Ниссо знала это. Но у старой Гюльриз не было красных кос, а черные не полагаются девушкам. Что ответить этому человеку?
      - Дай ей красные косы, Мирзо, - коротко сказал Кендыри. - Пусть привяжет и будет как все.
      - Не надо, - смутилась Ниссо. - Не надо мне кос...
      - А! Не скромничай понапрасну! - с ласковой укоризной покачал головой Кендыри. - Теперь среди нас живешь, какие могут быть разговоры? Возьми.
      И, не дожидаясь ответа купца, Кендыри отступил в угол лавки, поднял крышку китайского сундука, вытянул из груды одежд пару красных кос, белую рубашку с расшитым шелковой ниткой воротом, плоскую ковровую тюбетейку...
      ...Растерянная, взволнованная, с мешком за спиной Ниссо вышла из лавки.
      - Я к Бахтиору другой раз приду! - сказал ей на прощанье Кендыри. Когда сделаешь чулки, принесешь сюда. Да благословит тебя покровитель!
      Обойдя сад, Ниссо перелезла через ограду, вернулась к своему укромному местечку и, зная, что тут никто не видит ее, вытряхнула содержимое мешка на землю. На траву легло дорогое яхбарское ожерелье: тонкие квадратные пластинки темно-синего лазурита, соединенные серебряными колечками.
      Ниссо подняла ожерелье, разложила его на ладонях, разглядывала с восхищением: в каждом шлифованном камешке, как звезды в предутреннем небе, поблескивали золотые точки пирита.
      Такое ожерелье носила старшая жена Азиз-хона, и другие жены всегда ей завидовали. Ниссо вспомнились красные бусы, однажды надетые на нее Азиз-хоном. Она забыла о них тогда, убегая в ту страшную ночь... Воспоминание омрачило Ниссо. Разглядывая синие камни, Ниссо сообразила, что эту вещь не оплатишь никакой работой. С досадой, почти со злобой, подумала: "Зачем Кендыри положил это?"
      И все же надела ожерелье на шею и, перебирая пальцами серебряные колечки, отбросив в радости все сомнения, пожалела, что у нее нет с собой зеркальца. Поиграв с чудесными камешками, скинула с себя ветхую рубашку Гюльриз, надела новое платье, цветистую тюбетейку и, думая только о том, какая сейчас будет красивая, стала подвязывать к своим черным волосам шерстяные красные косы с пышными кистями на концах.
      5
      Среди черных скал образовалась небольшая круглая площадка. Находясь в самой середине сиатангской долины, но отгороженная от нее громадой остроугольных, расколотых страшными ударами гранитных глыб, эта площадка казалась местом диким и неприветливым. Однако ущельцы утрамбовали ее глиной, принесенной от головы оросительного канала, приспособили для молотьбы хлебов.
      Несколько хозяйств, объединясь, приводили сюда двух или трех быков и, рассыпав на площадке ровным слоем колосья, гоняли животных по кругу. Копыта кружащихся, мнущих колосья быков медленно выбивали зерно. Иного способа молотьбы в Сиатанге не знали.
      Каждое утро ущельцы стаскивали к площадке снопы, рассаживались вокруг по скалам и, дожидаясь своей очереди, вели бесконечные разговоры.
      В тот день, когда Шо-Пир отправился на поле проверить свои подсчеты урожая, а Ниссо в сопровождении Кендыри побывала у купца, к ущельцам, сидящим вокруг площадки, спустился Исоф. Снопы за его спиной высились огромною грудой. Это был весь урожай с крошечного клочка его земли.
      Сбросив снопы, Исоф молча присел на камень, тяжело дыша и не вытирая пота, который крупными каплями катился по оспинам его худого лица. Хотя Исофу было только тридцать четыре года, он казался стариком.
      Здесь же с самого утра сидел Карашир: Худодод обещал ему привести быка от одного из соседей.
      Карашир кивнул на сброшенные Исофом снопы.
      - Все, Исоф?
      - Все. Весь урожай за год! - мрачно вымолвил Исоф.
      - У меня и то в три раза больше будет!
      - Не хвались! - слизывая с губ пот, произнес Исоф. - У тебя такой же голод, как и у меня, будет... Для всего селения покровитель приготовил голод. А может быть, и еще какую-нибудь беду.
      - Почему думаешь так, Исоф?
      - Грех на селении нашем.
      Ущельцы, сидящие на скалах, переглянулись. Карашир спросил:
      - О каком грехе говоришь?
      - Что буду тебе отвечать? Установленным пренебрегаешь!
      Карашир, сунув руку за овчину, почесал волосатую грудь. Помедлил, подумал - обидеться ему или нет? Но что все-таки хочет сказать Исоф?
      - Все мы теперь забываем об Установленном, - медленно проговорил Исоф. - Слишком много Шо-Пира слушаемся. Бахтиор стал мудрейшим у нас.
      За Бахтиора Карашир обычно вступался, Исоф правильно рассчитал; Карашир провел пальцами по впалым щекам и сердито буркнул:
      - Не вся мудрость в твоем Бобо-Калоне.
      - Не вся! Старый судья Науруз-бек тоже человек мудрый. Я сегодня слушал Науруз-бека. В таком большом деле всем не мешало бы послушать его совета.
      Два тощих быка, шурша колосьями, неторопливо ходили по кругу. Шуршание их копыт мешало ущельцам прислушиваться к словам Исофа. А он, наверное, хочет сказать что-то важное! Ущельцы, сидевшие на скалах, спустились к площадке и молча расположились вокруг Исофа. Убежденный, что все теперь будут слушать его со вниманием, Исоф, свесив с колен коричневые руки и смотря мимо людей на быков, произнес:
      - Кендыри из Яхбара вернулся.
      Умолк. Все ждали, что скажет он дальше. Но Исоф не торопился. Что же тут важного? Кендыри много раз ходил в Яхбар и много раз возвращался. Может быть, в Высоких Горах началась война? Или, может быть, исмаилитский живой бог требует непредусмотренной подати от миллионов пасомых? Если так, это действительно важно; кто из жителей Сиатанга не должен платить подати Ага-хону? А вот с тех пор как нет в Сиатанге пира, никто за податью не приходил. Что, если Кендыри принес весть о приближении халифа, который потребует с сиатангцев все долги сразу?
      - Говори, Исоф! - не вытерпел ущелец с седой, будто истлевшей, бородой, владелец одного из кружащихся по площадке быков.
      - Скажу, - поднял голову Исоф, освобождаясь от глубокого раздумья. Кендыри вернулся, сказал на ухо купцу, купец рассказал Науруз-беку... Знаете Азиз-хона?
      - Кто не слышал о нем! - вымолвил владелец быка. - Большим ханом был.
      - Он и сейчас большой хан, - важно промолвил Исоф. - Весь Яхбар покорен ему. Тропа в большие города проходит мимо селений его. Захочет - закроет тропу. Захочет - товары Мирзо-Хура мимо него не пройдут. Человек власти!
      Исоф замолчал опять. Когда простой факир, подобный Исофу, начинает говорить с важностью, надо прислушиваться: наверное, сила появилась за спиною его. Все ждут, что скажет он дальше.
      - Весной молодую жену захотел купить Азиз-хон. Красивую жену взял он себе в наших горах. Сорок монет заплатил за нее. Любит ее. Хорошо у него жила. Зовут ее - слышали это имя? - Ниссо.
      - Какая Ниссо? - быстро вымолвил Карашир. - Не та ли...
      - Я говорю, Карашир! - повысил голос Исоф. - может быть, ты говорить теперь будешь?
      Ущельцы переглянулись. Карашир умолк.
      - Та! - хлопнул себя по колену Исоф. - Та самая! Негодная тварь убежала от Азиз-хона, а мы, дураки, пустили ее в наше селение. Живет у мужчин, а мы молчим! Гнев Азиз-хона на нас!
      Последние слова Исофа прозвучали угрозой. Молчаливые ущельцы почувствовали ее. Нехорошо, когда большой человек гневается на маленьких... Каждый из сидящих вокруг Исофа размышлял по-своему, но каждый из них понимал, что такое дело - совсем не простое дело. Если бы не новая власть в Сиатанге, следовало бы прогнать женщину, отдать ее Азиз-хону; сказать ему: не знали мы, кто она. Но женщина сейчас у Шо-Пира и Бахтиора! Все может кончиться не так просто...
      Понял это и Карашир и сказал:
      - Может быть, теперь уже не захочет взять ее к себе Азиз-хон? Наверно, проклял такую жену!
      - Проклял? Все равно, сначала захочет вернуть. Что сделает он с неверной женой потом - какое нам дело? Мы должны вернуть ее мужу.
      - Шо-Пир не позволит! - убежденно вымолвил Карашир. - время теперь другое.
      - Плевать на Шо-Пира нам! Чужих слушаем.
      - Не чужой он. О нас заботится.
      - О себе он заботится! Руки длинные! - раздраженно перебил Исоф.
      - Неверно это! - выкрикнул молодой ущелец.
      - Неверно это, и я говорю! - вскочил с камня другой.
      Карашир осмелел, тоже вскочил с камня и, придерживая овчину, подступил к Исофу:
      - Стыдно тебе так говорить, Исоф! Когда ты был служкой у пира, тебя ногой били в живот, когда я сеидам навоз собирал, камнями били меня... Кто бьет нас теперь? Кто помог нам, если не наш Шо-Пир? Три года он здесь живет, что сделал себе? Быков завел, коров, лошадей, сады? Ничего нет у него! Гороховую похлебку, как и мы, ест! Бахтиор, скажешь, дом имеет, корову имеет, сад у него? Плохо это? Неправда, хорошо это: всех нас беднее был Бахтиор! У тебя, Исоф, больше ничего нет - ты работать не любишь. У меня больше нет ничего, потому что... знаете все: грех на душе моей, больной валяюсь, двужизненный дым голову мою кружит, а все-таки сквозь дым вижу я: вода на пустырь пойдет - для нас. По слову Шо-Пира пойдет, - понимаем мы! Теперь Шо-Пир женщину себе взял? Хорошо, пусть взял, не у нас отнял ее, сама прибежала! Почему ему жены не иметь? Или Бахтиор не мужчина разве? Настоящий мужчина не поделит жены с другим. Живут, как друзья, в одном доме, не ссорятся, не убивают друг друга, значит, позора в их доме нет, значит, о свадьбе скоро услышим!
      Распаленный Карашир уже размахивал руками перед Исофом, а тот, мрачный, стоя перед ним с искаженным лицом, напрасно старался его перебить.
      - Слушай ты меня, нечестивец! - толкнув в грудь Карашира, прокричал, наконец, Исоф. - Установленное собаке кидаешь? Об этом не буду с тобой говорить, о другом слушай! Мирзо-Хур сказал: Азиз-хон закроет тропу, не позволит ему покупать товары, голод придет, что будем делать тогда? Твоего зерна, пока солнце до колена дойдет, не хватит. Моего зерна - до лодыжки не хватит. Как без купца проживешь? Камни будешь варить? Колючей травой восемь детей прокормишь?
      Упоминание о голоде сразу подействовало на Карашира. Гнев его улетучился. Отступив на шаг, он неуверенно произнес:
      - Караван придет...
      - Веришь? - язвительно протянул Исоф. - Я не верю. А еще скажу: злоба Азиз-хона - нехорошая злоба. Из-за проклятой распутницы не надо ее вызывать! Не я это говорю. Мудрость словами судьи Науруз-бека так говорит. Бога гневим, Азиз-хона гневим, Бобо-Калона и купца гневим, из-за чего? Из-за дряни чужой? На нее глядя, наши женщины повернутся спиною к мужьям. В глаза нам станут плевать. Отдать ее Азиз-хону - делу конец, беды нам не будет.
      - Правильно! Отдать! - послышались голоса сгрудившихся вокруг Исофа ущельцев. - Истину говорит!
      Карашир беспомощно оглянулся:
      - Кричите! Сельсовет не допустит этого!
      - Сельсовет? - усмехнулся Исоф. - Что нам твой сельсовет? Что такое сельсовет? Твой Шо-Пир говорит: сельсовет делает, как народ решает! Слышишь, что решает народ?
      - Не народ здесь, двадцати человек не будет.
      - Двадцати? Хорошо. Пусть весь народ соберется! Весь Сиатанг! Большое собрание устроим. Увидишь, что скажет народ.
      Крики спорящих уже разнеслись далеко. Не понимая, что происходит, перепрыгивая со скалы на скалу, к площадке сходились другие ущельцы и вступали в спор.
      Люди, которых Ниссо никогда не видела, о существовании которых даже не знала, здесь, среди черных, беспорядочно нагроможденных скал, решали ее судьбу. Словно тучи сгущались над головой девушки, не ведающей о приближении беды. Эта беда была страшнее пасти Аштар-и-Калона.
      В узком проходе между иззубренными каменными громадинами показался Шо-Пир. Увидев его, спорящие разом притихли.
      - Что за шум, друзья? - спросил Шо-Пир, подойдя к площадке и оглядывая взволнованных ущельцев.
      Все молчали.
      - Может быть, не хотите сказать мне, о чем был спор? Я не стану и спрашивать.
      - Собрание надо, - наклонившись над своими снопами и перебирая их, угрюмо буркнул Исоф.
      - Собрание? Зачем?
      - Дела всякие есть.
      - Какие? - сказал Шо-Пир так тихо, что его могли бы и не услышать. Но все услышали и молчали.
      - Какие дела, Исоф? - так же тихо повторил Шо-Пир.
      Глядя сбоку на пыльные сапоги русского, Исоф проворчал:
      - Разные есть.
      - Скажи ты, Карашир.
      - Я скажу! Твоя Ниссо, Шо-Пир, - жена Азиз-хона. Требует ее Азиз-хон назад... Вот о собрании разговор - не знаем мы, как народ решит...
      Губы Шо-Пира сжались. Ущельцы сумрачно следили за выражением его лица. Шо-Пир сдержался.
      - Что же... Давайте устроим собрание... Только сейчас, пока молотьба не кончена, некогда собираться. Вот в праздничный день, когда будем канал открывать, - заодно тогда.
      Резко повернулся, пошел прочь от площадки. Худшее из того, что он мог предвидеть, случилось.
      Но, поднимаясь к своему дому, сосредоточенный, злой, Шо-Пир ни на миг не усомнился в том, что он победит. Будет большая борьба, и надо продумать все как можно тщательнее. Хорошо уж и то, что ему удалось выиграть время. Во всяком случае, ни при каких обстоятельствах, никогда, Ниссо не будет отдана Азиз-хону! Ибо в Сиатанге есть и будет всегда советская власть! А откуда идет злоречье, ему, кажется, было ясно.
      7
      Долго возится Бахтиор, собирая между камнями глину, и, наконец, наполнив обе корзины, щелкает осла хворостиной. Под желобами старого канала, среди камней, орошенных падающими каплями, растут маленькие цветы "хаспрох". Сорвав цветок, Бахтиор закладывает его стебель под тюбетейку, весело напевает однотонную песенку, одну из тех коротеньких песенок, какие ущельцы поют всякий раз, когда ничто не нарушает их беспечного настроения:
      Из нас двоих беспокойней ветер:
      Я терплю, он терпеть не хочет,
      Он трогает лицо твое и трогает волосы,
      А я только жду и смотрю на них...
      Бахтиор не думает о том, что поет; подгоняя осла, он следит, чтоб тот не зацепился корзиной за какой-нибудь выступ. Спускаясь через крепость, Бахтиор мельком взглядывает на старую черную башню. Бобо-Калона не видно, но он, вероятно, в башне, - Бахтиору хочется петь громче, чтоб старик, услышав, позавидовал факиру, у которого сегодня так хорошо на сердце.
      - "Из нас двоих беспокойней ветер", - громче повторяет Бахтиор и внезапно меняет песенку:
      Козленок бежит по тропе,
      Ружьецо заряжено,
      И я попадаю в печень!
      А может быть, старика нет дома? Но куда мог бы он уйти? Ах, все равно! Что думать о старике, у которого жизнь на исходе! А вот у Бахтиора она только еще начинается. Весело жить - солнце такое высокое. Даже осел, топоча копытцами, весело помахивает хвостом. Камни, смазанные глиной, лягут прочно. И сложенная Бахтиором стена, может быть, простоит еще дольше, чем стены этой старинной крепости. Хороший у Бахтиора дом, теперь будет он еще лучше. Конечно, лучше: в нем теперь слышен смех, очень веселый смех - радостный, легкий смех.
      Я терплю, он терпеть не хочет,
      Трогает лицо твое и трогает волосы...
      Бахтиор идет и поет, спускаясь к селению, и цветок под его тюбетейкой покачивается, щекочет лицо, благоухает... "Трогает лицо твое и трогает волосы..." Слова песенки входят постепенно в сознание, в сотый раз Бахтиор повторяет их. Бахтиору приятно, что смысл этих слов теперь по-новому понятен ему.
      Внизу селение. А вот среди скал - круглая маленькая площадка. Два чьих-то быка ходят по ней, кружась, а у площадки собрались люди. Один бык белая шея, белое пятно на левом боку. "Чей это бык?" - думает Бахтиор, не прерывая песенки. Ах, все равно - молотьба идет так, как надо, все идет так, как надо... Свежий ветерок тоже дует, как надо, весело дует!
      Бахтиору незачем спускаться к площадке: огибает склон поверху, гонит осла домой... И кровать надо для Ниссо сделать - деревянную, широкую, русскую, - так, чтоб она заняла половину пристройки, которую сложит Бахтиор из камней. Теперь Бахтиор - спасибо Шо-Пиру! - уже сам сумеет сделать такую кровать. "Из нас двоих беспокойней ветер... А я только жду и смотрю на них..." Слова путаются, Бахтиор напевает, думая совсем не о песенке.
      Подходит к своему саду, минует его; осел сам останавливается у камней, сложенных возле террасы. Сейчас Бахтиор выроет яму, растворит водой глину, до вечера будет работать... Гюльриз сидит на террасе, вяжет пестрый узор, а где же Ниссо? Но зачем искать ее взглядом, - наверное, в саду, сейчас выйдет.
      И, сгрузив глину, сбросив халат, Бахтиор принимается за работу.
      Из комнаты на террасу выходит Ниссо, и Гюльриз испытующе глядит на сына, - что скажет он?
      Ниссо - в новом платье, со спущенными на грудь красными косами, в синей, вышитой яркими цветами лотоса тюбетейке, - в самом деле, такая Ниссо очень хороша, совсем взрослая девушка... Ниссо смотрит на Бахтиора, стоит рядом с Гюльриз, но ждет, чтобы Бахтиор увидел ее.
      И, опустив измазанные жидкой глиной ладони, Бахтиор глядит на Ниссо, полный недоумения, не сразу понимая, что именно преобразило ее.
      Трет ладонь о ладонь, сбрасывая с рук комья глины, медленно подходит к террасе, поднимается по ступенькам и останавливается перед Ниссо.
      - Где ты это взяла? - не скрывая восхищения, произносит он.
      Ниссо прямо глядит на него, чуть-чуть улыбается и молчит.
      - Скажи, Ниссо! Почему молчишь? Нана, ты ей дала?
      - Откуда у меня, сын, такие богатства?
      Обе они улыбаются, но зачем шутить, - откуда у Ниссо этот наряд?
      - Где взяла? - уже с оттенком тревоги повторяет вопрос Бахтиор.
      - Ведь, правда, красивое, Бахтиор? - лукаво дразнит его Ниссо. - Где взяла, спрашиваешь?.. Скажу! Хороший человек дал.
      - Как это дал? Кто мог дать? Шо-Пир?
      - Разве, кроме Шо-Пира, в Сиатанге других нет?
      - Других? - Сердце Бахтиора сжимается. - Кто тебе это дал? Говори!
      - Хороший человек, говорю, - продолжает улыбаться Ниссо.
      Бахтиор вплотную подступает к Ниссо, лицо его сумрачно, глаза остры и тревожны.
      - Не шути, Ниссо... Кто дал? Даром дал?
      Гюльриз с беспокойством следит за сыном. Ниссо уже не улыбается, в глазах Бахтиора она никогда не видела гнева. И в ответе ее неуверенность.
      - Кендыри зовут этого человека... Приходил сюда...
      - Кендыри тебе дал? - Бахтиором сразу овладевает ярость. - Покровитель, что такое еще?! Почему Кендыри? Откуда знаешь его?
      - Почему не знать? Разве плохой человек? - И, пугаясь угрожающего взгляда Бахтиора, Ниссо добавляет: - Не Кендыри дал, купец дал, ходила к купцу я... Добрый он...
      Бахтиор хватает Ниссо за плечи и, не помня себе, кричит ей в лицо:
      - Купец... Платье... Кендыри... Ходила... Сумасшедшая ты... Собака он. Снимай платье! Снимай, говорю!
      Трясет за плечи ошеломленную Ниссо, сбрасывает с нее тюбетейку, треплет за ворот платья. Ниссо, вскрикнув, пытается вырваться. Гюльриз вскакивает, кладет руки на плечи Бахтиору.
      - Перестань, мой сын! Оставь ее. Ты с ума сошел!
      И в тот же миг раздается зычный голос Шо-Пира:
      - Бахтиор!
      Бахтиор сразу оставляет Ниссо, она опускается на пол, скрыв руками лицо.
      Шо-Пир уже на террасе.
      - Что происходит здесь? Ошалел, Бахтиор? В чем дело?
      - Бешеный он! - бормочет Гюльриз. - Ой-ио! Сына своего в первый раз боюсь.
      Не зная, куда девать руки, Бахтиор теребит шерстяной поясок. Ему стыдно, но гнев еще не прошел.
      - Вот! Красивая она - видишь? Спроси, где платье взяла? Куда ходила? С кем разговаривала?
      - Ходила! Разговаривала! - передразнивает Шо-Пир. - Ты, может быть, хан?
      Лицо Шо-Пира побагровело. Бахтиору непереносим его взгляд. Гюльриз делает вид, что продолжает вязать чулок. Подогнув ноги, Ниссо испуганно смотрит с пола на мужчин. Шо-Пир, смягчившись, обращается к ней:
      - Кто дал тебе платье?
      - Не сердись, Шо-Пир, - тихо отвечает Ниссо, и большие взволнованные глаза ее блестят надеждой. - Кендыри сюда приходил, к купцу мы ходили... Купец дал...
      - Купец? С Кендыри, говоришь, ходила?
      Зачем Шо-Пир смотрит на нее так? Лучше бы закричал, как Бахтиор! Ниссо молчит. Ей хочется сказать правду Шо-Пиру, но... ведь именно ему она хотела тайно приготовить подарок. Сказать про платье... - значит сказать про шерсть, а эта шерсть...
      Гюльриз видит, что Шо-Пир хмурится больше. Она угадывает его мысли и решает вмешаться:
      - Не то думаешь ты, Шо-Пир! Шерсть она вяжет, у меня учится. Купец заказал ей чулки, шерсть дал, за работу дал плату.
      - Нана! - с обидой взмаливается Ниссо. - Я просила тебя...
      - Молчи, молчи! Ты просила... - прикрикивает на нее Гюльриз. - Теперь дело другое - видишь, что получается! Лучше пусть знает Шо-Пир.
      - А зачем чулки вдруг понадобились ему? - оборачивается к старухе Шо-Пир, но Бахтиор не дает ей ответить:
      - Пусть снимет платье, я брошу его в нос купцу!
      Шо-Пир внимательно разглядывает одеяние Ниссо. Платье идет ей, она действительно в нем хороша. Шо-Пиру жалко Ниссо.
      - Вот что, Бахтиор... Решим дело иначе. Купец дал. Неспроста дал - не знаю, какой расчет. Но рассудим так: купец дал товар, на то и купец он, чтобы товары свои продавать. Платье цену имеет, он хочет, чтоб Ниссо отработала. Но за шерсть и за платье он получит расчет иначе: я сам рассчитаюсь с ним, а платье пусть останется у нее, пора приодеться ей!
      - Как рассчитаешься?
      - Мое это дело... А ты, Ниссо, без нас в селение больше не ходи.
      - Конечно, - подхватывает Бахтиор. - Пусть не ходит! Незачем ей туда ходить!
      - Не потому, Бахтиор, - перебивает Шо-Пир, возвращаясь к обычной насмешливости. - Вижу я, какая ты советская власть, готов запереть Ниссо. По другой причине...
      - По какой, Шо-Пир?
      - По такой, - Ниссо, слышишь? - есть люди, которые хотят тебя вернуть Азиз-хону.
      Если бы сам Азиз-хон появился вдруг на террасе, Ниссо, вероятно, испугалась бы меньше. Она побледнела.
      - Не пугайся так, глупая, - сказал Шо-Пир. - Хорошо, что мы знаем об этом. И не тревожься. Ты останешься в Сиатанге. Только, пока я не разрешу тебе, никуда не ходи. А сейчас вставай! Бахтиор, ты, кажется, глину привез? Подними-ка вон тюбетейку. Эх ты, вымазал всю!
      8
      Был вечер, один из тех тихих вечеров, что бывают только в горах, когда ущелье, остывая от дневного жара, до краев налито тишиной, когда каждый шорох, звук скрипнувшего под ногами камня, всплеск ручья на маленьком перепаде разносятся над долиной, свидетельствуя об ее величавом покое. Лунный свет медленно овладевал миром. Где-то внизу печально и тихо рокотала пятиструнка, да время от времени в другой стороне переливалась свирель.
      Бахтиор давно взобрался по лесенке в свой шалаш, а Ниссо отправилась спать в комнату.
      Шо-Пир сидел на террасе, спиною к саду, сжимая пальцами колено, и, легонько покачиваясь, беседовал с сидящей перед ним на ковре прямой и строгой Гюльриз.
      Шо-Пир рассказывал старухе о том, как живут женщины за пределами гор, там, где навсегда уничтожено Установленное. И пока Шо-Пир ни слова не сказал о Ниссо, старуха слушала его молча, только поблескивая в лунном свете умными запавшими глазами. Мысль привлечь женщин к тому собранию, что решит судьбу Ниссо, казалась слишком смелой даже самому Шо-Пиру. Но он надеялся на Гюльриз, только она могла ему помочь.
      Но вот Шо-Пир сказал все. Молчала Гюльриз, передумывая ту свою заветную думу...
      - Теперь Азиз-хон требует нашу Ниссо... - как будто без всякой связи со сказанным произнес Шо-Пир. - Как ты думаешь, Гюльриз, отдадим?
      - Красивая! - осторожно ответила Гюльриз. - Не забудет ее Азиз-хон!
      - А что сделает, если не забудет?
      Лучше Шо-Пира понимала Гюльриз, что такой человек, как Азиз-хон, пойдет на все. Лучше Шо-Пира знала она былое могущество Азиз-хона. В ту пору, когда Сиатангом владели сеиды и миры, даже Бобо-Калон боялся его, хотя и считал себя независимым от Яхбара. Боялся больше, чем русского наместника, жившего со своими солдатами в той крепости, что сейчас называется Волостью. Пусть Сиатанг считался владением русского царя, Азиз-хон к Сиатангу жил ближе, и слова его всегда были делом потому, что русские солдаты с винтовками никогда не приходили сюда... И что Азиз-хону мог бы противопоставить Шо-Пир? А мало ли что может придумать Азиз-хон, решив любым способом вернуть Ниссо?
      Гюльриз ответила:
      - Страхом свяжет сердца наших мужчин.
      - Чего им бояться?
      - Бахтиор - один, ты - один. За тобой мужчин мало, как трава они, против ветра стоять не могут. Против тебя - обычай, сильные еще у нас старики; молодые, как старики, есть тоже.
      - При советской власти дела решает счет голосов.
      - Плохой счет будет у наших мужчин! Мало таких, кто против Установленного пойдет.
      - А ты пошла бы?
      - Я женщина.
      - Женщина тоже может поднимать руку!
      "Что он сказал? Если правильно его понять... Даже десять кругов прожив, от сиатангских мужчин не услышать бы этого! Но Шо-Пир сказал так, он думает так, - вот как пристально смотрит, ждет!.."
      - От рождения пророка Али такого не было, - наконец тихо произнесла Гюльриз.
      - Советской власти тоже от рождения Али не было, - очень серьезно сказал Шо-Пир.
      - Кому нужна одна моя рука?
      - Женщин в селении много. Бахтиор сумеет их сосчитать.
      - Сумеет... - полушепотом подтвердила Гюльриз. - Если их много будет. Думаю я: головы у женщин одинаковы, руки - не знаю, как...
      - Если ты пойдешь по домам разговаривать...
      Приложив руку к морщинистому лбу, Гюльриз, казалось, забыла о Шо-Пире. Он слушал дальние переливы свирели.
      - Так, Шо-Пир, - твердо произнесла старуха. - Знаю тебя. Ты, когда чего-нибудь хочешь, стены не знаешь. Но только я по домам не пойду.
      - Не пойдешь? - встревожился Шо-Пир. - Как же тогда?
      - Не пойду по домам. Не смотри на меня так. Глупая, может быть, я, но по-своему думаю. В каждом доме мужчина есть. С женщиной один раз я поговорю и уйду, он потом сто раз ей наперекор скажет; ударит ее, дэвов страха на нее напустит... Надо иначе делать, по моему разумению. Надо с теми говорить, кто далеко от мужчин. Половина наших женщин сейчас на Верхнем Пастбище живет, скот пасет. Ты знаешь закон Установленного: ни один мужчина не может туда пойти. Даже если жена там родит, не может пойти туда, если пойдет - все женщины камнями прогонят его. Потому что они - Жены Пастбищ. Скажи, когда собрание будет?
      - Нана! - в волнении, первый раз называя так Гюльриз, вскочил Шо-Пир. Лучше и не придумать! Мудрая ты! Иди к ним. Через три дня молотьбе конец. Один день на канале работать будем. На пятый день собрание надо устроить. Как думаешь?
      - Хорош, Шо-Пир, на пятый... Сядь здесь, зачем стоишь? Вот так... Завтра я пойду на Верхнее Пастбище, и останусь там. После молотьбы кончается время летнего выпаса. После молотьбы все мужчины вместе должны подняться на Верхнее Пастбище. Им надо увести вниз своих жен и свой скот; надо взять посуду, и вещи, и все, что дал скот за лето... Скажи всем: сначала собрание, потом пусть идут наверх... А я скажу Женам Пастбищ: есть новый закон спускаться в селение и гнать скот без мужчин. И мы придем в день собрания...
      - А если побоятся женщины?
      - Если женщины побоятся, тогда Ниссо нужно отдать Азиз-хону. Я этого не хочу, Шо-Пир. Если побоятся женщины, значит, моему сыну не нужна его глупая мать, значит, мне умереть пора...
      Поймав себя на полупризнании, Гюльриз положила костлявые пальцы на шею Шо-Пира, привлекла его лицо к себе, пытливым, долгим взглядом изучала выражение его глаз.
      Шо-Пир ждал, не понимая порыва старухи.
      - Так, Шо-Пир, - голос Гюльриз дрогнул. - Я смотрю на тебя, и я верю тебе, ты, наверно, святой человек, тебе можно сказать... Знать мне надо: ты хочешь, чтоб Бахтиор взял в жены Ниссо?
      Шо-Пир сам не раз думал об этом. И сейчас, прямо смотря в блестящие глаза Гюльриз, он, не задумавшись, коротко сказал:
      - Да, Гюльриз.
      Но сказав так, почему-то сразу почувствовал свое одиночество, душа его затомилась. Однако он поборол себя. Сняв руку Гюльриз и не отпуская ее, горячо воскликнул:
      - Да, нана, твоему сыну я хочу счастья... Завтра утром иди на Пастбище!
      И тихо добавил:
      - А мне теперь можно спать...
      - Правда, Шо-Пир, время спать! - ласково промолвила Гюльриз и провела ладонью по мягким его волосам, как будто большая голова Шо-Пира была головою сына.
      Шо-Пир встал и, подумав о том, что за все последние семь лет жизни никто ни разу не гладил его волос, со стесненным сердцем направился к платану, под которым его ждала кошма, заменяющая постель.
      Лег на кошму. Залитый лунным светом, пробивающимся сквозь листья, вспомнил далекий, родной, уже семь лет не существующий дом... И тот страшный день, когда на своей полуторатонке, полной голодных, исхудалых красноармейцев, он подъехал к этому дому и увидел в саду только обугленные развалины. За два часа перед тем почтарь из его маленького городка позвонил по телефону в город и успел сказать: "Скорее! Пришли басмачи!.." В телефонную трубку был слышен выстрел, и голос почтаря оборвался... Шо-Пир гнал машину полным ходом. Въезжая в селение, видел пустившихся наутек всадников, подъехал к своему дому. Но было поздно: в развалинах лежали обугленные трупы двух женщин, ребенка и старика. Это были жена, мать, отец и маленькая дочка Шо-Пира. У всех, кроме дочки, оказалось перерезанным горло, а у дочки размозжена голова... И молодой шофер Санька Медведев, похоронив близких, уехал из городка навсегда и в тот же вечер вступил добровольцем в Красную Армию, чтобы бить, бить, без конца бить и уничтожать басмачей...
      С тех пор никто никогда не приласкал его. Впрочем, однажды ласковая рука гладила его плечо. Но это была мужская, загрубелая в горных походах рука. Разве забудется день, когда все товарищи его, демобилизовавшись, отправлялись на север? Был вечер в пустынных горах, - каменная долина далеко простиралась от юрт. Командир, усатый, дородный Василий Терентьич, ввел Медведева в юрту, приказал всем выйти и, усадив боевого товарища рядом с собой, завел с ним разговор по душам. "Возвращайся с нами, чего ты блажишь?" - уговаривал командир, но Медведев молчал и, наконец, упрямо сказал: "Не поеду, не сердись на меня, Терентьич!" - и все впервые рассказал командиру. Тот слушал его, пощипывая выцветшие усы, поглаживая ладонью его плечо. "Понимаю, парень, - сказал, - коли не к кому тебе возвращаться, делай по-своему. Правильно тебе говорил комиссар. Я и сам привык к этим горам, кажется, никогда б не расстался... Ну, сыщи себе родимый дом, здесь живи. Везде есть хорошие люди, может, и правда сумеешь быть им на пользу!"