Версия "Ледокола" - очень удобная. На первый взгляд, даже странно, что начальство ею пока не пользуется - и произносит совершенно Бог знает что. Например, В. С. Черномырдин в юбилейном докладе объясняет поражение 1941 года - "неимоверной централизацией руководства всеми сторонами жизни и деятельности государства...". А победили в 1945-м почему? Децентрализация случилась?
      Но с мыслью, что на Пискаревском или в Бабьем Яру лежат пешки, съеденные за фук, - примириться невозможно. И мы предпочитаем думать, что не было напрасных, бездарных жертв, что все, кто умер, - погибли за Родину.
      (Хотя вряд ли у кого-нибудь в Бабьем Яру были такие иллюзии. А попробуйте выговорить: полтора миллиона умерли за Родину от голода...)
      Так вот, за Родину - а не то что узники, предположим, Колымы по приказу лагерной администрации разоружили охрану Освенцима и Дахау. За Родину - а не просто на выручку Западной Европе или на порабощение Восточной. За Родину ведь фашисты напали!
      А по "Ледоколу" этому выходит, что, промедли Гитлер пару недель Сталин ударил бы первым, - и война была бы другая: наверное, Великая - но не Отечественная. Тогда кто же кого перехитрил? Кто из двух злодеев зачинщик единственной справедливой войны в истории Советского Союза? Суворов как будто вообще недоволен, что они поссорились.
      К настоящей правде ближе всех, по-видимому, Л. Н. Толстой:
      "Каждое действие их, кажущееся им произвольным для самих себя, в историческом смысле не произвольно, а находится в связи со всем ходом истории и определено предвечно".
      Короче говоря, Бог - не фраер, а мастер сюжета. Будем надеяться.
      Письмо XIII
      12 мая 1995
      Одна ласточка не срывает подписку, поэтому покамест продолжим то, что почтенная читательница г-жа А. в предпраздничном номере "Невского времени" называет моим еженедельным издевательством над русской классической литературой и нашей историей.
      Я не обижаюсь, потому что знаю за собой этот неисправимый литературный недостаток: не умею писать для тех, кто не умеет читать. Притом фамилия вызывающая, к тому же имя обнажаю беззастенчиво... Короче, мне поделом.
      А вот о. Глеба Якунина не стоит честить русофобом и расстригой. Насчет русофоба - поскольку этот термин у нас применяется к любому, кто заподозрен в порочащих родственных связях (например, с Богородицей либо с апостолами), - Вам видней, а меня анкета о. Глеба не интересует. Но нам ли с Вами - существам отчасти мирским - судить о сане духовного лица? Это такой вопрос, что и большие чины ГБ решают его не иначе как в пышных ризах. И потом - вспомните протопопа Аввакума: вот расстрига, инородец, узник совести - тоже архиереев обличал - диссидент в точном смысле слова, но авторитет покруче современных митрополитиков. Никого ни с кем не сравниваю, а просто - бранные слова мало что значат и, по-моему, лучше оперировать мыслями.
      В чем я решительно с Вами не согласен - это что будто бы наша газета борется с антисемитизмом. Надеюсь, что нет - по крайней мере, я не участвую. Это даже христианской церкви не под силу - а какой же текст сильней Евангелия? Но хватит об этом.
      Новое издательство с бесхитростным (ой ли?) названием "Азбука" выпустило том прозы Юр. Юркуна - "Дурная компания". Со стороны издательства поступок не из разряда обыкновенных торгашеских. Юркун известен крайне мало и скорей как персонаж судьбы и лирики М. А. Кузмина - как верный спутник по прозвищу Дориан Грэй. Верный до смерти. Даже влюбившись в О. Н. Гильдебрандт-Арбенину - гениальную красавицу, - "мистер Дориан" не покончил с собой из-за раздвоения страсти (как поступил Вс. Князев, герой "Поэмы без героя") и не покинул Кузмина. О. Н. поселилась вместе с ними, в той же квартирке на Спасской улице. Осколки Серебряного века в коммунальном быту... Кузмин в дневнике обзывал Фрейда грязным жидом (ненависть бабочки к энтомологу, я полагаю), - но только Фрейд, и то лишь овладев идеей прописки, мог бы изобразить их жизнь внятными словами. Потом Кузмин умер, а Юркуна увели в Большой Дом и убили выстрелом в затылок 21 сентября 1938 года, сообщив близким, что приговор - десять лет исправительных работ без права переписки. Ольга Николаевна стала ждать, считая дни. Наконец, 13 февраля 1946 года написала мертвому:
      "Юрочка мой, пишу Вам, потому что думаю, что долго не проживу. Я люблю Вас, верила в Вас и ждала Вас - много лет. Теперь силы мои иссякли. Я больше не жду нашей встречи. Больше всего хочу я узнать, что Вы живы, - и умереть. Будьте счастливы. Постарайтесь добиться славы. Вспоминайте меня..."
      Но прав был Зощенко: жизнь устроена проще, обидней и не для интеллигентов. О. Н. умерла в 1980-м. Ее мемуар "О Юрочке" напечатан в названной книге как приложение.
      Человек, которого так необыкновенно любили, - Юр. Юркун прозу сочинял не потрясающую. (Но Пастернаку она вроде нравилась.) Безвольное воображение, синтаксис неживой. Лично мне и вступительную статью В. К. Кондратьева к этому однотомнику, и примечания П. В. Дмитриева и Г. А. Морева читать интересней, чем роман, повесть и рассказы самого Юркуна. Зато чувство тайны не рассеивается. Как если бы от великого бегуна ничего не осталось, кроме каких-нибудь неловких поделок по дереву: детский лобзик не передает стиля.
      Правда, Юркун еще и рисовал - и Арбенина тоже.
      "Всю жизненную силу, всю волю я отдала на спасение и сохранение НАШИХ картинок, НАШИХ писем. Мы - умрем, но ЭТО бы могло жить века, и в этом была бы моя и Ваша душа, мое и Ваше сердце, моя и Ваша кровь, быть может (?), Ваш и мой гений".
      ... Проще и обидней.
      Письмо XIV
      24 мая 1995
      Иосифу Бродскому - пятьдесят пять лет, у него день рождения.
      Пока он пишет стихи, какие пишет, - наше поколение от старости заговорено - и Роберт Фишер никому не проиграет.
      Все понимать, но ничего не бояться, обращая неизбежность утрат в свободу отказа.
      Бродский - автор последней иллюзии: будто жизнь без иллюзии смысла имеет смысл. Только в этой иллюзии реальность похожа на себя - пока звук, распираемый силой такого смысла, наполняет нас невеселым счастьем.
      Бродский храбр настолько, что верит в существование Вселенной без него. Собственно говоря, он только и делает, что испытывает данность чьим-нибудь отсутствием - чаще всего, своим, - выказывая необыкновенное присутствие духа.
      Он самый привлекательный герой нашего времени и пространства. Метафизика его каламбуров посрамляет смерть и энтропию и внушает читателю нечто вроде уважения к человеческой участи - ведь это ее голос:
      Только пепел знает, что значит сгореть дотла.
      Но я тоже скажу, близоруко взглянув вперед:
      не все уносимо ветром, не все метла,
      широко забирая по двору, подберет...
      Как знать, как знать, хотя насчет Иосифа Бродского я совершенно уверен. Важней и несомненней, что не будь мы зрителями Феллини, читателями Бродского - нипочем не догадались бы: кто мы, где мы и с кем.
      Но что если сама догадка - просто сон птичьего двора о перелетном гусе?
      Все равно - это лучший из снов.
      Письмо XV
      10 июня 1995
      Оказывается, "Молодая гвардия" пылает непримиримой враждой к "Нашему современнику" - никогда не догадаетесь, за что. За одну якобы нечаянную обмолвку академика Шафаревича - ныне именуемого в "МГ" не иначе, как Авторитет Измены. Забыты его заслуги, под сомнением его "Русофобия" - а все потому, что осмелился пискнуть в каком-то интервью, будто математика "наука космополитическая". Ну и полощут же его!
      "... Разве не было ясно чуткому, пусть и "необразованному" уму, что это - вряд ли голос русcкого ученого?.. Не присущи людям русской науки "нечаянные" оговорки, "обмолвки" на этот счет..."
      Мне сказали, что в этом номере - ноябрьском, прошлогоднем - один наш пишущий согражданин вроде как поставил рекорд неблагородства, - и я приневолил себя прочитать всю книжку, но теперь не жалею.
      Хотя вообще лучше ничего такого руками не трогать. Прочитаешь рассердишься и вряд ли промолчишь, а беседовать с людоедом о вегетарианстве нелепо и даже как бы низко.
      Свобода слова есть, а общественного мнения нет - стало быть, все дозволено и скучно.
      Разумный человек не удостоит вниманием автобусного хама: пусть хам во все горло хоть из матери в мать - разумный человек беседует как ни в чем не бывало с прелестной спутницей о смысле, например, искусства или жизни, - это приличней, чем искать разбитые очки под ногами равнодушных свидетелей. Держитесь подальше от подвалов, если вы не крысолов, не крысобой... Так, бормоча, я все же одолел упомянутый журнал и в нем пресловутую вещицу согражданина.
      ... Сюжет из истории советской литературы. Поэт Олейников ("Маленькая рыбка, жареный карась...") одно время дружил с поэтом Маршаком ("Жил человек рассеянный..."), затем они рассорились. В 37-м Олейникова посадили и расстреляли, а Маршака - не успели, он уехал в Москву и умер своей смертью через много лет. Факты известные, но имена-отчества персонажей подсказывают автору новую трактовку.
      Маршака звали Самуил Яковлевич. Это позволяет уверенно утверждать, что свою детскую литературу он создавал под непосредственным руководством ОГПУ Тамошние Наумы Абрамовичи и Яковы Ефимовичи ему поручили
      "создать детскую литературу для русских людей, которая помогла бы им вырасти такими, какими хотело их видеть новое еврейское начальство".
      А Олейников был Николай Макарович, из казаков. Из этого мы заключаем: в глубине души он был зоологический антисемит и ненавидел советскую власть, что прекрасно, - а в большевики подался и с евреями дружил из шкурных соображений, - что понятно и простительно. Это дает ключ к творчеству Олейникова: презирая опасность, он в книжках для детей тонко пародировал "еврейско-большевистскую болтологию", - ну, а стиль его трагикомической лирики разгадать легче легкого:
      "Попав в Ленинграде в среду еврейских деятелей искусств, заполнивших квартиры расстрелянных или высланных Сергеем Мироновичем из города русских интеллигентов, он чувствовал себя достаточно неуютно среди местечкового визга и грязи. Поэтому обращение его в стихах к "галантерейному языку" было единственным способом выразить себя и тем самым сохраниться от растления".
      Не с очевидностью ли вытекает из вышесказанного неизбежный заключительный вывод: Олейникова взяли по наводке Маршака? Не вправе ли автор прямо переходить к художественному описанию Левашовской пустоши?
      "... И снова чудятся в этой сумрачной непогоде странные зловещие силуэты, вот промелькнула между темными деревьями тень, схожая с обликом Самуила Яковлевича Маршака... Страшно...".
      Действительно, ужас. Но какими скупыми средствами достигнут эффект. Ведь сведений, порочащих врага, не имеется - кроме ФИО, буквально ничего, а возможности открываются необозримые:
      "Если наше предположение верно и Маршак действительно был напрямую связан с руководством органов НКВД, то понятно, что и обязанности ближайших помощников его были весьма специфическими...".
      Если верно, то понятно, - и отчего же не харкнуть в спину еще кому-нибудь... ах, простота!
      Принцесса была настолько невинна, что не подозревала, как называется человек, оглашающий подобные предположения наугад, по наитию, без доказательств. А что документы, здесь же, прямо в тексте приведенные, предположениям противоречат, - это разве космополитическую какую-нибудь логику смутит, а национальной - хоть бы хны.
      Кстати, о документах. Вот сочинителю выдали в Большом Доме протокол допроса, снятого с ныне здравствующей, но очень немолодой петербургской писательницы.
      Тогда, в 37-м, под побоями, она будто бы подписала обвиняющие показания на своего любимого учителя - С. Я. Маршака. Теперь их публикуют без ее ведома - и корят ее, и попрекают, и стыдят...
      Моральный аспект, разумеется, в сторону, - а вот нет ли тут признаков преступления, хотел бы я знать.
      Или в самом деле каждый гэбэшник имеет право продать, подарить, проиграть кому захочет, - предположим, дело моего деда или бабушки, - а меня к этим документам не допустить, - а еще кого-нибудь ими шантажировать?
      Короче говоря, на законных ли основаниях наследники палачей владеют и торгуют тайнами жертв?
      Хотя - если подумать - кого я спрашиваю?
      ... А какие трогательные стихи повторяют в этой "Молодой гвардии" с умилением и восторгом! Это стихи из газеты "Завтра": "Боже, помилуй нас в горькие дни! Боже, Советскую власть нам верни!.. Боже, Советский Союз нам верни! Боже, державу былую верни!.."
      По-моему, к такой убедительной просьбе нельзя не снизойти.
      Письмо XVI
      5 июля 1995
      Культ личности Пушкина утвердился, как известно, в 1937 году. Смерть поэта праздновали с таким размахом, что (или чтобы) юбилейный гул, перекрывая рев моторов, совсем заглушил выстрелы.
      В 1949 году все повторилось, только вполнакала, - гения растолковали народу окончательно; с тех пор все почитают его, а пенсионеры и школьники даже почитывают, - а тем, кто читает постоянно, так называемым пушкиноведам, полагается плата - впрочем, незначительная.
      Пушкин в России гораздо больше чем поэт, - или гораздо меньше - как поглядеть. Культ возник, конечно, из мифа, овладевшего массами. А миф, как полагается, сочинили интеллигенты в эпоху застоя - в восьмидесятые годы прошлого века.
      К июню 1880-го, когда в Москве на Тверском бульваре был открыт знаменитый памятник, - народную тропу еще никто не протоптал. "За пятьдесят лет, прошедших со дня смерти Пушкина, общее число проданных экземпляров его сочинений не превысило 50-60 тысяч", - за год, стало быть, расходилось не более тысячи экземпляров, если верить - а отчего бы не верить? - Маркусу Ч. Левитту, автору замечательной книги "Литература и политика. Пушкинский праздник 1880 года".
      Ничего удивительного - славе Пушкина сильно вредили критики-демократы и вдова. О вдове м-р Левитт умалчивает - а между тем это она добилась от Александра II, чтобы срок действия авторского права на сочинения Пушкина был продлен вдвое, - и до 1887 года дешевых изданий не существовало. Зато 30 января 1887 года что началось! Настоящее столпотворение в книжных магазинах.
      Правда, к этому времени суждения критиков-демократов обесценились. В Пушкине больше не видели блестящего, но безответственного рифмоплета, теперь в его произведениях следовало искать тайну судеб России. Это впервые было заявлено на торжествах по случаю открытия опекушинского памятника, - и М. Ч. Левитт подробно рассказывает, что там случилось.
      Труд обстоятельный, с мыслями нетривиальными, - только жаль, что автор не воспользовался - хотя бы для эпиграфа - письмом М. Е. Салтыкова к А. Н. Островскому (25.6.1880): там его сюжет изложен, конечно, пристрастней. - а все-таки забавно:
      "По-видимому, умный Тургенев и безумный Достоевский сумели похитить у Пушкина праздник в свою пользу, и медная статуя, я полагаю, с удивлением зрит, как в соседстве с его пьедесталом возникли два суденышка, на которых сидят два человека из публики. Достоевский всех проходящих спрашивает: а видели вы, как они целовали у меня руки. И по свидетельству Тургенева... будто бы прибавляет: а если бы они знали, что я этими руками перед тем делал!"
      Не было, увы, между классиками настоящей дружбы.
      У. М. Тодд III, однако, полагает, что толковать всерьез о дружбе подобает лишь масонам. Его книга "Дружеское письмо как литературный жанр в пушкинскую эпоху" изобилует прелестными выписками из Карамзина, Жуковского, Вяземского, - но что такое литературный жанр? и почему дружба - не более чем литературная условность? -У. М. Тодд III не дает ответа.
      И все же нельзя не восхититься: ученый текст изящен, - в научных сочинениях наших соотечественников этого не бывает почти никогда.
      Книга В. Э. Вацуро "Записки комментатора" - исключение. Но о ней - а может быть, и о некоторых других изданиях Гуманитарного агентства "Академический проект" - в следующий раз.
      Письмо XVII
      12 июля 1995
      Так вот: это хорошо, что филологи, как правило, пишут скучно, и что наука о литературе - странное создание человеческого ума! - состоит главным образом из непривлекательных текстов о текстах по преимуществу привлекательных.
      Будь иначе, науке этой посвятили бы себя буквально все кому не лень вы встречали когда-нибудь человека, не разбирающегося в литературе? не берущегося о ней судить? Все мы от природы - товароведы, а значит литературные критики; высказаться очень многие не прочь - но ученые признают вас ученым, только если докажете, что читали их труды, - к счастью, не у всех такая сила воли. Это во-первых.
      Во-вторых, одна только, например, наука о Пушкине заключена в горе сочинений, гораздо более высокой, чем Александрийский столп, - и если бы все они были толковые - то есть не наводи они почти все такое чувство, будто вы жуете горстями пыль, - добросовестному специалисту ничего другого не оставалось бы, кроме как всю жизнь читать молча.
      Да и сам предмет науки - тот же А. С. Пушкин как один из главных ее героев - оказался бы в опасности, сумей наука нам внушить, что он ей - стало быть, и нам - в принципе понятен. Как раз именно с Пушкиным это почти удалось; упомянутый в предыдущем письме американский ученый Маркус Ч. Левитт приводит яркую цитату из речи президента АН СССР на юбилейных торжествах 1937 г.:
      "Да здравствует Красная Армия, бойцы которой больше интересуются Пушкиным, чем им когда-либо интересовалась либеральная буржуазия прошлого, считавшая себя монополистом образованности!"
      Действительно. В середине прошлого века А. Григорьев говорил: "Пушкин это наше всё" - от имени кучки снобов. В конце - Л. Толстой задавался вопросом, что скажет народ о Пушкине, когда узнает, "что вся заслуга его только в том, что он писал стихи о любви, часто очень неприличные". Освобожденный народ первым делом разорил усадьбу в Михайловском - чем, казалось бы, не ответ? Но всего за два десятилетия наука и школа под руководством партии добились поистине чудесного результата...
      Говоря всерьез, пошлость и скука официального мифа спасли Пушкина: до сих пор он автор совершенно таинственный. Он в самом деле гений - он в самом деле писатель вдохновенный - это не метафоры, - но прямого смысла этих слов ни материализм, ни православие не знают, поэтому главное цело...
      Это все к тому, что В. Э. Вацуро, чья книжка "Записки комментатора" тоже издана Гуманитарным агентством "Академический проект", - чувствует тайну русской литературы, как очень немногие. Он живет в истории этой литературы, как в романе - воображаемом, но удивительно связном, - и бесчисленными новыми подробностями уточняет сюжет. Похоже, он прочитал все, что читали Пушкин, Жуковский, Вяземский, Дельвиг, Лермонтов и Гоголь, - все, что только попадалось им когда-либо на глаза, - и сделался литератором их круга, их современником, обладателем общих с ними воспоминаний. А человек даже гений, что бы ни значило это слово! - состоит из воды и памяти; думает, говорит и пишет по большей части цитатами - то бессознательно, то нарочно; не расслышав их, не раскусить, в чем соль оригинальных мыслей. За несколько страниц из этой книжки - скажем, о происхождении реплики Сальери насчет того, что Бомарше был слишком смешон для ремесла отравителя, - можно не глядя отдать дюжину монографий.
      (Кстати, о Бомарше: замечание Пушкина, что драматического писателя следует судить по законам, им самим над собою признанным, - не из предисловия ли к "Севильскому цирюльнику": "... допустимо ли меня судить, как это делали иные, на основании правил, коих я не придерживаюсь?"?)
      Книга В. Э. Вацуро - сборник новелл - или кратких трактатов. Они написаны легко и повествуют по большей части о фактах незаметных: кому посвящение? откуда потайной мотив? (А впрочем, историю о том, как играл Гоголь с тенью Пушкина, маловажной не назовешь...) Но так рассказывать частности умеет лишь тот, кто знает главное. И тут наука возвращается наконец в литературу.
      Одна беда - опечатки. Я против телесных наказаний. Но когда корректор пропускает "сведующего", а редактор - "крестьянскую барышню", - делается грустно.
      Письмо XVIII
      19 июля 1995
      Как это пелось в прошлом столетии: осторожность, осторожность, осторожность, господа: г-н Искариотов, патриот из патриотов, приближается сюда. Начальники спятили совсем - охотятся на "Кукол".
      Впрочем, как раз эта история вздорная и непременно кончится ничем особенно если "Куклы" применят тактику правильную, то есть самую незатейливую: с чего, дескать, вообразили вы, будто обожаемые руководители нашей страны похожи на этих нелепых уродов? Даже странно; расскажите-ка поподробней, в чем усмотрели вы так называемое сходство? - и т. д.
      Вот В. П. Астафьев в апрельском номере "Знамени" напечатал повесть - и на одной из страниц этой повести разочарованный ветеран войны приходит на какой-то митинг, а там витийствует некто Рванов - "будущий Президент" и автор книги "Я - Рванов". О нем сказано:
      "Дела на его заводе, материально и морально устарелом, шли ко краху, и пройдоха этот вместо того, чтобы покаяться вместе с партией, его и крах этот породившей, доказывает с помощью блудного пера таких шестерок, как Кащенко, что было все хорошо и его предприятие до ручки за несколько лет довели демократы, и ничего ему не остается, как по наказу народа идти вверх и наводить там порядок".
      Представьте, нашелся кандидат в президенты с более или менее созвучной фамилией - обиделся, говорят, и чуть ли не к суду попытался писателя притянуть.
      А Виктор Петрович как отрезал: Рванов - плод моего поэтического вымысла. Примерно как Т. Ларина у Пушкина. Желаете судиться - докажите сперва, что вы у нас один такой и что выдумать вас невозможно. Отрезал - и, как слышно, в суд его пока не волокут. Лишь по телефону без конца угрожают: мол, как только победим - сразу повесим. Но это и без угроз ясно.
      Современность, благоухая, кипит - но в Петербурге, оказывается, кое-кто помнит, когда родился Державин. В прошлую пятницу 252 годка исполнилось бы Гавриле Романовичу, если бы стоило так долго жить. День выдался ветреный, солнечный. Во дворе державинского дома собрались литераторы и знакомые литераторов, человек шестьдесят: посмотреть, как вручат Державинскую премию поэту Олегу Охапкину.
      Там во дворе - бюст классика на постаменте, и вокруг постамента призрак лужайки, черновик рощицы, аллея в несколько шагов. Настелили на какие-то ящики ковровую дорожку, некто в джинсах обтер Державину бронзовое лицо (надеюсь, платком), под бессильный на ветру клавесин спел разумным баритоном красивый господин во фраке: зря на Россию сквозь страны дальны из Тредиаковского, - и праздник начался.
      Тут, на Фонтанке, 118, когда-то жили мои друзья - и рассказывали, что в одной из квартир прямо над чьим-то супружеским ложем вделана в стену доска, и текст на ней удостоверяет: именно у этой самой стены общался с Музой - Г. Р.
      Теперь в здании - ресторан "Державинский", а также Интерьерный театр, и музею Пушкина что-то досталось.
      Исключите ресторан, добавьте наш местный Пен-клуб и общество (вроде приличных людей) под названием "Дом Державина" - получите собрание основателей Державинской премии. Тысяча долларов и большая медаль - в данном конкретном случае за многолетнее служение одической традиции.
      Лауреат сказал речь - как я понял, о просодии державинской и своей - и прочитал стихи. Потом состоялся небольшой концерт - и под конец было налито всем и каждому по полстакана молдавского сухого вина.
      Бедный, скучноватый, но очень опрятный получился праздник. Почти совсем без пошлости. Счастье, что не осуществилась первая, черновая мысль устроителей: разыграть сцену знаменитого лицейского экзамена - чтобы какой-нибудь ряженый, как бы в гроб сходя, благословил, кого жюри назначит.
      Обошлось. Были только сад, ветер, солнце, музыка, стихи.
      Кстати, о стихах. Как это удивительно у Державина - когда из трудной стукотни деревянных шестерен вдруг взлетает музыка:
      Вседневно муки умножая,
      Всечасно прелестьми маня,
      Не льсти напрасно, дорогая,
      Своей любовию меня...
      В 1776 году сочинено!
      Письмо XIX
      6 сентября 1995
      "... И почему же тогда - если я не способен - мой путь был к величию? Не к литературе вообще, а именно к величию? Ведь это не был еще один хороший писатель, медленно дозревающий на солнце как баклажан, как все эти Бунины, Куприны, Брюсовы и даже Блоки, а явно и очевидно (и даже страшно) пришел Некто... И все ахнули: "Вот он, пришел!" - и многие перекрестились от страху. Это потом они говорили следом за Толстым: "Он пугает, а нам не страшно!" - потом, когда я изменил себе... Ведь только уксус и желчь у меня настоящие, а вместо сахару - патока. Сладко, но противно. И что такое: желчь с патокой?"
      Да, вы угадали - хотя бы по шутке Л. Н. Толстого: это Леонид Андреев, сорока семи лет, за год до смерти, составляет сводный баланс.
      Он, как известно, покинул советскую Россию чуть ли не первый, но ушел совсем недалеко - ежедневно часами разглядывал Кронштадт в бинокль - и очень скоро умер - уже полузабытый. Потом его еще запретили в отчизне - на всякий случай. Теперь "Художественная литература" с похвальной аккуратностью заканчивает собрание его сочинений (предыдущее вышло в 1913-м), а издательство "Atheneum - Феникс" выпустило удивительную книгу "S. О. S." последние дневники Андреева, последние письма, последние статьи - мрачные мысли на Черной речке. Прощайте, прощайте, в XXI веке никто не вспомнит - и, быть может, зря.
      Мастер фразы: почти каждая - да просто каждая - с восхитительной легкостью исполненный голосовой трюк. Плюс яркое воображение, плюс бесконечная наивность: дорожил красивыми словами, как романтический гимназист, - а с натуры даже рисовать не любил. Собственно говоря, это Треплев из чеховской "Чайки": писатель, не умеющий ввести читателя в обман. Ничего кроме правды - а глаза колет выдумка; пугает - не страшно...
      Читателю не страшно потому, что автор не умеет скрыть свой ужас.
      Леонид Андреев ни на минуту не мог забыть, что Судьба, Толпа, Сила, Злоба, Похоть, Смерть со всех сторон обступили нашу крохотную сцену и, толкая друг друга, вылавливают грязными крючьями трепещущие фигурки, уносят в мучительную тьму, не давая оглянуться на любовь и культуру.
      Он чувствовал: над нашими головами - доисторический лес, и невозможно даже вообразить, чего нельзя сделать с человеком, чего нельзя отнять.
      Мировая война и особенно революция полностью подтвердили его правоту: Россия необыкновенно похожа на жизнь как таковую, без иллюзий. Но он не обрадовался: у него-то как раз были иллюзии. Он не верил в окончательную победу демонов большинства, а верил в историю, в географию - не исключено, что и в Бога, - и вообще - будто время бездонней, чем глупость.
      "В истории "великая русская революция" займет исключительное место как небывалый дотоле момент, когда частью мира правил, как самодержец, коллективный Дурак..."
      Еще и другая метафора неотвязно преследовала его: будто бы в цивилизацию вторглись полчища четвероногих. Бинокль был сильный - при ясной погоде последствия виднелись отчетливо - и болела голова.
      "Будь я воистину свободен и смел духом, будь я способен к истинному подвигу и решительному разрыву с принятой и освященной ложью, я отрекся бы от русского народа. Поднял бы крест и пошел в пустыню, без родины, без своего народа, без пристанища. Горе мое, что только русским языком я владею, и нельзя мне безвестно затеряться, утонуть в океане человечества..."
      Затерялся, затонул, мечта сбылась. Один-единственный человек всю жизнь верил неколебимо, что Леонид Андреев был гений.
      "Дорогой сын мой Леонид Великий писатель Вот уже менула 20. лет стого счасливого дня когда мы все радовались твоему таланту Но я не образования мать Радовалась еще раньше когда ты написал и в Орле была напечатано твой рассказ... Я больше обрадовалась не славе твоей и деньгам в последстви Поняла что значит быть писателем поделящимся с людьми своими скорбими и радостями Все люблю что ты написал тебя же самого нет придела моей любви Дай Бог тебя на многие лета быть тем чем ты есть..."
      Но он-то знал, что все кончено.
      Письмо XX
      30 сентября 1995
      Запись в "Дневнике" покойного Юрия Нагибина - майская, 1969 года - о поездке в подмосковный поселок:
      "Что за люди! Что за лица! Что за быт! Все пьяны, хоть день лишь предпраздничный: и старики, и женщины, и дети... А потом мне вспало на ум другое: а ведь кругом довольные люди. Они не обременены работой, у них два выходных в неделю, куча всяких праздников, не считая отпусков и бюллетеней, водки всегда навалом, хлеба и картошки хватает... Они ходят выбирать, могут послать жалобу в газету и донос куда следует - прав хоть отбавляй. Они счастливы. Им совершенно не нужны ни Мандельштам, ни Марина Цветаева. Все, на самом деле, творится по их воле. Как ни странно, эта мысль меня успокоила. Ужасен произвол, а тут все происходит по воле большинства, причем большинства подавляющего, так что виновных нет...".
      Странное и неприятное чтение - этот дневник; зачем рвался Нагибин его напечатать - отчасти загадка, и вообще последние его литературные поступки хотя бы роман о роковой страсти к теще - как-то зловеще символичны. Не знаю, как литература, но история советской интеллигенции не должна их забыть.
      Вышеприведенная запись поразительна - и не только оттого, что почти весь этот текст - но с интонацией злобно-мечтательной - как попрекают супостата украденным блаженством - без конца повторяется в троллейбусах, обычно на передних сиденьях. Поразительно, что автор сценария кинофильма "Председатель" так давно дошел до мыслей, которых боялись отпетые, отъявленные диссиденты.
      Те во всем винили Власть и сострадали обманутому ею Народу - и надеялись, даже, пожалуй, верили, что узнав Правду... - и т. д.
      Правда их, как известно, заключалась в том, что Власть на каждом шагу предает свои собственные лозунги.
      А что население в курсе дела (нелицемерный социализм реален лишь в ГУЛАГе), но ненавидит не начальников, а отщепенцев, пытающихся, видите ли, жить не по лжи, - таких циничных мыслей тогдашние смутьяны и скептики себе не позволяли. Настоящие советские были люди; как никто, кроме них: Конституцию, и ту читали всерьез; теперь на всю страну один такой остался и конечно, опять объявлен врагом народа.