Он может решительно ничего не делать. Он может часами лежать на плоской, накаленной солнцем крыше дома, почесываясь, поглядывая на вечно хлопочущих женщин, придумывая насмешливые и оскорбительные слова. Он может спуститься с крыши, выпить только что принесенное молоко, вырвать из рук женщин и раскидать деревянные чашки. Он может ударить каждую из них и знает, что ни одна не посмеет пожаловаться... Но кроме того, он может, если захочет, без позволения уйти из дому в долину и бегать по садам и посевам, досаждая своей наглостью поселянам, боящимся его доносов и наговоров. А женщины знают: если подарить Зогару медный браслет, или кольцо с синим камнем, или кусок русского сахару, он может спуститься в селение и передать родственникам всякую мелкую просьбу и, вернувшись, рассказать: здорова ли мать, правда ли, что сестру покупает пришелец из соседнего ханства, прошли ли болячки на спине у двоюродного брата. Пусть потом целый месяц Зогар занимается вымогательством, грозя рассказать об исполненном поручении Азиз-хону, клянчит пиалу патоки у старшей жены старика, клубок красной шерсти у средней... Жены Азиз-хона не все согласны, только бы выведать, как живут их родные, только бы услышать новости и втихомолку их обсудить.
      Одного не смеет Зогар: не смеет трогать Ниссо. Однажды он подсунул в ее мягкий сапог обломок бритвы, и она порезала ногу. Азиз-хон избил Зогара туго сплетенной плетью.
      Зогар возненавидел девушку. Он делает вид, что не замечает ее, но тайком следит за каждым движением Ниссо: о, только бы дождаться дня, когда она в чем-нибудь преступит волю хозяина!
      Но у Ниссо нет родственников в селении, и никакие услуги Зогара ей не нужны, разговоров с женами она не ведет, и Зогару подслушать решительно нечего. Все дни она проводит в доме или в саду. А что делает она ночью, когда Азиз-хон уводит ее на свою половину дома, - никто проведать не может, и если даже она не покорна там хозяйской воле, то кто, кроме хозяина, знает о том?
      Впрочем, кое о чем Зогар догадывается, - с тех пор, как подсмотрел, что мать Азиз-хона принесла из долины двух жирных лягушек. Зогар наблюдал за старухой в щель с крыши дома. Он видел, как старуха связала лягушек спиной к спине, нарисовала сажей на желтых брюшках два черных сердца, жарила лягушек живьем и затем на плоском камне растолкла их в порошок. Всякому в здешних горах известно, для чего бывает нужен такой порошок!
      Зогар со злорадством разболтал женщинам то, что видел, и с тех пор в доме стало всем ведомо: Ниссо противится воле Азиз-хона, иначе зачем понадобился ему порошок, привораживающий сердце к сердцу?
      Ниссо и сама боялась, что колдовство на нее подействует. И когда среди ночи Азиз-хон обсыпал ей волосы этим порошком, она искусала руки старика, забилась в тот угол сада, где громоздились сухие острые камни, и до полудня не показывалась, опасаясь, что Азиз-хон найдет ее. Но Азиз-хон не пришел, он весь день просидел, не выходя из дому, а вечером в гости к нему прибрел халифа, и масляный светильник лучился сквозь щели сухой каменной кладки до поздней ночи.
      Ниссо не понимала, что именно спасло ее от действия порошка, и решила быть еще злее и упрямее.
      В доме Азиз-хона, как, пожалуй, и всюду в Высоких Горах, суеверия, наговоры и заклинания считались непреложной необходимостью. Все верили, что в водах Большой Реки живет Аштар-и-Калон - Большой Дракон, имеющий власть над людьми. Поэтому ночью люди решались подходить к реке только после заклинаний. Никто не сомневался: те, кто каждый год погибает в реке, пропадали именно потому, что пренебрегали заклинаниями или не сумели правильно произнести их.
      Все знали также, что если женщина хочет иметь хороших детей, то она обязательно должна побывать в скалистом ущелье Рах-Даван, невдалеке от берега Большой Реки, и повесть лоскут своей одежды на каком-нибудь кусте, растущем на склоне. Поэтому все ущелье Рах-Даван пестрело развевающимися по ветру лоскутками ситца, сукна и тахфиля... Поэтому даже сам Азиз-хон раз в год разрешал женам в сопровождении своей дряхлой матери пройтись в ущелье Рах-Даван.
      Ниссо помнила такой случай. Однажды ветер унес с ее головы белый платок, подаренный ей Азиз-хоном. Платок долго носился в воздухе и исчез в водах Большой Реки. И старуха, мать Азиз-хона, сказала тогда Ниссо: "Всякий, кто уклоняется от пути, упадет на острую бритву. Делай то, что тебе велит Азиз-хон. Три дня думай. Если вернется на твою голову платок, значит, бог велит тебе стать покорной. Если после этого будешь упрямиться, как ослица, ночью глаза твои выклюет гриф..." Три дня и три ночи терзалась Ниссо. И когда не четвертое утро проснулась и увидела на своей голове пропавший платок, так испугалась, что от страха почти потеряла создание. Старуха побрызгала ей на лицо водой и сердито сказала: "Сама видишь волю покровителя..." Целый день после того Ниссо колебалась, думала: надо покориться воле бога. Но отвращение к старику восторжествовало, и ночью, убегая от Азиз-хона, Ниссо крикнула ему: "Пусть выклюет мне глаза гриф!" Весь день она плакала среди камней в углу сада и сквозь слезы смотрела на небо, ежеминутно готовая увидеть в нем темные громадные крылья разгневанной птицы. Но небо голубело, как и всегда, и, кроме маленьких ястребов, кружившихся над долиной, никто в нем не появлялся.
      К вечеру Ниссо успокоилась и подумала, что, может быть, у нее есть свой дэв, - добрый дэв, охраняющий ее от воли покровителя, или что, может быть, старуха ее обманула? И решимость Ниссо еще больше усилилась. Впрочем, грифы нередко летали над долиной Большой Реки и, бывало, подолгу кружились над скалой, на которой лепился дом Азиз-хона. И если раньше Ниссо только любовалась их плавным полетом, размахом их коричневых крыльев, то теперь, после случая с платком, каждый раз, завидев грифа, она испытывала неодолимый ужас, стремительно бежала в дом и, дрожа, сидела там до тех пор, пока кто-нибудь, ругаясь, не гнал ее во двор.
      Если б не эти страхи и домогательства Азиз-хона, Ниссо могла бы сказать, что ей здесь живется хорошо, несравненно лучше, чем в ее родном Дуобе. В самом деле: теперь ей не нужно было заботиться о пропитании. В доме Азиз-хона все кормились сытно, и никто не отказывал Ниссо в еде. Она ела блинчатые лепешки с печенкой, ревенем и рисом, плов со свежей бараниной, вареное мясо с солью, козий сыр, пила молоко и чай - все, невиданное ею в той, прошлой жизни.
      Азиз-хон не жалел для Ниссо и одежды. Как и другие женщины, она носила длинную рубашку с узким воротом, вышитую шерстяною ниткой у лодыжек, с рукавами, туго обхватывающими кисти рук. Под рубашку надевала она кашемировые шаровары, подвязанные и щиколоток ковровой тесьмой, с вкрапленными в ней красными и зелеными стеклышками. Волосы она заплетала теперь не на две косы, разделив их посередине головы пробором, а на два десятка мелких косичек - так, как заплетали их все яхбарские женщины. У нее была и украшенная золотом тюбетейка, но старуха, мать Азиз-хона, по скупости не позволяла ее надевать. Другие жены Азиз-хона румянили щеки, подкрашивали брови и ресницы сурьмой, но Ниссо не хотела нравиться Азиз-хону и отвергала всякие уговоры старухи украсить свое лицо. Женщины Высоких Гор никогда не носили ни паранджи, ни чадры и этим отличались от женщин других стран Востока. Появляясь среди чужих людей, они обязаны были только прикрывать нижнюю половину лица белым платком. Но женам Азиз-хона не приходилось встречаться с чужими людьми, за исключением разве тех случаев, когда они хаживали со старухой в ущелье Рах-Даван или когда, в год раз или два Азиз-хон разрешал им присутствовать на каком-нибудь празднике.
      Лицо Ниссо оставалось открытым. Если б кто-либо в этой стране знал хоть что-нибудь о гречанках древних времен, он мог бы правильно охарактеризовать безупречную красоту Ниссо. Но женщины Высоких Гор все отличались стройностью, и тонкие красивые лица здесь не были редкостью. Ниссо была не лучше многих других, но выразительность ее больших, всегда строгих и очень серьезных глаз вполне правильно причислялась Азиз-хоном к особым свойствам ее привлекательности. Если б не эти глаза, Азиз-хон, вероятно, не стал бы так долго ждать доброй воли Ниссо. И когда глаза Ниссо зажигались злобой и недетской ненавистью, он становился еще терпеливей, ибо уж слишком привык к обычной для него женской покорности, порожденной страхом перед его гневом. Вначале и Ниссо очень боялась его, но потом он стал убеждаться, что страх у Ниссо проходит. Он терялся, чувствуя, что девчонка начинает сознавать свою власть над ним. Однако он был терпелив и решил, что у него хватит выдержки подождать еще.
      Конечно, Ниссо не могла знать помыслов Азиз-хона, но и ее мыслей тоже никто не знал. Все видели, что она тиха, и думали, что она покорилась и успокоилась. Конечно, все замечали, что у Ниссо есть свои причуды, но мало ли какие причуды бывают у женщин, стоит ли придавать им значение?
      Вот, например, другие жены Азиз-хона постоянно купались в маленьком мутном пруду посредине сада. Ниссо в этот пруд ни за что влезать не хотела. Она утверждала, что боится водяных змей, и ни насмешки, ни уверения в том, что в пруду нет ни одной змеи, на нее не действовали. Старуха заявила, что такую грязную дрянь Азиз-хон не пустит и на порог своей половины, но Ниссо, ничуть не огорченная этим, неизменно убегала от старухи, когда та старалась загнать ее в пруд. Кому могло прийти в голову, что Ниссо намеренно стремится быть грязной, чтобы лишний раз досадить этим Азиз-хону и оттолкнуть его от себя?
      4
      Однажды Зогар вбежал к Азиз-хону с криком:
      - Смотри, что твоя Ниссо делает: ты ее кормишь, а она у тебя ворует!
      Азиз-хон, водивший волосатым пальцем по желтой странице "Лица веры", отложил книгу, поднялся, кряхтя, и пошел за Зогаром в тот конец сада, где среди камней, под густыми деревьями, любила скрываться Ниссо.
      Девчонки здесь не оказалось, но Зогар с таинственным видом поманил старика к расщелине между двумя камнями, забежал вперед, разгреб сухие листья.
      - Смотри! Это что?
      Азиз-хон приник глазами к расщелине, вытащил небольшой узелок.
      Зогар услужливо помог развернуть его. В узелке оказались абрикосовые косточки, пшеничные зерна, высохшие ломти ячменных лепешек, сушеные яблоки, слипшаяся в комки тутовая мука. Перья синицы, зубы ящерицы в отдельной тряпочке, несколько стеклянных бусинок, треугольный амулет на шнурке, явно снятый с шеи маленького теленка, из тех, что стояли в коровнике Азиз-хона, и осколок зеркала составляли другую часть припасов, сделанных, несомненно, Ниссо. Зогар ехидно тыкал пальцем в каждую из находок и, льстиво заглядывая Азиз-хону в лицо, приговаривал:
      - Видишь?.. И это видишь? И это?
      Азиз-хон, нахмурясь, стоял над развернутым узелком и раздумывал.
      - Позови ее сюда! - резко приказал он, наконец, Зогару, и тот, предвкушая удовольствие увидеть ненавистную ему Ниссо наказанной, помчался к дому.
      Азиз-хон, одетый в тот день в белый сиатангский халат, присел на камень. "Может быть, она задумала бежать?" - беспокойно подумал он, но тут же отбросил эту мысль как недопустимое предположение: на его памяти не было случая, чтобы в Яхбаре женщина решилась на такую дерзость, как бегство от мужа. Правда, бывало, что от очень жестоких мужей жены уходили обратно в родительский дом, но это происходило только с ведома и согласия отца, возвращавшего покинутому мужу стоимость потерянного. Столь чудаковатых отцов в Яхбаре находилось мало, но все же за свою долгую жизнь Азиз-хон знал два или три таких случая. А ведь у Ниссо не было ни матери, ни отца, - куда ей стремиться? Да и разве могла она рассчитывать переправиться через Большую Реку без посторонней помощи, а кто здесь, в подвластных Азиз-хону селениях, посмел бы оказать ей такую помощь? Нет, тут дело в чем-то другом...
      - Идет! - Перед ханом с плетью в руке возник Зогар.
      - А это зачем принес? - кивнул Азиз-хон на плеть.
      Зогар развел рот в сладенькую улыбку:
      - А бить ее надо?
      Азиз-хон медленно поднял испытующий взгляд на Зогара и, внезапно освирепев, вырвал плеть из его руки.
      - Да будет оплевана могила твоего сожженного отца! - отрывисто крикнул он и протянул плетью по плечу Зогара. - Пошел вон!
      Зогар схватился за плечо, отскочил, залился пронзительным ревом и побрел к дому. Увидев идущую навстречу Ниссо, он оглянулся на старика и, убедившись, что тот на него не смотрит, подбежал к ней и что было силы хватил ее кулаком в грудь. Ниссо вскрикнула, Азиз-хон обернулся, а Зогар, злобно пробормотав: "Еще глаза твои проклятые выбью!", опрометью кинулся в сторону и скрылся за деревьями.
      Потирая ушибленную грудь, но без всякого страха Ниссо подошла к Азиз-хону.
      - Ты спрятала? - мрачно спросил старик.
      - Я! - вызывающе взглянула на него Ниссо.
      - Зачем?
      - Себе спрятала!
      - Знаю, не мне... Отвечай, зачем? Или - вот! - Азиз-хон потряс плетью.
      - Бей! - с ненавистью отрезала Ниссо. - Бей, н вот! - и Ниссо откинула голову, подставляя лицо для удара.
      Азиз-хон промолчал. Изменив тон, он сказал неожиданно мягко:
      - Сядь сюда. Рядом сядь. Скажи по-хорошему. Сердиться не буду.
      Ниссо продолжала стоять. Азиз-хон взял ее за руку, притянул к себе. Теперь она стояла, касаясь его колен, глядя в сторону с невыразимой скукой. Азиз-хон попробовал воздействовать на Ниссо добротой:
      - Слушай, ты... Я не говорю, как в законе: "Нет женщины, есть палка для кожи ее". Разве я плохой человек?
      Ниссо не ответила.
      - Почему молчишь? Почему боишься меня?
      - Не боюсь! - отрывисто и резко сказала Ниссо. - Пусти.
      - Подожди, Ниссо... Поговори со мной... Разве тебе плохо жить у меня? Разве ты мало ешь? Разве нет одежды? Разве я злой? Разве в Дуобе ты знала такую жизнь? Сердце твое черно. Глаза твои злы, как у дикой кошки... Душа твоя всегда в другом месте... Почему, скажи?
      - На свою половину зовешь меня, - медленно ответила Ниссо. - В саду спать хочу.
      - Э, Ниссо!.. Разве я такой с тобой, как с другими? Знаешь, мудрец говорит: "Если ты проведешь у чьих-нибудь дверей год, в конце концов тебе скажут: "Войди за тем, для чего стоишь!" Я твой хозяин, твой властелин, я большой человек, кто скажет, что Азиз-хон не большой человек? Не бью тебя, не приказываю тебе, стою у твоих дверей, жду... Разве я мешаю тебе делать, что хочешь? Разве спрашиваю тебя, зачем носишь от меня тайну? Вот это, например, - Азиз-хон указал ладонью на развернутый узелок, - что?
      - Амулеты мои, - коротко бросила Ниссо.
      - Хорошо, амулеты, - терпеливо протянул Азиз-хон. - А еда зачем? Лепешки, мука?
      - У меня тайны нет... Для друга приношу это!
      - У тебя есть... друг?
      - Кэклик* мой приходит сюда, когда я свищу! - не уловив выражения глаз старика, ответила Ниссо. - Сидит на моей руке, клюет из моей руки. Это плохо? Ты захочешь его отнять? Ты говоришь: ты хороший человек, а твой Зогар, как собака, вынюхивает каждый мой след!
      Азиз-хон облегченно вздохнул. Ниссо продолжала, глядя ему прямо в лицо:
      - Что мне твои одежды, твоя еда, твои разговоры? Твои жены - как злые дэвы, твой Зогар - вонючий хорек, твой дом - зерновая яма в земле. Ты не пускаешь меня на пастбище, ты не пускаешь меня к реке, ты хочешь, чтоб я, как лягушка, купалась в твоем грязном пруду. Кто не хочет пустить в мою голову камень? Ты злой человек, я жить у тебя не хочу, слушать тебя не хочу, ничего не хочу. Лучше бей меня, я хочу умереть! Пусти!
      Ниссо вырвала свою руку из руки старика, отбежала в сторону, припала к большому гладкому камню, уткнув лицо в ладони.
      Азиз-хон, поглаживая бороду, задумчиво глядел на Ниссо. Он готов был поддаться желанию встать, неслышными шагами подойти к ней... Но из-за камня выскочил маленький, каменно-серый, коренастый кэклик. Повертел головой, быстрой перебежкой приблизился к гребню камня. Остановился, напыжившись, встряхнул крыльями с голубоватым оттенком, осмотрелся. Потом, вытянув вперед шею, пробежал вниз по камню, прокричав: "Тэкэ-кэ... Тэкэ-кэ... Тэкэ-кэ...", ширкнул крыльями и вскочил на плечо Ниссо. Ниссо резко повернулась, схватила его, прижала к груди и стремглав убежала в глубину сада.
      Сразу остепенившись, Азиз-хон улыбнулся. Наклонился к узелку, связал конца и, сунув узелок в расщелину, завалил ее листьями. Вздохнул, покачал головой и медленно направился к дому, вертя в пальцах черенок плети. Его сердце положительно размягчалось, когда он раздумывал о Ниссо. И он совсем не знал, что делать с ней дальше.
      Во дворе дома Азиз-хон увидел Зогара: валяясь на циновке, он сплевывал абрикосовые косточки. Азиз-хон подступил к нему в бешенстве, грозя плетью, пробормотал:
      - А тебя я отправлю рыть канал в ущелье. И чтобы больше ты не смел нюхать следы девчонки! Валяешься целый день! Прочь отсюда!
      И ошеломленный Зогар, услышав над собой свист плети, кинулся в сторону, перепуганный, как провинившаяся собака.
      5
      Шли дни и недели. И ничто не менялось в доме. Только кэклик Ниссо был признан всеми. Теперь он всюду ходил за Ниссо, не разлучаясь с нею ни днем, ни ночью. Все, казалось, оставили Ниссо в покое. Азиз-хон был с нею неизменно добрым. Все шло к тому, чтобы девчонка, постепенно успокоившись, прижилась в доме Азиз-хона. Но Ниссо оставалась по-прежнему замкнутой, и никто не знал ее дум. Зогар постепенно стал перед ней заискивать. Он даже несколько раз пытался угощать Ниссо украденными у старухи сладостями, но Ниссо каждый раз презрительно отстраняла его подарки.
      Зогар, однако, не успокаивался. Однажды утром кэклик пропал. Ниссо, растерянная, бегала по всем закоулкам дома и сада и готова была уже заподозрить Зогара. Но, забравшись на стену и обозревая спускающуюся в долину тропинку, она вдруг увидела Зогара, бегущего вверх по тропе с кэкликом в руках. Ниссо помчалась через двор к каменным старинным воротам и столкнулась здесь с Зогаром, сразу протянувшим ей кэклика:
      - Возьми! Он убежал вниз, я увидел, догнал его. Ты все думаешь - я плохой, а что делала бы ты сейчас без меня?
      И прижимая к груди притихшую птицу, Ниссо в первый раз ответила Зогару с искренней теплотой:
      - Спасибо, Зогар!
      Прошло еще несколько дней, и кэклик пропал опять.
      - Он стал уходить, - сказал Зогар, - он ищет другую птицу.
      Близился вечер, солнце уже положило розовые лучи на снега дальних гор.
      - Я знаю, где он сейчас! Он, наверное, вон на том поле внизу, - показал Зогар со стены, на которую оба залезли в поисках птицы. - Видишь, дом Зенат-Шо, пять тополей вокруг, первый канал, второй канал, за ним - поле. У Зенат-Шо тоже есть кэклики. Вот твой, наверное, и побежал к ним, прошлый раз я там и поймал его.
      - А ты можешь за ним пойти?
      - Нет, Ниссо, сегодня не могу. Абрикосовые косточки велено мне колоть!
      - Ах, - в горести воскликнула Ниссо, - что же я буду делать? Ведь ночью он может убежать в горы!
      - Конечно, может. Даже наверное убежит. Пропал тогда твой кэклик... Знаешь что, Ниссо? Вот как я тебе помогу. Пусть теперь ты будешь знать, что я тебе друг... Слушай. Азиз-хон сегодня ушел к халифа. Так?
      - Так.
      - Он поздно вернется. Пойдем по этой тропинке. А ты возьми мой халат, мою тюбетейку. Вот немножко станет темней, спустись тут, под стеной, побеги туда, разве долго тебе сбегать? Наверное, Азиз-хон не вернется. А если вернется, я буду ему на дудке играть. Ты знаешь, он любит. Он не заметит, как ты придешь. Видишь, какой я тебе друг, а ты все и смотреть на меня не хочешь.
      - Я боюсь, Зогар. А если узнает он?
      - А! Придет рыба, съест кошку! Кто может бояться этого? Я тебе говорю не узнает!
      Ниссо колебалась. Но Зогар так убеждал ее, а кэклик так явно мог пропасть, а соблазн - хоть раз, хоть один только раз спуститься туда, в свободный мир, - был так велик, что Ниссо согласилась.
      Едва стемнело, она уже спускалась по скалам в темном халате Зогара, в его тюбетейке, со сладостно-тревожным ощущением запретности своего поступка. Ловкие ее руки и ноги прилипали к выбоинам в скале, глаза зорко выискивали во тьме путь дальше, сердце билось учащенно, ветер, скользящий над Большой Рекой, шевелил волосы. Вот и кусты облепихи, на которые так часто глядела она сверху; вот и узкое руслице ручейка, обтекающего скалу по искусственному карнизу; вот и первые тополя... Ухватившись за ветку, Ниссо спрыгнула на землю, каменистую землю долины. Никто не заметил ее.
      Осторожно крадучись между оградами и каналами, пригибая сочные стебли ячменя, Ниссо быстро достигла поля бедняка Зенат-Шо. Сейчас она найдет кэклика, - он, конечно, где-нибудь здесь, в посеве, - и побежит назад. Все-таки она напрасно так плохо всегда думала о Зогаре!
      Кто-то прошуршал травой рядом. Ниссо приникла к земле.
      - Кто здесь? Опять воровать пришел? - раздался над самым ухом Ниссо гневный мужской голос.
      Ниссо метнулась в сторону, но замерла, схваченная сильной рукой за плечо.
      - Пусти! - сдавленным шепотом в отчаянии произнесла Ниссо. - Я не воровать... Кэклик мой должен быть здесь...
      - Кэклик?.. Какой кэклик?.. Э, да это женщина... Откуда ты, что делаешь здесь?
      - Пусти, не кричи! - взмолилась перепуганная Ниссо. - Я... я... Только молчи, не кричи!
      Все еще не отпуская Ниссо, молодой яхбарец всматривался в ее лицо.
      - Да ты не пугайся, если ты не вор. Тут вор ко мне ходит, просо крадет. Никогда не видел девчонку в мужском халате! Откуда такая? Зачем дрожишь? Сядь, язык есть - говори! Ну, сядь, или я на волка похож? Я сам тебя испугался.
      И почувствовав в тоне мужчины приветливость, Ниссо преодолела испуг. Они сели рядком на землю, до плеч укрытые высокими колосьями. В нескольких словах Ниссо объяснила, кто она и откуда и как попала в дом Азиз- хона, и Керим, старший сын Зенат-Шо, участливо ее выслушав, посоветовал ей поторопиться домой, "если она не хочет, чтоб этот волк Азиз-хон разорвал ее на две части". А кэклика взялся поискать сам. "Вряд ли забрел сюда кэклик, но если найдется - завтра младший брат принесет его Азиз-хону. Куда может деться в селении ручной кэклик?"
      И хотя Керим сам торопил Ниссо, но по глазам его даже в темноте было видно, что он вовсе не так уж хочет с ней расставаться. Впрочем, он слишком хорошо понимал, чем грозит девушке долговременная отлучка из дому.
      - Иди, - сказал он. - Ничего плохого тебе не хочу... иди скорее, если ты не безумная.
      И, отпустив руку Ниссо, не сказав больше ни слова, Керим встал и отошел от нее.
      А Ниссо, тревожась о том, что будет, если Азиз-хон заметил ее отсутствие, прежним путем устремилась назад. Добежав до скалы, она со стесненным сердцем полезла наверх, цепляясь за выбоины и шероховатости камней.
      6
      Едва Ниссо выбралась на зубцы старинной стены и уцепилась за ветки тутовника, она сразу увидела необычайное оживление в доме. Сквозь листву темного сада просвечивали полыхающие огни двух больших масляных светильников, зажженных у открытой глинобитной террасы дома. Кто-то рыскал по саду с третьим светильником, подгоняемый визгливыми выкриками старухи. Ниссо сразу подумала, что это, быть может, ищут ее, и сердце у нее замерло. Спрыгнув со стены в темный сад, она, крадучись, приближалась к дому. Может быть, дело не в ней? Может быть, приехали гости или кто-нибудь умер? Пробираясь к дому от ствола к стволу, она убедилась, что посторонних во дворе нет, и увидела Азиз-хона. Он сидел на краю террасы в распахнутом халате, широко расставив ноги, опустив голову, накручивая на палец и снова раскручивая конец черной своей бороды. Ниссо притаилась за последним деревом, растерянная, не зная, что делать дальше. Внезапно старуха кинулась прямо к ней.
      - Здесь она!
      Ниссо инстинктивно рванулась в сторону, но разом остановилась, схваченная окриком Азиз-хона:
      - Иди сюда!
      Слабея от страха, Ниссо медленно, нерешительным шагом пошла к террасе. Азиз-хон словно притягивал ее взглядом. Он молчал, а Ниссо приближалась, не видя ничего, кроме этого тяжелого взгляда. Блики от светильников прыгали по его лицу, по напряженным лоснящимся скулам, по губам, прикушенным в злобе. Он небрежно махнул рукой, и все, кто был во дворе, удалились вместе со старухой. Из дома вышел Зогар. Кошачьей, неслышной поступью, не замеченный Азиз-хоном, он приблизился к нему сзади и остановился, щурясь от неверного света.
      Ниссо замерла, как пойманная мышь. Азиз-хон глядел на ее ноги и молчал, только мешки под его глазами вздрагивали. Вскочив, он схватил Ниссо за косы, с бешенством рванул их к себе, и Ниссо, застонав от боли, упала перед ним на колени. Закрылась руками, неловко села на землю.
      - Смотри мне в глаза! - в сдержанной ярости сказал Азиз-хон, и она перевела ладони от глаз ко рту.
      - Отвечай, где была?
      Суженные глаза Азиз-хона страшили Ниссо.
      - Друга искала.
      - Какого друга?
      - Кэклика... он убежал...
      Зогар хихикнул ей в лицо, сунул руку на пазуху и, выхватив злополучного кэклика, поднес его Азиз-хону:
      - Врет она! Вот ее кэклик! Все время был здесь.
      Азиз-хон перевел взгляд на Зогара, схватил кэклика за ноги и, ударив им Зогара по лицу, заорал:
      - Пошел вон!
      Зогар отлетел в сторону и исчез. Азиз-хон, яростно тряся сомлевшим кэкликом перед лицом Ниссо, прошипел сквозь зубы:
      - Еще раз солжешь - убью!
      И с силой хватил кэклика о камень. Растопырив лапки, кэклик остался лежать с окровавленной, свернутой на сторону головой. Ниссо, вскрикнув, упала лицом на землю.
      - Где была?
      - Внизу. В селении, - дрожа, прошептала Ниссо.
      - Зачем?
      Ниссо нечего было ответить: убитый кэклик лежал перед ней.
      - Смотри на меня! Все время смотри! - снижая голос по мере возрастания гнева, проговорил Азиз-хон. - Мужчину в селении видела? Скрывать не посмей!
      - Видела, - решилась Ниссо.
      - Иэ!.. Видела!.. Чтоб вышла твоя душа из ушей!.. Какой друг - кэклик, с гнилой человечьей печенкой!.. Я тебя, змею, жалел, думал - как трава, чиста. А ты... лживое жало...
      Азиз-хон снова схватил Ниссо за волосы и медленно стал навертывать на пальцы тугую прядь. Ниссо тихо стонала.
      - Отвечай! - голос старика дрогнул. - Отвечай, тебе лучше будет. Что делали там?
      - Ничего, - прерывисто прошептала Ниссо. - Клятву даю, ничего, он о кэклике только спрашивал.
      - Только спрашивал? - жестко передразнил Азиз-хон. - А еще?
      - Покровитель знает: ничего. Сказал только: иди скорее домой, Азиз-хон рассердится.
      - Как зовут его?
      - Керим... Сын Зенат-Шо, Керим... - Ниссо вдруг затряслась в прерывистых бессильных рыданиях.
      Азиз-хон, не сводя с нее взгляда, помедлил, стараясь унять свое бешенство, резко встал и, сдавив пальцами шею Ниссо, поднял ее с земли.
      - Иди вперед!
      И Ниссо покорно, задохнувшись от боли, стыда и обиды, поплелась туда, куда толчками гнал ее старик. Он гнал ее на свою половину, а из-за угла террасы смотрела им вслед старуха, шамкая беззубым ртом. Потянулась к светильнику, выдернула его из щели в стене и, колотя им по земле, сбила огонь. Потянулась к другому... Черная ночь сразу сомкнулась над домом и садом. Глубокие ясные звезды наполнили тьму нежнейшим сиянием. Легкий прохладный ветер скользнул снизу, от реки, зашелестел листвой. Старуха стояла во тьме, словно темное привидение, и долго прислушивалась к доносившимся сквозь стены глухим звукам ударов и сдавленным стонам Ниссо.
      Вздох удовлетворения вырвался из груди старухи. Шлепая босыми ногами, она поплелась через двор к женской половине дома.
      7
      Утро пришло, как и всегда, тихое, свежее. Из долины донеслась первая дробь далеких бубнов: это женщины отгоняли птиц от созревающих посевов. Блеяли овцы. Шумела Большая Река - так привычно и ровно, что никто не замечал ее шума.
      Снежные горы окрасились багрянцем, вершины открыли дню сначала фиолетовые, затем серые и коричневые зубцы. Ниже зазеленели лоскутки богарных посевов. Они зеленели везде, где склон был не так крут, чтобы человек не мог забраться на него с мотыгой.
      В селении началось обычное оживление: жители, скинув ватные одеяла, вставали во весь рост на плоских крышах, спускались во дворы, и каждый дом вознес к прозрачным высотам ущелья голубой дымок очага.
      Из крайних ворот селения выехало несколько всадников в чалмах и в белых халатах, с кривыми саблями. Хозяин дома низкими поклонами проводил их в путь, и они устремились короткой рысью по долине. Эти всадники, ночевавшие здесь, были, вероятно, владетелями какого-либо из отдаленных селений Яхбара и, наверное, прежде состояли в дружине живущего теперь на покое риссалядара.
      Едва солнечные лучи коснулись долины, превращая в легкую дымку ночную росу, по тропинкам селения побрели оборванные, полуголые люди со своим первобытным орудием, с тяжелыми мешками, с вязками клевера на притороченных к спине высоких носилках...
      Азиз-хон вышел на террасу, потребовал чаю и долго пил пиалу за пиалой, пожевывая ломти свежевыпеченных лепешек, сухими пальцами отправляя в рот изюминку за изюминкой.
      А Ниссо, обессиленная, с запавшими, устремленными в потолок глазами, продолжала лежать на груде смятых одеял. Старик жестоко избил ее ночью. Боль обиды в потускневшем сознании Ниссо затягивалась как бы туманом. Многого еще не знала Ниссо, но понимала, что теперь ей уже нет спасения, - Азиз-хон придет еще раз, едва наступит новая ночь!.. Ниссо лежала без сил, без движения; весь мир перевернулся для нее: ни солнце, ни воздух, ничто в нем больше не существовало, словно и самой жизни не было у Ниссо.
      День в доме Азиз-хона проходил так же, как и всегда, но все в доме притихли, стараясь ничем не привлечь к себе внимание хана. А он молчал и думал и был одинок. Он прошел в угол сада и долго бесцельно ходил там. На его жестком лице было выражение сосредоточенности и глубокого раздумья. Несколько раз его губы складывались в подобие улыбки, но тотчас же выражение злобы омрачало его нахмуренный лоб.
      Жены Азиз-хона в этот день не ссорились и не дрались; они переговаривались одна с другой так тихо, что даже Зогар, подкравшийся из-за угла, не мог ничего подслушать.
      Ни разу за весь день Азиз-хон не зашел туда, где лежала Ниссо, а вечером велел старухе постелить ему одеяла на крыше дома.
      Но когда все уже собрались спать, Азиз-хон, выйдя на террасу, хлопнул в ладоши и что-то вполголоса приказал явившемуся слуге - оборванному, грязному старику из тех обнищалых родственников, что жили подачками от стола и ютились в маленьких каменных берлогах, прилепленных к стене коровника.