Толпа басмачей умолкает. Азиз-хон, полуобернувшись к всаднику, глядит на него, молчит...
      - Я говорю, достойный, тебе! - кричит всадник. - Я говорю тебе... Шесть воинов...
      - Ты говоришь! Ты говоришь! - вдруг распаляется Азиз-хон и, вскочив, обращается к риссалядару: - Ты сидишь здесь, почему не смотришь, где люди твои? Хочешь, чтоб я здесь один остался? Садись на коня, поезжай туда, стань на дороге перед ущельем, стреляй во всех, кто не повинуется нам! Разве не изменник тот, кто покидает своего хана? Скорей!
      И риссалядар - безответный, мрачный - подзывает надежных людей, выкликает их имена. Они неохотно отвязывают коней, тяжело садятся в седла. Один из них подводит коня риссалядару. Вскинув на плечи ремни винтовок, обнажив сабли, ватага всадников выезжает из крепости, скачет по тропе в селение. Дележка возобновляется, а из селения доносятся, слабея, замирая и возникая снова, вопли женщин. И горит на плоских крышах домов сухой, запасенный с прошлого года клевер.
      Прижав ладонь к левой половине груди, словно сдерживая трудное сердцебиение, Бобо-Калон спускается со стены: он увидел на тропе двух задыхающихся от бега сиатангцев. Он не хочет, чтобы его видели, но те уже в крепости и подбегают к нему и падают перед ним на колени. Он узнает приверженцев Установленного - Исофа и Али-Мамата. Трясущийся, со всклокоченной бородою, Али-Мамат, задыхаясь, снимает со своей головы тюрбан и - величайший знак унижения - бросает его под ноги Бобо-Калону.
      - Проклятье на нас, достойный! - негодует Али-Мамат. - Это не воины истины, это волки... Грабят нас, жгут наши дома, разве неверный я? Дочь мою, Нафиз, схватили два волка... Проклятье на мне! Жену мою Ширин-Мо увели, я на это смотрел, пусть лучше птицы выклюют мне глаза! Не можем мы на это смотреть, ты, Бобо-Калон, теперь хан! Скажи, пусть прекратится это, пусть верные догонят тех двух волков! Неужели нет верных?
      - Пойдем! - коротко бросает Бобо-Калон Али-Мамату, коснувшись его плеча. - Встань, пойдем! - И, выпрямившись, направляется к Азиз-хону. Исоф и Али-Мамат, робко озираясь на пропускающих их басмачей, идут следом.
      - Говори ему! - произносит Бобо-Калон, подведя Али-Мамата к Азиз-хону.
      Али-Мамат и Исоф простираются перед Азиз-хоном, причитая, униженно молят его...
      Но Азиз-хон не желает слушать.
      - Убирайтесь! Какое мне дело! Свой хан у вас есть!
      - Это верные, Азиз-хон! - произносит Бобо-Калон. - Али-Мамат не факир, племянник мира Тэмора.
      - Уберите пыль с моих глаз! - в ярости Азиз-хон делает знак басмачам.
      Слышен хохот. Басмачи хватают за ноги Али-Мамата, оттаскивают его, пинками поднимают с земли Исофа, гонят прочь.
      - Я хан! Что делаешь ты, безумный?! - кидается Бобо-Калон к Азиз-хону, подняв кулаки.
      - Для факиров ты хан! - не отстраняясь, насмешливо говорит Азиз-хон. Не для нас... Не увезут в Яхбар твоих женщин, я приказал риссалядару. А если воины истины позабавятся с ними сегодня ночью, какая беда? Разве хуже станут они работать потом? Разве от яхбарцев плохие у них родятся дети? Или ты думаешь, что эти валявшиеся у моих ног почтенны? Нет почтенных здесь, кроме тех, кто пришел со мной! Презренны все, кто оставался жить на оскверненной неверием земле!
      Бобо-Калон, окаменев, видит насмешливое лицо Азиз-хона, улыбки сомкнувшихся вокруг, поблескивающих оружием басмачей. Оскорбление жжет его, словно он напился разъедающей кислоты. Сеиды и миры, сидящие отдельно от всех, понуры и мрачны и не глядят на него. Он медленно обводит взором костры, в которых догорают изломанные желоба его канала; башню, которая из жилища его превращена в виселицу и в тюрьму; груды раскиданного по двору изломанного, изорванного хлама; стену крепости и пролом в ней, за которым далеко внизу в лунной мгле мерцают догорающие пожары... Он молитвенно складывает ладони на груди под белой своей бородой.
      - Вы, пришедшие сюда люди! - отчетливо говорит он. - Ты, дружбу суливший нам, Азиз-хон... Вы, сеиды и миры, вернувшиеся на свои земли, чтобы восславить попранный неверием закон Установленного... Слушайте меня, я говорю вам... Я не звал тебя, Азиз-хон. Ты пришел сам. Ты сказал: "Стань ханом, - приду и уничтожу неверных и прославлю свет истины, и уйду!" Я поверил тебе, Азиз-хон, хотя предки мои не верили твоим предкам, приходившим завоевывать нашу страну. Я думал: теперь времена иные, прежние ссоры между верными покровителю забываются! Я согласился, и я молчал, когда ты, Азиз-хон, совершал правосудие! Я думал: просияет вновь Установленное. Но ты пришел, и стон стоит в Сиатанге, будто сами скалы обрушились на наши сердца. Всех смешал в одну кучу ты: неверных и верных, как волк, не разбирающий белых и черных овец! Тебе нужно было только это добро, привезенное сюда для неверных. Тебе нужна была женщина. Презирая Установленное ради страсти твоей, ты не казнил эту женщину, - до сих пор, живая еще, лежит она в этой башне! Знаю, мрачен и злобен сейчас твой взгляд, но не смотрю на твое лицо. Смотрю выше, на эти горы. Во все пять кругов моей жизни смотрел я на них, а теперь вижу их в самый последний раз. Я не могу тебе сказать: уходи! У тебя - оружие, и ты не уйдешь. Но мой час пришел, я не хан! Если меня убьешь хорошо, значит, так хотел покровитель. Если ты меня не убьешь, я уйду. В эти горы уйду, - ни один шаг мой не будет вниз, каждый шаг будет вверх: как по ступеням, буду я подниматься к небу! Если барс выйдет ко мне из снегов, я благословлю его, как посланника покровителя... Ухожу и останусь там! Проклятье тебе, Азиз-хон!
      Бобо-Калон умолк.
      - Одержимый он! - тихо, но внятно произнес кто-то в толпе басмачей. На надо трогать его... Пусть уходит!
      - Да... Пусть уходит! Пусть сдохнет во льдах! - Азиз-хон резко отложил в сторону маузер, которым перед тем играли его дрожащие руки. - Мы презираем его и не слушаем его слов...
      Бобо-Калон медленно стянул с плеч подаренный ему Азиз-хоном халат, надетый поверх своего белого ветхого сиатангского халата. Смял подарок в руках, швырнул его в костер. Блеснув серебром и золотом, халат развернулся в воздухе, рукава его взметнулись, как крылья. Накрыв пламя, обвитый искрами, он вспыхнул и распался в огне.
      Снова прижав руки к груди, прямой, как всегда, Бобо-Калон вышел из круга расступившихся перед ним басмачей. Ненавидимый сиатангцами, презираемый басмачами, не оглядываясь, он дошел до тропы, уводящей к Верхнему Пастбищу, и, удаляясь, белым пятном растворился в тени, перекрывшей лунную мглу ущелья.
      Азиз-хон плюнул на землю и, обратившись к руководившему дележкой товаров, всеми в эту минуту забытому Науруз-беку, сказал:
      - Продолжай!
      6
      Всю ночь не спал Кендыри, наблюдая происходящее. Сидел под навесом своей цирюльни, бродил по крепостному двору, смотрел, слушал. Его одолевала скука. Он был недоволен поведением Азиз-хона, но сознавал, что изменить ничего нельзя. Азиз-хон, конечно, зарвался. Лучше, чем когда бы то ни было, Кендыри понял его в эти последние сутки. Дружбы с сиатангцами, на которую так рассчитывал Кендыри, у Азиз-хона не получилось. Не разбираясь толком в политике Кендыри, изменяя свое могущество только количеством устрашающих сиатангцев преступлений, Азиз-хон с самого начала изменил условиям заговора, тщательно продуманным Кендыри и разработанным еще зимою в Яхбаре.
      Разве так должны были развернуться события? Поддержанная дружбою яхбарского хана сиатангская знать, возглавленная Бобо-Калоном, должна была привести в повиновение жителей Сиатанга. Объединив их с яхбарцами религиозным фанатизмом, настроить все селение против советской власти, призвать его к действию в тот момент, когда русские красноармейцы появятся в устье реки Сиатанг. Конечно, если б случилось так, Азиз-хон мог бы долго оставаться здесь со своей бандой. Русским понадобилось бы много времени и сил, чтоб сломить сопротивление Сиатанга и восстановить в нем советскую власть. Миссия Кендыри была бы выполнена превосходно. Получилось иначе: вряд ли теперь даже сами сиатангские сеиды и миры хотят, чтоб Азиз-хон задержался здесь. Случай с Бобо-Калоном наполовину расстраивал планы Кендыри. На поддержку населения Азиз-хону рассчитывать, безусловно, не придется. Конечно, тот первый красноармейский отряд, который явится сюда дня через два, будет уничтожен воинством Азиз-хона, но разве не ясно, что это воинство стремится только как можно скорее вернуться восвояси с награбленной добычей? Азиз-хон поспешит убраться отсюда, а это никак не входит в расчеты Кендыри. Лишь бы не вздумал уйти немедленно! Все совершенное до сих пор оказалось бы ненужной бессмыслицей, если б красноармейский отряд, явившись сюда, нашел бы здесь только следы банды. В этом случае все происшествие никак не могло бы послужить поводом для срыва дружественных переговоров между двумя державами... "Слишком мало шума, - сказал себе Кендыри, досадуя на Азиз-хона, - во что бы то ни стало надо удержать его здесь хотя бы на эти два или три дня!.."
      Так размышляя, Кендыри расхаживал по крепостному двору. Вся суматоха вокруг, крики, споры, все эти чуждые ему страсти, разыгравшиеся при дележке товаров, ему надоели. Он давно уже хотел спать, но превозмог себя, чтобы все время быть в курсе событий. Прислушиваясь ко вновь и вновь возникающим пререканиям Мирзо-Хура и халифа, он предвидел, что едва мелкие подачки воинам будут розданы и настанет момент раздела основного груза между халифа и купцом, пререкания эти перейдут в крупную ссору.
      Кендыри не сомневался, что Азиз-хон скоро вспомнит о заключенной в башню Ниссо. Но когда, наконец, расчеты с воинами были окончены, а Мирзо-Хур и халифа, зевающие, бледные от усталости, решили поспать, прежде чем заняться разделом товаров между собой, Азиз-хон с трудом встал и, держась за свою забинтованную щеку, направился к палатке.
      На рассвете в крепости наступило полное успокоение. Костры погасли. Весь крепостной двор был усеян спящими где и как попало ханскими воинами. Сеиды и миры лежали на коврах, укрытые ватными одеялами. Из селения уже не доносилось никаких криков, - все было тихо и там.
      Лошади дремали вдоль коновязи, понурив головы. Овцы и коровы в загоне за мельницей лежали, приткнувшись одна к другой. Огромный коричнево-черный гриф сидел на вершине башни, поглядывая на труп Мариам и терпеливо дожидаясь своего часа.
      Только на крыше мельницы, под которой лежали привезенные из дома Бахтиора мешки с зерном, да вокруг груды не разделенных пока товаров, да еще возле двери в башню, за которой томилась Ниссо, бодрствовало несколько вооруженных винтовками стариков. Они казались такими же нахохленными и терпеливыми, как гриф, застывший на верхней площадке башни.
      Подойдя к крепостным воротам, Кендыри убедился, что за пустырем, перед входом в ущелье, все еще дежурят всадники риссалядара. Подумал, что теперь, пожалуй, можно лечь спать - до середины дня ничего нового не предвидится. Подобрал брошенное посреди двора одеяло, прошел под навес своей цирюльни и лег, подложив под голову локоть.
      Мысли, однако, не отступали... Красноармейский отряд может явиться сюда не раньше, чем через два дня. Бхара не меньше чем за сутки предупредит о приближении отряда огнем или дымом костра вон на той далекой вершине. На всякий случай надо не позже чем в следующую ночь сообщить о красноармейцах, как о внезапной новости, Азиз-хону... Организовать в сиатангском ущелье засаду...
      И, уже засыпая, Кендыри стал гадать, как отнесется к этой новости Азиз-хон? Не струсит ли, чего доброго? Что-то уж слишком охотно предоставлял он до сих пор всю инициативу риссалядару...
      Кендыри спал меньше часа. Он видел себя в большом кабинете, за круглым столом. Стекла массивных книжных шкафов поблескивают вдоль стен кабинета. Хрустальная люстра множит и переливает яркий свет, бьющий из-под потолка. Семь профессоров сидят за круглым столом, и Кендыри, скрывая смущение, медленно обводит взглядом их гладко выбритые, выжидающие, строгие лица. Если Кендыри выкажет смущение, - шесть лет обучения пропадут даром! Шесть лет назад он еще имел право смущаться, непроизвольно улыбаться, выражать своими глазами любое чувство, охватывавшее его, и не думать об управлении каждым мускулом своего лица... Теперь неподвижное лицо его стало маской, и это считается одним из первых его положительных качеств. Но он смущен сейчас: он уж слишком долго обдумывает ответ на последний вопрос. Неужели сорвется? Ему неловко, что он волнуется, - таким, как он, ни при каких обстоятельствах волноваться нельзя! Он чувствует, что две-три ближайшие минуты решат его судьбу. Он напрягает волю, вспоминает все, чему учили его, - неужели он не ответит на этот проклятый вопрос?
      "Я дал бы им всем слабительное, - наконец решительно отвечает он, - и проверил бы содержимое их желудков!.."
      "Да, да!" - Легким утвердительным кивком сидящий прямо против него профессор подтверждает, что судьба его решена благополучно. Шесть лет труда не пропали! Все удалось! Но над ним обезьяна, - уцепившись мохнатой рукой за люстру, над ним висит обезьяна. Ему непонятно: зачем им понадобилось испытывать его еще этой неожиданной обезьяной? Она кладет руку ему на плечо и трясет его...
      Кендыри открывает глаза: в лицо ему бьет яркий солнечный свет. Склонившись над ним, сжимая рукой плечо, осторожно трясет...
      - Это ты, Бхара! - не обнаруживая удивления, спокойно говорит Кендыри. - Почему пришел?
      - Питателю трав и всех растений, привет солнцу, привет луне, привет пречистому, привет всемирному! - скороговоркой говорит Бхара, и его беззубый рот похож на дыру. По бесчисленным морщинам его лица текут мелкие капельки пота. - Я не успел зажечь огонь. Я бежал, лошади не бегают так... Красные русские солдаты идут к устью реки!..
      Сна как не бывало. Кендыри сразу садится, глядит на согнувшегося перед ним на корточках Бхару:
      - Уже? Ты видел их?
      - Вчера утром сидел на горе на полдороге к устью Зархока. Смотрю: едут. Сосчитал: пять. Ждать других - пропустил бы этих. Как обогнать бы их? Увидели бы меня! Побежал к реке, надул козью шкуру, плыл по Большой Реке, потом побежал сюда... Сейчас они, наверно, подошли к устью, вечером могут прийти сюда. На тропе воинов нет...
      - Что еще?
      - Все, высокий! Где быть мне?
      - В камнях. Ты видишь - тебя не видят. Иди!
      Бхара исчез. "Если б не догадался плыть по Большой Реке, пожалуй, не опередил бы их, - подумал Кендыри, охватив руками колени. - Машина работает быстрее, чем я предполагал. На целые сутки раньше!.. Да, просчитался бы я, если бы вместо Бхары направил наблюдателем кого-нибудь из этих ханских кретинов! Однако надо немедленно действовать!.."
      Разбуженный Азиз-хон был совершенно ошеломлен новостью. Он расхаживал с Кендыри вдоль крепостной стены, дрожащей рукой поглаживая свою черную бороду. Он струсил так, что успокоительные слова Кендыри долго не доходили до него. Кендыри видел: Азиз-хон на своих воинов не надеется, и даже заверение, что красноармейцев не может быть больше двадцати - двадцати пяти человек, не вызвало у растерянного и удрученного хана воинственного пыла.
      - Откуда взялись? Как узнали они? Что теперь делать? - растерянно задавал Азиз-хон вопросы и то порывался сейчас же будить всех своих воинов, то просил Кендыри хранить новость в строжайшей тайне.
      - Вот что, мой друг, - наконец брезгливо объявил Кендыри. - Надо немедленно ставить засаду в ущелье, назначить всех вооруженных винтовками. Впереди этой засады поставить другую, которая пропустила бы красноармейцев и завалила бы за ними тропу камнями так, чтоб они не могли отступить. Все очень просто. Красноармейцы будут уничтожены до последнего человека.
      - Хорошо, - наконец ответил Азиз-хон. - Я пошлю риссалядара ставить засады, ты тоже поезжай с ним, покажи, где и как, дай хороший совет.
      - А ты?
      Азиз-хон ответил лишь после продолжительного раздумья. Следя за выражением его лица, Кендыри поймал быстрый, украдкой брошенный взгляд в сторону тропинки к перевалу Зархок.
      - Я здесь останусь вместе с Зогаром, - ответил Азиз-хон. - Пусть все видят: спокоен я.
      Кендыри понял значение пойманного им взгляда: конечно, от Азиз-хона можно этого ожидать! Он хочет быть в стороне от событий и в случае неудачи, бросив всех, спастись сам. Он возьмет с собой Ниссо и Зогара, кинется к перевалу Зархок и постарается кружным путем пробраться в Яхбар.
      - Нет, Азиз! Так не будет. Ты и Зогар тоже должны быть в засаде. Твое присутствие воодушевит твоих воинов.
      - Я здесь буду. Я сказал! - мрачно заявил Азиз-хон, не глядя на Кендыри, не постеснявшегося лишить его даже этого "хон"...
      - Вот что, Азиз! Я вижу, ты сомневаешься, что мы победим. Это глупости, конечно: у тебя шестьдесят винтовок, почти сотня воинов. Тех - не больше двадцати - двадцати пяти человек. Ты прекрасно знаешь: один храбрый человек в наших местах, сидя в хорошей засаде, может уничтожить сотню врагов. Но даже если... Чего бояться тебе? Ты должен помнить одно: что бы ни случилось, ты молчишь обо мне. Я знаю тебя: молчать ты умеешь. Даже если бы ты попал в плен, тебе не грозит опасность. Мои люди сделает все: ты будешь обменен на крупного человека, ты нам нужен еще, и ты будешь жив, вернешься в Яхбар. Беспокоиться тебе не о чем. Но если б ты предал меня, тебе спасения нет: ни здесь, ни в Яхбаре. В плену будешь - русские тебя уничтожат. В Яхбар свободным вернешься - мои люди найдут тебя и убьют.
      - Твой разговор хорош! - то ли с язвительностью, то ли с покорством пробормотал Азиз-хон. - Зачем говорить о моем молчании? Я знаю тебя и твоих людей. Но если другие?
      - Кто другие? Риссалядар? Халифа? Им тоже скажи.
      - Купец... Науруз-бек...
      - Об этих не беспокойся. Мое дело. Больше никто обо мне не знает. А теперь победи свой страх, подними людей, поезжай готовить засаду. Я хочу здесь остаться один. Позже приеду к тебе, посмотрю... Ручаюсь: сегодня вечером ни один красноармеец живым не будет. Ты понял меня, Азиз?
      Азиз-хон больше не спорил. Он понял главное: Кендыри помешает ему бросить всех и бежать. Он постарался придать своему лицу выражение уверенности и величественного спокойствия и уже хотел сразу будить свое воинство.
      - Подожди, Азиз-хон! - быстро сказал ему Кендыри, успевший обдумать новый шахматный ход: под любым предлогом немедленно удалить Азиз-хона из крепости. - Ты сейчас молчи. Садись на коня, поезжай один к риссалядару.
      - Зачем?
      - Пусть приедет сюда. Нам сначала нужно посовещаться втроем.
      - Разве хан не может послать гонца? - возмутился Азиз-хон.
      - Не обижайся. Ты должен поехать сам. Все спят, пусть спят, никто не должен проснуться до времени. Разве хан не может проверить, как несут дежурство его подчиненные? Садись, поезжай.
      - Не понимаю тебя.
      - Ты поймешь... Это важно... Стой здесь, я подведу тебе коня сам.
      Кендыри отошел. Азиз-хон остался на месте, стараясь подавить свое оскорбленное самолюбие, обиду, негодование, страх... Он слишком хорошо понимал, что все его могущество и власть - пустой звук для этого повелевающего им иноземца.
      Когда Кендыри подвел коня, Азиз-хон сел в седло и молча уехал. Кендыри знал, что настроение Азиз-хона может измениться в любую минуту, и не доверялся ни обещаниям его, ни покорности. Кендыри обернулся, внимательно поглядел на двух сидящих у дверей башни стражей; склонясь на свои винтовки, они храпели. Кендыри оглядел весь двор, - ни одного бодрствующего человека во дворе не было. После трех бессонных ночей, после всех волнений спали крепко.
      Кендыри быстро прошел к камням, нагроможденным за башней. Над обрывом к реке помахал рукой: Бхара должен был его видеть. И Бхара мгновенно возник перед ним, подбежав неслышно и осторожно.
      - Стой здесь. Смотри, слушай! Если кто-нибудь из этих двоих проснется перережь горло. Тихо сделаешь! - Кендыри протянул Бхаре свою большую железную бритву.
      - Так, высокий! - послушно пролепетал Бхара.
      Кендыри, миновав стражей, на цыпочках подошел к двери башни. Скинул веревку, заменяющую засов, резко распахнул дверь, проскользнув в башню.
      Связанная по рукам и ногам, Ниссо в полубеспамятстве лежала на каменном полу. Дневной свет заставил ее приоткрыть глаза. Не поворачивая головы, она застонала. Кендыри подскочил к ней, закрыл ей рот ладонью:
      - Это я, Кендыри! Тише, Ниссо! Все спят сейчас, я хочу спрятать тебя, спасти от Азиз-хона тебя, понимаешь?
      Ниссо смотрела на Кендыри расширенными, испуганными глазами. Она не понимала, что он говорит. Сколько времени провела она здесь в мраке и одиночестве? И, не зная, что происходит за стенами башни, видя перед собой только страшное с выколотыми глазами лицо Мариам, до сих пор ощущая на своем горле петлю, не спала ни минуты, непрестанно ожидая, что вот дверь откроется, к ней войдут, чтоб ее пытать и убить. Страх то сковывал ее ледяным холодом, то жег так, что она покрывалась испариной. Вначале она билась, пытаясь освободиться от режущих веревок, затем, обессилев, лежала в полузабытьи, желая только, чтоб все это скорее кончилось... И ужас вновь охватывал ее, и она опять начинала биться и кататься по каменному холодному полу. И когда по ней снова проползла змея, она в исступлении закричала и кричала долго, пока не охрипла, не потеряла голос. После этого она замерла, закрыв глаза...
      И вот свет, яркий, режущий - глазам больно! За нею пришли...
      - Я Кендыри! - наконец дошел до ее сознания тихий голос. - Я спрячу тебя, чтоб никто не тронул тебя, только тихо, тихо!
      Кендыри подхватил ее на руки, вынес на яркий солнечный свет, еще раз шепнул: "Тихо!" Какой-то другой, дикого облика человек подхватил ее ноги. Оба бегом кинулись к камням, вместе с Ниссо припали к земле. Кендыри выглянул из-за камня, прошептал:
      - Хорошо. Все спят... Там, за овечьим загоном, большие зерновые ямы. Отведи ее туда, Бхара, спрячь в яму, сверху закрой камнями... Ты, Ниссо, не бойся его!
      Отполз, встал, спокойно вернулся к башне, закрыл дверь, взглянул на двух спящих, свесивших головы басмачей, неторопливым шагом вернулся на то место у крепостной стены, где оставил его Азиз-хон, сел на обрывок мешка.
      Азиз-хон вместе с риссалядаром въехал в крепость. Кендыри встретил их, помог Азиз-хону сойти с коня.
      - Ты знаешь то, что я просил Азиз-хона тебе передать? - спросил Кендыри риссалядара.
      - Знаю! - Лицо риссалядара было серым от бессонницы и усталости.
      - Что скажешь?
      - Скажу: тебя надо убить или сделать тебя святым! - мрачно и откровенно произнес риссалядар.
      - Можно и то и другое вместе! - усмехнулся Кендыри. - Только ни ты, ни Азиз-хон не сделаете этого. Не так ли?
      Оба промолчали. Кендыри сказал:
      - Поблагодари меня, риссалядар! Азиз-хон хотел взять Ниссо и Зогара, бросить тебя, всех воинов и бежать в горы. Я просил его не делать этого. Не так ли, мой дорогой хан?
      - Тот, кто, живя, смеется, умирая, плачет! - сдерживая ярость, кинул Азиз-хон. - О чем совещаться будем?
      - Не сердись, достойный, - произнес Кендыри. - Я совещаться раздумал. Все ясно. Иди будить воинов!
      Круто повернувшись, Азиз-хон бросил повод коня в руки риссалядару и пошел к палатке.
      Когда все басмачи после долгого переполоха, беганья по двору, криков, приказаний и угроз риссалядара были уже на конях, Азиз-хон велел Зогару войти с двумя воинами в башню и привести к нему Ниссо: он решил взять ее с собой в засаду. Зогар, обнаружив исчезновение Ниссо, вернулся к палатке бегом. И тут Кендыри впервые увидел, в какое бешенство может впасть Азиз-хон. Разъяренный, с пеной у рта, он сам избил плетью старика, охранявшего башню, - бил его по лицу и плевал на него, и, охрипнув от ругательств, топтал его ногами, когда тот повалился на землю. Второй страж тем временем успел ускользнуть. Воины риссалядара, сидя на конях, угрюмо и безмолвно смотрели на это зрелище.
      - Искать! - наконец хрипло заорал Азиз-хон. - Всем искать! Горы перевернуть! Мы никуда не уедем, пока я сам не казню эту тварь!
      Риссалядар, приподнявшись на стременах, взмахнул саблей:
      - Пока будем искать, красные солдаты придут сюда! Давай едем!
      Конь риссалядара галопом вылетел из ворот крепости. Басмачи, совсем не желая испытывать на себе бешенство Азиз-хона, со свистом и гиканьем понеслись за риссалядаром. Последним выехал халифа. Двор крепости опустел.
      Азиз-хон в полной растерянности заметался по двору. Равнодушный, с бесстрастным лицом, Кендыри подвел к Азиз-хону его коня.
      Белый от ярости, Азиз-хон двумя руками схватил Кендыри за плечи и, впиваясь в него своим налившимся кровью глазом, прошептал:
      - Ты?
      Кендыри, бросив повод, спокойно взялся за кисти рук Азиз-хона, сжал их особым приемом, отвел от своих плеч, отступил на шаг, небрежным движением распахнул халат: Азиз-хон увидел на поясе Кендыри новенький парабеллум. Кендыри положил на него пальцы.
      - Напрасно волнуешься, Азиз-хон. Когда ты перебьешь русских - всех, до одного человека, - ты получишь свою Ниссо. Я спрятал ее потому, что она мешает тебе воевать. Сделаешь с ней, что захочешь! И не беспокойся, - я даю тебе клятву: она будет цела! Не горячись. Не ищи. Не найдешь!
      - Ты дьявол! - прошептал Азиз-хон.
      - Не будем ссориться, хан! - дружелюбно усмехнулся Кендыри, и его всегда холодные глаза сейчас были веселы. - Я друг тебе и другом твоим останусь... Садись на коня, поезжай!..
      Закусив губу, но тут же застонав от боли, какую причинила раненая челюсть, Азиз-хон сел на коня, вытянул его плетью так, что он взвился на дыбы, и карьером помчался вдогонку банде.
      Кендыри стоял, смотря ему вслед и беззвучно смеясь.
      Во дворе крепости на коврах перед палаткою шептались сеиды и миры. Купец Мирзо-Хур ходил вокруг груды товаров, ревниво на них посматривая. Науруз-бек, следя за Кендыри, жевал сухими губами. Перед башней лежал окровавленный, забитый насмерть басмач.
      Буро-черный гриф, распялив когти на плечах Мариам, раскачивал ее тело.
      С высокой горы за всем, происходящим в селении, в восьмикратный бинокль наблюдал Швецов. Время от времени он передавал бинокль лежавшему рядом с ним Худододу. ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
      Одежда у нас из чудесного льна,
      Он нашей свободой креплен,
      В нем плавятся пули, война не страшна
      Для тех, кто одет в этот лен.
      Все пули расплющив, из груды свинца
      Отлили мы Славы Тетрадь,
      Чтоб вечной была, чтобы сын про отца
      В нее мог всю правду вписать!
      Письмена на скалах
      1
      В короткие минуты, когда сознание возвращалось к Шо-Пиру, его начинало мучительно знобить. Утреннее солнце, пробиваясь в щель, где лежал Шо-Пир, согревало его. Израненное тело чувствовало каждую неровность каменного ложа.
      Женщины, с рассвета попрятавшись поодаль, в камнях, следили за тропой. Они видели, как басмачи один за другим проскакали к Большой Реке, а за ними, стреляя, на галопе промчались солдаты, одетые, как Шо-Пир, - наверно, русские.
      Долго слышалась стрельба по ущелью, затем несколько солдат проскакали обратно, за ними шагом проехали еще несколько, гоня перед собой к Сматингу спешенных басмачей, с закруженными за спиной руками.
      Саух-Богор пробралась к Шо-Пиру, заглянула ему в лицо, - ждала его взгляда. А когда он полуоткрыл глаза, радостно зашептала ему в ухо, рассказывая все, что видела на тропе.
      Шо-Пир понял только, что в сиатангском ущелье появились красноармейцы. Но как и откуда они пришли? Он знал, что Карашир давно ушел в Сиатанг, и теперь надеялся на спасение.
      Затем на несколько часов он снова спал в беспамятство. Когда, отправив бойца с конем обратно, гарнизонный врач Максимов, предводительствуемый Караширом, пробрался вдоль берега к убежищу Шо-Пира, где его встретили женщины, Шо-Пир был еще без чувств.
      Маленький, быстрый в движениях Максимов, ни слова не говоря, скинул шинель, склонился над раненым, пощупал пульс, прислушался к сердцу, осмотрел рану в плече и сломанную руку Шо-Пира. Раскрыл медицинскую сумку, вынул и аккуратно разложил на сухом камне марлю, бинт, йод, нашатырный спирт - все, что могло понадобиться.
      Скрестив пальцы на обломке басмаческой сабли, Карашир сидел поблизости, сосредоточенно наблюдая за движениями Максимова. Женщины стояли тут же, полукругом. Им розданы галеты, но, забыв о голоде, они наперебой шепотом расспрашивали Карашира о новостях. Карашир ответил, что в селении не был, знает, что Исоф жив, Рыбья Кость жива, но кто еще жив, а кто мертв - не знает, и велел женщинам молчать, "не мешать русскому доктору".
      Расслышав сквозь шум реки короткий крик наверху, Карашир подхватил свою одиннадцатизарядную винтовку, с которой не расставался вторые сутки, и отбежал взглянуть на тропу.
      Три красноармейца ехали шагом в сторону селения. Перед ними гуськом шли пленные басмачи, связанные одной длинной веревкой. Карашир вернулся к Максимову и в ответ на его вопросительный взгляд с важностью поднял руку: не беспокойся, мол, продолжай свое дело...
      Шо-Пир застонал, едва Максимов нащупал его сломанную кость. Не обращая внимания на стоны раненого, Максимов довел процедуру до конца.
      - Ну как, браток, дышишь?.. Вот и все! - сказал Максимов. - Теперь твое дело верное. Такому богатырю жить да жить!..
      Шо-Пир пошевелил губами, силясь что-то сказать, но язык не повиновался ему.
      - Воды! Дайте ему воды! - сказал Максимов, протягивая женщинам пустую флягу. Саух-Богор поняла, схватила флягу, помчалась к реке.
      Жадно отпив несколько глотков, Шо-Пир облизнул пересохшие губы, остановил взгляд на синих петлицах врача:
      - Отку... откуда... вы... взялись?
      - Не надо разговаривать... Слушайте, а сами молчите... Из Волости, отряд Швецова... Пришли через перевал Зархок, вашего парня встретили в устье реки Зархок, показал нам дорогу...
      - Зак... Закры... Закрыт... - с трудом произнес Шо-Пир.
      - Закрыт перевал? - понял Максимов. - Молчите, вам говорю... Верно, закрыт, снега немало. А только где коза пройдет, там и наш брат пройдет, по теории: ползком, где низко, тишком, где склизко. Басмачи нас не ждали оттуда. Как только они в ущелье забрались, так мы сверху, проскочив селение, ущелье закрыли. А снизу, с Большой Реки, у нас пять хороших ребят это же ущелье закупорили! Вот и оказалась банда вся, как в трубе... Тут им каюк!.. Кое-кто, правда, прямиком на скалы полез; а кто в реку стал прыгать - но, думаю, немногие выплыли. Других и сейчас еще ловим, - выстрелы слышали? Ну-ну, не надо отвечать, тихо лежите... Сейчас на тропу вас потащим. Придется немножко помучиться, да вы, я думаю, терпеливый. А там носилки соорудим и - пожалуйте на отдых в селение...