Самуил Лурье
      Евангелие ежа
      Чужие письма, совершенно как печаль минувших дней, воздействуют на человека с силой, пропорциональной квадрату расстояния. Так что книги вроде этой живут долго.
      Ни в каких предисловиях она не нуждается - но это сейчас. А лет, скажем, через двести понадобится - чтобы войти в обветшалый том, - ключ не ключ, хотя бы лампочка на лестничной площадке.
      Конечно, внутри есть примечания - там все необходимое сказано. А вдруг потомок окажется ленив и нелюбопытен, капризный верхогляд? На этот случай прикрепим к дверям табличку: кто такие были эти Чуковские, отец и дочь.
      Отец (1882-1969) - автор "Мойдодыра", "Мухи-Цокотухи", еще полудюжины самых известных в двадцатом столетии русских стихотворений. В них содержится редчайший элемент - вдохновение невинного веселья. Несколько минут на целый век, - но этой неразменной дозой облучен в раннем детстве практически каждый из нас, так называемых советских людей; надо думать, это как-то сказалось на образе жизни.
      Дочь (1907-96) - автор "Софьи Петровны", повести об этом самом образе жизни: о том, как технология скотобойни втесняется в мораль мыслящего сырья. Повесть написана в 1939 в Ленинграде - не антиутопия, но фотография с натуры, - не просто с риском для жизни, а с отвагой самоубийцы; что "Софья Петровна" не погубила Лидию Корнеевну и не погибла сама; что Лидия Корнеевна даже дожила до триумфа "Софьи Петровны" (1988) - парадоксальный сюжетный ход Провидения; впрочем, я полагаю, необходимый. Наверное, нельзя было бросать на произвол истории такой важный текст. Ведь без него Большой террор - не урок человечеству, а и в самом деле только сказка, рассказанная кретином с шумом и яростью.
      Статистика убийств, живопись истязаний выпячивают их жестокость, якобы бессмысленную. Один только Франц Кафка предчувствовал то, что Лидии Чуковской открылось наяву: ад именно и есть диктатура абсурда, гнусный ужас глупости. Мир поступков, ничем не мотивированных, кроме злой воли (глупость не знает жалости - в этом ее материальная сила: злая воля подчиняется ей одной): театр беспощадных лунатиков.
      Крохотная фабула Софьи Петровны (дальней родственницы Акакия Акакиевича) протоколирует постыдную трагедию бессчетных миллионов: под тяжестью торжествующего абсурда хрустит бедный здравый смысл, - и совесть, как моллюск в раздавленной ракушке, гаснет, - и человек прилепляется к большинству, благонадежный предатель.
      Дотянувшись до печатного станка, повесть Лидии Чуковской закрыла, так сказать, советскую литературу.
      А Корней Чуковский был этой литературы основоположник и патриарх, незапятнанный долгожитель, живой пример: вот, и при социализме порядочный человек может выйти в классики. Только надо жить долго, работать не покладая рук и не обращать внимания на главное.
      Одна читательница ему сказала: вот вы всё пишете, как плохо мы говорим; хоть бы кто написал, как плохо мы живем.
      Но еще неизвестно, что важней. Книги Корнея Чуковского "Живой как жизнь", "От двух до пяти", "Высокое искусство", не говоря уже о мемуарной прозе, оставляя в стороне научную, - скрасили жизнь нескольким поколениям интеллигентов. (А его эссеистика 1910-1920-х существовала словно за границей, вроде куоккальской дачи - заброшенная, нежилая, разграбленная владельцами советских диссертаций.)
      Не то чтобы образованщина (термин Солженицына) поголовно увлекалась проблемами практической стилистики либо, скажем, теорией художественного перевода. Сочинения Чуковского были для бедных самоучителями хорошего вкуса. Они развивали, в сущности, одну и ту же идею, идею "Мойдодыра": опрятность (в частности, словесная; к примеру - профилактика канцелярита) - она и есть победа над Злом.
      "Думаю, что в стране, где еще так недавно про всякого чистящего зубы говорили: "гы, гы, видать, что жид!" эта тенденция стоит всех остальных", написал (конечно, не напечатал) Корней Иванович году так в двадцать девятом.
      Это и был пафос его литературы: спасти что осталось от культурных привычек; санитарно-гигиенический гуманизм.
      Лет двадцать ушло у начальства на то, чтобы согласовать этот факультатив с официальным курсом прививаемых добродетелей (прежде всего - бдительность, но также умеренность и аккуратность).
      И к началу 1960-х Корней Чуковский был оценен по заслугам: рекордные тиражи, нимб добродетельного мудреца, нежная любовь читателей, ордена и лавры.
      А Лидия Чуковская в легальной словесности существовала незаметно: скромные книжки с неповоротливыми названиями, как бы научные. Она ими не гордилась - и если бы кто посмел сказать, что, например, про Герцена она написала не слабей, чем ее отец про Некрасова (подразумеваю не статьи 1920-х годов, а увенчанный Ленинской премией труд "Мастерство Некрасова"), - она испепелила бы такого человека. Правда, ее отец не скупился как раз на подобные похвалы, но тут - и только тут - она ему не доверяла.
      Она-то знала (впрочем, и он видел), что в ее "надводных" сочинениях нет души, одна точность, да и та - в нестерпимых пределах дозволенного. Так и говорила: не все ли равно, о чем писать, если нельзя - про что хочется. Какая разница - хорошо или плохо написано то, что не нужно.
      Бывали у нее часы и дни, когда воображался текст, по-настоящему необходимый. Эти видения прозы как правды, эти погружения описаны в повести "Спуск под воду" (начата в 1949, напечатана в 1989): жизнь глазами Уленшпигеля, мир горя и мести.
      Верней, под девизом из Герцена: проклятье вам! - проклятье и, если возможно, месть.
      Вплоть до самого Тридцать Седьмого она принимала реальность как настоящую жизнь, в которой вполне возможны увлекательная работа, счастливая любовь и верная дружба. Но с увлекательной работы ее прогнали, друзей уволокли в тюрьму, причем любимого человека - навсегда. И ей осталась только верность.
      Загляните в письмо от 12.10.38, где о фильме "Профессор Мамлок". Вас поразит, как ожесточилась эта молодая женщина - до какой степени отрешилась от иллюзий. Вряд ли кто-нибудь еще в Советском Союзе (из находившихся на воле) столь же отчетливо понимал сущность родного государства. Собственно говоря, тут первый набросок "Софьи Петровны":
      "Да, фашизм - страшная вещь, гнусная вещь, с которой необходимо бороться. В фильме показана травля профессора-еврея <...> провокационный поджог рейхстага, который дал возможность Гитлеру расправиться со своими политическими врагами; пытки, применяемые к коммунистам на допросах; очереди матерей и жен к окошку гестапо и ответы, которые они получают: "О вашем сыне ничего неизвестно", "сведений нет"; законы, печатаемые в газетах, о которых фашистские молодчики откровенно говорят, что это законы лишь для мирового общественного мнения..."
      Представляю, как неприятно было читать Корнею Ивановичу. Но он крепился, как бы ничего такого не замечая, и поддерживал диалог в рассеянно-бодрой манере Порфирия Головлева:
      "Надеюсь, что до декабря ты можешь сопротивляться своеволию и насилию управдома. А в декабре мы приструним его окончательно..."
      (Сравните у Салтыкова: "А ты ключницу за бока! За бока ее, подлую!" - Я почти уверен, что К. И. под эту манеру подделывался нарочно: в его знаменитом - не так давно напечатанном - дневнике подобные стилистические гримасы не редкость.)
      Он как будто вообще не желал ничего знать про то, что и другим бывает больно, - чужое отчаяние его раздражало.
      Дочь пишет (7.10.1939):
      "Жить мне очень скучно. Каждое утро просыпаюсь и думаю: для чего мне вставать? В конце концов, воспитывать Люшку можно и лежа. Самые дурные часы: утром перед вставанием и вечером перед сном. Днем занят повседневностью, а утром и вечером думаешь о жизни. Ах, я прекрасно знаю, что человек должен трудиться. И тружусь. Но плохо, когда живешь только из чувства долга. Такая жизнь утомляет..."
      Отец - в ответ:
      "Читаю Хэмингвэя, Колдвелла, получаю наслаждение. Здесь познакомился с замечательной личностью: с бывшей пулеметчицей Чапаевской дивизии Марией Поповой. Необычайно талантлива, самобытна, из неграмотной батрачки стала интеллигентной женщиной, знающей шведский и немецкий языки. В ней есть и величавость, и скромность. Говорит она чудесным русским языком - вкусным, богато окрашенным..."
      Какая-то колкая точка пляшет в этом пассаже - лучезарном, бредовом. Быть может - обычная презумпция перлюстрации.
      Не исключаю, впрочем, что дочь наказана не за тоску, а за бестактную фразу про дневник Никитенко (в том же письме):
      "Никитенко читаю с интересом и жалостью. Страшна судьба человека, который неправильно понял главное в своей эпохе. Как бы он ни был умен и порядочен он обречен во всем наврать, натворить глупостей и подлостей..."
      Этот Никитенко был в XIX веке посредственный литератор, усердный цензор; пятьдесят лет подряд заносил в дневник факты и сплетни - теперь этим трем томам нет цены. Вошел в историю литературы - вообще прожил преблагополучно, пользуясь уважением самых выдающихся современников. Никому, кроме Лидии Корнеевны, жалок не казался, - тем легче заподозрить в ее словах некий намек. Положим, афоризм ничего не стоит опрокинуть: страшна судьба того, кто правильно понял главное. Но это смотря что считать главным.
      В дневнике К. И. среди других поразительных сцен есть и такая (20.10.1953):
      "Был у Федина. Говорит, что в литературе опять наступила весна. Во-первых, Эренбург напечатал в "Знамени" статью, где хвалит чуть не Андре Жида <...> Во-вторых, Ахматовой будут печатать целый томик <...>, Боря Пастернак кричал мне из-за забора <...>: "Начинается новая эра, хотят издавать меня!"..."
      Кажется, язвительней нельзя - этот возглас войдет в пословицу местоимение даже подчеркнуто: как близоруко себялюбивы наши литераторы! Но тут же Корней Чуковский обозначает масштаб своих политических упований:
      "О, если бы издали моего "Крокодила" и "Бибигона"!..."
      Лидия Чуковская, хоть и воспитывалась в этом же птичнике, свободу и справедливость представляла себе по-другому:
      "Я хочу, чтобы винтик за винтиком была исследована машина, которая превращала полного жизни, цветущего деятельностью человека в холодный труп. Чтобы ей был вынесен приговор. Во весь голос. Не перечеркнуть надо счет, поставив на нем успокоительный штемпель "уплачено", а распутать клубок причин и следствий, серьезно, тщательно, петля за петлей, его разобрать..."
      Это из статьи в самиздате, год 1968, но мечта - всей жизни.
      Корней Иванович, по его же словам, "несмотря ни на что, очень любил Сталина", - однако же и мнения Лидии Корнеевны, "единственного друга в литературе", вроде бы разделял; но с важными оговорками; под старость (тоже, кстати, в 1968) одну из них доверил дневнику:
      "Теперь, когда происходит хунвейбинская расправа с интеллигенцией, когда слово интеллигент стало словом ругательным - важно оставаться в рядах интеллигенции, а не уходить из ее рядов - в тюрьму. Интеллигенция нужна нам здесь для повседневного интеллигентского дела. Неужели было бы лучше, если бы Чехова или Констанс Гарнетт посадили в тюрьму..."
      Он, конечно, боялся за дочь - и, я думаю, побаивался дочери, и страха этого ради нередко вел себя великодушно: чтобы она не переставала им гордиться. (На похороны Бориса Пастернака все же не пошел.) Но про себя, как страстный мизантроп, считал ее вечную борьбу с Глупостью занятием, не достойным ума.
      Лидия Корнеевна, наоборот, верила в ценность правды. И за себя - не боялась ничего и никого. Жила и писала, как свидетель обвинения на суде, так и не состоявшемся. Хотя много, много раз в ее сочинениях и письмах встречаются эти строчки Блока:
      Человеческая глупость, безысходна, величава,
      Бесконечна...
      Не сомневаюсь, что эти стихи впервые прочитал ей отец.
      Оба - отец и дочь - смотрели на жизнь из литературы. Верней, классические тексты составляли для них страну истинного бытия, откуда льется вечный свет на несчастную личную действительность - плоскость утрат и унижений. Оба убедились на собственном опыте: никакая человеческая беда, даже смерть близких, не отменяет слез восторга и наслаждения, неизменно доставляемых стихами Некрасова, Фета, Блока. Зато без стихов жить очень трудно, практически невозможно, а кто на это способен - в лучшем случае жалкий калека, в худшем урод и как бы естественный враг. Корней Иванович всю жизнь не переставал удивляться: неужели эти существа воображают, что они тоже живут?
      "Неужели никто им ни разу не сказал, что, напр., читать Фета - это слаще всякого вина?"
      Записано с оттенком сочувствия: год 1926, народ еще не просвещен, а вот у новых поколений все впереди, на то и Детиздат.
      (Кстати: в винах Корней Иванович вряд ли разбирался; в рот, говорят, не брал.)
      Но вот уже стали взрослыми чудные дети чудных советских детей: год 1959, больница, очередная встреча с "простыми людьми".
      "Мед. "сестра" это типичная низовая интеллигенция, сплошной массовый продукт - все они знают историю партии, но не знают истории своей страны, знают Суркова, но не знают Тютчева - словом, не просто дикари, а недочеловеки..."
      А ведь учили, несомненно, учили "Федорино горе" наизусть.
      Впрочем, это жертвы сталинизма, ничего не поделаешь, - "это поколение будет оголтелым, обездушенным, темным".
      Однако же и в 1969 современники выглядели более чем странно:
      "...Разговаривать с ней одно удовольствие - живой, деятельный, скептический ум.
      Но... она даже не предполагает, что в России были Мандельштам, Заболоцкий, Гумилев, Замятин, Сомов, Борис Григорьев, в ее жизни пастернаковское "Рождество" не было событием, она не подозревала, что "Мастер и Маргарита" и "Театральный роман" - наша национальная гордость. "Матренин двор", "В круге первом" - так и [не] дошли до ее сознания. Она свободно обходится без них.
      Так как я давно подозревал, что такие люди существуют, я стал внимательно приглядываться к ней и понял, что это результат специальной обработки при помощи газет, радио, журналов..."
      Получалось, что в его жизни - а может быть, и в целом мире - был один-единственный всамделишный человек, хотя и взрослый: дочь. Получалось, что все его сочинения создали одну-единственную реальную личность.
      А он был ее главный герой - и не только в книге "Памяти детства". Вся проза Лидии Чуковской не свободна от мыслей о нем, втайне сравнивает с ним прочих персонажей: не выдерживает сравнения почти никто.
      Шестилетняя Лида отца боготворила, боялась, ревновала, баловала - ночами, при свече, читала ему, безумному от бессонницы, баллады Жуковского, романы Диккенса, - он так боялся остаться один! позволял ей охранять его, - едва ли не лучшие в ее жизни были те ночи.
      Двадцатилетняя писала отцу из ссылки, из первой разлуки:
      "Ты действительно не знаешь, что я по-прежнему, по детски, по трехлетнему, люблю тебя больше всех на свете, и по-прежнему живу Пушкиным, Блоком, Некрасовым, Достоевским? Не поверю я этому никогда, потому что ведь ты ты...".
      Так любила его всю жизнь - и после его смерти - до самой своей.
      Но он жалел себя еще сильней, чем она его любила.
      И в дневнике писал (предвкушая: кто-кто, а она когда-нибудь прочтет):
      "Ровно 12 часов ночи на 1-ое апреля. Мне LXX лет. На душе спокойно, как в могиле. Позади каторжная, очень неумелая, неудачливая жизнь, 50-летняя лямка, тысячи провалов, ошибок и промахов. Очень мало стяжал я любви: ни одного друга, ни одного близкого. Лида старается любить меня и даже думает, что любит, но не любит..."
      В одной книжке я прочитал, что Корней Чуковский был, очень вероятно, гений. Книжка трактовала о генетике: излагала теорию, в которой заветный эпитет приравнен к диагнозу. Оказывается, если гениальных людей (то есть тех, кого история признала таковыми, - это что-то около полутысячи особей) рассортировать по экстерьерно-конституциональным признакам: рост, телосложение, наследственные болезни, - получится сколько-то (не помню сколько) как бы пород. И вот одной из них как нельзя лучше соответствует фигура Корнея Чуковского: судя по форме конечностей, по каким-то еще приметам - гений, так сказать, чистокровный.(То есть, как доберман на добермана, похож на какого-нибудь Ханса-Кристиана Андерсена.)
      Ученый автор воспользовался, насколько я понимаю, словарным значением: "человек, обладающий высшей степенью творческой одаренности".
      В среде практикующих сочинителей сохранился и нелегальный смысл, антинаучный, антицерковный: гениальность в этом смысле подразумевает сотрудничество с неизвестным Соавтором, когда творчество - не волевой акт, а как бы слуховой: разобрать, запомнить, повторить подсказку издалека, заглушаемую всевозможными помехами. То есть гений - не тот, кто сильнее всех, а - кто сильней самого себя, пишет превыше способностей, поверх ума; по-советски выражаясь, у него блат в наивысших сферах, в неземных; он еще и похваляется трансцендентальным плагиатом: Муза ему, видите ли, диктует, согласно установке Завуча...
      Профессиональное суеверие, пережиток романтизма, пародийный догмат: в литературе самое ценное не дается умственным трудом, а только - и буквально даром; гениальность осеняет, как благодать. Откуда хоть бы и незваному знать, что он не избран?
      Без этой отрицательной надежды русский литератор не живет. Назвав пишущего человека (тем более - поэта, от чего Боже вас сохрани) честным ремесленником, вы нанесете ему оскорбление смертельное; "графоман" - и то не так обидно.
      Составитель той периодической таблицы гениев счел нужным подкрепить кандидатуру Корнея Чуковского специальным примечанием: а что, мол, такого? чем не гений? у кого еще столько читателей? и разве бывает без необычайных дарований столь чрезвычайный успех?
      Действительно: 1479 названий книг на 87 языках, общий тираж - 316 миллионов экземпляров (это сведения Российской книжной палаты на первое января 1994)!
      Положим, необходима поправка на некоторые особенности социализма, - и вообще критерий не безупречный.
      А вот что у Корнея Чуковского была такая характерная наружность - наводит на какие-то ненаучные мысли про его судьбу. Про то, какой он был одинокий человек - неизъяснимо неискренний, ослепительно многоликий - за всю жизнь не выговорил ни слова своим настоящим голосом, и сам его, по-моему, не слышал.
      Хотя нет, именно ведь слышал, и не раз. Особенно ясно - 29 августа 1923 года. Только это был не голос, а ритм:
      "...в тот блаженный и вечно памятный день <...>, чувствуя себя человеком, который может творить чудеса, я не взбежал, а взлетел, как на крыльях, в нашу пустую квартиру на Кирочной <...> и, схватив какой-то запыленный бумажный клочок и с трудом отыскав карандаш, стал набрасывать строка за строкой (неожиданно для себя самого) веселую поэму о мухиной свадьбе, причем чувствовал себя на этой свадьбе женихом. <...> ...Я исписал без малейших усилий весь листок с двух сторон и, не найдя в комнате чистой бумаги, сорвал в коридоре большую полосу отставших обоев и с тем же чувством бездумного счастья писал безоглядно строку за строкой, словно под чью-то диктовку.
      Когда же в моей сказке дело дошло до изображения танца, я, стыдно сказать, вскочил с места и стал носиться по коридору из комнаты в кухню, чувствуя большое неудобство, так как трудно танцевать и писать одновременно..."
      Он давно уже был известный литературный критик - впечатлительный, проницательный, с эффектной манерой: разыгрывал чей-нибудь чужой стиль на разные голоса, как маскарад навязчивых идей. Изо всех сил притворялся взрослым, иногда - с удовольствием. Но той литературы, которую он любил, в одночасье не стало. Теперь только старость предстояла ему.
      И вдруг - это блаженство: текст ходит ходуном, высвобождая пляшущий голос.
      На пятом десятке судьба сказала Корнею Чуковскому, как некогда Некрасову Белинский: вы - поэт, и поэт истинный.
      Был еще "Крокодил" (первая часть - 1916); но он затеян был на случай, доделан на заказ, там в первой части повторяется одна и та же ритмическая фигура: шажок - прыжок, шажок - прыжок - и отскок с поворотом, - а вторая часть пародирует хрестоматию. Были "Мойдодыр" (1921) и "Тараканище" (1922): там движение тоже создается остроумными механизмами, оно прерывисто, и скорость ограничена.
      Муха же Цокотуха - вихрь, полет на Брокен, Вальпургиева - причем белая ночь! В ней цирковой парад сенсационных номеров мчится как неразрывный сюжет, и феерия стиховых фокусов приводится к монотонной фразе колыбельного покоя.
      Сколько бы ни рассказывал впоследствии Корней Чуковский, что годами готовился, изучая русский фольклор и психику детей (и вправду - изучал), - в этом его тексте (и в нескольких других) случилось что-то такое, чего не было в фольклоре, - вообще не бывало нигде и никогда, просто дремало в невидимой бездне возможностей русской речи. Из нее, как бы подземным толчком, выступил новый остров.
      (Да, на острове водились демоны. Неспроста Корней Чуковский подбадривал себя гипотезой, будто все маленькие дети - сумасшедшие: избывая в этих стихах свой страх жизни и смерти, он создал, что называется, резонансные структуры для каких-то страшно древних импульсов младенческого интеллекта: иные стихи превращают его нервный тик - в клич свирепых дикарей, пропащих подданных Повелителя мух: "Нам акула Каракула Нипочем, нипочем, Мы акулу Каракулу Кирпичом, кирпичом, Мы акулу Каракулу Кулаком, кулаком..." Отчего-то сразу вспоминаешь - вместе с Лидией Корнеевной: "А мучительства! Любимая наша игра. Уше-вывертывание. Голово-отрубание. Пополам-перепиливание (ребром руки поперек живота). Шлепс-по-попс. Волосо-выдергивание... Надежные руки, большие, полные затей...". Но это в скобках, в скобках.)
      Такие удачи выпадают очень немногим, - он не мог этого не понимать. И сама обстановка этой удачи - ударившей, как молния восторга, - память об этом танце с клоком обоев (ему ли было не знать, с кем происходят - и то лишь изредка такие вещи!) - не могла не обольстить его надеждой на новое - наконец-то желанное! - перевоплощение: в самого себя...
      Впрочем, это все мои домыслы.
      Как бы там ни было, приступы вдохновения (как еще назвать? нервный подъем?) скоро сошли на нет. Беспричинная радость (нечаянная, если угодно) посещала Корнея Ивановича и впоследствии, - но без музыки - не подсказывая интонаций. На беду себе он стал поэтом: с Корнеем Чуковским случилось, по-видимому, то, что им же рассказано про Александра Блока:
      "Когда я спрашивал у него, почему он не пишет стихов, он постоянно отвечал одно и то же:
      - Все звуки прекратились. Разве вы не слышите, что никаких звуков нет?"
      Они были почти ровесники. Корней Чуковский был на два года моложе Александра Блока, на четыре - старше Николая Гумилева. Жутко представить, как - и кем - дожил бы Блок до 1969 года.
      Возможно, Лидия Корнеевна иногда думала об этом. Скажем, в "Записках об Анне Ахматовой".
      Как Блок - или Гумилев - своей рукой выводит на бумаге или диктует, например:
      "Уже самые заглавия этих произведений поэзии показывают, как расширился в последнее время диапазон интересов и вкусов ребенка. "Песня о Ленине". "Первомай". - "Мы - за мир!" - "Полет в космос". - "Мальчик и летчик". "Праздник урожая". - "Мой папа - депутат" <...> Так что вопрос о тематике стихов для детей можно считать (в общих чертах) решенным...".
      Это из прославленной, всеми любимой книги "От двух до пяти". Читать совестно: и ведь ни слова неправды, а интонации просто нет - можете вообразить любую - хоть отвращение и тоску.
      Но если в Корнее Чуковском и впрямь обитал какое-то время гений, подобные тексты унизительно смешны, как чудо дрессировки. Выходит, проиграл пациента шестикрылый серафим.
      Разумеется, все это метафоры. И предрассудки. А все же обида - за Корнея Чуковского и на него - царапает ум.
      Обмакнули, предположим, волшебную дудочку в чернила - назначили орудием письма, - она и старается.
      Вне текста - без читателей - он был обиженный король. Калиф-аист.
      В его облике проступало - сквозь вздоры сенильные, инфантильные, сквозь шутовство и артистический блеск - неумолчное несчастье. Корней Иванович бурно жаловался только на пустячные обиды и горести, но внутренняя жизнь его всегда была, наверное, очень тяжела.
      И все же до 1929 года совсем другой он был человек, - не такой, каким стал в тридцать первом. За эти три года с ним произошли три катастрофы: личная (Мурочка умерла, младшая дочь, в страданиях непредставимых); литературная (гений этот пресловутый кончился); и еще какая-то катастрофа чести, что-то наподобие сделки с дьяволом.
      Нет доказательств, что такая сделка состоялась наяву, - разве только сам факт, что Корней Чуковский уцелел при тирании, репрессиям не подвергался, даже сподобился мелких милостей (его дочь в книге "Прочерк" задалась вопросом: почему? ответила: не знаю, - стало быть, у Корнея Ивановича спросить не решилась). Дневниковая запись, которую сейчас я приведу, очень похожа на конспект кошмара, - но не более, чем многие другие страницы дневника Корнея Чуковского, в том числе правдивые бесспорно. Был ли искуситель, была ли подпись, или все это Корнею Ивановичу просто привиделось в ночь на воскресенье 30 июня 1968, но ход судьбы он понимал так: он предал свои сказочные стихи за это у него отняли Мурочку:
      "Когда в тридцатых годах травили "Чуковщину" и запретили мои сказки - и сделали мое имя ругательным, и довели меня до крайней нужды и растерянности, тогда явился некий искуситель (кажется, его звали Ханин) - и стал уговаривать, чтобы я публично покаялся, написал, так сказать, отречение от своих прежних ошибок и заявил бы, что отныне я буду писать правоверные книги - причем дал мне заглавие для них "Веселой Колхозии". У меня в семье были больные, я был разорен, одинок, доведен до отчаяния и подписал составленную этим подлецом бумагу. В этой бумаге было сказано, что я порицаю свои прежние книги: "Крокодила", "Мойдодыра", "Федорино горе", "Доктора Айболита", сожалею, что принес ими столько вреда, и даю обязательство: отныне писать в духе соцреализма и создам... "Веселую Колхозию". Казенная сволочь Ханин, торжествуя победу над истерзанным, больным литератором, напечатал мое отречение в газетах, мои истязатели окружили меня и стали требовать от меня "полновесных идейных произведений". В голове у меня толпились чудесные сюжеты новых сказок, но эти изуверы убедили меня, что мои сказки действительно никому не нужны - и я не написал ни одной строки. И что хуже всего: от меня отшатнулись мои прежние сторонники. Да и сам я чувствовал себя негодяем.
      И тут меня постигло возмездие: заболела смертельно Мурочка. В моем отречении, написанном Ханиным, я чуть-чуть-чуть исправил слог стилистически и подписал своим именем..."
      В печати никакого отречения, насколько я знаю, не было. Ханин этот, говорят, был - и в 1937 расстрелян. Отречения тогда никого не спасали, "веселые колхозии" - тоже. Впрочем, ведь и "колхозий" Корней Чуковский не сочинил ни одной - вообще не опускался до пошлостей, дальше наивностей не шел. Не стану гадать, к чему этот самооговор; там есть еще такая фраза: "И мне стало стыдно смотреть в глаза своим близким". Вину он, скорей всего, придумал. Либо, наоборот, зашифровал, связав с инцидентом заведомо нелепым и незначительным. Катастрофа-то - была: стихи с тех пор сделались бездыханны.
      Все это, в сущности, парафраза некрасовского стихотворения "Поэт и гражданин" (месть возлюбленной классики, рыдавшей в мозгу, как совесть!):
      И что ж?... мои послышав звуки, Сочли их черной клеветой; Пришлось сложить смиренно руки Иль поплатиться головой... <...> Ах! Песнею моей прощальной Та песня первая была! Склонила Муза лик печальной И, тихо зарыдав, ушла. <...> О, Муза! Гостьею случайной Являлась ты душе моей, иль песен дар необычайной Судьба предназначала ей? Увы! Кто знает? Рок суровый Все скрыл в глубокой темноте...
      Поразительно и ни с чем не сообразно: в томе лирики Некрасова под редакцией К. И. Чуковского (Гиз, М.-Л., 1930) этого стихотворения - самого знаменитого - нет как нет.
      Ну вот. Надеюсь, все вышеизложенное разъяснит надменному потомку тональность этой переписки, особенно в послевоенной части: как бы два усталых робота извещают друг друга о ходе работ - и что отдельные узлы совсем проржавели.
      Барбитураты
      Виноваты,
      Что мы с тобой дегенераты.
      Закон литературной поденщины: вечно догоняешь самого себя - и все время отстаешь, как от черепахи - Ахилл.
      И, главное, никто не заставляет: и бедность отпала, и со славой все решено (у каждого по-своему), а все равно из наслаждений жизни, кроме стихов, по-прежнему ничего не надо - разве только, если повезет, немного поспать: чтобы голова была свежа, чтобы в ней слова быстрей вращались.
      Впрочем, Корней Иванович пристрастился еще к детективам и коллекционировал в уме способы убийства.
      Но только в свободное время, в последней трети жизни, когда он уже перестал служить сам себе литагентом и охотиться за издательскими договорами; когда уже и договоры, и корректуры доставляли ему на дом, и он при помощи преданного секретаря тщательно, усердно, с душой и талантом, со вкусом вытравлял из сочинений первой трети несоветские слова - вставлял советские, и выпрямлял прежние мысли - перековывал, так сказать, крючки на гвозди.
      (Наиболее потрясающий памятник этого нечеловеческого труда - "Мастерство Некрасова": незабываемо яркие давнишние догадки сделались невидимы "в свете работ товарища И. В. Сталина по вопросам языкознания" - текст матовый, как потолок палаты в клинике ЦК КПСС).
      С изданиями 1930-40-х годов приходилось поступать наоборот: поскольку тезис, например, о классовой сущности художественного перевода оказался уж слишком прям и груб. Корней Чуковский вычеркивал такие тезисы, вставлял все новые и новые другие, иллюстрировал их новыми цитатами.
      А также правил и правил собственные бесчисленные переводы, и еще выводил мемуары из дневника. И все это прямо из-под рук рвали в печать, в печать, - ни минуты покоя.
      Дочь выговаривала ему:
      "Твой рабочий план меня ужасает. Зачем себя так терзать? Я твердо уверена, что работа создана не для того, чтобы ее "кончить", а чтобы извлекать из нее счастье. Всего все равно не напишешь - ни ты, никто..."
      А сама торопилась, как будто и для нее найдется типография: "Записки об Анне Ахматовой", "Спуск под воду", "Прочерк" - авось хоть в каком-нибудь 2006 прочтут и поймут все, чего она так и не поняла, например: зачем лгут, мучают, убивают?
      Она заглядывала Злу в лицо, рассматривала в упор, запоминая мерзкие подробности, - но не понимала, и соблазна не было - понять; принцип Зла ей был чужд и скучен; как представить сознание тиранозавра? Столь же отвратительная задача, сколь безнадежная.
      У нее были идеалы - кое в ком олицетворенные. Но и своих великих людей, при всем желании, она не постигала до конца: героизм не натягивался на гениальность, хоть плачь.
      Недоумение придает прозе Лидии Чуковской завораживающую силу.
      Бездарные безумцы сживают со света и сводят с ума друг друга и кого попало, но с особым сладострастием - поэтов и гениев, - и скрывают это - то есть Правду - от всех еще не погибших, от нормальных пока людей, от простых. Ей мерещилась целая страна таких людей - нормальных, значит - хороших. И что ее долг - во что бы то ни стало спасти для них Правду - собственным здравым рассудком и твердой памятью.
      А для себя - для себя она сочиняла стихи:
      Среди площадной и растленной
      Из всех рупоров, наизусть!..
      Ты вправду бываешь надменной,
      Лишенная голоса грусть...
      В новом собрании сочинений Корнея Чуковского - пятнадцать томов. Лидия Чуковская вряд ли написала намного меньше. Не знаю, сколько на двоих досталось им счастья. Но виденья, непостижные уму, были у обоих.
      Отец построил игрушечный рай для голоса с детьми. Дочь растопила дыханием корку лжи на окошке в ад.
      Этого достаточно, чтобы и через двести лет их не забыли, чтобы заглянули даже в переписку.
      Вдруг, внезапно, посреди низких подробностей так называемого литературного быта (увлекательнейших! битва бактерий под микроскопом! какие жалкие примеры негодяйства!) - мелькнут несколько слов будто другого измерения:
      "У нас был еж. Он умер. Мы похоронили его. А он ушел из могилы через два часа..."
      Петербург