Кто же спорит с тем, что Волга впадает в Каспийское море? Но тут следует немаловажное замечание: "Я утратил именно аксиомы. Социальные нормы, не поддающиеся разъяснению. И теперь вернуть их обратно почти невозможно. Остается лишь притворяться" (Там же). И что тогда остается делать? Совершенно очевидно: "Опошлить ветхие символы, что может быть достойнее?" (там же) Цитатами, как и статистикой, можно доказать все, что угодно - когда они вырваны из контекста. По цитатам из "Лолиты" трудно судить не только о личности Набокова, но и о его взглядах. Лукьяненко не любит, когда его начинают анализировать: "Это, наверное, глупое занятие - выдирать слова из контекста, придавать им отточенность, к которой и не стремился автор." "Осенние визиты" Но, приняв игру, вынужден принимать и ее правила: "Любой текст - вызов каждому умеющему читать. Самим фактом своего существования он требует несогласия. И это правильно, наверное. Что ни говори, а литература может научить лишь одному - не соглашаться" (Там же) Лукьяненко не зря в каждой книге отождествляет себя с главным героем, весь этот эксгибиционистский раж не даром. Известен лучший способ скрыть что бы то ни было - положить его на самом видном месте. Апофеоза эта метода достигает в программных "Осенних визитах" - так сказать, "Все, что вы хотели знать о Лукьяненко, но стеснялись спросить". Эдакий эксперимент по созданию лакированного парадного портрета в духе позднего соцреализма, когда минус отображается плюсом, а плюс - двумя плюсами, омерзительный душевный стриптиз с сопутствующим извращением понятий. "Черт становится Богом, а чет превращается в нечет" Е. Лукин Основная ценность и мера всех вещей в мире Лукьяненко - он сам, сам Творец и сам Судия: "Странные грезы, тайные мечты, игры в откровенность, свой кусок славы и толстые пачки денег... все - на ладони. Твои мечты - мечты мира. Твой взгляд - взгляд человечества... Ты же всегда с чем-то дрался, навязывал свои мысли и мечты окружающим. Писал книги - чтобы изменить мир. Теперь это будет проще. ... Я действительно смогу влиять? В поставленных рамках, конечно... ... ведешь себя так, словно на днях тебе явился ангел. И возвестил, что Господь уходит в отпуск, и поручает тебе присматривать за человечеством" - "Осенние визиты" Ясное дело, что Лукьяненко "право имеет" - сам себе выправил мандат и индульгенцию с рекомендацией: " Добрый человек. Сторонник великих империй, создающихся любой ценой. Хоть на крови и костях, хоть на ядерных бомбах и напалме. Хороший человек. Четко решивший для себя - цель оправдывает средства..." тут даже пококетничать со "свет-зеркальцем" можно, "и впрямь хорошо пишет? - Ничего так, симпатичненько" (Там же) и пожурить нежно себя, любимого: "Ты не понимаешь живых людей. Хватаешь одну-две детали, и дальше лепишь свои отражения. Ты раздуваешь любую жизненную проблему во вселенский конфликт" (Там же) Можно и поплакаться в жилетку: "Три книги в год - иначе не выжить. И пусть две из трех будут халтурой, массовым чтивом, космическими операми и фэнтези. Главное - продать рукопись, остаться в десятке, быть на слуху. Любая профессия имеет неписаный закон - вначале ты работаешь на авторитет, потом авторитет работает на тебя. Увы, в литературе авторитет держится недолго... да и не существует вообще за малыми исключениями" (Там же) Но автор видит "сны о чем-то большем". Как известно, сильнее всего чешутся те рога, которые Б-г по милости своей не выдал бодливой корове: "Все можно. И все - в том, виртуальном пространстве. Лишь там он смел и почти всемогущ. В реальной жизни ... не способен изменить даже свою судьбу - не то, чтоб судьбы человечества. ... потому и любит компьютерный мир тот дает иллюзию власти" (Там же) А то бы она уж показала: " И власть для тебя - свобода дарить смерть " (Там же) Да и с кем в конце концов церемониться: " Если народ предал свои звезды - так пусть мечтает о скоростных автострадах, дешевом бензине и мягких сиденьях" (Там же) Тем более, что: "Люди везде одинаковы. И что в занесенном снегами сибирском поселке, что в казахском ауле, что на Арбате - все равно, она проступает - "печать вырождения на лице". Неважно, какую форму она примет: пропойцы с вязанкой пустых бутылок, или здорового парня, который носится вдоль поезда, продавая денатурат, или раскрашенной девочки, посещающей авангардные спектакли, но не прочитавшей в жизни ни строчки" (Там же) И, ласково хлестнув себя самокритикой: " Печать вырождения. И он ее не избежал. Может быть, он просто рискует поднять глаза и увидеть то, что незаметно другим. Увидеть печать в себе"
      (Там же)
      вынести остальным окончательный приговор: "Миллионы живых существ в этом мире считают себя людьми, не имея на то никакого права . .. Меня не пугает мысль, что вместо сотни самодовольных и зажравшихся политиков власть возьмет один жесткий и циничный диктатор. Вряд ли от этого на Земле станет больше горя" (Там же) Даже собственные друзья и почитатели удостаиваются, как впрочем, и все остальные персонажи, не более чем роли королевской свиты, а в лучшем случае им дозволено озвучивать панегирики в адрес автора. Главный герой alter ego автора - всегда по определению или сверхчеловек, или человек со сверхспособностями, что, по сути, одно и то же. Но это все симптоматика, - только выраженная куда более остро и концентрированно, чем в достопамятном открытом письме. Проанализируем ее. У Лукьяненко практически нет отрицательных персонажей. Ведь все они вылеплены из него самого и те, что более похожи на прототип, получаются удачнее, остальные - как Б-г на душу положит. В общем и целом, все положительны и замечательны, лучшее борется с хорошим - обычный соцреалистический сюжет. Но мир, окружающий героев не просто плох - он жесток, омерзителен и невыносим. Вины героев в этом нет - они жертвы описанного автором мира и заданных обстоятельств - в соответствии с инфантильным мировоззрением Лукьяненко. "Потому что мир такой, каким ты его видишь" (там же) Создавая мир, кто-то строит Храм - пусть и недоступный и ненужный , вроде "Храм Дайвера-В-Глубине"; сам же Лукьяненко интуитивно и бессознательно, массово и маниакально воспроизводит родную "хрущобу"... Лукьяненко инфантилен в лучших традициях советской детской литературы (см. выше). К нему, по наследству от В. Крапивина, переходит галерея дурковатых круглоглазых хлопчиков, так легко обучаемых кричать то "Долой!", то "Даешь!" по знаку руководителя массовки. Они как будто специально выращиваются для Афгана и Чечни, ибо для реальной жизни слишком уж превосходны. Зато они идеальны в качестве жертвы. Той самой невинной жертвы жестокому миру и неумолимому времени, время которой пришло именно так ощущает себя автор. Отталкиваясь от имманентной лживости и приглаженности Крапивина, Лукьяненко ваяет свой образ: уже не бравого пионерского бурундучка, а затравленного и запуганного повседневной жизнью хорька. При этом автор, не стесняясь, признается: " Для писателя, много раз писавшего о детях, он поразительно не умел и не любил с ними общаться" (там же) И более того, идя на встречу жаждущему откровений фэнству, он проводит сеанс псевдосаморазоблачения - этакая экскурсия профанов в лабораторию творческой мысли, проведенная так, чтобы любопытный посетитель увидел только то, что позволено. Лучшая самооборона, как известно, нападение и, предваряя неловкие вопросы, Лукьяненко переводит стрелки на мировую литературу в целом, выводя из "под огня" себя как ее видного представителя. "...вся мировая литература является преодолением писателем тех или иных внутренних комплексов - те случаи, что не лежат на поверхности, просто требуют более детального изучения. ...Погрузившись в дебри психоанализа и восприняв художественные тексты как обычные рассказы пациентов, мы придем к печальному выводу о наличии серьезнейших психологических проблем, уходящих корнями в детство нашего героя" (там же) Чувства Лукьяненко к детям только на первый взгляд амбивалентны - на самом деле - это страстное, искреннее и трепетное чувство к самому себе, так никогда и не повзрослевшему, навечно тринадцатилетнему. ""Почему писатель так не любит детей"... Если взять ... книги, где в большинстве своем есть герои-подростки, то можно только поразиться количеству мерзостей, которые на них сыплются ... Итак, писатель ...словно задался целью вывалить на своих малолетних героев все мерзости жизни. От убийств, причем он впервые у нас позволил детишкам вдоволь убивать не только взрослых негодяев, что вошло в обиход с пионерских романов, но и друг друга, и до сексуальных мерзостей разного рода.... постулат первый если бы ...писал для детей, то он мог бы оправдаться тем, что учит молодежь жестокой правде жизни. Но он, по собственному заявлению, пишет для взрослых. А уверять взрослых, что жизнь - дерьмо, бессмысленно. Они и так это знают..." (там же) Неувязочка, почти незаметное, но очень важное передергивание: автор декларативно обобщает свое восприятие (точнее, неприятие) мира на всех взрослых, себя к ним, подсознательно, не вполне причисляя. И еще: взрослые здесь вообще ни при чем - Лукьяненко пишет исключительно для себя и исключительно о себе, так как не знает и не хочет знать, не любит и не может любить - никого другого. Ему "Обидно, что любят не вас, а ваши книжки. Что без них вы - никто. Никому не нужны и не интересны. Что для читателя важно совсем не то, как вы живете и о чем мечтаете - а то, что вы пишите! Вот и отыгрываетесь на них!" (там же) А то, что бьет себя-ребенка - значит "любит", опять же "милые бранятся только тешатся". И здесь следует ход, подтасовка, достойная начинающего карточного шулера: хоть сам автор не видит в отношениях со своим младшим двойником ничего предосудительного - это ж не педофилия, скорее - онанизм или секс с резиновой куклой - публике будет представлено наиболее безобидное, хотя и мало правдоподобное объяснение - для соблюдения имиджа.
      "... Что могло служить причиной такой сильной социальной дезадаптации у ребенка из благополучной, в общем-то, семьи? Скорее всего одиночество, отсутствие чувства коллектива, лучше даже сказать - стаи. Это порой происходит при сильных физических или умственных дефектах у ребенка, но данную версию мы с возмущением отвергнем. Тогда остается завышенная самооценка, или завышенные требования к окружающим, в первую очередь сверстникам. Данные случаи нам известны, они могут приводить к идеализации окружающего - "мне просто не повезло, я не встретил хороших людей, а мир так светел". У тебя произошла обратная реакция - "мир дерьмо, а кто-то этого не понимает, я им объясню". Поскольку во взрослой жизни ты личность вполне состоявшаяся, добившаяся определенной известности и уважения, то заместительному поруганию подвергаешь собственное детство. Погружая очередного ребеночка в большой чан с кипящим драконьим пометом, ты просто оправдываешь собственную юность. Заявляешь - она мне дико не нравится, я считаю первую половину своей жизни потерянной и несчастной, но это - общий случай ... Таким образом, наш монстроподобный устрашитель детей превратился в человека, просто раз за разом убивающего свое детство" (Там же) Прямо-таки - юность гения в героической эпопее "Сергей Лукьяненко. Молодые годы". На самом деле страшилками он пугает взрослых, а убийство детства превращает в ритуальное увековечивание. Главное - все в рамках, чинно и благопристойно. Легкая такая шизофрения, ненавязчивый диалог между полушариями: самого себя спросить: "Здорово? И самому себе ответить: - Куда уж лучше" (там же) Ну просто о-очень респектабельный скелет в шкафу. Жаль только, что фальшивый. Принадлежащий никогда не существовавшему человеку. Мистер Хайд пытается выдать себя за доктора Джекила. Но подлинную суть - больную и изъязвленную - скрыть не удается: можно убеждать кого угодно в том, что имеешь право, но у самого-то сомнения в собственной полноценности превратились в кредо: "Милосердие и прощение, любовь и дружба - все может быть ложью " (там же) "Когда обещают порядок, жди хаоса, когда защищают жизнь, приходит смерть, когда защищают мораль - люди превращаются в зверей " - "Лабиринт отражений" Тотальное недоверие и безверие вызваны отнюдь не внешними причинами, не злой дядя пришел и отнял. У смиренно взыскующего Света и Добра не проскользнет: " Гораздо труднее с тем, кто считает себя сверхчеловеком. Умным, чистым и непорочным" - "Лабиринт отражений" Действительно, точнее не скажешь. А если и не сверхчеловек, то все равно ничем не хуже Господа Б-га. А то и лучше. Вот так, не больше и не меньше: "все что было с тобой - оно не исчезло никуда. Оно где-то там, в тайниках души, куда нормальные люди не заглядывают! И править будет не твоя четко сформулированная и добродетельная мысль, а тот оскал темноты, что у каждого в подсознании! У каждого! От папы римского, до маньяка, приговоренного к расстрелу! Человек - не господь Бог, который безгрешен... впрочем этот вопрос тоже сомнителен, выдумать ад, не греша самому" - "Осенние визиты" Это такой творческий метод - "все в говне, один я в белом костюме". Правда, костюм белый весьма относительно, а, во-вторых нечего самому дерьмо разбрызгивать и волны поднимать. Гнетущее чувство собственной неполноценности вызывает желание спрятаться от себя самого за созданным образом в благодатной и пугающей тьме: "ТЬМА - это просто отсутствие света... Отсутствие границ. Свобода направлений. Право быть независимым от других, от мира... Возьми ТЬМУ за руку и иди в никуда. Не останавливаясь ни перед чем и ни перед кем. ТЬМА это "я хочу" вместо "я должен". ТЬМА - это вера в себя. ТЬМА - это невозможность посмотреть на себя" - "Осенние визиты" Тьма притягательна и победительна, но сдаться ей не возможно - надо ведь поверить в себя. Поэтому ритуальная нанайская борьба с тьмой бесконечная как за мир во всем мире и безуспешная как битва за урожай длится из романа в роман в стиле "Санта-Барбары". "О чем роман? - Как всегда. О тьме" - "Осенние визиты" И каждый роман построен на лжи, самой страшной, какая только может быть - Лукьяненко врет не читателю, нет - самому себе: "А как же ты книжки пишешь? - Я вру... Врать будем? - Будем ... - Работа такая" (там же) В каждой книге разыгрывается пьеса для театра одного актера "Ах, этот мир не достоин меня!". Но иногда автор проговаривается: "Нам не убедить никого в добре - если его нет в нас... " (там же) Лукьяненко обречен, как ему кажется: "Страдать за истину и обличать ложь. И все - по одной-единственной причине. Из-за неумения любить людей" - "Лабиринт отражений" Но это лишь отговорка. Все, описанное автором приносится в жертву самому себе, такому тонкому, нежному и талантливому - и тем не менее (в силу каких-то происков?!) не получившему при рождении скипетр Властелина мира. И нужно ли удивляться, что на деле: "он никого не любит! Вообще никого, кроме своих героев! Это с ними ... добрый, это они для него - настоящие. Потому что не делают подлостей, потому что в его власти" (там же) Но, как ни прячься от подлинной причины, скрыть ее от самого себя не удается и автор снова проговаривается: "Стоит только сказать - я выше, я чище, я лучше, и приходит расплата. Только те, кто не обещают чудес и не становятся на пьедестал, приносят в мир добро" Итак, Лукьяненко не любит никого кроме себя и своей призрачной власти над потертыми картонными фигурками. Более всего он боится, что эту власть у него могут отобрать или, что она ему просто привиделась. Поэтому он пытается вернуться туда, где был в безопасности: "...вернуться в детство. Доиграть. В лабиринтах несуществующих миров, в игре "заговор"" - "Императоры иллюзий". Вряд ли только там удастся скрыться от собственной мании величия, отягощенной манией преследования, особенно, когда по пятам преследует малолетний двойник-киллер с мечом в кариесных зубках и бластером в грязноватой ручонке. Но оставим психические проблемы профессиональным психиатрам. Хотелось бы остановиться на еще одной составляющей творческой манеры Лукьяненко - в его писаниях всегда ощущается что-то неестественное и нарочитое. Нечто пытающееся притвориться велико мученичеством, подвижничеством. Автор себя как бы постоянно "накручивает", "заводит" как опытная стерва-истеричка. Неоправданный и потому низменный гнев заменяет божественное вдохновение. На деле это сродни аффекту блатаря, в ярости полосующего себя бритвой или в порыве отрицаловки прибивающего мошонку к нарам - показушничество, прибегающее к мазохизму. В стихии отрицаловки, в бунтe истерика-дилетанта - весь Лукьяненко. С навязчивостью несправедливо обиженного он использует формулу "загадочной русской души" для наименования собственного фирменного коктейля (чтоб не сказать пойла) - дешевый провинциальный выпендреж (предполагающий низкую образованность и невероятные амбиции), воинствующая философия люмпена-захребетника ("отвергнутый миром гений") плюс забавное ощущение собственной исключительности. Но при дегустации этот "букет" сильно отдает чем-то другим и куда лучше знакомым - а именно - Апологией "совка убогого обыкновенного". "Не верю я в силу ... печатного слова. Вот в силу глупости, наглости, невежественности - запросто" - "Фальшивые зеркала" Вот оказывается в чем секрет успеха, вот где собака зарыта! Подобные лечатся подобным; совки всех стран объединяются вокруг своего идейного лидера. Что ж, их право, чем они, в конце-то концов, хуже остальных меньшинств?! Обиженным предшествующими размышлениями, рекомендую перечитать своего любимца: "Зеркало молчало. Оно умело лишь одно - отражать. Никогда и ничего не таилось на амальгаме - кроме истины, молчаливой как любая правда. Зеркала не лгут. И смешно бить зеркала, когда не понравилось отражение" - "Осенние визиты" ...За что я еще люблю совковое фэнство - так это за научную организацию поисков новых талантов. Главное в этом деле - обладать всесильной и потому верной теорией, почти как у Шерлока Холмса, но совсем наоборот. Тут как никогда важно не иметь разумную методику определения искомого, а просто заранее знать, кого именно хочется найти и затем наградить избранника всеми мыслимыми фэнскими регалиями. Такая вот охота на Снарка - прямо по присказке: "Сорока-ворона кашку варила, Деток кормила Этому дала, этому дала и т. д." И, как водится, никто не уходит обиженным - рано или поздно награда находит назначенного на должность героя. Вот и сейчас вручили премию А. Етоеву - трудно понять по какой причине - то ли в связи с каким-нибудь личным юбилеем, то ли в ознаменование грядущего миллениума. Легче найти какую-нибудь дату вроде годовщины битвы при Пуатье, нежели реальную, так сказать литературную, причину награждения. Етоев механически объединил в своих текстах все ранее наработанное "группой товарищей" из ленинградского семинара - и бездарное, и гениальное - тут обрывок Столярова, там строчка Рыбакова. И не жалко ведь было кромсать все в единый салат - впрочем, что остается делать, когда собственные таланты ограничиваются приготовлением винегрета. Даже редкие творческие находки выглядят в этом интерьере нелепыми и не к месту позаимствованными - то ли комиссионка, то ли лавка скупщика краденого. Так что в результате получилась не собственная авторская книга, а достаточно беспомощная пародия на других авторов, "хороших и разных". Видно и премию вручили "по многочисленным просьбам трудящихся". Остается надеяться, что в скором будущем лауреатов начнут определять с помощью лотереи, а билетики распространять в метро - куда как справедливее и без спонсоров удастся обойтись, перейдя тем самым на самоокупаемость. Но не все так плохо. Бывает еще хуже - когда хладнокровные мастера занимают место маргиналов-дилетантов. Я имею в виду Лазарчука и Успенского, создавших столь любимый фэнами "сладостный новый стиль" постмодернизма. Этот всеобъемлющий синтетический жанр - высшая стадия недавно захороненного гиперреализма - назовем его квазиреализм. Всеобъемлющее безумие, проявившееся еще в "Ином небе", "Солдатах Вавилона" и "Транквиллиуме" оказалось заразным. Может быть, не в последнюю очередь потому, что профессиональный уровень и Лазарчука, и Успенского достаточно высок. Тем хуже, ибо благодаря ему становятся проходными идеи, нуждающиеся не в обсуждении, а в длительной и последовательной фармакотерапии. Классик как всегда прав: "В России истина почти всегда имеет характер вполне фантастический..." Ф. М. Достоевский Народ в России неплохой, но малость диковатый. И не то плохо, что живет в лесу и молится колесу, сколько то, что под видом колеса всучить ему можно чего угодно - от Иисуса Христа (в девичестве, как известно, Иешуа а-Ноцри) до В.И Ульянова-Ленина (в девичестве, судя по всему, Бланка) - он "сам обманываться рад". Но стоит ли злоупотреблять такой недолеченной доверчивостью, когда у большей части населения крыша уже съехала, а канал связи с космосом пока еще не установился? Негуманно как-то. И "Погляди в глаза чудовищ", и тем более "Гиперборейская чума" пытаются создать у читателя ощущение связанности и обусловленности самых модных и популярных фактов и слухов - от мистико-эзотерических до литературно-исторических, от непроверенных до непроверяемых, от неприятно-реальных до невозможно-правдоподобных. На их основе выстраивается некая причинно-следственная связь, всеобщность которой и постулируется за счет разнообразия фактов. Вся книга превращается в быстро растворимый компендиум для людей, по привычке предпочитающих тщательно пережеванные и полупереваренные сведения. Не надо больше ничего читать, не надо ни о чем больше размышлять - эпоха Просвещения заканчивается новой Энциклопедией - энциклопедией для нищих (в первую очередь, предположительно, духом) - "Все, что Вы хотели знать о загадках и тайнах Вселенной в одной книге". Одним словом, "железная лошадка пришла на смену крестьянской сохе" - после такого массированного перепахивания мозгов уже не потребуются никакие дополнительные промывания и вливания. Таким образом, ответ на первый основной вопрос "Как устроено?" не заставил себя долго ждать. Протоколы сиамских близнецов стали ответом на второй вопрос: "Зачем?". Конспирология или теория всемирного заговора хороша именно тем, что позволяет, как Б-г в трактовке бр. Стругацких, "объяснить всё, не объясняя ничего". Она и объясняет - чем загадочнее, непонятнее и невнятнее, тем лучше - дьявол любит неясности, недоговорки и намеки. Главная сила ведь не в антураже - все средства хороши для того, чтобы убедить обывателя в том, что его судьба, да и Судьба всего мира вообще решается неведомыми, мощными и непреодолимыми силами. И неча трепыхаться попусту! Единственный достойный оппонент этих надмирных конспираторов (кстати, если они так сильны, то зачем же им таиться - для накручивания сюжета и листажа, что ли? Или просто из врожденной игривости?) - кто бы вы думали?! Ну конечно же, очередной выходец из доблестного ГРУ - КГБ - НКВД СС... (тьфу, само соскочило на язык при продолжении ассоциативного ряда). На худой конец, из не менее славных милицейских или армейских рядов. Им спасать - не привыкать, плевое дело. Они-то, добры молодцы, и Россию-то просрали исключительно из-за немасштабности задачи и некомпетентного руководства, которое не дало развернуться молодецкому плечу и раззудеться не менее молодецкой руке. Меньше, чем земной шар спасать им просто взападло... Одним словом, мерзостнее натурального Джеймса Бонда может быть только его русифицированный наследник. Зато вся эта развесистая клюква, проросшая из чекистских сапог всмятку "оченно по скусу" современным российским обывателям, в стаде которых с некоторым, хочется надеяться, изумлением обнаруживает себя и передовое фэнство. Уж слишком не хочется брататься ни с серыми лавочниками дона Рэбы, ни с черными орденскими монахами. Но, спинным мозгом чувствую, придется... Логика жанра обяжет, а Лазарчук с Успенским покамест наваляют новую, не менее художественную и убедительную книжку. Не думайте, я ничего не имею ни против фэнов, ни против толкиенистов; вполне возможно (хотя и маловероятно), что первые не поджигали рейхстаг, а вторые не покушались на Перумова. Фэны не вполне потеряны для общества; из них еще могут получиться и продвинутый российский хакер, и законопослушный гражданин Израиля, и образцовый американский налогоплательщик. Малому миру и его литературе быть! - но в своих границах, в своем заповеднике гоблинов. И даже не покушаться на переход границы хорошего вкуса и здравого смысла. Как говаривал Экклезиаст: "Каждому - своё!", что в применении к нашей теме звучит: "Фэнь, знай свое место!".
      ОГНИ НА БАШНЯХ На этом можно было бы прервать размышления о Карфагене и его литературе оба лежат в развалинах и лишь настойчиво симулируют здоровье и румянец щек. Конечно, продолжительное чтение вышеперечисленных текстов могло испортить настроение и более искушенному и профессиональному читателю. Некоторые отправились по уэллсовским мемориальным местам и продолжили тему "Россия во мгле". Боюсь только, что слухи о смерти российской словесности несколько преждевременны и преувеличенны. В незапамятные времена ученые астрономы зажигали огни на башнях, чтобы оповестить весь народ - где бы он ни жил - о наступлении нового месяца. Такие сухопутные маяки необходимы не только ночью; еще более нуждаются в них, когда ландшафт Карфагена затянут хищным крепом стивен-кинговского тумана. И, к счастью, огни продолжают гореть. Продолжает активно работать плеяда первостатейных современных писателей Генри Лайон Олди, Евгений Лукин, Вячеслав Рыбаков, Святослав Логинов, Александр Громов, Лев Вершинин, Андрей Валентинов. Ни одно значительное событие русской истории не обходится без зеркала. И, как правило, не одного - каждый смотрится в наиболее приятное ему. Так, например, Владимир Ильич любил смотреться в Льва Николаевича, а никак не в Федор Михайловича. К сожалению, такое зеркало - российский аналог машины времени, ибо само событие себя не видит, а, увидев, не хочет узнавать. Так все и достается благодарным потомкам - вместо привычного прочим цивилизованным нациям наследства. Ваш покорный слуга предпочитает зеркала, подобные вращающемуся зеркальному шару из дискотеки одновременно отражающие разные грани нашей быстроутекающей - и боюсь, что не в Лету, а прямиком в унитаз - жизни. Уже давно не секрет, что Луну изготовляют в Гамбурге, там же, возможно, склепывают и светящее нам солнышко. А вот одни из лучших зеркал нашего времени - от Евгения Лукина. Не зря помянут и перевернувшийся в могиле во время оно Николай Васильевич, несправедливо не упомянутый в качестве энциклопедии русской жизни. Если Александр Сергеевич - "солнце русской поэзии", сияющее высоко в равнодушных, по-большому счету, небесах, то Гоголь - земное воплощение божества, гения этой многотерпеливой местности и ее концентрированного духа. Пушкин набросал эскиз великолепного будущего русской словесности, Гоголь же перевел набросок на монументальный холст. Давайте не стыдиться любить писателя пока он жив, бросить ком грязи всегда успеется - и доброхоты найдутся, и грязи предостаточно. Мне видится некая мысленная линия, соединяющая Гоголя, Чехова, Булгакова, Довлатова и, наконец, Лукина. Во всяком случае, искомый мейнстрим, по моему мнению пролегает именно таким образом. Юмор в России прорезается тогда, когда нет ни сил, ни смысла иронизировать или язвить. Как повелось со времен Николая Васильевича, так и по сей день. Гневаться бессмысленно - вспыльчивые в этом климате живут нехорошо и, что утешает при таком качестве жизни, недолго. Воспринимать всерьез любую из достопримечательностей - дураков ли, дороги ли, которые они строят и по которым впоследствии пытаются ездить - также невозможно. Во всяком случае, в трезвом уме, каковым окружающее, безусловно, не понять; потому с трезвостью, окаянной, и борются по мере сил. Россия удивительным образом объединяет в себе необъединимое - думается, это зашифровано где-то в глубинах ее генотипа; никого не удивляет, что испокон веку метафизическое хождение по кругу удачно дополняет диалектические перемены. В этой стране, которая так не любит, когда ее называют "этой страной" (замечу, что, как правило, "чудище обло, стозевно и лаяй" видит себя голубоглазой красавицей в сарафане и кокошнике и с косой до попы) легко быть практикующим философом-мазохистом и трудно жить обыкновенным человеком. Не часто появляется писатель, способный объять Русь взглядом одновременно и яростным, и негневливым и перенести увиденное, по возможности, не выставляя ему поспешных оценок, на бумагу. Ерничая, я бы назвал исследование процесса прошедшего в русской литературе за последние годы, - "Как закалялась сталь". Вырвавшийся из подсознания народа джин разрушения, мимоходом даровал индивидууму возможность обратиться к подлинно-основным вопросам: кто я? где и зачем я живу? Ответы на эти вопросы меняются со временем в ходе "закалки стали". Лукин в соавторстве ("Сталь разящая", "Миссионеры") - писатель в периоде "бури и натиска", запальчивый, резкий и агрессивный; он так уверенно задает больные вопросы, что на мгновение кажется будто и на самом деле знает ответы. Он весь "на разрыв аорты", он весь вулкан страстей- но никогда не извергается за грань дурного вкуса. Впрочем, этот писатель скорее Лукины, чем Лукин. Затем следует период разброда и шатаний назовем его беловежским. "Свой путь земной пройдя до середины, я очутился в сумрачном лесу" - аналогия тянется за аналогией, Лукин в компании Вергилия и Данте, а также всего остального "понятия - советский народ" бродит в вышеупомянутой пуще, не вполне понимая, то ли всё это уже там, за Ахероном, то ли все еще здесь. Разница невооруженным глазом незаметна. Лукина и Данте, Лукина и народ роднит и гонит в чащу непереносимое горе разлуки, внезапного одиночества и осиротелости. Но не будь этого горя, не было бы и феномена Лукин-поэта, Лукина-барда, поднявшего полуугасший факел Александра Галича. Песни и стихи взяли на себя весь надрыв гражданской лиры, прозе ("Там, за Ахероном", "Разбойничья злая луна", "Гений кувалды") остались поиски своего Пути и тихие, но от того не менее мучительные размышления. Проза Евгения Лукина почти лишена гражданского накала, присущего его лирике (кроме, разве что близкого, видимо, каждому россиянину неравнодушного отношения к правоохранительным органам); повествование спокойно и доброжелательно, лишено гнева и пристрастия. Автор никого не выделяет ни особым презрением, ни избыточной симпатией: у Лукина вообще нет положительных или отрицательных героев - простые обыкновенные люди, все поголовно и одновременно виноватые и невиновные в происходящем. Все учились в одной и той же школе: кто-то был первым учеником, кто-то отстающим, но, судя по результатам нынешней деятельности, на "путевке в жизнь" это не отразилось. Автор не добивается, чтобы читатель полюбил персонажи - пусть примет их такими, какими они есть, других все равно нет, не было и не будет. А вдруг, паче чаяния, внезапно узнает в них, как в выше упоминавшемся зеркале, себя. Описываемая реальность соответствует названию одной из повестей Шекли "Тоже цивилизация"; печально становится лишь, когда вспомнишь другой перевод названия этой же повести - "Цивилизация статуса".