Грация взяла четыре штуки, расположила по краям фотографии, и вот оно наконец висит прямо, изображение десятилетнего мальчика, который пристально куда-то смотрит и, может быть, улыбается, подложив руки под подбородок.

Его записали на продленный день, и Витторио находился в школе до пяти вечера. Не то чтобы ему не нравилось: он читал, рисовал, выходил во двор и играл в мяч, но всегда один. Бил мячом в стену, все время, удар за ударом, бум-бум-бум, почти не сходя с места. Дома он делал то же самое, читал, рисовал, играл во дворе в мяч, кроме того, смотрел телевизор. Психолог посоветовал больше общаться с другими детьми, и тогда мать записала сына на плавание. Отводила его туда после школы и возвращалась домой, потому что приводила его мама другого мальчика, жившего неподалеку. Мать Витторио не знала, что он только первую часть урока плавал вместе со всеми в бассейне для малышей, а когда наступал момент разбиваться на команды и играть в водное поло маленьким резиновым мячиком, придумывал какую-нибудь отговорку, притворялся, будто ему нехорошо, выходил из воды, садился и смотрел. Мать не могла все время следить за ним. У отца Витторио уже начинались припадки.

– Проводим ретроспекцию, Негро? – осведомился доктор Карлизи. – Может, ты хочешь оправдать нашего Питбуля?

Грация покраснела до корней волос. Не совладав с собой, она чуть ли не зарычала от злости.

– Это всего лишь данные, доктор. Понять Питбуля я не хочу, мне это неинтересно: я хочу его поймать.

� вернулась к рассказу: в школе, в столовой, к нему привязался мальчишка из другого класса. Рассевшись за столами, до того, как приносили еду, все ребята рассматривали свои тарелки: на каждой было нарисовано какое-то животное. Все, особенно малыши, продолжали галдеть даже после того, как им раскладывали макароны; поднимали тарелки и кричали: «Я играю с тем, у кого лошадка! Я играю с тем, у кого слоник!» Все, кроме Витторио, который прикрывал свою тарелку салфеткой. � вот один мальчишка стал насмехаться над ним. Он был крупный, ростом выше среднего, и вскоре стал дергать Витторио за ранец, толкать на стену, давать подзатыльники всякий раз, как его встречал, во дворе или в коридоре. Витторио не говорил ни слова, никак не реагировал. Но в один прекрасный день первым подошел к обидчику и толкнул его на стеклянную витрину. Витрина разбилась, и осколком стекла мальчику перерезало горло.

Доктор Карлизи не проронил ни слова. Молчали все. Только Ди Кара пробормотал: «Несчастный случай?» – и кончиками пальцев разгладил официальный ответ на запрос, полученный из Палермо, из Управления по борьбе с мафией. Он, казалось, нервничал.

Это признали несчастным случаем. Возникло множество проблем, всех допросили, дело передали в суд, но Витторио было десять лет, он был еще ребенок, и произошел несчастный случай. Семья Маркини заплатила уйму денег родителям погибшего мальчика, и дело даже не попало в газеты. Витторио был спокоен, он, казалось, все от себя отстранил, словно ничего и не случилось. Судебный психиатр посоветовал увезти его из города, сменить обстановку. Мать Витторио раньше жила в Будрио, провинция Болонья. Там они и обосновались, в тихом особнячке под номером 12 на улице Вагнера. � там познакомились с доном Мазино.

Ди Кара, как в школе, поднял руку. Постучал пальцем по бумагам, которые лежали перед ним.

– Теперь моя очередь, – сказал он. – В Палермо и во Флоренции произошло два очень странных убийства. В Палермо в тысяча девятьсот восемьдесят первом году был убит мелкого калибра босс по имени Пеппино Канната. Пеппино был без ума от места, которое называют замок Эмира. Это – один из самых бедных кварталов Палермо, но он там родился и приходил туда при всяком удобном случае – скажем так, поразмышлять. Убить Пеппино было не просто, он всегда носил оружие и никому не доверял. Так вот, у дона Мазино с Пеппино оказались не сведены счеты, но в Палермо никто не хотел ему помогать, хотя Пеппе у всех сидел в печенках. Застать его врасплох и убить из «чистого» оружия невозможно, а развязывать войну никто не желал.

Ди Кара поднял палец, будто боясь, что внимание слушателей ослабеет, пока он переводит дыхание.

– � вот, – сказал он, – другое похожее убийство во Флоренции, в… – он поднял страницу за уголок, нашел на обратной стороне нужную дату, водя по строкам пальцем, – в тысяча девятьсот восемьдесят втором году.

Ливанец, связанный с секретными службами. Ливанец живет в отеле, окруженный телохранителями, к нему не подпускают никого, кто мог бы представлять угрозу. Можно было бы устранить его, бросив в окно гранату или прошив в холле автоматной очередью, но дело получило бы огласку, а этого никто не хотел. � Канната, и ливанец были убиты. Чистая работа, четыре выстрела в голову из пистолета калибра шесть тридцать пять; на месте преступления никого. Ну так вот, знаете, в чем штука? В обоих случаях неподалеку от места преступления был замечен ребенок.

У него больше не получалось спать на боку. Столько лет он спал в одной и той же позе, почти на животе, одна рука под подушкой, другая, согнутая, – сверху, а теперь больше не получается. Спина затекала, рука становилась ледяной, будто туда больше не поступала кровь, и он все время испытывал потребность ворочаться. Так и теперь он повернулся на спину, подложил руки под голову и уставился на крышу автофургона. �нтересно, спросил он себя, каким образом происходит ассоциация идей. Только что он думал об отце, а на ум пришел дон Мазино.

Он видел мысленным взором отца в доме для престарелых, как он сидит в своем кресле цвета бумаги, в которую заворачивают сахар, и думал, что больше никогда его не навестит, и вдруг на месте отца появился дон Мазино, совсем другой, маленький и нервный, и комната совсем другая, да и делает дон Мазино совсем не то. Сначала отец, потом дон Мазино, прямо как во сне.

Он подумал: тот первый раз, когда мы встретились.

Это случилось через несколько дней после переезда в Будрио. Дон Мазино знал, что произошло, он всегда все обо всех знал. Вот этот человек, казавшийся мальчику глубоким старцем, – на самом деле ему, наверное, было чуть больше пятидесяти – стоит в дверях и говорит с отцом Витторио. Больше всего помнился свет, лившийся извне, но, может быть, это ложное, индуцированное воспоминание, кадр из какого-нибудь фильма. Ослепительно белый свет размывает очертания, длинные тени ложатся на пол в прихожей, и этот маленький старичок с крокодильчиком на желтой спортивной рубашке делает шаг вперед, входит в дом и улыбается ему. Ты, должно быть, Витторио. Наклоняется, чтобы пожать ему руку, заглядывает в глаза, смотрит пристально, будто что-то ищет, а когда улыбается, Витторио понимает, что этому человечку доподлинно известно: никаким несчастным случаем и не пахло.

На спине тоже было неудобно. Пальцы горели, придавленные затылком, снова хотелось повернуться. Он решил потерпеть, положил руки на живот, сцепив ладони, но знал, что долго так не пролежит. Где-то на стоянке взревел грузовик.

Нет, не этот образ: они двое стоят в дверях – связал отца с доном Мазино. Не из-за этой подробности он их помыслил вместе. Но даже если сосредоточиться, истинная причина не всплывет, во всяком случае сейчас. Отец исчез, остался тот, другой, старичок в желтой спортивной рубашке от Лакоста.

Он подумал: в деревне.

В деревне, наверное, дон Мазино одевался по-другому, но он мог видеть старика только так, в желтой спортивной рубашке, в этом тоже воспоминания походили на сны, такие же абсурдные и нереальные. Они со стариком прогуливались вдоль дамбы; Витторио нравилось в доне Мазино то, что говорил всегда один только он. Нет, не дон Мазино, мальчик никогда так его не называл. Он велел называть себя дядя Томмазо. Дядя Томмазо. Дядя Томмазо. Пришлось несколько раз повторить про себя: «дядя Томмазо», шевеля языком, но не открывая рта. Как-то это не звучало, приходилось сосредоточиваться, поток воспоминаний прерывался, и Витторио махнул рукой. Дон Мазино. Дон Мазино говорил и говорил, никогда ни о чем не спрашивал, и Витторио это нравилось, потому что он мог молчать и слушать. Они шли вдоль полей, Витторио по окученным бороздам; проходили через виноградники, Витторио между круглых подпорок; доходили до моста через бурную реку, и дон Мазино все говорил, а он слушал, смотрел и слушал. Слов он не помнил, если бы ему пришлось воссоздать весь диалог, как в фильме, с репликами, с интонациями, ничего бы не получилось. Но он не забыл того, что говорил дон Мазино, это осталось внутри как ощущение, как мысль, которую нельзя увидеть и нельзя произнести. Дон Мазино говорил с Витторио о том, что он сделал в школе, о мальчике, которого он убил.

Он услышал какой-то шум под окошком. Какой-то голос прозвучал на ходу, ближе, чем другие, до сего момента составлявшие фон. Витторио приподнялся на локте, сунул руку под койку, взял «беретту» и прицелился в дверь автофургона. Большим пальцем взвел курок, вставил глушитель. Голос отдалился, стал смутным и безобидным, как все остальные голоса на этой парковке у автогриля, но Витторио продолжал держать пистолет. Хотел проверить, когда начнет дрожать рука.

Он подумал: рука.

Рука у него оказалась слишком маленькая для настоящего пистолета. Ему было всего десять с половиной лет, и ручка у него была детская, с короткими пальцами, прямой ладошкой, хрупким запястьем. Дон Мазино нашел специальное оружие – «маузер-бэби» калибра 6.35, с протезом на рукоятке, в который можно было просовывать руку, как в перчатку. Он помнил, как боль в запястье ослабевала с каждой тренировкой, как он гордился тем, что мог в конце расстрелять всю обойму, не опуская руки. На этом и основывался метод дона Мазино. Воспитывать волю. Получать удовольствие от хорошо сделанной работы. Уничтожать чувство вины. Все это он понял, когда стал уже взрослым. А тогда ему было немногим больше десяти лет.

Рука задрожала, почти незаметно: едва заколебался конец глушителя. Витторио согнул запястье, чуть повернул его влево, и дрожь унялась.

Он подумал: замок Эмира.

Это место так и стояло перед глазами, как в кино, голоса, и звуки, и движения, но также и смена кадров, и крупные планы, добавленные позже, вышедшие из воспоминаний. Замок Эмира, объяснял дон Мазино в самолете, вовсе никакой не замок. Он не хотел, чтобы Витторио думал о том, что должен сделать, как о детской сказочке. Это – работа, всего лишь работа, которую нужно сделать хорошо, все равно как если бы мама попросила убрать в комнате или помочь ей повесить простыни. Это не игра, это работа, которую нужно сделать, и сделать ее может только Витторио. Замок Эмира – старые арабские развалины, от которых остались одни стены. Над ними, вокруг них и внутри были самовольно воздвигнуты домишки из камня и цемента, крошечные наросты самых разнообразных форм, похожие на катышки мокрой земли, выпавшие из чьего-то кулака на выстроенный из песка замок. Там, на камне, сидел и курил Канната. Он подошел, держа одну руку в кармане курточки, а другой поправляя бретельку ранца со школьными тетрадками, остановился перед этим человеком и всадил ему в лицо четыре пули калибра 6.35. Потом убежал по улицам, которые заранее изучил, туда, где в машине ждал дон Мазино.

Больше не получалось держать верх глушителя вровень с ручкой двери. Витторио опустил курок и сунул пистолет под койку. Дурацкое упражнение: если трудно держать одной рукой, можно это делать обеими. Он повернулся на бок, спрятал ладони между бедер, как он это делал ребенком, когда наступала зима и становилось холодно или когда у него поднималась температура.

Он подумал: хорошо, что я вел себя так спокойно с доном Мазино.

Он подумал (голос дона Мазино): как питбуль, которого выдрессировали, чтобы убивать.

Он подумал (увидел): отец в окне, за шторой, белый как призрак, смотрит, как он, двадцатилетний, заправляет ногу дона Мазино в багажник машины.

Он подумал (увидел себя): сверху, глазами отца, со страхом, обуявшим отца, – как он поднимает голову и глядит на окно.

Вот оно, сцепление, связь между отцом и доном Мазино. Воспоминание, однако, тут же развеялось. Он подложил руки под подушку и вытянул ноги, надеясь, что уснет прежде, чем захочется повернуться опять.

Она даже не знала, как пользоваться этим чертовым тестом. В инструкции указывалось, что следует помочиться в какую-нибудь емкость и поместить туда тампон, придерживая его за пластмассовую ручку, но было не очень понятно, как толковать результат, а Грации не хотелось просто так, из ничего, поддаваться панике. � она вылила в унитаз содержимое стаканчика из-под кофе, который перед тем заполнила, обмочив себе пальцы, и выкинула стаканчик в корзину для гигиенических прокладок. Потом положила тампон обратно в коробку, сунула коробку в карман куртки и вернулась в кабинет.

�дя по коридору, думала, что у любой нормальной женщины всегда есть лучшая подруга или мама, и уж они-то все досконально знают о некоторых вещах. У Грации подруг не было, а мама жила в Пулье, в Нардо, и если бы дочь позвонила ей по такому поводу, она бы ринулась в Болонью со всей родней, даже не успев повесить трубку. У кабинета торчал Саррина, и Грации пришлось отвести назад полы куртки: не дай бог, увидит тест, такой поднимется переполох.

На магнитной доске осталась только фотография мальчика посреди моря травы. Все стикеры были выброшены в корзину. Вопрос уже не заключался в том, кто он, где держит деньги, каким образом достает оружие. Теперь его надо было поймать. Начать поиски, обнаружить и поймать.

По всей длине складной кровати, до самой подушки, были разложены протоколы прослушивания телефона на улице Вагнера, телефона Аннализы в Ферраре, телефонов всех родственников от Будрио до Милана и всех номеров, внесенных в память сотового, зарегистрированного на фирму «Ювелирные изделия Маркини» (крайне малочисленных).

Поймать его, как только он позвонит по одному из этих номеров.

На полу, от стола до стены, рулоны факсов на вонючей термостойкой бумаге, адресованных всем комиссариатам с просьбой установить наблюдение за регистрацией в (почти) всех гостиницах, отелях, молодежных ночлежках и пансионах �талии.

Поймать его, если он остановится, чтобы поспать.

На столе – копии ориентировок на розыск, разосланных по комиссариатам и постам карабинеров, в службу госбезопасности, во все таможенные пункты, подразделениям дорожной полиции, службам контроля на железных дорогах, в аэропортах и морских портах.

Поймать его, если он попытается выехать.

Поймать его, если он воспользуется своими документами, если возьмет деньги из банкомата или расплатится кредитной карточкой; если попытается забрать деньги из банка в Сан-Марино; если выйдет в �нтернет; если поедет на своей машине. Поймать его, если включит мобильник со своей сим-картой (нет, это чересчур глупо) или даже с другой, потому что (да, это вероятно) он не знает, что и сам мобильный телефон, не только сим-карта, имеет внутренний код идентификации, и если он включит сотовый, хоть на одну секунду, его засекут и обнаружат.

На стуле у компьютерного стола первые результаты баллистических экспертиз оружия, конфискованного в Будрио и Сан-Марино. Два положительных результата. Плюс шестнадцать эпизодов, о которых заявил Д'Оррико. �тог: восемнадцать убийств.

В компьютере заключение эксперта-психиатра, доктора Морри, отправленное доктору Карлизи, а также и Грации, для ознакомления.

Рядом приписка комиссара: «Фигня».

�зображение мальчика среди моря травы на магнитной доске смазал солнечный луч из окна, которое открыли, чтобы проветрить комнату. Казалось, его там больше нету, будто фотографию слишком быстро вынули из проявителя и изображение на глазах исчезло. Грация подошла к окну, стала двигать ставень, пока луч не пресекся, и мальчик посреди моря белой травы не вернулся на свое место.

Поймать его, как только он хоть что-нибудь предпримет.

Саррина опять заглянул в дверь.

Выйдя из комиссариата, Грация застегнула куртку до самой шеи: начинало холодать. Саррина предложил подвезти, но она отмахнулась, покачала головой: