"Абсолютная Критика", подчёркивает Маркс, с её "бесконечным самомнением" ставит себя выше наций, ожидая, чтобы последние, ползая у её ног, молили её о прояснении их сознания" (См. Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. - Т. 2. - С. 169). "Критика" убеждена, таким образом, что "критикование", т.е. духовная деятельность, "даёт духовный перевес" (См.: Там же). Но ради чего? - спрашивает Маркс. Ведь, данный "перевес" - ничто без его "материального носителя". Иное дело - социалистическая критика общественных устоев как "действительная человеческая деятельность индивидуумов, являющихся активными членами общества". Такая критика "проникнута практикой" (См.: Там же. - С.169).
      По мнению Маркса, Бауэр не понимает самой сути критики. Ведь смысл реальной критики - не "в бесконечном словоизвержении" по любому поводу. Критика словом является действительно неотразимой лишь в том случае, если она подкрепляется "критикой делом" и больше всего - "оружием революции" (См.: Там же. - Т. 1. - С. 447-448).
      Итак, Маркс исходит из идеи органического единства слова и дела. Однако в онтологическом уравнении говорящего и действующего бытия Маркс упускает истинное определение слова, мысли, идеи как сущности, которая бытийствует. Ведь дело философа может превращаться не только в моралистическую проповедь, учительство или социальную агитацию, но и в участие в различных преследованиях. Потому-то Шеллинг так и настаивает на том тезисе, что следует исходить не из того, что должно быть, а осмысливать то, что есть и будет, т.е. исходить не из сущности, а из существования. Итак, в деле истолкования философского праксиса были сдвинуты акценты. Философия в трудах молодых Маркса и Энгельса постепенно стала превращаться в революционную силу, т.е. в "политический акт" (См.: Там же. - Т. 1. - С. 448).
      Бауэр ответил на критику Маркса и Энгельса в издававшейся им "Всеобщей литературной газете". Он употребил литературный приём, который незадолго до этого использовал Шеллинг, утверждавший, что Гегель не понял его "philosophia prima".
      Указывая на тот момент, что Маркс не понял истинного смысла философии самосознания, Бауэр отстаивал следующую идею: Маркс и Энгельс восстали против свободы духа, что "защитники массы" сами бедны мыслью, но в то же время возомнили себя "бог весть сколь великими оттого, что они выступили сторонниками эмансипации и догмы о "правах человека" (См.: Там же. - Т. 2. С. 95).
      Маркс, считает Бауэр, пытается увидеть в "коммунизме", защищающем "массу", исключительно только позитивное. Но это - совершенно некритическое восприятие теории и практики коммунизма. Данное замечание Бауэра нельзя признать справедливым, поскольку, если заглянуть в "Экономическо-философские рукописи" (1844), то там можно увидеть то, как Маркс последовательно пытается отстоять идею историзма в своём понимании социалистических учений и их возможного аналога в действительности.
      По мнению Бауэра, Маркс создаёт другой, отличный от "Критики", фетиш страдающую и будто бы жаждущую перемен "массу". Но так ли это? Ведь практически единственным желанием "массы" является обладание собственностью. Маркс же, осуждая обуржуазивание, не видит, что "масса хочет быть буржуазной" (См.: Bauer Br. Vollstandige Geschichte des Parteikampfes. Leipzig, 1844, vol. 1. - S. 40-72).
      Как только масса обзаводится собственностью (пусть даже в её "общественной форме"), она сразу же восстаёт против всего человеческого. По существу "масса" - "враг духа", поскольку смотрит на ценности культуры только с позиции интересов её сиюминутного существования. Поэтому прогресс в духовной культуре должен исходить "не от массы", а "от гениальных личностей", которые одни только и имеют право на "Критику", поскольку вооружены философией самосознания" (Ibid. - S. 38-39).
      Конечно, Маркс, считает Бауэр, может успешно возразить в том плане, что "пролетариат" отличен от "массы", что он ориентируется на все "передовые достижения промышленности. Но "пролетариат", этот "фетиш Маркса" органическая часть "массы" и в силу этого - "эгоистический, а вовсе не революционный класс" (См.: Bride W. Mc. The philosophy of Marx. - London, 1976. - Р. 40-42).
      В скобках отметим, что Маркс вовсе не фетишизировал пролетариат. В письме к своей жене он, например, писал следующее: "Однако не любовь к фейербаховскому "человеку", к молешоттовскому "обмену веществ", к пролетариату (Подч. мной. - А.Л.), а любовь к любимой, именно к тебе, делает человека снова человеком в полном смысле этого слова" (Маркс К. - Женни Маркс [письмо из Манчестера от 21 июня 1856] //Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. - Т. 29. - С. 435).
      Пролетариат действительно поставлен в жёсткие, изнурительные условия физического труда, но это означает по существу только то, что он в силу данных условий не может выйти за границы обыденной посредственности. Пролетарии, развивает свою мысль Бауэр, будут боготворить того капиталиста, который обеспечит им более или менее сносную жизнь. Поэтому ничего "революционного" в пролетариях нет.
      Принцип "созданное трудом принадлежит труду" есть "социалистическая догма". Массы могут, разумеется, уверовать в то, что им принадлежит всё, объединиться вокруг лозунга "владыкой мира будет труд", но именно это может привести общество к катастрофе, ибо будут утеряны возможности проявления человеческой индивидуальности.
      Бауэр последовательно развивает идею о том, что любая попытка превратить мечту о народном правительстве в реальность неизбежно приводит к "экспансии власти". Об этом говорит исторический опыт. Так, идеологами революции во Франции были атеисты. Однако Робеспьер был вынужден в конце концов на место "религии разума" ввести "религию Разумного существа", (статуе "свободы" поклонялись как Богине). Революция проповедовала принципы "свободы", "равенства" и "братства", а закончила кровавым террором (так случилось и у нас!). При "революционном государстве", полагает Бауэр, равенства не может быть уже потому, что "официальных лиц" будет много больше, чем в современном государстве бюрократов (См.: Там же. - С. 42).
      Таков ответ Бауэра, этого выдающегося представителя левогегельянской школы! Однако в его философских построениях также всё далеко не бесспорно.
      Во-первых, фундаментальным уровнем общественной жизни Маркс считает производство, причём не только материальное, но и духовное. Глубоко ошибочным (как у приверженцев, так и у противников Маркса) является то мнение, будто бы Маркс некритически усматривает человеческий праксис в степени развития промышленности. Напротив, Маркс рассматривает производство весьма обобщённо, указывая на отличие философского подхода к нему от всякого более конкретного. "Промышленность можно рассматривать как великую мастерскую, в которой человек впервые присваивает себе свои собственные силы и силы природы, опредмечивает себя, создаёт себе условия для человеческой жизни. Когда промышленность рассматривают таким образом, то абстрагируются от тех обстоятельств, в рамках которых она ныне действует, в рамках которых она существует как промышленность; в этом случае стоят уже не в промышленной эпохе, а над нею, рассматривают промышленность не по тому, чем она ныне является для человека, а по тому, чем нынешний человек является для человеческой истории, чем он является исторически; оценивают не промышленность как таковую, не её нынешнее существование, а, напротив, ту силу, которая заключается в промышленности помимо её сознания и против её воли и которая уничтожает её и создаёт основу для человеческого существования" (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. - Т. 42. - С. 245). В промышленности, как видим, Маркс обнаруживает общую субстанцию человеческого рода - праксис. Напротив, в исторических формах промышленности он хочет видеть господствующий труд в его состоянии отчуждения.
      В марксовых наблюдениях бросается в глаза некоторая двойственная интенция к "снятию" наиболее могущественных "ограничителей активности человека - Бога и природы". На первый взгляд при этом может показаться, что молодой Маркс пытается вообще исключить саму идею трансцендентного и Абсолютного. Но это не совсем так. Согласно его теории, отношения между людьми, между человеком и природой, между "внутренним" и "внешним" человеком в абстрактном философском "пределе" должны стать чистыми и прозрачными. Далеко не случайно он постоянно говорит об "универсальной деятельности", об "универсальном" человеческом индивиде. Реальный праксис - лишь начало истинной истории, а пока господствует только "предыстория".
      Маркс специально подчёркивает ту мысль, что поскольку "для социалистического человека вся так называемая всемирная история есть не что иное, как порождение человека человеческим трудом (так что изнурительный, только физический труд, который Бауэр приписывает "пролетариату", тут совершенно ни при чём. - А.Л.), становление природы для человека, то у него есть наглядное, неопровержимое доказательство своего порождения самим собою, процесса своего возникновения (Там же. - С. 126-127). И далее Маркс продолжает: "Так как для социалистического человека (читай: "универсального", "духовно-практического" существа. - А.Л.) существенная реальность человека и природы приобрела практический, чувственный, наглядный характер, причём человек наглядно стал для человека бытием природы, а природа наглядно стала для него бытием человека, то стал практически невозможным вопрос о каком-то чуждом существе, о существе, стоящем над природой и человеком, - вопрос, заключающий в себе признание несущественности природы и человека. Атеизм, как отрицание этой несущественности, не имеет больше никакого смысла, потому что атеизм является отрицанием бога и утверждает бытие человека именно посредством этого отрицания; но социализм, как социализм, уже не нуждается в таком опосредствовании: он начинается с теоретически и практически чувственного сознания человека и природы как сущности" (Там же. - С. 217).
      Глубина этих мыслей Маркса не вызывает сомнений. Социализм, по его убеждению, есть позитивное, или "положительное" (термин Шеллинга), "уже не опосредствуемое отрицанием религии самосознание человека" (См.: Там же).
      Таким образом, Маркс вовсе не отказывается от рационального содержания "философии самосознания". Он прекрасно осознаёт то, что Бауэр пошёл не по пути дальнейшего развития гегелевского метода, а назад - к Фихте, превратно толкуя плюс ко всему сам его принцип "самосознания", а именно не как трансцендентальное или общественное самосознание, а как отдельно взятую "критически-мыслящую" и "гениальную" личность, т.е. в сугубо романтическом ключе.
      Во-вторых, сам по себе вопрос об "отношении самосознания к субстанции", который у Гегеля выступал в качестве частного вопроса, стал у Бауэра "всемирно-историческим и даже абсолютным вопросом" (См.: Там же. - Т. 3. С. 83).
      Если для Гегеля противоречие между "субстанцией" ("Абсолютным духом") и "самосознанием" - противоречие, относящееся к сфере спекулятивного, теоретического мышления, то для Бауэра данное противоречие носит действительный характер. В результате получается следующее: "...На одной стороне, вместо действительных людей ... голая абстрактная фраза: самосознание, - подобно тому как вместо действительного производства у него фигурирует ставшая самостоятельной деятельность этого самосознания; а на другой стороне, вместо действительной природы и действительно существующих социальных отношений, - философское сведение воедино всех философских категорий или названий этих отношений в виде голой фразы: субстанция (Там же. - Т. 3. - С. 84).
      Нельзя сказать также, что Бауэр не осознавал недостатков процесса абстрагирования от конкретной действительности. Он стремился социализировать "философию самосознания". Однако его теория сознания явно уступает теории сознания Маркса.
      Исследования, проведённые Г.С. Батищевым, Б.А. Грушиным, А.А. Зиновьевым, Э.В. Ильенковым, М.К. Мамардашвили, показывают, что теория сознания Маркса является глубокой, и что открытия, сделанные в её области, стали осознаваться лишь совсем недавно, а "многие были заново сделаны, но в ложной форме и приписываются другим (например, феноменологам, экзистенциалистам, психоаналитикам..." (См.: Мамардашвили М.К. Как я понимаю философию. - М., 1990. - С. 285).
      Специфика исследовательской работы, проделанной в "Капитале", состоит в том, что она строится в форме объективного, системно-структурного исследования "своего предмета - экономических отношений определённой формации" (См.: Там же. - С. 294). Если предшествующая Марксу классическая политэкономия была несвободна от скрытого антропологизма, то Маркс предложил иной подход: исследовать "ток", который как бы "течёт" от естествознания и промышленности к социальным отношениям. В этом плане возникновение религиозных представлений не следует жёстко связывать с самосознанием, чувствами, мотивацией отдельного индивида. Ведь религия, как исторически закономерный и неотъемлемый компонент развивающегося общественного целого, имеет не просто рефлексивный, но и бытийствующий характер. Она есть "звено реального мира" (см. сочинение "Святое семейство или критика критической критики"). Но это и есть то, что обычно именуется обнаружением социальной природы религии. Иными словами, Маркс рассматривал сознание не как замкнутое в себе эпифеноменологическое образование, рядоположенное человеческой деятельности, а "как функцию, атрибут социальных систем деятельности, выводя его содержание и формообразования из переплетения и дифференциации связей системы, а не из простого отображения объекта в восприятии субъекта... Тем самым образуется точка отсчёта, независимая - в исследовании самого же сознания - от психологически сознательных выражений духовной жизни индивида, от различных форм его самоотчёта и самообъяснений, от языка мотивации и т.д." (См.: Мамардашвили М.К. Указ. соч. - С. 298).
      И всё же, несмотря на определённую обоснованность данной позиции, нам думается, что концепция религии Маркса выглядит на самом деле куда более сложной, чем это представлено в трудах вышеуказанных современных отечественных философов. Не достигают объективности и ясности в рассмотрении марксовой философии религии и многие зарубежные школы. Искажений философии религии Маркса, как и его философии истории, огромное множество, тогда как серьёзных марксоведческих исследований ещё очень мало (к числу последних, возможно, принадлежит, до некоторой степени, сочинение Манфреда Франка о философии позднего Шеллинга). Необходима кропотливая работа по выявлению самой структуры мышления Маркса, которая в своих некоторых важных моментах может быть сопоставлена, вероятно, не столько с мышлением Гегеля и Фейербаха, сколько с Фихте, поздним Шеллингом, Тренделенбургом и другими выдающимися именами, оставшимися за фасадом ортодоксально-марксистских философских изысканий.
      Замечательно, что в "Капитале" Маркс, размышляя над проблемой создания истории религии, обращает своё внимание в первую очередь на такой предмет, как "критическая история технологии" (См.: Маркс К. Капитал. Критика политической экономии. Т. 1. Кн. 1. Процесс производства капитала. - М.: Политиздат, 1983. - С. 383).
      "Дарвин, - пишет он, - интересовался историей естественной технологии... Не заслуживает ли такого же внимания история образования производительных органов общественного человека, история этого материального базиса каждой особой общественной организации?" (Там же). Не имеет ли здесь в виду Маркс не только внешние, но и внутренние органы? Не навеяны ли его размышления об органах "общественного человека" теми новациями, которые присутствуют в фихтевской теории "артикулированного человеческого тела" или "чувства". Фихтевская теория технологии образования "внутренних", "высших органов чувств", если можно так выразиться, базируется на той идее, что человек приходит в этот мир, в отличие от животного, совершенно беспомощным и "не готовым": природа оставляет его тело незавершённым именно для того, чтобы оно было до конца сформировано "духом", т.е. свободной и нравственной волей (См.: Fichte J.F. Werke. Auswahl im sechs Banden, hrsg.von F.Medicus. - Leipzig, 1908-1911. - Bd. 2. - S. 83).
      Технология, таким образом, "вскрывает активное отношение человека к природе, непосредственный процесс производства его жизни, а вместе с тем и его общественных условий жизни и проистекающих из них духовных представлений" (Маркс К. Указ. соч. - С. 383).
      Если бы человек был "завершён", то мифологическая, а также религиозная история были бы исключительно бедными. Именно в силу развитости "производительных органов" технологии духовно-теоретических и практически-духовных чувств, человек оказывается способным на самые высокие религиозные порывы, способным к производству самых утончённых религиозных форм. "Даже всякая история религии, абстрагирующаяся от этого материального базиса (т.е. от "производительных органов общественного человека". А.Л.), - некритична. Конечно, много легче посредством анализа найти земное ядро туманных религиозных представлений (намёк на французских просветителей и Фейербаха! - А.Л.), чем, наоборот, из данных отношений реальной жизни вывести соответствующие им религиозные формы" (Там же). Такова классическая программа Маркса в области исследования философии и истории религии.
      А.В. Лукьянов
      Вместо заключения. О вере, достоинстве и любви человека
      Может показаться странным и неожиданным, что в эпоху господства примитивной рассудочности, когда ценится, говоря словами Фихте, только понятное, приятное и удобное, ещё находятся люди, занятые пробуждением в себе и в других достоинства и любви к свободе. Ведь вера, достоинство и свобода - это такие чувственно-сверхчувственные "вещи", которые имеют не только земное измерение, но и становятся перед другими земными явлениями, так сказать, "на голову", так что уподобляются царице Меб**.
      ______________ ** Царица Меб - фантастический персонаж английских народных сказаний. Имя данной феи - кельтского происхождения. Согласно народному поверью, она облегчала рождение снов. Согласно другому поверью - подменивала новорождённых младенцев оборотнями.
      Никто не может дать гарантий в том, что при чрезмерном воспевании данных "вещей" и при активном стремлении к ним они не приобретут когда-нибудь способность Василиска***. Дьявол во всех религиях - наименее ограниченная тварь; он обладает избытком активности и силы. Поэтому, если человек не хочет утратить веры и достоинства, то он должен подумать о мере своего стремления к различным идеалам.
      ______________ *** Василиск - сказочное чудовище, чей смертоносный взор, по преданию, убивал одним своим взглядом.
      Но где вообще эти счастливцы, особенно в то время, которое, пребывая в разладе со своим прошлым, не в силах найти прорыва в другую, более истинную эпоху. Ведь человек не только стремится закрыться крышей своего дома, орбитами планет и циклами Млечного пути, но и спрашивает: а что дальше?
      Однако во все времена люди предпочитали сумерки солнечному дню, не понимая, что именно в сумерках являются призраки. Стоны, извлекаемые ими, похожи на стоны мандрагоры****. Когда её вырывают с корнями, то образуется звук, ввергающий человека в безумие. Абсолютная Свобода, любовь - это такие призраки, от ужаса которых можно сойти с ума во тьме. Нередко люди в свой последний миг прощания с любовью бывают счастливы и веселы. Но это лишь глубочайшая констатация того факта, что наша "земная вечность" не может быть абсолютно полной и до конца Божественной. Ведь, будь эта жизнь Божественной, полностью прекрасной и свободной, от неё не было бы никогда избавления и человек, таким образом, никогда бы не смог стремиться к новому. В противном случае следовало бы признать абсолютно несостоятельными любые попытки освобождения от мира (но они есть!)
      ______________ **** Существовало мнение, что корень мандрагоры (растение, встречающееся в южных странах) имеет сходство с фигурой человека. Отсюда и произошло то суеверие, что корень мандрагоры обладает некоторыми человеческими свойствами (например, когда его вырывают, он будто бы испускает человеческие стоны).
      Результат нашего прежнего социального и духовного развития сегодня приходит в противоречие с самой действительностью. Это развитие нашло своё завершение в следующей мыслительной посылке: на человеческом разуме процесс творения завершился, что нет существа совершеннее человека. Но мы видим то, как этот чисто просветительский взгляд даёт трещину, что человек вновь и вновь размыкает круг событий. Над природой и её однообразным круговоротом воздвигается новый мир. Так, вместо индивида мы застаём человеческий род, духовную жизнь, которая постоянно рождает нечто новое. Наш земной мир, таким образом, не укладывается в тот тезис, согласно которому конечной целью творения является человек. В самом последнем содержится первопричина этого нового движения, постепенно возвышающегося над природой.
      Но каким же образом именно человеку оказалось по силам в буквальном смысле этого слова поставить всё под вопрос и именно в тот момент, когда это Всё должно было, наконец, достичь единства? Каким образом сегодня человек оказывается в состоянии вызывать новое социальное и духовное напряжение?
      Постановке всех этих вопросов мы во многом обязаны Шеллингу, который в своей "Философии откровения" их высветил наиболее рельефным образом.
      Истинный смысл жизни человека как творческой личности заключается в том, что он должен найти в себе от вечности потенцию, волю, воспламенённую его желанием к действию. Природа этой воли ничем не ограничена, а потому бессильна. Она - всего лишь материя. Причины, приводящие к её возникновению, не те же самые, что вызывают появление формы. Материя безгранична и нуждается в отличие от формы в независимой от неё причине.
      Вышеизложенным можно объяснить и давнюю традицию учения о сверхматериальной природе человеческой души. Дух - это не вещь в смысле чего-то свершённого, а всего лишь "звенящая свобода" или "абсолютная подвижность". И всё же эта свобода есть свобода условная, ограниченная. Она существует до тех пор, пока человек остаётся в согласии с космическими потенциями. Но быть в согласии - это значит занять положение той "золотой середины", которая находится между потенцией бытия и потенцией небытия. Каждый волен выбрать любое решение, но лишь тот достигнет подлинной славы, кто не станет абсолютизировать ни силу любви, ни силу смерти.
      Достоинство человека, следовательно, состоит в том, чтобы делать не всё, что можно сделать, т.е. приобрести привычку думать о социальных и нравственных последствиях своих деяний. В этом мире, который пребывает в напрасных поисках прекрасной и конечной цели и который порождает никогда не проходящее ложное время, один лишь "внутренний человек" всё ещё продолжает каким-то образом существовать во всех нас. Но всякое стремление реализовать заключённые в этом "человеке" потенции составляет, тем не менее, тот "недосягаемый идеал" (термин Фихте), который никогда не будет осуществлён в действительности. Вместе с тем невозможно быть "счастливым при условии грозящего завтра нуля" (Ф.М. Достоевский. "Дневник писателя"). Признавая всю плодотворность идеи стремления к лучшему будущему, следует быть осторожным в своих желаниях.
      Я. Бёме где-то замечает, что желание именно жаждет, чтобы оно было; оно не духовно, а материалистично, поскольку хочет иметь, владеть, наслаждаться. Но всякое владение и наслаждение каждый раз заканчивается скукой, усталостью. Поэтому человек стремится к перемене владения, но в сущности он стремится к тому, что только под другим названием сохраняет свой приятный и "сладкий запах" (В. Шекспир. "Ромео и Джульетта").
      В своей жизни мы иногда приближаемся к той пограничной черте, где всё кажется бесцветным, где смолкают любое чувство и любая страсть, где всё, следовательно, оказывается постылым до такой степени, что уже не может являться источником энергии. В эти жизненные мгновения человек оказывается как бы поставленным на вершину, где обладает силой свободного продвижения как к новому и неожиданному, так и к тому, чтобы примириться с существующим. Но истинная вера и достоинство человека заключаются как раз в том, чтобы он под толстым слоем "праха земного" умел отыскивать ростки "вечно зелёного и цветущего берега вечности" (Ф. Мархейнеке. "Речь на могиле Фихте"). При этом мы согласны с той точкой зрения, согласно которой время не гомогенно вечности, но положено наряду с ней как иное (Св. Августин, Шеллинг).
      Вечно то, что никогда не может надоесть, что не потребляется до конца, а, следовательно, постоянно и непрерывно "осваивается". Не знать меры в этом освоении, хотя наш земной предел при этом исключительно мал - это Божественно. Многие вещи, говорит Аристотель в "Никомаховой этике", нравятся лишь до тех пор, пока они новы, а потом уже не так. По этой же причине мысль сначала увлечена и деятельна в новом предмете (например, когда вглядываются в лицо нового человека, стремясь его узнать), но после деятельность бывает не такой уж напряжённой. Напротив, она часто становится небрежной, а потому тускнеют и все наши наслаждения. Лишь некая духовная жизнь, не знающая меры в великом, но в то же время совершающаяся не в отрыве от здравого рассудка, может явиться таким "делом-действием" (Фихте), которое каждый раз будет пробуждать новые потенции, а вдохновение не будет при этом скользить по поверхности, воздействуя то на одну, то на другую сторону нашей души.
      Творческое вдохновение охватывает человека мгновенно и всеобъемлющим образом. Желать и верить в него всеми своими силами - вот та цель, ради которой все мы существуем.
      Нам не дано любви, которая обняла бы собой всё человечество, т.е. в сущности религиозной любви. Все люди разные и интересы их также различны. Стремиться сделать всех счастливыми - всё равно что заставлять всех после кровавой бойни мирно дремать. Чем человек становится счастливее, тем легче его погубить. Мысль [например, о всеобщем счастье], говорит Гёльдерлин в своём романе "Гиперион", которая "должна бы исцелять боль, сама заболевает". Такова глубокая скрытая диалектика жизни и мысли!
      Современный цивилизованный человек часто остаётся исключительно бедным при всём своём материальном и, быть может, духовном богатстве, вероятнее всего, ещё и потому что не научился не игнорировать положительного смысла сна и пустоты нашего времени. Последние до тех пор, пока не противопоставляются бодрствованию и полноте деятельности, освобождают нас от ожидания близкого счастья, продлевая ожидание чего-то другого: существования, оплодотворённого вдохновением.
      Поэтому мы должны научиться жить с уверенностью в творчески-конструктивном значении пустоты, ощутить наконец ту "тягость лёгкости" (В. Шекспир "Ромео и Джульетта"), в которой заключён её смысл.
      Легко сказать! Однако, если мы сегодня не проявим своей преданности пустоте и отчуждению, то наша "жизненная ваза", переполненная всякого рода иллюзиями ("братства", "равенства", "борьбы за общее дело" и т.д.), уже в скором времени разлетится на части. Потенция смерти достигает своего опасного напряжения именно в тот момент, когда стремление к жизни является наивысшим. Человек, постоянно озабоченный только налаживанием своей сакральной связи с Абсолютом, в котором отрефлексирована вся полнота бытия, рискует тем, что его мышление может провалиться в бездну. "Какая жуть заглядывать с обрыва /В такую глубь!" (В. Шекспир. "Король Лир").
      Наконец, не следует думать, что добро когда-нибудь полностью отделится от зла (в этом солидарны многие религии), полнота от пустоты, деятельность от созерцания. Нет! Зло сильно как раз своей связью с добром. Однако слабая сторона зла заключается в том, что взятое само по себе, оно не обладает той духовной энергией, которая заключена в любви, представляющей собой не попытку "зацепиться за чужое бытие" (А.Н. Чанышев. "Трактат о небытии" //Вопросы философии, № 10, 1990), а силу, с помощью которой можно "совершенствовать всегда свой образ" (В. Шекспир. "Ромео и Джульетта").
      Итак, достоинство человека и вся его свободная вера должны быть заключены в любви, украшенной разумом. Лишь весьма немногим знакомо это чувство, тогда как миллионы людей на разные лады лишь забавляются её покрывалами. Ни любовь исключительно "к дальнему", ни "религия любви", основанная на таком сугубо мирском отношении, как чувственная любовь между мужчиной и женщиной, ни заповедь, проповедующая любовь только к христианам или последователям других религий, не могут быть истинными.
      Человека постоянно жжёт огонь небытия, человек иногда даже хоронит свою любовь, но это не даёт ему права, "чтоб из её могилы /Любовь иную к жизни вызвать вновь" (В. Шекспир "Ромео и Джульетта).
      Краткие комментарии
      Бакунин, Михаил Александрович (1814-1876) - русский
      революционер, публицист, участник революции 1848-1849 гг. в
      Германии; впоследствии один из идеологов анархизма и
      народничества.
      Бауэр Бруно (1809-1882) - немецкий философ, один из видных
      младогегельянцев, автор ряда фундаментальных работ по истории
      христианства.
      Бунзен, Христиан Карл Йозиас, барон (1791-1860) - прусский
      дипломат, публицист и теолог, близкий к прусским придворным
      кругам.
      Гегель, Георг Вильгельм Фридрих (1770-1831) - крупнейший
      представитель немецкой классической философии, создатель
      знаменитой "Энциклопедии философских наук".
      Ганс, Эдуард (1798-1839) - рано умерший и самый выдающийся
      из учеников Гегеля.
      Гесс, Мозес (1812-1875) - немецкий публицист,
      младогегельянец, в середине 40-ых годов XIX века один из
      главных представителей "истинного социализма".
      Гёте, Иоганн Вольфганг (1749-1832) - немецкий мудрец,
      выдающийся мыслитель, создатель "Фауста".
      Гёшель (1771-1861) - видный представитеьл правого
      гегельянства. Главный труд - "Афоризмы о незнании и абсолютном
      знании в отношении к христианскому вероучению".
      Гольбах, Поль Анри (1723-1789) - выдающийся французский
      философ, автор книги "Система природы".
      Дембовский, Эдвард (1822-1846) - философ левогегельянского
      направления, революционный демократ. Его статья "Несколько
      мнений об эклектизме" - жемчужина во всей гегельянской
      литературе.
      Кант, Иммануил (1724-1804) - основоположник немецкой
      классической философии.
      Кьеркегор, Сёрен (1813-1855) - величайший датский