Компромисс состоял в следующем. "Мы, - отбойным, как молоток, голосом гудел Зюганичев, - устраиваем похороны. Мы хороним вождя мирового пролетариата, но. Мы хороним его после торжественного Съезда-фуршета компартии и приглашенных на съезд представителей инородных политических движений. На них мы прочествуем рождение Ленина, потом идем его закапываем в районе староверского кладбища, что будет иметь свое символическое значение. А в Мавзолее, пока нас нет, меняют тарелки. Мы быстренько возвращаемся, нам подают горячее, день рождения плавно переходит в поминки. Зал нужно будет расширить до размеров всея Красной площади, тент уже натягивают".
      Президельцин подтянул губы к носу и пять раз просопел. Думал.
      - Ну-у-у, а меня-то как-нибудь пригласят? - спросил он наконец, явно на что-то решившись: уж больно простоватый вид у него, хитреца, был в этот момент.
      - Мы обсуждали этот вопрос на ЦИКе...- уклончиво начал Зюганичев, от волнения бородавка на лбу его налилась чем-то коричневым и превратилась в большую Родинку.
      - На ЦИКе, не на ЦИКе, ты тут, понимаешь, отвечай за себя, тут тебе не ЦИКа, а озоновая дыра. Я для чего тебя сюда вызвал? ЦИКу цитировать?
      - У нас было серьезное обсуждение, но большинством голосов, коммунистический централизм...
      - Знаю, знаю, - вновь перебил Президельцин, глубоко вдыхая озон в легкие и протягивая руку за приглашением, которое Зюганичев доставал из кармана, - в гробу я видел твой централизм, в американском парике! Ха! Небось поприжать хотел пригласительный, думал, не спрошу!
      - В Эфиопии голодают! - объяснил Зюганичев, - и Фидель...
      Озоновая дыра сегодня была небольшая, не развернуться. Президельцин облокотился на ее край и осторожно спустился в атмосферу, стоявший неподалеку кабриолет подлетел как раз вовремя, Президельцин плюхнулся прямо в бежевые кожаные подушки.
      Глава 4
      КАДРЫ РЕШАЮТ: ВСЕ!
      Здесь я хочу напомнить читателю, что пишу не просто книги, а только те, которые еще никто не читал... Их нет и в библиотеках.
      Над Красной площадью возвышался зонтообразный розовый шатер, на котором белыми буквами была написана фраза: "Если чист ты пред своим народом, денежку получишь переводом". Шучу. На куполе на самом деле было написано, где можно вымыть руки, и стрелка в сторону Никольских ворот. Я, как представитель демократического лагеря, а также как писатель, сотворивший все это, был в числе приглашенных.
      Я вошел в розовый банкетный зал. Булыжник площади был застелен дерном с густорастущей, зеленой стриженой декоративной голландской свежей сочной травкой. Столы стояли по окружности шатра, вдоль сетки из колючей проволоки, которую элегантно прикрывали розовые занавеси, спущенные сверху фалдами.
      В центре шатра были еще два круга столов: один в другом, в круге первом, самом малом, разместили карточки демократов, на их столах, красиво нарезанные и умело уложенные в хлебницы, лежали разные сорта черного хлеба и какие-то солдатские фляги со спиртом, но я-то знал, что самое интересное происходит в Усыпальнице.
      Интимный тихий свет узких черных лабиринтов привел меня в траурный зал. Перед гробом вождя была накрыта трибуна, так что становилось непонятно, кто над кем здесь торжествует. С одной стороны - эта линия зеленого стола с лидерами фракций и Президельциным посредине, причем все они расположились с одной стороны стола, лицом к Ленину: неудобно как-то жевать рябчиков, когда тот, кто за спиной уже три четверти века, капли в рот не брал. С другой стороны - Ленин по-прежнему лежал на высоком пьедестале, перпендикулярно столу, слегка поднят в изголовье, так что его сжатая в кулак рука, освещенная приглушенным лучом прожектора, стала для многих тостующих, образно говоря, комом в горле.
      Вскоре, когда гроб Ленина окружили сотрудники ритуальных услуг, проверенные коммунисты, вождь перестал привлекать внимание и о нем забыли. Зюганичев, принимавший гостей и, в первую очередь, Президельцина, с замиранием сердца дождался случайной паузы и прогундел:
      - Гос-товарищи! Позвольте вам объявить, что у нас имеется небольшой сюрприз. В программе праздника он стоит в поминальной части, но дабы заинтриговать вас и призвать не расходиться по домам раньше времени, могу вам сказать, что в восемь часов вечера к нам приедет невиданный гость. Поаплодируем, гос-товарищи!
      Тут Зюганичев покосился на меня с опаской и вдруг высунул язык. Он-то хотел подразнить меня, но вышло это так жалостливо, словно он хотел показать мне борадавку, которая была у него еще и на языке. Теперь я понял, почему он так долго произносит свои речи: наверное, она чешется!
      Я прошел в комнату ритуальных приготовлений и увидел Каликина. Он прикрылся красивым венком из сосновых лап и белых роз с лентами, на которых была надпись: "Чурики нас. Администрация Президента". Каликин был в стельку дугообразен, но еще мог говорить.
      - Нет, это же верховенские со ставрогиными, бал степан трофимовичей в защиту чести гувернерок, послушайте, (и было названо мое имя), бегите отсюда...
      Я попытался вытащить бедного бесоеведа из-под искусственной елки, да только накололся.
      - Вам бы по возможности что-нибудь качественное пить, - посоветовал я, - желудок погубите. Послушайте, там Зюганичев какой-то сюрприз анонсировал, вы не знаете ли, что за этим кроется?
      Каликин высунул голову из-за венка. Обнаружилось, что мочка правого уха у него раскусана надвое, словно жало змеи.
      - Обернитесь, друг мой.
      Я обернулся и обомлел, в углу комнаты сидел еще один Каликин, только уже с циррозом печени и начальной стадией шизофрении в глазах. Он был в кепке и в жилетке на белую рубаху с короткими воротничками, он кого-то мне напомнил, да так, что сердце защемило.
      -Здаавствуйте, товаищ! Вы с Пет`огаадской стааны? П`оголодались? П`ойдите в соседнюю залу, я аспояжусь, вас покоомят.
      Я оглянулся на Каликина. Он, по-прежнему сидя за венком, но, очевидно, видя меня сквозь мохнатые ветки, развел руки в разные стороны. Так и сидел венок-венком с ногами и руками. Вот оно что! Как же из такого ярого убежденного демократа получился такой настоящий Владимир Ильич Ленин?
      Пропился человек.
      Я снова вернулся в банкетный зал, где еще возлежали останки настоящего вождя. Речь толкал какой-то неизвестный литератор, говорил зло и по-хамски. Я запомнил эту речь и его самого. Но запомнил я его, потому что его обувь выглядела весьма экстравагантно. Торчали пальцы.
      Он вещал, впрочем серьезно. И его, делали вид, что серьезно слушали:
      - Дорогие, простые люди. - Президельцин насторожился. - Я посвящаю эту книгу вам, - писатель потряс в воздухе лакированную книжицу. - И делаю это не потому, что уверен искренне в том, что вам нужна нарезанная, переплетенная, испещренная по большей части не понятными вам значками бумага, не к чему ни предназначаемая, да к тому же еще и именуемая книгой, а потому, что так принято.
      Вас большинство, и я поэтому вынужден подчиниться вам, как силе.
      Наверное, было бы возможно бороться с вами, даже победить, а потом вас же уверить в том, что это ваша победа. Но зачем? Пять тысяч лет существования литературы не научили вас, да и нас, тех, кто ее делает, ничему.
      Вы молча стояли в ожидании зрелища - что будет? Вы безмолвствовали, когда на земле совершались войны, насилия и прочая несправедливость, а потом вы притворялись сторонними, и главное, невиновными наблюдателями, вы позволяли себе давать советы императорам, и оттого распадались империи, а вы благополучно обвиняли потом в этом бедных монархов, поддавшихся на ваши увещевания.
      Вы невнимательно молились даже Богу, вы уничтожали все, что мешает вам в пьяном виде заняться зачатием себе подобных. И теперь за все это вы перестаете верить в Бога, полагая, что раз он отвернулся от вас, перестал служить вам, то, стало быть, в этом его вина.
      Настало время, когда вам уже мало, что вам посвящают лиру, она стала дешевле рубля, вам теперь нужен доллар.
      Ваша демократия (власть ваша, народа) привела к тому, что вы голосуете за самозванцев и жуликов, вы злы и убоги, но по-прежнему считаете, что народ - это та осмысленная масса, без которой невозможно мироздание. Вы всерьез думаете, что вот только чуть-чуть поднатужиться и тоже сможете все вместе поднасесть и создать и "Тамань," и "Мадонну с младенцем," и "Болеро". А когда это все-таки делает кто-то другой, Богом отмеченный, вы радостно кричите, что он один из вас...
      Но не сможете вы ни с Равелем, ни с Рафаэлем, ни с Лермонтовым..., не сможете. Поэтому читайте меня.
      А рядом пусть пылится Гоголь. Он в восемь раз дешевле моей книги. Его прочту я сам и еще раз сделаю выводы...
      ...в отношении вас.
      Вот так он угрожал народу.
      А потом обидно и сбивчиво заговорил о клонировании.
      - Ты нигде не упомянул его имени? А то ведь эти ребята именем народа с тобой и посчитаются, - сказал Солодин.
      -Ты - не Деламбер, а я не Дидро, - снова сказал Солодин и в этом был прав. - Этих людей давно уже разыскивает политика.
      - Я только одного боюсь, Владимир Алексеевич, - сказал я. - А ну как эту книгу вы прочтете уже в другом мироощущении.
      - Что делать, - ответил Солодин, и это была его последняя фраза:
      -Мы построили общество, где нет проблем с выживанием, а есть проблемы с парковкой. Оттого, что Х... издал все, что я о тебе вычеркивал, он не произвел меньше семи тонн дерьма в своей жизни - средняя норма советского человека. Мы всегда более склонны осуждать непредателей, забывая, что человек имеет право на преступление, а не на подлость. Я тут недавно позвонил к одному своему другу - нарвался на автоответчик, и ты знаешь, что мне этот автоответчик сказал? Он сказал: "Вы ошиблись номером". Но я надеюсь, что ты еще не знаешь, как ты назовешь повесть, очередной свой детектив, который ты пишешь на своем компьютере, информацию с которого считали все спецслужбы, которые только есть на свете. И они в большинстве своем решили, что это правда.
      Дарю. Назови ее "Выход из Windows" и спокойно нажми клавишу "Выключение".
      В тот день, пока Солодин не материализовался на мавзолейном банкете, я, потихоньку хмелея, все ждал, когда он сам спросит:
      - Кстати, а как твоя повесть "Пособие по перевороту"?
      - Я принес, - сказал бы я, чувствуя стыд и возвышенное волнение одновременно, - давно уже меня просили написать что-нибудь этакое, патриотическое, в духе времени. Того самого времени, в котором уже самое патриотическое никому не нужно, потому что понятие патриотизма в исконном своем значении исчезло. Считается хорошим тоном, а значит патриотичным на полном ходу под улюлюкание блядских писклячеств из "Мерседеса" вывалить на грязную, загаженную, как пол в нарсуде, мостовую банки из-под пива, а то и склянку. Ба-бах ее в прохожего, пусть сдает и на вырученные деньги кушает до отвала, если, конечно, склеит осколки. Патриотизм! Надо думать, владелец этого пандемониума - большой патриот новой России и его дети будут достойными продолжателями дела своего отца.
      Говорить нам мешали вещатели. Мы не прислушивались.
      - Беда только в том, что, если родится у него ребенок с недоразвитой головкой или пальчики на руке его будут склеены, обозленный отец будет думать: за что?!
      - Путем насилия над бедным классом установится, конечно, в итоге какой-то порядок, но пока... Пока хочется только одного: зайти в сортир и спустить свою голову в унитаз.
      - И не обращайте внимания на мое ворчание. Я и в самом деле считаю, что родина моя там, где хамство и мусор на улицах, а хозяева жизни те, кто этот мусор на дорогу бросает и изо рта вываливает...
      - Большой христианин Жириновский зажег в церкви зажигалкой свечу и поставил ее гореть перед образом. Раз она погасла, два погасла, а на третий Чудо церкви решило, как бы он тут нам не рассерчал и народ не перепугал, нехай на третий раз горит фитилек, только если приглядеться, пламя этой свечи было розовым. И не все это видели.
      - Свечи горят желтым, а эта розовая, как будто там капелька крови переливается.
      - А если Министерство вселенских религий создавать, то по чиновным неписаным законам будет оно таким, чтобы в невероятности своей...
      - Выдвинуть Гумилева в депутаты Госдумы - маленькая месть создателя "Ирочки" правительственным чиновникам. Помните, у Лескова: "Может быть, в своих бумагах Государь и не так написал, как сказывают, но старики - они правду знают."
      - Эта книга будет о том, как бы поинтереснее прожить середнячком, не возжелая славы Александра Великого или Наполеона. Порой достопочтенный читатель, если, конечно, припомнит, обратясь к своей памяти, "Разговор Деламбера с Дидро", уловит дух светлой памяти французского энциклопедиста. Правда, в нашем случае всем известные господа Прудовской и Прудовский изволят беседовать, не видя друг друга и не зная друг друга в лицо...
      - Никому не говори, что если у еврея есть чувство юмора, он становится писателем, а если нет - адвокатом...
      - Слушай, а ведь Швейк почти сто лет назад кричал: На Белград...
      - Полина Виардовна, присаживайтесь вот сюда на краешек, вам сосисок или бляуманже? Как поживает ваш Гений Тур?..
      Банкет продолжался. Откуда-то послышалась оптимистичная песенка:
      Ребята по улице весело шли.
      Ребята убитого дядю нашли.
      Впечатался дядя в застывший цемент,
      А форма на нем говорит, что он - мент.
      Один из мальчишек был явный хохол.
      Он уголечек какой-то нашел.
      Мальчишке присущ украинский акцент.
      И он написал на цементе: "Це - мент"...
      Вскоре после того, как Президельцин доел ножку поросенка и стопочкой "Нарзана" залил, пошли смотреть на Ленина. Конечно, смотреть: не целоваться же с восковым огарком. Оно, может, когда-то и было маленьким мальчиком с золотой кучеряшкой на трехдюймовом лобике...
      - Но ведь и Смердякова баба на свет рожала, - сказал кто-то за моей спиной и тут же исчез за поворотом.
      Давно Владимир Ильич не слышал голоса человечьего. Поди, одичала мумия. Вокруг гроба с белыми атласными краями, черным окаймлением стояли важные персоны Зюганичева и Президельцина и их охраны. Зюганичев пребывал в изголовье, Президельцин в ногах, по бокам бронированные хлопцы из одной и той же конторы.
      - Ну, с днем рождения и с днем воскрешения вас, Владимир Ильич, запальчиво сказал Зюганичев и чмокнул любимое мертвое тело в лоб задом наперед.
      - Ладно, кончай лизаться, я пойду отолью, а вы быстренько смотайтесь в Каланчевку и обратно, да смотрите мне, поглубжее заройте, чтоб не откопался, хоша он и мертвец, - Президельцин похлопал усопшего по ногам, - помянем, не волнуйся, дядя.
      Охрана взяла гроб под белы рученьки и унесла в соседнее помещение. Там должны были вынуть из тела солому, противоугонное устройство, датчики температуры и пожарную сигнализацию. Внеся гроб в комнату, парни бухнули его на пол, вынули тело из гроба и положили на приготовленную подставку, а сами вернулись в банкетный зал.
      Академик Барсик еще пять часов назад не подозревал, что и ему самому, и его бессмертному пациенту предстоит сегодня отмучиться раз и навсегда. Нет, Барсик не расстроился, когда лимузин, который за ним прислали, свернул на Красную площадь и въехал под тент, случалось, его отвозили и дальше: то в Пекин, то в Пхеньян... Но потерять возможность довести до естественного завершения такой любопытный эксперимент, понаблюдать за первым в своем роде пациентом еще какое-то время - было обидно.
      Академик был высок ростом, слегка одутловат, волосы его были седы и зачесаны назад, прямая осанка и женственные плечи выдавали в нем аристократа. Последние годы академику жилось грустно. И хотя он был не из тех людей, кто не позволял себе скучать от безделья, ему не хватало его бурной деятельности, бурной жизни, которою он жил в период народных идолов и их неизбежных смертей. Согласитесь, бальзамировать тело умершего врага - в этом есть своя прелесть. Академик, на ходу надевая белый халат и маску, успевал, однако, прихватывать у знакомцев и незнакомцев протянутые ему бокалы: во-первых, он был вечным экспериментатором и ему еще нужна была своя клиентура, во-вторых, он хотел пить.
      - Что там на этот раз? Мы же провели санобработку, опять тараканы?
      - Похороны, - наконец-то объявили ему и втолкнули в комнату, где его ждал захороненец.
      Академик Барсик пробежал по инерции еще двадцать три ступени вверх и вдруг остановился, хватаясь руками за мраморные стены. Перед ним на специальной широкой разделочной доске лежало три Ленина. Один, тот что слева, был уже укрыт венком, средненький вроде и не спал, а некрепко прикрыв веки, подсматривал за академиком, только желтая восковая кожа выдавала в нем покойника, а тот что справа - был морщинист и тоже желт, как горчица, но на нем была свежесшитая одежда, хотя и из ленинского гардероба. Академик нашарил в кармане валидол и сунул под маску пару колес. Стал сосредоточенно сосать.
      - Ты верно понял мое ремесло, - заметил Солодин. - Но кого же все-таки похоронили? Ведь, по крайней мере, кто-то один должен был остаться.
      - Правильно, - сказал я, польщенный похвалой цензора. Не всякому говорят, что он понимает то, против чего борется. - Но как вы это установили?
      - Я слышал про все эти торги. В конце концов мы до сих пор имеем мертвое тело в сердцевине государства. А поскольку ты, пользуясь своими источниками, всегда пишешь правду, хоть и выдаешь ее за выдумку, остается только от трех отнять одного. Двоих нужно было академику препарировать.
      Так он и сделал. Один из трупов оказался в очень хорошем состоянии. Ну, это как книжка, написанная хорошим русским языком, но безнравственная. Так и это тело - органы, хоть и поедены ракообразными, но не полуторавековой давности. Словно только что функционировали, даже теплые. Странно, что никаких рефлексий вмешательство в организм не вызвало. Обычно даже мертвые мышцы "ведут беседу" с доктором. Академик сделал необходимую обработку и удаление ненужных червям внутренностей и перешел к другому телу. От этого рефлексий ждать не приходилось. Сотни раз вскрываемая брюшная полость в конце концов так иссохлась и обтрепалась, что современные коммунистические лидеры, наконец-то, разрешили Барсику вшить молнию. Он сразу ее узнал. Раздвинув брюшину, как тибетский хирург, Барсик выкинул на стол дорогостоящие устройства, вложил внутрь то, что осталось от первого покойника, как будто так оно и было - это для хирургов будущих времен новое слово в старой медицине - и быстро застегнул молнию.
      Третье тело Ленина поддалось раздеванию так же легко, тем более что, и снимать было особенно нечего. Каликин пришел на банкет в своих единственных трениках для приемов и белой рубашке, заправленной в трусы.
      Академик Барсик подошел к рабочему лаборантскому столику, налил себе водки "Черный Кристалл", осушил стакан и пошел к третьему Ленину. Этот Ленин был похож на дохлого кролика: обвислая жиденькая кожица, худые длинные вялые ноги... После первого прикосновения скальпеля тело содрогнулось и улыбнулось, что академиком в принципе не исключалось, но в данном конкретном случае насторожило. Он занес скальпель над животом Каликина еще раз, но застыл, как статуя, потому что тело открыло глаза и заорало. Каликин прикрыл достоинство, потому что любой мужчина, открывший глаза после сильного пития и увидевший над собой хирурга в белой маске и белой шапочке, прежде всего решит, что это жена решила наказать его по-своему, по-дамски, и оттяпать у алкоголика все его хозяйство. Так вот, прикрыв достоинство, Каликин выполз из-под хирурга, так и стоявшего еще в позе Дон Кихота с копьем, и подвывая себе под нос, пополз в сторону одежды. Не будь дурак, он заграбастал себе все, что осталось от двух первых анатомированных, и быстро оделся.
      - Ты че, мужик, охренел?! - с трезвым укором в голосе спросил Каликин, искренне заинтересованный в ответе.
      - Ты живой или Ленин? - спросил его в свою очередь Барсик, стоявший все еще в той же позе, как позже выяснилось, временно закостеневший от шока.
      - Я - Ленин? Да я тебе... - пригрозил Каликин, неожиданно вспомнив, что он демократ.
      - А это кто? - спросил Барсик, показывая глазами на первого Ленина.
      - Это? - Каликин ухмыльнулся и подошел поближе, натягивая кепку, - а во, ухо видал? Вот он - мое ухо и есть. А вы Гоголя не понимали? Говорили, так не бывает. Провидец!
      Академик Барсик, наконец, стал понимать, что произошло и почему первый труп не дернулся, умирая во сне: клонированная субстанция не чувствует боли.
      Через пять минут в комнату постучали голосом Зюганичева:
      - Поторапливайтесь, любезнейший, у нас еще горячее и особый пункт программы, а уже темнеет.
      - Секундочку, - крикнул Барсик голосом переодевающейся девушки, - не заходите! Что делать-то? - обратился он к Каликину, - как я второго покойника объясню.
      - Я спасу вас, - сказал Каликин, и вдруг его лицо осенила счастливая идея, - я спасу Россию!..
      В полумраке апрельского вечера от Мавзолея отъехали две машины. Одна большой черный кадиллак - с гробом вождя мирового пролетариата Владимира Уй-йянова (Ленина) рванул вниз, под гору, резко свернул на набережную, просвистел через Яузские ворота, миновал Таганку и Абельмановку и очутился у старообрядческого кладбища в Калитниках. Второго вынесли в простыне два дюжих охранника и сунули в багажник лимузина, который все еще поджидал Барсика. А тот, обнимаясь в лаборатории с Каликиным, благодарил его за спасение от уголовного наказания: кто же будет преследовать врача за то, что он случайно зарезал живого Каликина, но оставил в целости и сохранности дорогостоящую биологическую копию?.. Та идея, так кстати озарившая ленинскую голову Каликина, и заключалась в том, чтобы выдать клонированное тело за натуральное, паспортизированное, а себя любимого сделать Президентом России, подсунув Зюганичеву в виде доморощенной биокопии.
      - Хорошо, что не перепутал, я бы тебе сонную артерию перекусил, сказал Зюганичев, услышав покаянное признание академика, и по-детски улыбнулся.
      Сделав свое дело, Барсик благодарно распил с Каликиным бутылку "Амаретто" и повез домой отжившего свой короткий век агнца Долли. Так, про себя, он стал называть клонированное тело Каликина. И хотя Барсик был большим ученым, и мухи профессионального любопытства овладевали им и пытались совратить его с пути истинного, он не стал заспиртовывать бывшего кандидата в Президенты, а от греха подальше сжег его тело в песочнице детского сада, что располагался неподалеку от его дома. Так и положено поступать с нечистой силой. Барсик сидел рядом с песочницей и потягивал "Беломорчик", а тело, облитое бензином, потихоньку подсыхало и рассыпалось, пока прямо над песочницей не пошел столбовой ливень и не превратил угольки в грязь. Через несколько минут песок был промыт до белизны, а вся грязь ушла глубоко в землю. С одним, правда, не успевшим еще набедокурить Лениным, было покончено. Небеса просияли, как иногда это случается в предзакатную пору, когда вкруг нескольких бурых туч вдруг возникает голубое обрамление и оказывается видно небо, все такое же ясное, лазоревое, как и днем.
      Каликин остался в лаборатории один с ящиком "Советского шампанского" в ожидании возвращения званых гостей с променажа вдоль опустошенной кремлевской стены.
      Глава 5
      ПРАВА, КАЦ и Я
      Затеяв писать предисловие к этой рукописи, я обнаружил, что таких предисловий была уже написана гора, можно вспомнить сразу несколько, но я хочу привести в пример одно булгаковское, к "Театральному роману". Там автор, который нашел рукопись романа, объясняет читателям, что он к нему не имеет никакого отношения и что рукопись его попросил издать товарищ, который, к тому же, умер.
      Не знаю, кто как, а я абсолютно верю автору, а взамен прошу и ко мне отнестись так же благосклонно.
      Действительно, рукопись, которую вы держите в руках и которая уже стала книгой, попала ко мне случайно. Написана она была человеком, который мне не был знаком, хотя как будто бы однажды и привиделся мне. Он живет за границей, а там все плохо, и я обещал издать его книгу на родине, то есть в России, поскольку это была его единственная просьба.
      Ему сейчас очень грустно и тяжко. А грустно ему потому, что живет он с женщиной, которую любит, и живет в Швейцарии. У него есть деньги, и все вокруг него хорошо. Так вот, оказывается, когда все вокруг хорошо, это и есть плохо.
      Давайте его пожалеем и выполним его волю: издадим эту книгу.
      Теперь еще следующее: я сколько ни пытался установить подлинность имен, которые в этом произведении появляются, не сумел этого сделать.
      И еще насчет "этой страны"...
      А если когда-нибудь в этой стране
      Поставить задумают памятник мне...
      А. Ахматова
      Кладбище было черным. Не потому, что черный цвет - цвет траура, а потому, что большая его часть была застроена склепами, огромными крестами и плитами из черного гранита. В основном похоронены в этой стороне кладбища были целые старообрядческие кланы, все купеческие фамилии. Они и церковь помогали строить, и кладбище это содержать. Теперь же все здесь заросло лианами, спускавшимися с корявых ветвей, паутиной и забвением. Джунгли!
      Процессия была небольшая. Гроб несли медленно, пробираясь сквозь ивовые ветви, вьюны и еще черт знает что, как сквозь тростниковые заросли. Узкую тропинку уже еле было видно, откуда-то со стороны завода "Серп и молот", где пятый год простаивало три четверти мощностей, повеяло холодом. Зюганичев шел за гробом, опустив голову, вспоминая меню второй половины вечера.
      - Так, - вздохнул он начальственно, - где тут яму-то вырыли, Анатолий Иванович?
      Из-за спины Зюганичева, как вспухший призрак Суслова, показался отставной козы барабанщик стихуйщик Пролежнев. (Это его литературный псевдоним, настоящая его фамилия - Экземпляров.)
      - Дальше, - промычал он.
      Они шли еще долго, пока совсем не стемнело. Обернувшись на вереницу соратников, Зюганичев увидел только горящие во тьме воротнички белых рубашек, словно глаза призраков. В кладбищенском мраке по-кошачьи проорал филин. Кто-то встрепенулся в ветвях, оббил об них перья и перепрыгнул на другое дерево.
      - Может факелы зажечь? - спросил Пролежнев.
      Устроили факельное шествие. Пришлось помучиться с деревьями: факелы все время цеплялись за ветки и стебли, пару раз сухие стволы лиан, вспыхнув как бикфордовы шнуры, понесли огонь вверх, к кронам. От ночного холода и жара огня вокруг шествия образовался туман. Если бы кто-то мог видеть процессию с ветвей, кроме жирных летучих мышей, тот увидел бы, что территория кладбища давно закончилась и яма, зияющая на лысой горе и приготовленная для гроба, вырыта на склоне одного из вулканов, которые повырастали в Москве за этот год, как шампиньоны.
      - Забивай, - буркнул Зюганичев рабочим, смахнув скупую слезу со щеки, помните, товарищ Ленин, я вас любил.
      - Чего же боле? - успокаивающе приобнял его Пролежнев.
      - Што?! - насупился Зюганичев, ему всегда слышалась в голосе Пролежнева издевка. Даже то, что лицо Пролежнева выдавало в том давно умершего человека, тоже казалось издевкой. Ему вообще все его окружение казалось сбежавшим с шабаша мертвецов, да и в своем лице он находил мертвечинку, и это раздражало его.
      - Ветчинки бы сейчас, - зевнул Пролежнев, - опускать, что ли?
      Зюганичев еще раз подошел к гробу. Постучал в крышку. Никто не ответил.
      - Молчание - знак согласия, - резюмировал он. - Опускайте.
      Гроб положили на веревки и медленно стали опускать в яму. Дна ее не было видно. Неожиданно гроб всей своей подошвой плюхнулся на поверхность воды, рабочие растерялись и выпустили из рук веревки. Провожающие сгрудились над могилой.
      - Да наклони ты факел-то! - раздраженно приказал Зюганичев какому-то пожилому человеку с орденскими планками на двух полочках пиджака. - Фу, вонь какая! С завода что ли?
      Гроб, действительно, плавал, как башмак в колодце. Случайно с факела полилась разгоряченная жидкость и небольшой огарочек полетел вниз. Тут же вода, а точнее бензин, который наполнял могилу, взорвался и столб огня вылетел из могилы на двадцать метров вверх. Вдруг земля заскрипела, зашевелилась и разошлась по швам. Заработали жернова вулкана, разбуженного взрывом, и сквозь трещины в земле, словно кровь, засочилась красная лава. Зюганичев, не помня себя, ринулся напрямик, через пустырь, куда глаза глядят. Земля под его ногами была похожа на корку кипящего болота, она ходила ходуном и скрипела, как пружинная кровать под телами грешников в комнате Карамзина, где была написана "История государства Российского...", в той самой комнате, из которой большевики в свое время устроили для своих палату санатория.
      Он выбежал на Владимирку, ту самую, по которой гнали в Сибирь сначала тысячи людей, одурманенных коммунистическим пониманием свободы, а потом миллионы людей, живших при этой "свободе", тогда этот тракт уже назывался "шоссе Энтузиастов".
      За его спиной раздавались крики людей и звуки прожорливой земли, ворочающей своими челюстями...
      Как ни странно, в самой Москве еще было светло. "Уж не пришел ли в столицу феномен белых ночей?" - подумал Зюганичев, тормозя одинокий, позвякивающий, как стаканы на подносе, освещенный изнутри трамвай.
      - До Красной площади, именем революции, - сказал Зюганичев и положил перед вагоновожатым стодолларовую бумажку.
      Вагоновожатый выдал Зюганичеву тысячу проездных талонов на все наземные виды городского транспорта, кроме автолайна, и Зюганичев обрадовался, что транспорт теперь в руках коммунистов.
      К восьми часам погорелец добрался до Мавзолея. Там уже начинался кордебалет. Из-за голубых елок взвивались в небо разноцветные пушистые феерверки, Зюганичев был ранен в самое сердце. На трибуне Мавзолея лежали дюжины четыре стройных дамских ножек, стоял визг и гам. Под тентом бегали официанты, демократы играли в "Биржу", а возле дверей Мавзолея прохаживался насупленный Президельцин. Увидев Зюганичева, Президельцин довольно улыбнулся.