"ИМПЕРИАЛ"
      Алтухова, хотя и было предписано, что никто встречать не будет, встретила Ярослава Иераскова, сотрудница Интерпола, худая высокая женщина с длинными розовыми волосами и кривоватой переносицей.
      -- Кинстинтин? -- спросила она, подходя именно к нему возле стеклянных дверей зала прилета. -- Пидемтье до машины.
      Она представилась, показала удостоверение и пошла вперед, сверкая своими длинными голенями в разрезе юбки.
      -- Вы не на Украине русскому языку обучались? -- спросил весело Алтухов.
      -- Ньет, но мой учитэл языков из Косого Рога, -- объяснила Ярослава, -зэйчас ми поедемо до готеля, там вы переспите, в утро ми до вас доберемось.
      -- Очень... -- расшаркался Алтухов, -- ну, здоровенки булы тогда.
      Ярослава посадила его в свою машину, они выехали на широкую свежеоснащенную трассу.
      -- Авеню Карела Чапека, -- пояснила Ярослава, -- можно поехат до Москва, туда.
      Она махнула рукой в обратном направлении. Дорога была освещена, поэтому Алтухов не видел ничего, кроме самой трассы. Разглядеть что-либо за стеной фонарей не представлялось возможным, все залила ночь. Они быстро доехали до города, переехали мост Петро Примо и резко повернули на авеню Либушина, ведущую к "Империалу".
      -- Здьес живал мсье, херр Хоупек, -- показала Ярослава, -- толко он пропал. Двер в хату была открыта, на пороге лежал newspaper, газета, ни вещей, ни следов, толко нашелся следы туфлей и раскурочон... то, что зобирайт писма и гэзет.
      -- Почтальон? -- удивился Алтухов.
      -- Уи, поштальон, -- кивнула Ярослава.
      -- Убит -- ранен?
      -- Нон, почтальон, -- догадалась Ярослава и исправила ошибку, улыбнувшись, -- коробка для писем, уи?
      -- Почтовый ящик раскурочен?
      -- Уи, уи. Вот здесь Старый город, Собор и моя праца, -- Ярослава повела рукой.
      "Прачечная", -- решил сперва Алтухов, но когда Ярослава добавила, что они туда с ним завтра пойдут вместе, почуял подвох.
      -- Праца -- это по-французски что?
      -- Это по-русски Интерпол, -- объяснила Ярослава и, пропетляв еще по горным извилистым улочкам, притормозила возле шикарного отеля.
      Они оставили машину на тротуаре. Отель располагался в глубине ложбины, на холме и доминировал над городом. Двумя полукружиями по обе стороны от гостиницы высились длинные мачты с государственными флагами различных стран, а ко входу в "Империал" вела освещенная маленькими яркими лампочками ковровая дорожка. Над ней, поддерживаемый мощными цепями сверху и витыми колоннами снизу, висел длинный, метров десять в длину, козырек. Прямо под козырек подъезжали машины, лакеи открывали дверцы и помогали вылезти или вползти пассажирам.
      Алтухов почувствовал неловкость. Ему приходилось бывать в гостиницах и покруче, но всегда это было вынужденное проживание: слежка или спектакль. Теперь он не знал, кто будет платить, и боялся, что бухгалтерия ФСБ не потянет таких расходов.
      Ярослава провела его в холл и попросила подождать на диване, при этом носильщик уже забрал сумку Алтухова и понес в его номер. Она быстро вернулась и предложила Алтухову подняться.
      -- Портеру необходимо будет дат тридцать крон, -- улыбнулась Ярослава в деревянном скрипучем, как новые штиблеты, лифте, -- вы маете гроши?
      -- Маю, я двухсотый раз за границей, но, мадам Ярослава..., не знаю, как называют даму в Чехии.
      -- Мадемуазель, -- рассмеялась она старомодному словечку, -- девушка, и я тоже не знаю девушек в Чехии.
      -- Яра, Ярослава, -- наконец вспомнил смущенный Константин Константинович, -- кто бронировал номер?
      -- О! Не волновайтесь, -- громко воскликнула Ярослава, и у Алтухова сразу отлегло от сердца, -- это дружеский жест нашего короля Ганса Хоупека. Шутка. Карла IV.
      -- Как?
      -- Ну, все хорошее, что делают подданные Чешского королевства, они делают от его имени, -- философски объяснила Ярослава Иераскова и предложила Алтухову все-таки выйти из лифта.
      Они прошли по широкому пустому коридору, где стены, потолок и ковер, скрадывающий звук шагов, были серого, мышиного цвета, а тусклое освещение, выхватывающее то здесь, то там картины на стенах, делало потолок еще ниже, чем он был на самом деле. "Электричество экономят", -- решил Алтухов, сворачивая за угол. Возле его номера уже стоял носильщик, ждал свою денежку. Алтухов незаметно, как милостыню, вынул из маленького кармашка на животе жилетки мелочь и сунул ее носильщику в белую перчатку.
      -- Господи, как же у вас тут все стерильно! -- вздохнул Алтухов: в этой европейской чистоте он расслаблялся, и душа его отдыхала.
      -- Месса в соборе Святой Магдалины, как раз в это время уже заканчивается, -- заметила Ярослава, услышав про Господа, и села в кресло.
      Номер был прелестен. Квадратная комната. Справа светилась открытая дверь в ванную. Прямо напротив кровати. Кровать была покрыта толстым пушистым серым пледом с розовым узором по краю, в углу стоял шкаф. Возле окна, занавешенного плотной приглушенно-розовой шторой, стояли два кресла и столик. На столике лежала Библия на чешском языке, на обложке которой была приклеена записка на восьми языках: "Просьба не выносить из номера".
      Ярослава предварительно открыла дверцы шкафа и выдвинула полку на роликах, к которой был прикреплен телевизор. Повернула его экраном к кровати. Потом плюхнулась в кресло, чуть ли не вскинув ноги выше головы, и включила "Карлсбадские новости".
      -- Предпочитаете немецкий или французский? -- спросила она.
      -- Пожалуй, французский, -- Алтухов тоже уселся в кресло.
      -- Вот вам франкоязычный канал, а я ухожу. Уходить? -- кокетливо спросила она по-французски, уже встав и прижав подбородок к шее.
      -- Надо подумать, -- серьезно произнес на французском Алтухов и через секунду добавил: -- Пожалуй, нужно выспаться. Спасибо вам, Ярослава.
      Ярослава закусила губу, все так же вопросительно улыбаясь, и пожала плечами.
      -- Завтрак -- шведский стол, это на втором этаже, до одиннадцати. Не проспите. Я приеду за вами в двенадцать, не рано?
      ДЕЛИКАТЕСЫ
      Алтухов вовсе не хотел отдыхать. Ему не терпелось посмотреть город и одну из его достопримечательностей -- дом Хоупека. Было двадцать три часа по европейскому времени, в Москве час ночи, и Алтухов подозревал, что ночная жизнь в столичных отелях и ресторанах только начинается. Он не торопился. Изучил свои апартаменты, нашел на баре-холодильнике меню ресторана и заказал в номер скромный ужин, потом отменил заказ, вернее, сказал, что то же самое будет есть в ресторане.
      Разложил свои вещи. Рубашки и пиджак повесил в шкаф, пошел в ванную и полежал там минут пятнадцать. Потом побрился и надел другой пиджак: слегка приталенный, блекло-голубой, потому что он был ему велик и под него влезал тонкий джемпер.
      Сев за узкий письменный стол, изучил лежавшую перед ним карту города, сориентировался. Карта была очень удобная, с рисунками главных исторических строений, мостов и соборов. Позвонил в Москву, Женечка не ответила -- спала -- не стал будить. Нестерова ни на работе, ни дома не было; Анюта, жена генерала Нестерова, была спокойна, как мудрая черепаха Тортилла, и службу мужа принимала как данность.
      Вскоре Алтухову позвонили из ресторана: его заказ был готов, он может спуститься. Начищенный и расфуфыренный, словно в новой чешуе, он спустился на второй этаж.
      В ресторане было тихо, автомат играл блюз, но где-то в другом конце зала, возле пальмы, Алтухова встретил администратор ресторана и провел его к столику возле окна, справа от козырька гостиницы. Под окнами ресторана горели электрические буквы вывески "PUPP", площадь и дорожка к отелю предстали в ярком сиянии. Алтухову налили "Кампари" и принесли тарелки с зеленым салатом и тарталетками для разогрева аппетита. Народ вокруг грустно жевал свои биф-штексы и фаршированных омаров, почти не разговаривая. Много было одиноких солидных мужчин, читающих газету и потягивающих кофе из маленьких европейских, куда и кофе-то не влезает, чашечек.
      Алтухов доедал десерт -- огромную вазочку фруктового салата, когда вдруг сквозь стеклянную стену внизу увидел Похвалова. Тот вышел из машины, передал ключи консьержу. Похвалов выглядел совсем по-другому, Алтухов видел только видеозапись, на которой Виктор Степанович, помощник Главного государственного распорядителя, мелькал за спиной Мошонко, и таких записей было чрезвычайно много. Они даже были у него с собой.
      Алтухов изучил его мимику, движения, по-ходку. Теперь у Похвалова были набриолинены волосы, ниже висков курчавились коротко стриженные бакенбарды, но это был он. Даже этот дурацкий пиджак с одной пуговицей на солнечном сплетении не помог ему.Алтухов был специалистом по лицам. Он сто двадцать шестым чувством угадывал, кто перед ним, любого похожего человека мог отличить от оригинала и сказать при этом, на кого тот похож.
      На такую скорость расследования Алтухов не рассчитывал: "салат-то вкусный, дайте доесть, госпожа Провидение".
      Костя был профессиональным сыщиком и по совместительству разведчиком, поэтому он расплатился по счету сразу, как только принесли десерт. Коктейль из кусочков ананасов, клубники, арбо, киви, слив, земляники, ежевики, черники, аперро, морошки, малины, дыни, арбуза, персиков, абрикосов, винограда, терна и малины был бесподобен, но его пришлось оставить на столике.
      Алтухов рванул из ресторана так, словно у него начался приступ диареи. А поскольку он придерживал на бегу живот, чтобы не вывалилась пушка, метрдотель, кивнувший ему сочувственно на прощание, пошел срочно выяснять, что заказывал господин из России.
      Больше в этот вечер заказанных им блюд посетителям не предлагали. Во всяком случае, рекомендовали воздерживаться. Шеф-повара одного из лучших европейских ресторанов лишили прогрессивки.
      Алтухов сбегал по лестнице в холл как раз, когда служащая рецепшена выдавала Похвалову ключ из ячейки с номером тридцать девять.
      "Они что, гостей по национальному признаку селят?"-- возмутился Костя, ибо его номер был сорок первым. Рядом с похваловским. "Случается!"-- остыв, помягчел Алтухов, пятившийся задом по ступенькам вверх, потому что лифт, которого ждал Похвалов, чтобы подняться на третий этаж, был как раз в середине обвивающей его лестницы. Алтухов отправился наверх, как только сообразил, что ему нужно опередить Похвалова. Хотя зачем опережать Похвалова, ведь тот еще не знал, что спецслужбы уже вот они, тут.
      Залетев в свой номер, Алтухов захлопнул дверь и услышал -- услышал, несмотря на ковры! -- шаги Похвалова. Он подошел к окну и отдернул штору. Ну, слава Богу, балкон, выходивший на окраины Карлсбада, был смежным с соседним номером. Он попробовал отодвинуть стеклянную дверь. Она бесшумно поехала на своих рельсах вправо. Алтухов вышел на балкон. Выглянув на улицу, он обнаружил, что прямо возле фундамента гостиницы начинается обрыв, и, таким образом, под ним было не четыре метра высоты, а метров двести крутого склона. Мудро! Алтухов осторожно заглянул в номер Похвалова. Но его окна были плотно занавешены шторой, даже свет почти не пробивался через нее.
      Алтухов прислушался: Похвалов куда-то звонил. Через несколько минут еле различимые обрывочные фразы донеслись до его слуха.
      -- Нет, пока все по-прежнему... Да... Тебя еще не беспокоили?.. Да, я читал уже... И толстого?.. А офис?.. Меня?... Ну, я же не сложа руки тут сижу, был в компании. Они вообще... вилла в горах... Ну, держись... Целую...
      Какой теплый разговор. Но ничегошеньки непонятно. И как назло эта Ярослава телефон не оставила. Для чего-то это было нужно по сценарию. Алтухов еще полчаса торчал на балконе, замерз. Но дождался, когда Похвалов выключит свет.
      Теперь можно подумать. Судя по тому, что Ганс Хоупек, по сведениям шенгенских пограничников, пересек границу в карлсбадском аэропорту уже три дня назад, он уже заперт Похваловым в какой-нибудь вилле в горах. Но, может статься, он только желает наведаться на виллу Хоупека, опять-таки в горах. А последнее может означать, что Хоупек в чьих-то других руках.
      Алтухов вот почему ерзал. Ему не терпелось посмотреть на дом снаружи и внутри, ну, на тот дом, который, как красную тряпку, показала ему мадемуазель с кривым носом и длинными ногами по дороге из аэропорта. Костя тщательно запоминал дорогу от этого дома к отелю и, поскольку зрительная память у него была, как у перелетной птицы, он мог бы найти этот дом и сегодня ночью.
      Ярослава сказала, что полиция входила в дом. Зная порядки в цивилизованном мире, Алтухов мог предположить, что карлсбадская полиция не нарушила бы пределы чужой собственности даже под дулом лазерного пулемета, если бы на то не было достаточных оснований. Например, открытый дом, вопль сигнализации и так далее. Ведь, в сущности, Хоупека и подозреваемым трудно было бы назвать, если бы не эти злосчастные ботинки. И при всем при том ботинки, оставшиеся в номере, который занимал Хоупек, не просто косвенная, а костяная улика.
      Приглашение от его фирмы, его присутствие в Москве в период убийств Финка и Юсицкова -- вообще мусор для помойного ведра, а не доказательство виновности. Его никто не видел, не слышал. Даже свое алиби он доказывать не обязан. Вот разве что ботинки... Можно ведь установить, не его ли ботиночки остались на Адольфе Финке. Фирма и параметры, а также фотография ботинок у Кости тоже с собой.
      А у Хоупека есть домработница, сотрудники фирмы, садовник, в конце концов свой альбом с фотографиями. Может быть, даже осталась и коробка от ботинок. Хоть бы одним глазком взглянуть на этот особнячок симпатичный, и он бы заснул спокойно и проспал до самого шведского стола...
      Похвалов проснулся среди ночи в холодном поту. Что ему снилось? Да, главное, не выйти из этого состояния, не посмотреть по старой примете в окно, и тогда он вспомнит, что ему снилось. Это что-то очень важное, что-то из этой жизни. Он был на прошлой неделе в компании "Dostal". Там его не знали в лицо, только фамилию слышали, так как в свой последний приезд Похвалов не показывался в компании, а в другие визиты -- был другой персонал. Хоупек полностью менял штат раз в два года. Но все равно это было опасное предприятие. Похвалов старательно загримировался. Он пытался прежде позвонить, но секретари отвечали кратко, объяснений не давали. Сказал только, что он из России, компаньон пана Хоупека.
      Они договорились встретиться в его офисе на этой неделе, но конкретной даты не назначали. У него был солидный вид, даже накладное брюшко. Но на него посмотрели косо. Менеджер персонала ответила, что они ничего не знают, сами его ждут, босс звонил два дня назад из Москвы, сказал, что скоро прилетит. Или он задержался в Москве, или его опять вызвали на виллу.
      -- Это по Страсбургскому шоссе? Дорога на Берлин? -- уточнил Похвалов, наобум назвав улицу.
      -- Да, это почти на границе, недалеко от Уткиных Лазней, в горах, но надо ехать по Оленьей тропе, это лучше.
      Менеджер, крупная, рослая мулатка, не улыбалась, а отвечала словно по принуждению. Она наверняка уже сообщила в полицию, что русский спрашивал ее о пропавшем боссе.
      Ему снилось новое посещение офиса. Там его уже дожидаются полицейские, а Ганс Хоупек хохочет ему в лицо открытым масляным ртом, высовывая язык, и тычет ему в нос журнал из отеля, который вновь подбросил Похвалов на ступеньки его крыльца, ибо газета, прежде брошенная им, куда-то исчезла. Именно после пропажи газеты Похвалов во второй раз пробирался в дом. Ему необходимо было проверить, не приезжал ли Хоупек.
      ДОМОЙ
      Серафимова стояла под дверью процедурной, где дежурный врач осматривал голову Данилова и задавал ему наводящие вопросы по поводу сотрясения мозга. Юрий Алексеевич вышел из процедурной еще более бледный и слабый, чем когда входил туда.
      -- Рентген могут сделать только завтра, нет специалистов. У них нормированный рабочий день. Впрочем, ваша жена, -- доктор посмотрел на Нонну Богдановну, -- по-моему, вас насквозь видит. Ваша фамилия не Рентген случайно?
      -- Я что, похожа на свиток Торы? -- засмеялась Серафимова.
      -- Как две капли воды.
      -- Я григорианского вероисповедания, доктор, оно на шесть веков старше православного. Впрочем, обрусевшая до ручки. А вы что подумали?.. Ну что, Юрий Алексеевич, пойдемте, подброшу вас до дома.
      В машине выяснилось, что до дома Данилову ехать часа два с половиной. Квартиры в Москве у него не было. Иногда он ночевал у мамы, в ее квартире на Ленинском проспекте, но сегодня волновать ее перебинтованной головой не хотелось.
      -- Вот и знакомься после этого с красивыми мужчинами, -- съязвила Серафимова, -- приглашаю вас на свою -- как говорит одна моя знакомая старушка -- "живплощадь". У меня на кухне топчан запасной. Поздно вам уже в таком состоянии долго в машине трястись.
      -- Вы со мной как с беременным...
      -- Голова кружится, тошнит?
      -- Есть маленько.
      -- А говорите не беременный!
      На Чистые пруды приехали в десять часов вечера. Серафимова мужественно подставила плечо Данилову, с другого боку его поддерживал водитель Володя.
      -- Только вам придется одним наверх подняться, с некоторых пор я на лифтах не езжу. Везите его, Володя, и ждите меня на лестнице.
      Она побежала по ступенькам, как юная барышня, перескакивая через две, пока не уперлась головой в чей-то живот.
      -- Вазген! -- закричала Серафимова, когда ее перестало трясти -- Я тебя посажу за хулиганство, честное слово! Ну, ты же знаешь, что меня нельзя так пугать. Почему ты здесь?
      -- В гости заскочил, да, -- сказал белокожий, губастый, как верблюжонок, и очень сутулый Вазген.
      -- Почему ты здесь, а не у двери? Ты можешь мне объяснить?
      -- Навстречу твоим шагам иду, одна ты лифтом не пользуешься. Совсем сердце не бережешь.
      -- Давно ждешь?
      -- Часа полтора, не больше, -- сказал Вазген и, увидев двух подозрительных типов на верхней площадке, расставил руки, загораживая сестру, как орел, маленький такой орел-последыш.
      -- Спокойно, это мои ребята, это мой братик, Вазгенчик, родной брат, -представила Серафимова стороны друг другу.
      -- Я пошел, Нонна Богдановна, -- сказал водитель, -- меня жена ждет.
      -- Как она себя чувствует? -- спросила она Володю, вошедшего в лифт. -Не родила еще?
      -- Да уж неделю парню, скоро в армию, -- улыбнулся тот своей неуклюжей стыдливой улыбкой.
      -- Ай, ай, ничего не сказал, -- крикнула Нонна Богдановна и забарабанила ладошкой по сдвинувшимся дверцам, -- накажу, Володя! Опять меня в неловкое положение поставил, -- еще кричала она в щелку, склонившись к двери лифта.
      -- Мы выпьем сегодня кофе? -- взмолился Вазген, пожимая Данилову руку.
      -- Доктор, а сердце? -- стрельнула карими глазами сестра и открыла дверь. Пояснила: -- Он у нас профессор по сердцу.
      -- Кардиохирург, -- поправил Вазген. -- Кофе вам сейчас не помешает, что-то вы истерзанные оба... Боролись за мир во всем мире?
      -- Вазгенчик, я сейчас на кухне ужин приготовлю, а Юрий Алексеевич тебе все расскажет. У него боевое ранение в голову, сотрясение мозга, и снимок еще не сделали. Ты посмотри, только осторожно, -- кричала она уже с кухни, -- это очень ценная, дорогая голова.
      -- Да ничего существенного, -- прокряхтел Данилов, садясь, нет, заваливаясь на диван и снова на миг теряя сознание.
      -- У-у, сильно он у тебя расшибся, -- шепнул Вазген озабоченно, прибежав на кухню за мокрым полотенцем, -- как это произошло?
      -- Ударился головой о бордюр, меня спасал, -- Нонна вытерла руки и пошла в комнату, подсела на диван и осторожно взяла руку Данилова. -- Мой спаситель.
      Вазген мало что смыслил в мозгах, но операции на сердце делал отменно. Его клиника держалась на его таланте и новых разработках в кардиохирургии.
      -- Если у вас будут какие-нибудь сердечные дела, -- улыбнулся Вазген, -- милости прошу, а по прочистке мозгов -- это моя Нонна.
      -- Зачем же сердечные дела лечить? Это так редко случается в наше время, что уже неопасно, -- улыбнулся Данилов, -- а что касается талантов вашей сестры, сегодня я стал их очевидцем.
      -- Не всех. Вот кофе я еще варю замечательно, -- Нонна стала накрывать на стол.
      Они говорили о сверхъестественном: о стечении трех расследуемых дел в одно русло, о Буянове, об интуиции Серафимовой и о том, почему в стране еще нет голода, гражданской войны и экспансии НАТО, о том, что ушел в отставку Ельцин Мандела, о явной передозировке яда свободы.
      -- Кстати, как Ниссо? -- спросила Серафимова. -- Ее почему не взял с собой?
      -- Ты же знаешь, Нонночка, она ни на шаг не отходит от Юли. Девочка уже студентка, а она ее караулит и чуть ли не у ворот института встречает. Ох, уж эти восточные мамы! И наша мама, Юрий Алексеевич, была точно такая же. Как она отпустила Нонну в Москву, да еще на юридический факультет, одному Богу известно, да.
      -- Ну, в этом деле лучше переборщить, чем потом локти кусать, -высказал свое мнение Данилов, -- времена опасные. Случись что, всю жизнь себя винить будешь. Фемида нынче развратна, иначе адвокатам нечего будет кушать.
      -- Что-то вы о мрачном, Юра, берите кекс, я сама пекла. Обожаю эти московские полуфабрикаты...
      -- Что с вами, Нонна? -- спросил Данилов внезапно замолчавшую Серафимову.
      -- Вы оба навели меня на очень интересную мысль, то есть идею, то есть версию...
      Она даже подсела к большому круглому столу, за которым сидели мужчины, чего раньше себе не позволяла. Да и не было их, мужчин, собиравшихся за ее столом.
      МАТЬ
      На следующий день Братченко уже побывал в Болшевском ГУВД, откуда его направили в РУВД военного городка.
      Престарелый седоусый участковый, с двумя слоновой кости зубами, торчавшими, как у зайца и Леонида Ленча, зашел в кабинет начальника управления и отдал честь.
      -- Вот, наш старейший сотрудник, -- представил Пегов своего подчиненного, -- Петр Ильич Ча...
      -- ...йковский? -- подхватил Братченко.
      -- Чабанов, -- засмеялся Пегов, -- это у нас проверенный тест, трюк, можно сказать.
      -- Сан Саныч, -- обратился к нему Братченко, -- может, мы не будем вам мешать, пойдем на воздухе поговорим с Петром Ильичом, а еще лучше, прогуляемся в участок?
      -- Ладненько, -- согласился Пегов, -- добре, як кажут на Вкраине.
      Братченко и Чабанов медленно, беседуя, пошли через всю площадь к станции, участок находился за рынком и второй станцией, можно сказать, платформой Фрязево, которая виднелась сразу после развилки. В сыром пешеходном переходе под рельсами станции Одинцово стоял саксофонист и играл какой-то красивый блюз.
      -- Вы знали семьи Похваловых и Юсицковых?
      -- Да у нас ж-т все друг друга знают, а уж тем более я. Домов-то в ведении всего около ж-т двадцати. Все в ряд, вернее, в два ряда стоят вон там, за тем бетонным забором, видите лаз?
      Они уже прошли рынок, Чабанов кивал знакомым, покручивал ус и сдвигал брови, когда видел непорядок.
      -- Степановна, опять пьяная, иди домой, -- рыкнул он на какую-то непромытую мочалку, которая тут же шмыгнула в кусты.
      Потом они прошли платформу Фрязево и оказались в застройках хрущевского типа, среди берез, совсем недавно выпустивших свои листики из почек.
      -- Соседи ж-т мы все тут. Витя Похвалов без отца, это самое, рос, а отца его я знал. Всегда фуражку поднимет, волосы пригладит, говорит: привет, гражданин начальник. Неплохой ж-т был мужик. Сгорел, что называется, на работе.
      -- Вы, я чувствую, не очень его любили? -- заметил Братченко, услышав в голосе Петра Ильича глубоко спрятанную надменность.
      -- А че мне его ж-т любить? Он в другом ведомстве служил, ничем не гнушался. Да и сынок его мне...
      -- Нервы попортил? -- подсказал Братченко.
      -- Да не... -- тягуче ответил Чабанов. -- Он мне ж-т просто противен, как такие ж-т люди живут, откуда берутся. И ведь пробился ж-т, говорят, в Москве на самые верхи. Приезжал тот год, да не, года ж-т два назад к матери на похороны на четырех машинах, прямо Джеймс Бонда какой.
      -- А чем же он такую память о себе оставил?
      -- Да вот, вы ж-т спрашивали еще про Юсицкова, так тот туда же. Да потрусливей, послабей был, все туточки ж-т под Витькину дудку плясали. Ну, кто, конечно, вровень по возрасту. Так они ж-т с Юсицковым приехали -- он, Витек, и Юсицкова в Москву переволок, да говорят ж-т, уж убили обоих, -- так вот они когда приезжали, одну девчонку ж-т тут малолетнюю соблазнили, да и забрали с собой. Ну, ее не то чтобы соблазнили, видели Степановну? Так то ж-т ее мать. Вот. А они ж-т в одном доме все живут, жили. Девка-то шальная росла. Да уж больно ж-т мало ей лет было. Всего-то годков четырнадцать.
      -- Двенадцать, -- поправил Братченко.
      -- О, -- шлепнул его по руке Петр Ильич, -- ты, видать, знаешь? Выходит, по всей Москве наша Зинка прогремела. Жива еще?
      -- Жива, уже в приемнике-распределителе для несовершеннолетних.
      -- Это вы зря, невредная она, хотя за два года ж-т с этими волками... можно навостриться. Отца жалко, поедом ест себя мужик, а мать за два года спилась окончательно, видал?
      -- А отец что? -- насторожился Братченко. -- Непьющий?
      -- А он ж-т в Москве работает, ему некогда пить. Только на выходные приезжает, иссох весь, я говорю. А может, даже и заболел. Последнее время и приезжать-то перестал почти. Может, и женщину себе завел...
      -- Приезжал жену проведать? Или узнать, не вернулась ли дочь? Где, вы говорите, он работает?
      -- Да вот чего не знаю, -- Петр Ильич остановился и присел на лавочку во дворе, -- а вон она идет, послушалась. Пьянчужки, они ведь послушные, потому ж-т что заботу любят. Степановна, где теперь твой мужик? Вот человек им интересуется.
      Женщина, очень худая, опущенная, чернявая, остановилась возле своего подъезда и мутным беспросветным взором поглядела на участкового, подошла поближе, принеся с собой резкий запах своего немытого тела.
      -- Этот? Евгения... Женьку ищет? Он на работе, -- пьяно произнесла она.
      -- Ну, я ж-т и спрашиваю, на какой работе? -- поднажал Петр Ильич.
      -- На работе на фирме какой-то, ну, в Москве, екст, -- с возмущением произнесла Степановна и с трудом выговорила, -- он же в технике волочет, в каплютерах.
      Братченко записал также все данные девочки, зайдя в местное отделение, в детскую комнату милиции. Потом съездил за фотографией из личного дела на фабрику бумажной продукции, где раньше работал Евгений Александрович Губарев, отец Зины.
      Глава 6. В ДОМИНАНТЕ ОТЕЛЯ "ИМПЕРИАЛ"
      Ах, русский, русский, что с тобою?
      Михаил Лермонтов
      ПЛЕН
      Узкая тенистая дорожка, петляя, вскарабкивалась все выше и выше. Почему-то именно ее освещал лунный свет, даже тень от высоких вязов падала поперек дороги, за которой пристально следила пара острых глаз. Человек был в маске, в черной вязаной шапочке с прорезями дли глаз и для рта. Жутковатое зрелище -- словно огромная сова на веранде низенькой двухэтажной виллы. Человек прижимал к животу автомат.
      -- Сними ты эту амуницию, фраер, -- произнесли из глубины верхней веранды, все двери которой были раздвинуты, -- кого ты ночью-то боишься?
      -- Я не боюсь, просто привык. Даже забываю иногда снять маску.
      Мужчина стащил с головы шапку-невидимку. Это был высокий, стриженный ежиком культурист, довольно красивый: резкие складки, идущие от крыльев носа к губам, немного неправильный прикус, торчащие клыки, надбровная часть тяжело нависала на глаза.
      В ванне посередине веранды заплескалось какое-то тело, словно огромный сом полез на воздух, на белые края ванны, сшибая все банки-склянки на пол.
      -- Ну, что тебе не сидится? -- обернулся второй, тот, что говорил из комнаты, он раскачивался в кресле-качалке возле ванны. -- Замерз? Сейчас я тебе горяченькой подбавлю...
      -- Ай, горячую воду отключили на профилактику. Трубы будут менять, через год включат.
      Немолодой тучный мужчина, сидевший в ванне в куртке и джинсах вторые сутки, замычал, а потом и вовсе заплакал.
      -- Ну, вот ты опять, фриц, хнычешь, надоело, -- утомленно произнес автоматчик, -- ты смотри, не раздражай меня.
      -- Стас, принеси еще что-нибудь выпить, правда, холодно, -- сидевший обернулся к Гансу Хоупеку: -- Что ж ты пожрать ничего не оставил в холодильнике? Никакой заботы о ближнем.
      Мужчина снова замычал, но уже со смыслом, словно что-то отвечал.
      -- Ты что на х.. меня посылаешь? Ах ты юродивый! Стас, он меня...
      Мужчина отрицательно замякал и замотал головой.
      -- Нет, Стас, это он оговорился.
      -- Слушай, Македон, ты не можешь поскорее все закончить? Скоро рассвет, да и жрать на свежем воздухе охотца.
      Мужчина снова затыркался, замычал выразительно.
      -- Кричать не будешь? -- спросил Македон, наклонившись к джакузи. -- Не то я снова тебя запеленаю, но теперь уже и нос и рот.
      Они сдернули с Хоупека пластырь и вынули из воды. Потоки полились по наклонному полу к дверям, полились с балкона в бассейн.
      -- Ну, где папки? Давай, не тяни, папаша.
      -- Позволте мне пьерьеодеться, -- сипло произнес Хоупек.
      У него страшно болело горло, жар и озноб ломили кости, глаза горели, лезли из орбит. Стас кинул на него плед.
      -- Потом развяжем, сначала скажешь: где папки? И дуру не гнать, ты меня понял?
      -- Я расскажу вам все в порядке, и вы поймете, что я здесь совершенно ни при чем. Я не убивал Адольфа, он мой единственный близкий человьек.
      -- Сожитель, что ли? -- усмехнулся Стас.
      -- Не есть сожител, он мой кузен, двоюродный брат.
      ВОЗЛЕ КОСТЕЛА
      Алтухов взял такси около гостиницы.
      -- На улицу Паоло Лукницайнена, пожалуйст, -- прибавил он по-непонятски.
      Таксист включил компьютер, на котором высветился кратчайший путь до нужной точки, километры, затраты бензина и приблизительная стоимость.
      Попросив остановиться в самом начале улицы у небольшой католической церкви, Костя расплатился и пошел вперед. Особняки на одно лицо стояли по обе стороны улицы, народ уже спал. Алтухов вярд ли бы опознал на ночной улице нужный ему дом, если бы не золотая табличка на столбе у калитки. Он прислонился к столбу и дернул калитку. Она вдруг слегка поддалась. Он толкнул еще, и калитка очень туго, тяжело поехала внутрь двора. "Наверное, полиция оставила калитку лишь прикрытой, чтобы в следующий раз не возиться долго, -- подумал он, -- может, и дом открыт?"