Я вырос на Бреме и могу тебе сказать, что психические признаки, которые Брем видит в животных, никак не укладываются у него в скучный термин "инстинкт". Вот послушай - это дословно: "Животные бывают храбры или боязливы, бойки или трусливы, решительны или неуверенны, честны или плутоваты, откровенны или замкнуты, прямы или хитры, горды или скромны, доверчивы или недоверчивы, послушны или вероломны, миролюбивы или задорны, веселы или грустны, или скучны, общественны или дики, дружелюбно относящиеся к другим или враждебны ко всему свету. И сколько различных качеств можно бы еще перечислить!"
      Не удивляйся, я так люблю Брема, что некоторые куски помню наизусть, как ты поэзию Боратынского. О косулях он говорит как о женщинах. Они бывают милыми, пока молоды, но с годами становятся эгоистичными, упрямыми и злыми. Медведь, по Брему, равнодушен, глуп и неотесан, а хомяк зол.
      - Может быть, он переносит на животных наши человеческие свойства?
      - Трудно сказать, но я своими глазами видел, как два дельфина подхватили женщину, которая начала захлебываться. Третий плыл рядом - на случай, если понадобится и его помощь. Зачем дельфинам нас спасать? А мой друг Тар и те благородные дамы и джентльмены из обезьяньего племени, которых ты наблюдал?
      В японских легендах лисы - оборотни. А в Африке, помнишь, чуть не каждое третье животное жители считают оборотнем или духом. Характеры людей и животных удивительно перекликаются... У меня дома макака и сеттер всегда чувствуют, в каком я настроении, и каждый по-своему, я бы сказал, с большим тактом относятся ко мне.
      - А сейчас, как они без тебя, твои звери и растения?
      - Растения непостижимей... С ними необходимо еще более тонкое обращение. А животные? Скучают, конечно, но они ухожены Назаровым и Алисой. Дети Надеждины играют с ними и одновременно воспитывают их и самих себя.
      На следующий день Гранов провожал Елисеева на корабль. Они сели в лодку, и она легко заскользила по глади воды, которая из-под весел рассыпалась в сумраке тысячами ослепительных бриллиантов. Большие ночные бабочки летали над пристанью. По палубе "Кантона" сновали торговцы пряностями, безделушками, ананасами, восточными сладостями.
      "Мы плыли, словно по морю из серебра, - записал Елисеев у себя в каюте, - живые блестки которого сверкали на бортах лодки, на веслах, высоко поднимавшихся из воды, и на наших одеждах, обрызганных каплями светящейся воды. Свет бездны был так великолепен, что им нельзя было не залюбоваться, и мы нарочно еще катались по гавани, чтобы наслаждаться чудною фосфорическою игрою волн.
      Ночь была дивная. Благоухая, тропический лес дышал ароматом, звезды блестели ярко, но еще ярче горели на деревьях рои светляков".
      ...А потом еще одна короткая встреча с Цейлоном... Елисеев возвратился на остров из поездки по Японии. Первая лодка причалила к борту, и первым из нее выскочил на палубу "Петербурга" сияющий Гранов.
      Он был смугл, как туземец. Темноту кожи оттенял белый колониальный костюм: короткие, как у англичан, штаны, обтягивающие стройные загорелые ноги, на голове белая панама, в руках стэк.
      - Рядом в шатре для тебя готов завтрак, а вечером мы идем в театр, улыбнулся Гранов, - там не обезьяны, там настоящие актеры.
      В огромном балагане под шелковым сводом была устроена настоящая сцена. На сцене группа артистов - огнепоклонников из Индии. Ставили индийскую оперу.
      - А между прочим, как ни странно, этот жанр искусства создал в Индии русский музыкант, служивший во дворце вице-короля Индии.
      "Если эта история возникновения индусского театра верна, то остается только радоваться, что труды нашего соотечественника не пропали даром. Сцены поставлены интересно, игра прекрасна, голоса не оставляют желать ничего лучшего. Сначала мы даже не верили глазам и ушам своим, но самый индусский характер пьесы, костюмы, лица, мальчики в женских ролях, присутствие на сцене индуса, немилосердно колотившего в барабан, и, наконец, окружающая публика указывали на то, что мы находимся не в европейском театре. С особенным любопытством мы рассматривали зрителей, состоявших из разноплеменных представителей населения Цейлона... Всевозможные костюмы и разнообразные, нередко очень оригинальные головные уборы представляли такую любопытную этнографическую коллекцию, которой нельзя было не залюбоваться.
      Что касается артистов, то всего лучше выходили у них комические роли; характерный юмор проходит через всю оперу, и мимика была так хороша, что не раз мы, не понимая ни одного слова, хохотали от души".
      В антрактах друзья прогуливались в прекрасном пальмовом лесу, в котором расположен театр. Представление затянулось далеко за полночь.
      Все индийцы были красивы и грациозны. Мальчики, игравшие женщин, искусно творили красавиц, полных неги и обаяния.
      Но когда уже в десятый раз индиец вышел на сцену с барабаном и начал колотить в него, Гранов расхохотался. Он показал Елисееву на актера:
      - Тар! Ей-богу, Тар.
      Наутро друзья долго бродили по поляне, где был обезьяний театр, но ни Тара, ни других знакомых "артистов" не нашли.
      - Не огорчайся, Саша. Завтра будет другой "спектакль". На рассвете мы выступаем в джунгли с самым опытным и смелым шикари охотиться на слонов. Представляешь себе, в западной прессе появляются портреты: "Знаменитый охотник на львов А. Елисеев одним выстрелом поражает двух слонов"; "Хвала русскому шикари!" Ладно, слонов трогать не будем, но леопарда или крокодила вези в свою кунсткамеру.
      Вокзал был увит лианами. Они поехали на поезде по одной из живописнейших в мире дорог - Коломбо - Канди. Поезд мчался сквозь густые заросли пальм, фикусов, акаций и совершенно незнакомых растений. Стаи пестрых попугаев носились по верхушкам их. Ковер из красных лилий стелился прямо по насыпи. Ручьи каскадами слетали с пролетающих за окнами гор, сверкали озера, высились узорчатые пагоды, роскошные виллы, тонули в зелени маленькие соломенные жилища сингалезцев. В купе были сплошь европейцы. Елисеев хотел познакомиться с шикари, но Гранов растолковал, что даже самые высокообразованные цветные не могут в этой стране ездить вместе с англичанами.
      - А в Индии?
      - В Индии то же самое.
      - А что ты еще вынес оттуда? - Елисееву было грустно и неловко...
      - Природа прекрасна, как и здесь. Но... нищета и тысячи разных философий, которые уживаются рядом и даже переплетаются между собой.
      Я прочел некоторые рукописи на санскрите, беседовал с мудрецами, но многого не понял. А многое, наверно, понял не так. В чужую культуру трудно войти. Надо жить по ее законам.
      Там тысячи людей мрут от голода и болезней, живут на улице. Сотни мудрецов умирают, спокойно глядя в лицо смерти, принимая ее как разумный закон бытия, или как радость освобождения, или как некую "станцию перехода" и иное состояние. Они убеждены, что рождаются вновь и вновь. Они ищут свои следы в первом рождении.
      Я прочитал в одной рукописи, что достигшему совершенства йогу завидуют боги.
      - Я не очень понимаю, как тут сходятся концы с концами.
      - Я понимаю еще меньше тебя, потому что я не понял даже того, что видел своими глазами. Там фантастическое живет, переплетаясь с буднями. На улице сидит с дудочкой заклинатель змей; змеи вьются вокруг его тела, шеи, копошатся в корзине, которую он носит на себе. Какие-то люди стоят по часу на голове, и проходящие спокойно кидают им монеты. То, что нам кажется факирством, шарлатанством, фокусом, там существует сплошь и рядом как норма. Один чародей показал мне книгу с медными страницами. На них возникали образы городов и стран, которые я хотел увидеть. Потом он проводил рукой, и... и они исчезали. Я запросто беседовал с человеком, который не ел сорок пять дней и собирался поститься еще. Он был прост и спокоен, улыбался. Я не встретил в его облике ничего особенного. Если он и был худ, то подобная худоба там вообще не редкость. Мне показали женщину-красавицу, по моему представлению, лет двадцати пяти. Оказалось, что ей шестьдесят три. Она из какой-то горной области.
      Однако сотни людей там умирают так же, как наши мужики на Волге. Англичане же равно презирают несчастных дикарей и седых мудрецов, высасывая все богатство из истинных хозяев этой благословенной земли.
      Гранов замолчал, глубоко вздохнув, затем вскинул глаза на друга.
      Елисеев молчал, подавленный. Потом сказал:
      - Я не буду сейчас рассказывать о Японии, потому что пишу заметки о том, что успел увидеть. Одно могу сказать: многое японцы уже переняли у Запада. Не к добру это.
      - А как ты назовешь свои заметки? Может быть, "В стране гейш"?
      - Пожалуй. Спасибо. Книжка за мной.
      Они подъезжали к Канди.
      Главная достопримечательность бывшей столицы кандийских королей древний храм - одно из священных мест буддизма. Храм Святого Зуба. На краю города среди цветущей зелени раскинулось изящное голубое озеро с узорчатой оградой. Посреди небольшой островок, на котором некогда находился королевский гарем. На берегу возвышался дворец королей Канди. Сейчас он превращен в английское учреждение. Храм - неподалеку и живет той же жизнью, что и столетия назад. Восемь золотых ларцов в главном хранилище, они отпираются двадцатью семью ключами и находятся у двадцати семи жрецов. В самом маленьком ларце, ключ от которого только у верховного жреца, спрятана величайшая святыня буддийского мира - зуб Будды.
      Пока Гранов занимался организацией большой охоты, Елисеев отправился в пригород Перадению в великолепный ботанический сад, в котором собрано, по его словам, все, что есть в тропиках обоих полушарий. Там даже глаз ботаника не может сразу различить всего разнообразия листвы и цветов.
      Вечером они остановились в селении рядом с пальмовым лесом, залитым сиянием луны, неподалеку от пагоды с изящной белоснежной дагобой буддистской святыней, воздвигнутой над какими-нибудь священными реликвиями и золоченым изваянием Будды.
      - Волшебная феерия, - сказал Елисеев. - Когда я бродил по ботаническому саду, я думал, что, может быть, ты прав, иронизируя над моей рациональной географией. Пожалуй, я и впрямь неученый. Созерцание мощи и многообразия природы приводит меня в совершенное умиление. Представляешь, исполинские смоковницы на берегу реки. Река течет сквозь сад. Смоковницы пускают бесчисленные воздушные корни, и те вновь вырастают в деревья. Я обнял дерево и стоял несколько минут возле него, как возле дальнего друга, к которому много лет шел. Не смейся, как знать, может, это та самая смоковница, что снилась мне в детстве. Наверно, моя рациональная география - это жажда осуществить детскую мечту. Она символизирует единство людей.
      - Не пугайся, я вовсе не собираюсь смеяться:
      В дорогу жизни снаряжая
      Своих сынов, безумцев нас,
      Снов золотых судьба благая
      Дает известный нам запас.
      - Что ты замолк?
      - Я не замолк. Просто дальше там не про тебя.
      - Про кого же?
      - Про тех, кто утратил мальчишеские сны. Наверно, про меня.
      Нас быстро годы почтовые
      С корчмы довозят до корчмы,
      И снами теми путевые
      Прогоны жизни платим мы.
      Они молчали. Звон цикад, болтовня попугает, стоны, какие-то шорохи, вскрики, щелканье, писк и даже рычание хищников. Ночной лес переливался звуками так же богато, как дневными красками.
      - Ты наивен, Андрей. Я тоже "уплатил" свои "прогоны", но просто другими снами. Может быть, я не сохранил те, что сохраняют другие. Я не жалуюсь, не считаю себя несчастным. Вряд ли есть на земле люди, что не оплачивают прогонов жизни. Так хочется доехать до своей последней корчмы не вовсе нищим, - грустно усмехнулся он. - Давай спать. Завтра великая охота.
      Наутро прибыли два фургона и четверо черных погонщиков, вооруженных большими ножами. Фургоны были огромные, двухколесные, запряженные горбатыми бычками. На повозки погрузили оружие, подложили сена на сиденья. Проводники долго пекли на кострах кокосовые печенья. Гранов что-то добывал, что-то устраивал, все ему казалось недоделанным, недостаточным. В поход выступили к вечеру.
      - Ты сказал вчера... феерия. Мне тоже здесь все кажется каким-то театральным, декоративным, хотя и дышит буйной жизнью, - заметил Гранов. Посмотри со стороны на наш караван.
      Действительно, караван напоминал какое-то торжественное шествие. Впереди каждого фургона был подвешен яркий фонарик. Два черных проводника шли впереди, работая все время длинными ножами, чтобы расчистить заросли. Их движения напоминали ритуальный танец. Свет луны подчеркивал странность и таинственность происходящего. За этими двумя шел еще один, с ружьем наготове, потом потянулись фургоны с фонариками. За ними - погонщик с факелом. Огонь должен был отпугивать зверей. В конце шествия находились вооруженные "охотники" - Елисеев и Гранов. Они двигались с винтовками наготове, очень настороженно, и каждый шорох казался им подозрительным.
      Как волшебные декорации, рисовались на темно-голубом фоне неба резные верхушки пальм, мелколистные купы мимоз. Длинные лианы гигантскими змеями свешивались с вершин деревьев, а по стволам, обвитым плющом, сеть воздушных корней создала непроходимую чащу. Одурманивал аромат корицы и имбиря. Высоко поднявшаяся луна обливала своим фосфорическим сиянием эти кружевные купы пальм, чудные рощи - заросли таинственных джунглей. Как стаи крошечных эльфов, взлетали, плясали, утопая в этой бесконечной зелени, рои блестящих светляков, осыпавших живыми самоцветами дремавший лес. А прислушаться - и в кажущейся ночной тиши как звучал несмолкаемый чарующий этот лес! Все говорило в нем, из каждого уголка пестрого царства неслись голоса жизни.
      Перед восходом солнца вступили в маленькую деревушку, отсюда должна была начаться охота. Невзирая на ранний час, из нескольких хижин вышли с кувшинами смуглые женщины и, как кокосовые орешки, высыпали коричневые ребятишки. Крикнула в лесу обезьяна, ей отозвались веселые попугаи, в чаще из мимоз в честь великого светила раздались птичьи песни. Выкатилось громадное тропическое солнце. Ожил лес, ожила деревня.
      Путников окружили словоохотливые сингалезцы. Они рассказали, что леопарды уже несколько ночей бродят вокруг селения, не дают спать ни животным, ни людям.
      Гранов сразу повеселел.
      - Последние новости газет Лондона, Рима, Парижа! - орал он. - Четырех леопардов убил бесстрашный победитель африканских львов и гроза уссурийских тигров А. Елисеев! Благодарные туземцы называют его "истребитель хищников и спаситель людей". Его скромный компаньон А. Гранов привез в Санкт-Петербург леопардовые шкуры как доказательство храбрости великого хакима. Слава Аллаху, Будде и Повелителю Огня.
      В деревне было нанято еще несколько загонщиков и носильщиков. Разросшаяся в целую экспедицию группа двинулась в лес.
      Шествие было так живописно, что напоминало сцены из охотничьей жизни Майн Рида. Охотники в белом шли налегке, но при каждом из них находилось по два туземца. Они несли ружья, патроны, одежды; остальные со съестными припасами и водою бежали по сторонам. Шествие открывал шикари...
      "...В лесу сразу пахнуло сыростью; особая тяжелая атмосфера, свойственная северным лесам, охватила нас...
      Пробираясь по узкой, тесной тропе среди цветущей и благоухающей чащи, мы увидели на берегу небольшого лесного ручейка свежие следы леопарда. Опытный шикари тотчас проследил направление, по которому ушел хищник, и скоро объявил, что искать его бесполезно, потому что зверь уже пробрался в чащу. Следы леопарда очень похожи на следы тигра, которых много пришлось увидеть в Южно-Уссурийской тайге, они также круглы, но более продолговаты, гораздо меньше по величине, не так глубоко вдавлены.
      В зелени деревьев, как лубочные игрушки, возникли золотистые цейлонские петушки. Черно-красная пальмовая белка прыгала по лианам, между корней скользили юркие ящерицы и пестрые змейки.
      Друзья оказались в засаде под сенью олеандрового дерева. Они слышали шум облавы. Неожиданно какой-то зверь выскочил на поляну. Гранов сразу присел на колено, но Елисеев кинул в него ветку. Перед ними вместо хищного зверя стоял усеянный черно-белыми иглами дикобраз. Гранов выругался с досады.
      Елисеев расхохотался и решил один пробраться сквозь чащу, но кустарники больно царапали кожу, раздирали одежду, и он скоро отказался от своей попытки. Облава гнала то стадо кабанов, то косулю, но охотники так и не увидели ни одного леопарда. Очевидно, цепь загонщиков была редка, и зверь мог проскочить во многих местах. К полудню охота окончилась полной неудачей в смысле добычи, но охотники были полны впечатлений и возвращались в прекрасном настроении, только Гранов уже не выкрикивал шуток.
      - Не горюй, шкуру льва я тебе пришлю из Египта, - пообещал Елисеев.
      Шли берегом небольшой крокодиловой речушки. Зубастое чудище несколько раз появлялось из воды, но скрывалось прежде, чем кто-либо успевал прицелиться. Здесь Гранов решил проявить настойчивость до конца. Он уходил вперед, забирался на прибрежное дерево и караулил несколько минут. На третий раз он все-таки увидел крокодила. Тот бежал по гребню, отделявшему рисовую плантацию от плеса. Но Елисеев не дал другу выстрелить.
      Через день они вернулись в Коломбо.
      - Я еду с тобой в Россию, - заявил Гранов, - и в следующий поход мы пойдем обязательно вместе. Возьмешь?
      Русский пароход "Петербург" отправлялся через три дня. Повторились сверкающие дни и сияющие ночи. Мириады светляков в воздухе и переливающиеся перламутром воды залива последний раз обласкали их судно, и Цейлон скрылся вдали.
      Плавание длилось пятьдесят дней.
      Одесса. 8 декабря 1889 года. 8 градусов мороза.
      После жары и цветов южный российский город показался суровым Севером.
      "В стране гейш"
      В небе луна одна,
      Но капли росы приютили
      Тысячи маленьких лун...
      Японская миниатюра
      И вот он уже идет по земле Страны восходящего солнца, проходит по улицам, похожим на дорожки парка, мимо японских домиков. Они построены как бы на живую нитку. Раздвижные стены открывают домашнюю обстановку семьи. Зимой люди мерзнут, потому что домики продуваются ветрами, но о тепле здесь не заботятся, как будто жилье это создано только для лета, как гнездо. Елисеев увидел, что в них почти совершенно пусто, и вспомнил, что еще на пароходе пассажир-японец делился с ним своим ощущением европейского быта:
      - Мальчишкой мне приходилось спать в портовом складе среди груд, штабелей и пирамид из товаров. Когда я сейчас был в Париже, я не мог уснуть: вещи будто надвигались, давили меня со всех сторон. Возникло чувство, что я попал на склад с товарами из моего детства. Мы, японцы, дом видим временным пристанищем.
      То, что Елисеев услышал от словоохотливого соседа по каюте, сейчас подтверждалось полностью. "Как птицы живут", - думал он.
      Поразительное чувство легкости и радости бытия охватило отзывчивую натуру. Он смотрел на красивые бухты, на многочисленные обрывы, острые пики, причудливые скалы, узкие шхеры. Острова местами были либо сплошь покрыты зеленью, либо образовали террасы, на которых ютились аккуратные поля или перелески. Изящные селения с садиками выглядели игрушечными, так очаровательны, миниатюрны были они.
      Елисеев долго бродил по берегу и пригороду порта, потом нанял дженерикшу и отправился в торговую часть Нагасаки, памятуя давнее изречение одного туриста: "Чтобы за возможно короткий срок постичь город, надо посетить его кладбища и базары". Базаров в том понимании, к какому привык Елисеев в своих путешествиях, в Японии не было. Он заходил в разные магазины и видел груды товаров, составляющих в Европе исключительную редкость. "Всевозможные фонари, веера, экраны, зонтики, великолепные лакированные вещи, мебель удивительной резьбы, инкрустации, металлические и фарфоровые изделия, вазы. Идолы, работы из бамбука и соломы, шелковые вышивки и тысячи других безделушек". В Японии было мало фабрик, все создавалось руками местных кустарей. Они выделывали удивительно высокохудожественные вещи в мастерских, находящихся рядом с магазинчиками.
      Характер японской природы удачно сочетался с веселой, находившейся в постоянном движении толпой. Японская толпа производила самое благоприятное впечатление как умением одеваться - не броско, не пестро, хотя ярко и разнообразно, так и умением держать себя - благодушием, написанным на лицах, мягкими движениями.
      Но поверхностный взгляд не угадывал того, что двигало человеком этой малознакомой культуры, не мог определить, какая внутренняя работа вершится в нем.
      Елисеев, по его словам, проехал по Японии в быстроходных по тем временам поездах. Представился счастливый случай хоть мельком увидеть эту необычную страну. Он и глядел на нее мельком. Но "уже с первых моментов пребывания в Японии начинаешь чувствовать, что находишься в стране своеобразной, но древней и высокой культуры, отражающейся в самой утонченности взаимного обращения".
      В Кобе Елисеев остановился в интернациональном отеле. Там ему, как русскому туристу, сразу же предложили русского гида. (Где только не встретишь русских!) Ловкий, услужливый господин Люшин отнесся к Елисееву доброжелательно и, не соразмеряясь с малым гонораром, работал на совесть. Он владел языками и прилично знал историю страны, в которой жил. Но что-то во всем его облике было такое, из-за чего Елисееву упорно хотелось переиначить его фамилию Люшин на Лю Шин. Впрочем, лицо его было русским. Ощущение Востока шло от манер, грации, застывшей наготове улыбки.
      - Мне трудно понять Японию, - говорил ему Елисеев. - Перечитал Гончарова и не получил цельного представления. Он иронизирует по поводу микадо, рассказывает, что этот прямой и непосредственный родственник неба, брат, сын или племянник луны сидит со своими двенадцатью супругами и несколькими стами их прислужниц, сочиняет стихи, играет на лютне, кушает каждый день на новой посуде и надевает всякий раз новое платье (императору нельзя есть на той же посуде и надеть хоть раз уже надеванную одежду).
      Люшин рассмеялся:
      - Ну что, тут есть и правда, хотя микадо умеет и повелевать.
      Гончаров то уверяет, что японцы живые, общительные, легко увлекаются новизной, то уверяет, что с ними нельзя вести дела, нельзя понять, чего хотят. Я слушал мнения о японцах и своих товарищей по Географическому обществу. К нам приезжали два японца географа; они были разумны, деловиты, прекрасно знали свои задачи, но все время меня не покидало ощущение, что я должен быть с ними осторожен, ибо вот-вот могу невзначай задеть их самолюбие. Когда я по приезде в Нагасаки вошел в японский дом, хозяйка распростерлась у моих ног. Наученный опытом странствий принимать не обсуждая любой обычай народа, я выдержал и это. Однако чувствовал неловкость. Но окончательно выбил меня из колеи древний обычай - взрезывание живота. Некий российский путешественник восемнадцатого века описал его так: "собирают родителей, идут в пагод, посреди того пагода постилают циновки, садятся и пиршествуют, на прощание едят сладко, много пьют, и, как уж пир закончится, тот, который должен умереть, встает и разрезывается накрест, так что внутренности все вон выходят..." Говорят, что есть пятьдесят способов распарывать себя.
      - А вы не мешайте все. Что знаете про японцев, все и держите при себе. Постепенно и сложится понятие. Мы, верно, тоже странны для иноземца.
      - Пока не укладывается ничего. Уйма разнообразных ощущений, противоречивых суждений.
      - Это оттого, что у вас мало времени, а вы стремитесь понять Японию сразу.
      - Это верно, что японцы ироничны, что они оригинальны, неповторимы, что в них нет солдафонского единообразия? Гончаров вот говорит, что они французы Востока, а китайцы - немцы. Но ведь о них можно сказать и обратное: все они на одно лицо, словно слеплены по шаблону.
      Можно сказать, что они не ценят чувства собственного достоинства в людях. Подавлять индивидуальное для них также очень просто. И наоборот тоже будет верно: очень деликатны, превыше всего ценят человеческое самолюбие; если не говорят резко "нет", то лишь из боязни обидеть отказом.
      Японцы робки, любят более всего созерцание. Они мягки, уступчивы, им чужд воинственный дух. И они же воины, ценят культ меча и силы, знают лишь повиновение и в битве не ведают жалости.
      Господин Люшин улыбался.
      - Что же верно? Я во всем этом не разберусь. Капитан Головнин, бывший в плену у японцев в течение двух лет, говорит об их благородстве, уважении к противнику, гуманности к пленным.
      - Япония, как ее шелковичный червь, свивалась в кокон, закрывалась от мира многие-многие века; человек европейской цивилизации долго не мог понять, какая внутренняя работа вершится в ней. Потому столько мифов.
      - Кстати о мифах.
      - Простите, Александр Васильевич, я думаю, вам интереснее поговорить о мифах с самой Японией. Я познакомлю вас с гейшами, они объяснят их лучше, чем я. Они образованны и умны. А я пока, если позволите, займусь своими непосредственными обязанностями - покажу вам неоцивилизованную часть этого города.
      Всего час на дженерикше, и, забравшись на одну из горушек за чертой старого Кобе, Елисеев мог внимательно рассмотреть этот европеизированный уголок. Он состоял из ряда поселков, окружающих Кобе и зеленеющих у подножия гор. Он был довольно симпатичен, но заметно терял свой японский характер. И когда, возвращаясь, они заехали в торговую часть старого города, где в лучших магазинах содержались настоящие шедевры своеобразного искусства Японии, они увидели и там построенный специально для европейцев "музей" торговый дом японских вещей, отчасти подделанных под вкус европейцев.
      Вечер они провели в чайном домике.
      В неярком свете фонарей, прикрытых цветными экранами, медленно вращался круг, приподнятый на четверть метра над полом. На нем в живописных позах сидели женщины в национальных костюмах изысканно-пастельных тонов. Они негромко пели. Две аккомпанировали на семисенах.
      Ни одной резкой, громкой ноты - пение напоминало шелест ветра в сухих камышах. Слова не прослушивались, только мелодия, неназойливая, соответствующая всему сугубо пристойному стилю этой сцены и манере поведения ее участниц. Женщины обмахивались веерами, цвет и форма которых гармонировали с их костюмами.
      Круг медленно вращался, показывая группе собравшихся мужчин каждую женщину в подробностях: то вдалеке, всем рисунком фигуры, грации движений, то в профиль, приближаясь, то близко, в фас...
      Потом гейши спрыгнули с круга и расселись в зале. Их говор был похож на щебетание птичек. После чая и сакэ подали обильный японский ужин, который состоял по крайней мере из пятнадцати блюд, но которым едва ли можно было насытить здоровые русские желудки. А после ужина началось настоящее японское представление. Слуга неслышно разносил чашечки с горячим сакэ. Кроме Елисеева и Люшина здесь было еще несколько мужчин - богатых владельцев пригородных усадеб, приехавших в город на деловые встречи. Гости, сняв обувь, лежали на циновках. Довольно однообразный танец состоял из грациозных кошачьих движений, но компенсировался весьма оживленной разнообразной мимикой. Гейши танцевали под четырехструнную гитару, издававшую чувственные звуки. Через некоторое время, поняв, что гостям это наскучило, они вернулись на круг и заняли свои места в заранее продуманных позах.
      Познакомиться с гейшами не удавалось, и Елисеев, заинтересовавшись механизмом движения круга, тихо поднялся из удобного кресла и выскользнул из зала под полог драпировок. Дал служителю монету, его проводили вниз.
      Внутренняя часть поворотного круга была снабжена зубьями из твердого дерева и вертикальным бревном, прикрепленным к ним. Бревно упиралось в шесты. Время от времени один из троих рабочих брал фаянсовую масленку с длинным носиком и поливал зубцы растительным маслом. Сюда не доносились ни пение, ни звуки семисенов, значит, и в зале не были слышны звуки этой странной работы.
      Елисеев вернулся, прилег на циновку и приготовился слушать тихую древнюю песню без слов, но гейши встали и долго, церемонно раскланивались, опустившись на колени. Круг незаметно остановился. Гейши ушли.
      Елисеев почему-то шепотом обратился к гиду:
      - Как, и это все?
      - Даже многие японцы, - ответил Люшин тоже шепотом, - не знают, что приглашать гейш так же глупо, как заказывать шампанское в пивном баре. В Стране восходящего солнца мужчин не назовешь искусниками вести себя в женском обществе, ибо над ними довлеет вездесущий девиз "Всему свое время" порождение опыта института гейш. Настанет время, в дом войдет искусница гейша, обученная за десятилетие древним обрядам: светской беседе, игре на семисене, танцам и изысканным тонкостям женского обаяния. Присутствие гейш символизирует гостеприимство на высшем уровне. Все знают, что удовольствие это стоит непомерно дорого. Потому наиболее важные деловые встречи как в коммерческом, так и в политическом мире происходят в чайных домах. Гейша выступает в таких ситуациях в роли хозяйки. Гейша воспитывается на высокой поэзии. Гейша знает чайную церемонию и все сложнейшие ритуалы. Гейша умеет составить икебану, что в Японии ценится не менее, чем в Испании искусство тореадоров. Словом, гейши - это... сама Япония. Я вас непременно познакомлю. А сейчас, если вы окажете честь заехать ненадолго ко мне, я покажу вам коллекцию уике-нинге - "манерных кукол".
      Елисеев согласился сразу, несмотря на позднее время.
      Люшин представил гостю свою жену-японку, которая продемонстрировала собственное искусство чайной церемонии, объясняя при этом с помощью русского мужа назначение и наименование каждого чайного сосуда: "р ку", "мус ма", "с но"...
      Елисееву гостеприимство русско-японского дома было приятно само по себе, но коллекция, состоявшая из более чем двухсот образцов парчовых кукол эпохи Эдо, превзошла все ожидания. Среди экспонатов и танцовщицы, и музыканты, и актеры, и девушки в свадебных нарядах, и самураи. Их деревянные головки, туловища и руки, искусно покрытые перламутровой пастой, лаком, росписью, были похожи на фарфоровые. А одежды выполнены из парчи и шелка разнообразных видов и расцветок.
      Жена гида трогательно преподнесла гостю на память лакированную коробочку для медикаментов и ароматических пастилок.
      - В России такая коллекция имела бы громадный успех, - сказал Елисеев, прощаясь.
      Наутро господин Люшин организовал поездку в Осаку: Елисееву очень хотелось увидеть одну из древнейших столиц Японии.