекорыстия, но никак не в служении высшему или хотя бы в помышлении о нем.
      Нет, люди равны: трудовыми книжками, местами в очереди, одинаково напряженными, тупо-мучительными выражениями лиц в паспортах, наконец, в качестве пушечного мяса. Они до последнего пытаются отличиться - хотя бы отделкой гроба, но увы - содержание гробов представляет разницу разве что для судмедэксперта.
      Есть, впрочем, такие особенные гордецы, которые не пытаются отличиться, но чувствуют себя отличными - назовем их условно поэтами. Поэтом же согласимся считать (для терминологической простоты) человека, обладающего способностями к художественной деятельности. И тут наступает многократно описанная в мировой литературе коллизия "поэт и толпа". Ее, как известно, с недосягаемой точностью изъяснили Пушкин и Блок: пока божественный глагол помалкивает, образ жизни и моральный облик поэта частенько заслуживают осуждения, однако в остальное время он таинственным образом обретает способность создавать нечто такое, что остальные ничтожные дети мира (среди которых он, повторим, только что был, может, всех ничтожней) создать не умеют, - что дает поэту некоторое право (хотя бы внутреннее) говорить: "Тебе ж недоступно все это!.. Ты будешь доволен собой и женой, Своей конституцией куцей" - и т. д. Еще вот у Кьеркегора про то же самое отлично сказано: "Жизнь поэта - жизнь несчастливца; она выше конечности, но бесконечности не достигает. Поэт видит идеалы, но он должен бежать от мира, чтобы радоваться им, он не может носить в себе эти божественные образы среди жизненной суеты, не может идти спокойно своей дорогой, без того, чтобы не быть задетым окружающей его карикатурой. Оттого жизнь поэта часто бывает предметом презренного сочувствия людей, считающих, что у них все обстоит благополучно благодаря тому, что они остались в конечности".
      Собственно говоря, при советской власти эту коллизию можно было переформулировать так: раз нет социального неравенства - то и неравенства духовного не может быть (тем более что дух даже не вторичен, а представляет собой пренебрежимо малую величину). А ежели кто скажет: нет! Может! - так ему быстро объяснят его ошибку: глагол глаголом, а кушать всем надобно, поди-тка послужи. Сразу происходит смена оптики: на место духовной иерархии встает социальная (на самом деле, разумеется, существующая). И покамест терпение поэта не лопнет ("винтовой вихрь забирал и крутил пыль, тряпки, крашеные щепки, мелкие обломки позлащенного гипса, картонные кирпичи, афиши; летела сухая мгла; и Цинциннат пошел среди пыли, и падших вещей, и трепетавших полотен, направляясь в ту сторону, где, судя по голосам, стояли существа, подобные ему") - эти декорации будут стоять: "Вас много, а я одна! Сами себя задёрживаете!"
      Пред лицом того, что Лидия Яковлевна Гинзбург называла механизмами общественного зла, уж точно все равны - ведь аристократия духа есть категория еще более сомнительная, нежели аристократия крови, потому что в сфере духовного никакими жалованными грамотами ничего не докажешь. Сколько бы ни озирался новоявленный маркиз: "Кто это?" - мол, не встречайся он с этими людьми в одном офисе, сама мысль о знакомстве с ними показалась бы ему странной и даже дикой, - чтобы с него форс-то сшибить, и лесоповала не нужно, достаточно потребовать поквартального плана явки божественного глагола в соответствии с требованиями производственной дисциплины.
      Однако... Все-таки колбаса, которую надо кушать поэту... Здесь также рецепт отлично известен и выбор невелик: либо продается рукопись, либо - и вдохновение тоже (покуда его достанет на эти фьючерсные контракты). Некоторая либерализация действия механизмов общественного зла привела к тому, что нынче цена вдохновения - уже не жизнь, а всего лишь комфорт. Вот, например, бесспорное золотое перо страны пишет речь, прости Господи, Грызлову на съезде "Единства". То бишь: поэт уже не бежит от мира, окружающая карикатура его не задевает - постмодернизм, однако. Но даже и в этой жалкой ситуации положение золотого пера кажется мне предпочтительнее грызловского. Потому что кабы интеллектуальные и творческие потенции оного Грызлова были достаточны, чтобы самому написать себе речь (типа: изложить свои оригинальные взгляды, идеи, принципы мировоззрения, ежели таковые имеются, в искрометной, увлекающей аудиторию форме), - не было бы нужды перья скликать, что тот Иван (дурак) жар-птиц. Попросту - так уж карта легла у Грызлова: хоть и проиграл он столько выборов, в скольких участвовал (видать, самостоятельно зажечь электорат все-таки слабо), но попали ему в руки деньги, достаточные, чтобы покупать спичрайтеров класса premium. В этом смысле вообще позиция любого начальника, чей бизнес основан на пользовании плодами чужого художественного творчества, сомнительна: с одной стороны (Вы, Самуил Аронович, - с Вашим-то 35-летним стажем службы в журнале "Нева" отлично это знаете), число приемщиков рукописей всегда было меньше, нежели число вдохновившихся, потому последние оказывались перед первыми в позе подчинения (как выражаются зоологи); а первым, таким образом, сам Аполлон был не брат - рукописи-то продаются лишь при наличии покупателя. Но с другой - напади на поэтов (людей, обл. сп. к худ. деят.) моровая язва или хотя бы напрочь иссохни Ипокрена, этот покупатель-повелитель останется повелевать разве что секретаршей и наиболее преданными фанами "Единства", которым для обожания лидера довольно и его усов.
      Тут журналистская добросовестность велит мне дать слово противной стороне.