Вначале, как и следовало ожидать, партер, состоящий из критиков и богатых театралов, встретил новую Ларису Огудалову настороженно. В первом акте ярких сцен у исполнительницы главной роли не было, и это позволило знатокам в антракте высказываться так:
      - Островский требует большей сочности, большего колорита.
      Но критические замечания все же были немногочисленны. И тут же перебивались:
      - Нет, в этой Ларисе что-то есть...
      С этим никто не мог поспорить. "Что-то" в ней действительно было. Только вот что? А это стало ясно из следующего акта. После него с галерки раздались бурные аплодисменты, из партера - более сдержанные. Третий акт начался при полной тишине. Когда Лариса понижала свой голос до тихого, ее слышали с галерки. Все внимали ее интимной игре. Все давно забыли, что не раз видели "Бесприданницу", что еще недавно хвалили аппетитную Ларису Савиной. В глазах циничных критиков читался восторг, а в глазах остальной части публики блестели слезы.
      У Островского сказано, что Лариса поет романс Глинки "Сомнение". И на репетициях Лариса исполняла именно его. А тут вдруг неожиданно для актеров, для режиссера Лариса взяла гитару и запела старинный итальянский романс Тости, который исполнял ее отец:
      Он говорил мне, будь ты моею.
      И стану жить я, страстью сгорая...
      Бедному сердцу так говорил он,
      Но не любил он, нет, не любил он...
      Петербуржцы слышали этот романс впервые, но не удивились его появлению в спектакле. Никто, даже самые матерые критики, не анализировали происходящее на сцене, все были полностью захвачены душевными движениями главной героини и переживали вместе с ней. Когда отзвучал последний аккорд, после минуты всеобщего молчания зал взорвался аплодисментами. Это не входило в режиссерские планы, и вовремя был сымпровизирован антракт. Когда начался последний акт, при появлении Ларисы овации возобновились. Великосветский партер аплодировал стоя!
      Интимный настрой спектакля оказалась под угрозой. Но Вера выдержала паузу совершенно спокойно, она чувствовала себя полностью в своей тарелке, она, по сути, дирижировала всем актерским ансамблем и всей публикой. Актеры играли только на нее, восхищенные ее работой. Аплодисменты стихли, восторженные зрители сели в кресла, и "Бесприданница" на самом высоком эмоциональном накале покатилась к развязке.
      Долго не отпускали ее со сцены в этот вечер, так долго никогда ее не вызывали, даже в Вильне, когда она играла Ларису. Но здесь она сыграла эту роль с особым подъемом.
      Санкт-петербургская критика несколько дней обсуждала этот спектакль. В Александринке появилась звезда. Почему же ее не замечали раньше? Заговорили о новом творческом методе режиссера, о новом подходе, новой трактовке Островского. Но если и был у кого этот новый подход, то только у одного человека на сцене - у исполнительницы главной роли. Он же был ее творческим методом.
      Билеты на ближайшие спектакли "Бесприданница" были проданы за один день. Сезон для Веры начался триумфально.
      Ознаменовался он еще одним важным событием для Веры - роли Нины Заречной в "Чайке" Антона Павловича Чехова. Руководство театра и все актеры не скрывали своей радости по поводу того, что заполучили новую пьесу Чехова. Его "Иванов" до сих пор шел с огромным успехом, и на "Чайку" возлагали большие надежды.
      Автор просил, чтобы роль Нины Заречной была отдана приме Александринки Марии Гавриловне Савиной. Но на репетицию Савина не явилась, а прислала курьера с коротким письмом, в котором прима с должной степенью иронии прошлась по поводу того, что возрастные различия ее и Нины Заречной довольно-таки ощутимы. Савина писала:
      "Роль Нины вся основана на внешности, и вследствие этого мне совершенно не подходит... Главное же неудобство заключается в том, что годы Нины слишком подчеркнуты и литератор твердит все время "о свежем молодом чувстве"... На "чувство" я могу иметь претензию, но в "свежесть" его вряд ли Вы поверите - и я боюсь вдвойне: за автора и за себя..."
      С присущим ей благородством она предлагала отдать роль Нины Комиссаржевской.
      "Чайку" репетировал сам заведующий труппой Евтихий Павлович Карпов. Он вызвал к себе Веру и прочел письмо Савиной. Вопросительно посмотрел на Комиссаржевскую: согласна ли она взять роль, от которой отказалась другая актриса? В театре этого старались избегать. Но тут был особый случай Чехов. И Вера сказала:
      - Я прочту пьесу и вечером дам ответ.
      Весь день Вера, не отрываясь от "Чайки", просидела в своей гримерной. Когда Евтихий Павлович явился к ней за ответом, она выглядела приподнято-возбужденно.
      - Евтихий Павлович, дорогой, вы не представляете, что вы сделали для меня. Это будет моя лучшая роль!
      - Я тут ни при чем, скажите спасибо Антону Павловичу, - улыбнулся режиссер. - Что, так понравилась роль?
      - Понравилось все - и роль, и пьеса. Это мое, мое. Интуиция меня никогда не подводит. Единственное, чего я боюсь, - до дня премьеры осталось несколько дней!
      - Ну, так работать вам не привыкать, вы в провинции играли и с двух-трех репетиций, - попытался успокоить ее Карпов.
      - Так то провинция, а это Александринка, и автор особенный - Чехов.
      - Это точно, особенный, - согласился Карпов.
      И глубоко задумался.
      - Вас что-то смущает? - спросила Вера.
      - Вы сейчас сказали, что Чехов - особенный автор, это абсолютная правда, и пьеса у него непростая. А на этот день назначен бенефис нашей актрисы Левкеевой, после "Чайки" будет водевиль. Значит, и публика будет соответствующей - купечество, гостинодворцы. Впрочем, чего гадать. Надо работать. Завтра в одиннадцать репетиция. А в пятницу Антон Павлович обещал приехать.
      Рассуждения управляющего труппой Вера пропустила мимо ушей, она слишком была поглощена новой работой, а тут еще автор явится на репетицию. Надо идти готовиться. Сегодняшнюю ночь она спать не будет.
      Репетировали каждый день с утра и до вечера. Наступила пятница, приехал автор. Когда Евтихий Павлович сказал Чехову, что роль Нины Савина исполнять не сможет, а будет играть молодая талантливая актриса Вера Комиссаржевская, Антон Павлович не возмущался, не удивлялся. Он только сказал:
      - А сможет ли она?
      - Сможет, - уверил его Карпов. - Посмотрите первое действие.
      Когда закончился прогон первого акта, все актеры посмотрели на автора: что он скажет? Чехов, как будто слегка смущаясь, начал говорить:
      - Хорошо, господа, очень хорошо. Только единственное замечание: играйте, пожалуйста, проще. Вы слишком стараетесь как будто. Проще надо, как в жизни. А так все хорошо. И Давыдов хорош, и Варламов тоже. - Актеры, исполняющие эти роли, поклонились автору в знак благодарности.
      - А я? - взволнованно спросила Вера. - Вы обо мне ничего не сказали.
      - К вам это тоже относится. Вы хорошо играете, но опять же - слишком хорошо. Вы произносите монолог как профессиональная актриса, а Нина - она всего-навсего провинциальная девушка. Поэтому ее "львы, орлы" должны звучать чуть проще.
      - Господи, конечно, как же я сразу не подумала, вы совершенно правы, смутилась Вера.
      И следующий акт она действительно сыграла по-другому. Чехов был очень доволен ею. После репетиции он говорил Карпову:
      - Какая тонкая у вас актриса появилась - Комиссаржевская. Мне кажется, что, когда я писал "Чайку", я именно такую Нину и представлял. Хотя вижу ее впервые.
      Вера не слышала этих слов, в этот момент она думала о том, что Нина это про нее, что никогда еще у нее не было такой личной роли.
      Опасения Карпова по поводу публики в день премьеры "Чайки" оказались не напрасными. На водевиль пришли гостинодворцы, которые знали Чехова только по комедиям "Медведь" и "Предложение" и почему-то решили, что "Чайка" относится к их числу. Они с самого начала были настроены очень весело, и сразу же после монолога Нины Заречной в зале раздался смех. Он не прекращался на протяжении всего спектакля. Чехов за сценой ходил из угла в угол и вздрагивал при каждом новом взрыве хохота. После спектакля он ушел по-английски и дал себе клятву никогда ничего для сцены не писать. Актеры и режиссер, конечно, после премьеры были страшно расстроены, но они понимали, что такая реакция - скорее исключение, что на следующем спектакле восприятие будет адекватным.
      Так и случилось. Следующее представление "Чайки" было принято очень тепло, интеллигентная публика долго не отпускала актеров со сцены. Вера поспешила написать Чехову в Ялту, чтобы успокоить его.
      Второй свой сезон в Александринском театре она начала ролью Сашеньки в "Иванове". Этот год в ее жизни был важен тем, что завязалась дружба с Чеховым. Летом, когда она гостила на даче в Крыму у своей близкой подруги Марии Ильиничны Зилоти, сестры известного в то время пианиста, ей пришла в голову идея поехать к Антону Павловичу в Ялту и попросить его о пьесе для бенефиса. Она позвонила Чехову.
      - Буду очень рад, мои все в Гурзуфе, я один. Приезжайте хоть завтра, ответил бодрым голосом Чехов.
      Когда она открыла калитку маленького садика, то увидела хозяина, поливающего цветы. Он тут же поставил лейку на землю и пошел к ней навстречу. Поздоровался, пригласил в дом.
      Она сидела в кабинете писателя, рассматривала на стенах картины Левитана и пила кофе. Чехов говорил:
      - Шекспира надо ставить, только Шекспира. Лучше плохо сыгранный Шекспир, чем скучное ничего. Шекспира должно играть везде, хотя бы ради освежения, если не для поучения и высоких целей... Надо освежить театральную атмосферу другой крайностью, и крайность эта - Шекспир.
      Вера не была согласна с Чеховым, но к его оригинальным мыслям прислушивалась с большим интересом.
      - Никаких сюжетов не нужно, - продолжал Антон Павлович, отхлебывая кофе. - В жизни нет сюжетов, в жизни все перемешано - глубокое с мелким, великое с ничтожным, трагическое со смешным. Большинство театральных режиссеров порабощено рутиной и никак не может с нею расстаться. Нужны новые формы!
      - Говорят, вы пишете новую пьесу, Антон Павлович? - спросила Вера.
      - Пишу, но боюсь, скучная выйдет. Как бы не получилась скучная крымская чепуха. Напишу, а если не понравится, спрячу до будущего года или пока не захочется писать! Начало вроде бы получилось хорошее, но потом я как-то охладел к нему, что-то замедлилось, а пьесу надо писать на одном дыхании, без передышки.
      - У нее уже есть название?
      - Да название-то есть.
      - Откроете секрет?
      - Да какие тут секреты, помилуйте. "Три сестры".
      Вера не верила ни одному слову Чехова о том, что пьеса выходит скучная, что не получается. Она знала, что это обычная творческая неуверенность, без которой невозможен ни один мыслящий художник.
      - О, Антон Павлович, "Три сестры". Неужели я не подойду на роль одной из них? Я уже мечтаю сыграть в этой пьесе, даже не зная, о чем она.
      Чехов улыбнулся. Ему нравилась такая искренность и открытость Комиссаржевской.
      - Да, конечно, как только допишу, пришлю ее вам. Но... нет, я же обещал Художественному театру, Станиславскому. Отчего вам не перейти в Художественный театр? Переходите к Станиславскому. Хотите, я напишу ему? Александринка - это позолоченная шкатулка, она консервативна и разрушительна для таланта. А актриса вы гениальная. Нет, вам надо идти в Художественный.
      И тут Вера сказала Чехову о том, о чем не говорила еще никому. Она была суеверная и боялась говорить о своих самых заветных мечтах. Но Чехову можно было. Он был одним из немногих людей, которые понимают все с полуслова и слушают не только себя, но и других. Чехов всегда с интересом относился к творческому поиску коллег.
      - Я уйду из Александринки. Но не к Станиславскому. Вы знаете, я ведь играла у него в любительских спектаклях. Но я хочу создать свой театр. Это моя мечта, вы первый, кому я об этом сказала.
      - Свой театр? Но одного актерского таланта для этого мало, нужны деньги, много денег. Совершенно другая работа, - как бы раздумывая про себя, сказал Антон Павлович.
      - Я представляю, - вздохнула Вера, - я обо всем этом долго думала. Я уйду из Александринки и буду зарабатывать деньги антрепризными гастролями по провинции, так я заработаю на свой театр. Вы считаете - это нереально?
      - Да нет, если за дело беретесь вы, все реально, - засмеялся Чехов. Хочу, чтобы у вас все получилось. Пьесу, как только напишу, сразу пришлю Станиславскому, а потом вам, почитаете.
      Чехов пошел проводить ее на причал. Они шли по набережной, и вдруг он сказал:
      - Ах, с каким бы удовольствием я отправился с вами в Петербург, в Москву!.. Тут я не живу, засыпаю, становлюсь пустым.
      - Но вы же работаете, пишете.
      - Да, вы правы, надо писать пьесу. Обязательно вам ее пришлю.
      И, быстро попрощавшись, Чехов ушел.
      Контракт с Александринским театром заканчивался 1 августа 1902 года. 6 июня, когда Комиссаржевская сыграла последний в сезоне спектакль - это была любимая "Бесприданница", Вера вручила письменное заявление, где говорилось, что она оставляет сцену Александринки. Надо ли говорить, как встретило руководство театра это известие? Но в поведении лучшей актрисы была такая решимость, что Карпов понял - на этот раз ее ничем не удержишь.
      - Ради чего покидаете нас, Вера Федоровна, откройте секрет, взмолился Евтихий Павлович. - Уж не в Художественный ли к Станиславскому собрались?
      - Нет, не к Станиславскому, - улыбнулась Вера.
      - А куда же?
      - В провинцию.
      - Не понимаю, Вера Федоровна. Зачем? Разве вам плохо здесь, в одном из лучших, если не лучшем театре страны, с главными ролями, которые вы хотели играть?
      - Я, Евтихий Павлович, отправляюсь в поездку по провинции, чтобы заработать денег на свой театр. Эту поездку я называю крестовым походом.
      - Преклоняюсь перед вами и верю, что у вас будет театр. Я буду первым его зрителем. В добрый путь, жаль с вами расставаться. Но видно, ничего не поделаешь. У вас свой путь. В Александринке вы сделали все, что здесь можно сделать. А вы можете больше.
      Поблагодарив за понимание управляющего труппой, Вера Комиссаржевская покинула императорскую сцену.
      Вспоминает племянница Сергея Рахманинова Зоя Аркадьевна Прибыткова:
      "Однажды Вера Федоровна Комиссаржевская, Владимир Николаевич Давыдов и Николай Николаевич Ходотов репетировали у нас на квартире пьесу "Вечная любовь" Фабера, а Сергей Васильевич как раз в то время жил у нас... Это было осенью 1903 года... Репетиция шла в гостиной. Рахманинов деликатно собрался уходить, чтобы не мешать артистам работать, но его попросили остаться. Тогда он, забрав меня с собой, скромно примостился в уголке гостиной.
      Содержания репетируемой пьесы я уже не помню, помню только, что... играли они замечательно. Это был первый раз, когда я видела Комиссаржевскую за работой. Я тогда была маленькая и подробно передать впечатления от ее игры не могу; но мне запомнился ее облик: брызжущее веселье, что-то необычайно мягкое и теплое. И глаза!.. Таких глаз я не видела ни у кого и никогда - темные, умные, грустные и всегда встревоженные, несмотря на радость...
      Рахманинов не отрывал глаз от Комиссаржевской - гениальный художник, он был остро восприимчив ко всякому проявлению таланта и красоты...
      После репитиции начался импровизированный концерт... Неожиданно откуда ни возьмись появилась гитара, неизменная спутница Ходотова, и один за другим зазвучали старинные цыганские романсы. Пел Ходотов хорошо, душевно, голос у него был мягкий, приятный, и просить он себя долго не заставлял...
      Вдруг раздался звонок: это Александр Ильич Зилоти пришел проведать Сергея Васильевича, а попал на театрально-музыкальный вечер... Он сразу попадает в тон общего веселья, с ходу садится за рояль и шаловливо и чрезвычайно кокетливо играет свою любимую "Летучую мышь" Штрауса.
      Сергей Васильевич некоторое время слушает, потом не выдерживает и на другом рояле подыгрывает Зилоти. И начинается соревнование в музыкальном экспромте двух больших музыкантов...
      Один музыкант вдруг уводит вальс в неожиданную вариацию в темпе мазурки, другой сразу же подхватывает мысль партнера, но, также неожиданно, забирается в замысловатые фигурации, из которых мазурка внезапно превращается в русскую песню с лихими переборами... Потом марш, потом фуга... И все это на ошеломляющих перескоках из одной тональности в другую! Все довольны! А особенно довольны двоюродные братья - Рахманинов и Зилоти, - пошалить для них самое дорогое дело.
      Закончился этот удивительный вечер так: Владимир Николаевич попросил Веру Федоровну прочесть мелодекламацию А.Аренского на стихотворение в прозе И.Тур-генева "Как хороши, как свежи были розы"... Когда она кончила читать, Рахманинов подошел к ней, поцеловал руку и только сказал: "Спасибо"...
      Я и теперь, после стольких лет, слышу, как она произносила: "Как хороши, как свежи были розы..."
      Комиссаржевская всегда доверяла своей интуиции, своему внутреннему голосу. В письме своему другу актеру Бравичу она писала:
      "Силу воли надо на одно: заставить себя нигде, никогда, ни при каких обстоятельствах не изменять внутреннему голосу и повиноваться ему слепо, не боясь показаться ни смешным, ни глупым, относясь совершенно равнодушно к тому, что о тебе подумают и скажут!"
      И она всегда следовала своему внутреннему голосу.
      Ее крестовый поход начался гастролями в Харькове. Потом поехали в Крым - Ялта, Севастополь. Репертуар состоял из наиболее популярных пьес того времени: "Бесприданница" Островского, "Дикарка" Островского и Соловьева, "Чайка" и "Дядя Ваня" Чехова, "Нора" Ибсена, "Бой бабочек", "Огни Ивановой ночи", "Гибель Содома" и "Родина" Зудермана, "Жаворонок" Вильденбруха, "Сказ-ка" Шницлера, "Пережитое" Радзивилловича, "Волшебная сказка" и "Искупление" Потапенко.
      Путь к созданию своего театра был тернист. Провинция - не Александринка, постоянные сложности и накладки, неустроенный быт - все это отнимало силы, подрывало здоровье. Вера пишет актеру Ходотову о гастролях в Ялте, когда играли "Бесприданницу" перед курортниками в разгар бархатного сезона:
      "Играла вчера "Бесприданницу"... Первый акт за кулисами был шум, и я вышла и сказала прямо, что не могу этого... Я оборачиваюсь, чтобы сказать "Вася, я погибаю", а их нет, и в конце после пистолетного выстрела, который в довершение всего дал две осечки, вдруг все выбежали, не дав мне сказать: "Милый, какое благодеяние вы для меня сделали". Тут я не могла больше. Бог знает, что со мной случилось... И сегодня я вся разбита, а вечером "Родина" - бенефис... Глупые, они хотят меня уверить, что публика ничего не заметила и что успех от этого не был меньше... Мне не нужен успех тогда, когда я играю так ужасно..."
      Халтурить Вера Федоровна не умела, она не могла где-то сэкономить силы, видя, что публика не так требовательна. Она должна была прежде всего перед собой быть честной. И выкладывалась в полную силу в любом спектакле, будь то сцена Александринки или провинциальный театр, не избалованный столичными постановками.
      На нее нападали периоды депрессии, но упадок настроения, болезни никак не отражались на ее игре. Когда выходила на сцену, жила жизнью своей героини. А болезнь все чаще и чаще давала о себе знать.
      "Не писала, потому что заболела - со мной стали делаться какие-то припадки в театре. Два раза еле кончила спектакль... Я не знаю, как я кончу поездку, и вообще не знаю, как буду жить дальше... Я не знаю, что мне делать: театр не устраивается. Эта мечта срослась со мной, и что делать без нее, не знаю... В провинцию не пойду... Опять поездка?! Это такой ужас, о котором думать страшно..." - пишет она Ходотову.
      Но хандра ее продолжалась недолго. Стоило приехать на Кавказ, как буйная южная природа сделала свое дело. С Кавказа, куда ее труппа отправилась после Крыма, отчет о гастролях становится бодрым и деловитым:
      "В Севастополе все 4 спектакля с аншлагами. Здесь тоже по 800 рублей на круг, в Харькове - по 1000 рублей. За две недели взяли 12 с половиной тысяч. Как смешно, когда пишу... эти цифры, правда? Но... главное - я здорова и играю хорошо... Как меня все любят, все рады мне, и я рада этой любви, потому что я знаю, как я приобретаю ее".
      О сборе денег Комиссаржевская пишет, как будто стесняясь. Около года путешествовала она по России с труппой, которая менялась, набиралась вновь. Бессменным в ней был только один человек - директор и исполнитель главных ролей Вера Комиссаржевская. Почти все гастроли прошли при полных аншлагах, и сумма, необходимая для открытия своего театра, была набрана. Вера Федоровна решила набраться сил перед новым этапом в жизни и уехала отдыхать в любимую Италию, к отцу. Она радостно делилась с ним планами на ближайший сезон в своем театре. Труппа была набрана, для премьеры была выбрана трагедия К. Гуцкова "Уриэль Акоста". Театр Вера Федоровна назвала скромно "Драматический". Против добавления "Комиссаржевской", о котором ей советовали коллеги, она категорически возражала.
      - Это не театр Комиссаржевской, это театр всей труппы, всех вас, говорила она.
      Но администратор, не ставя ее в известность, все же написал на афише и при этом жирно выделил: "Дирекция В.Ф.Комиссаржевской". Вера Федоровна сделала ему резкий выговор, оставив его при своем мнении. Кто пойдет в никому не известный новый драматический театр? А Комиссаржевская - это имя, которое позволит собрать публику.
      Он был прав. Зал хоть и не был заполнен до отказа, но публика на Комиссаржевскую пришла. Ее не было в Петербурге целый год, и зрители соскучились по своей любимице. Когда перед ибсеновской "Норой", на которой первый сезон держался спектакль, поднимался занавес и в роли главной героини на сцене появлялась Комиссаржевская, раздавались восторженные крики "Браво!" и на сцену летели букеты цветов.
      Перед тем как открыть театр, Комиссаржевская писала Горькому и Чехову с просьбой поддержать ее. Чехов закончил "Вишневый сад", но опять отдал пьесу Станиславскому в Художественный театр. Комиссаржевской в письме он отвечал:
      "Не написать ли мне для Вас пьесу? Не для театра того или другого, а для Вас? Это было моей давней мечтой... Если бы мне прежнее здоровье, то я и разговаривать не стал бы, а просто сел бы писать пьесу теперь же... Вы пишете: "иду с верой..." Совершенно справедливо. Вы правы, только, ради Создателя, не ставьте этого в зависимость от нового театра. Вы ведь артистка, а это то же самое, что хороший моряк: на каком бы пароходе, на казенном или частном, он ни плавал, он всюду - при всех обстоятельствах останется хорошим моряком..."
      Но в глубине души Антон Павлович не верил, что театру Комиссаржевской предназначена долгая жизнь. Жене он писал о Комиссаржевской:
      "Чудачка, ее ведь только на один месяц хватит, через месяц пропадет всякий интерес к ее театру; а написать ей об этом неловко, да и нельзя; она уже бесповоротно окунулась в свое новое предприятие".
      Пьесу специально для Комиссаржевской Антон Павлович написать не успел, как не смог и присутствовать на открытии ее театра - он умер еще до первой премьеры в Драматическом.
      А вот "Дачники" Горького" имели шумный успех. Сам автор приезжал на премьеру и пожинал лавры успеха, купаясь в восторженном приеме публики.
      Вера Федоровна находилась в постоянном творческом поиске. Даже если спектакль имел успех, как "Дачники" или "Нора", она все равно испытывала чувство неудовлетворения. Она видела, как успех делает актеров ленивыми, они перестают работать над собой. Играют по накатанной колее и, встречая радостный прием публики, останавливаются в творческом росте.
      Нужны новые формы работы, как и новые формы театра, думала она. Но сама могла работать только над своим образом. Она прежде всего была актрисой. Ей был необходим новый режиссер. В ее театре работали хорошие режиссеры, они выполняли свою работу профессионально, но они ничего не вносили нового. От добра добра не ищут - под этим девизом проходила их работа в театре. Комиссаржевская не конфликтовала с ними, напротив, у них были прекрасные отношения, но она искала режиссера, который сделает революцию в театре, и первым таким театром станет Драматический. И этот режиссер пришел. Им был Всеволод Эмильевич Мейерхольд.
      Свежий ветер подул. Даже не ветер, а ураган. Мейерхольд ломал все общепризнанные каноны. Общий язык он нашел только с художниками, актеры же, воспитанные реалистической школой игры, принимали опыты режиссера-новатора в штыки. Он учил их играть не словами, а жестами. "Движение, движение, пластика, пластика, пластика", - твердил Мейерхольд.
      В театре появились новые пьесы. "Слепые" Метерлинка", "Балаганчик" Блока, "Гедда Габлер" Ибсена. Планировались к постановкам пьесы Ф.Сологуба, Л.Андреева, В.Брюсова, С.Пшибышевского. В театре изменилась публика. На каждый спектакль Мейерхольда приходили петербургские поэты, художники, люди театра. Критика была самой различной - от восторженной до полностью уничтожающей. Биомеханика, как творческий метод Мейерхольда, шокировала консервативно настроенную часть публики и критики и интриговала и завораживала людей творческих.
      Но, так или иначе, Мейерхольд создавал театр марионеток. Каждый актер должен был полностью выполнять схему, предложенную режиссером. Жесты должны быть отточены и не допускали импровизации. Это было неприемлемо для такой актрисы, как Вера Комиссаржевская, считавшая, что театр существует прежде всего для актера. И в "Гедде Габлер", поставленной Мейерхольдом в свойственной ему авангардной манере, она спорила с режиссером, показывая свою свободную трактовку образа на сцене. Разногласия в методике режиссуры постепенно переросли в противостояние, и Комиссаржевская была вынуждена расстаться с интереснейшим режиссером своего времени, хотя и сделала это с огромным сожалением.
      Постепенно кризис был преодолен, а общение с Мейерхольдом не могло не пойти на пользу и актерам, и всему творческому коллективу театра. Опыт с Мейерхольдом показал, что в театре есть много путей и надо искать новые, не останавливаясь даже на успехах. Театр пригласили на гастроли в Америку.
      Начинали гастроли "Норой" - это был беспроигрышный вариант. "Она самая большая актриса в настоящее время... Она одна из великих актрис мира", писал обозреватель "Evening Journal". "Удивительный голос Комиссаржевской звучал так, и лицо ее было так выразительно, что мы, не понимая языка, понимали ее", - отзывался авторитетный журнал "Mail". Так, с триумфальными гастролями Драматический театр завершил сезон.
      А на собрании труппы перед следующим сезоном Коммиссаржевская представила творческому коллективу нового режиссера - Евреинова. Это означало только одно - с уходом Мейерхольда творческий поиск не окончен, он продолжается.
      Петербургская публика и в новом сезоне продолжала с интересом посещать неожиданные, революционные в искусстве театральные постановки в Драматическом. Таким своеобразным репертуаром не мог похвастаться ни один театр. "Франческа да Римини" Д'Аннунцио, Гамсун, Ибсен, Уайльд. "Саломею" Уайльда, правда, запретила цензура не без помощи Синода.
      И все же театр терял массового зрителя. Он был слишком элитарен. На публике, состоящей из одной творческой интеллигенции, он не мог существовать. И Комиссаржевская с ее другом и помощником актером Бравичем приняли тяжелое, но вынужденное решение - расстаться с Евреиновым, прекратить эксперименты и вернуться к старому репертуару.
      - Мы возобновляем пьесы старого репертуара и на время вынуждены отказаться от поиска новых путей в искусстве, - с комком в горле сообщила она на собрании труппы.
      Актеры встретили ее сообщение не трагически, а, напротив, очень радостно. Это означало для них полные залы, возвращение к привычной манере игры, благодарность широкого зрителя.
      Снова, как в былые времена, на спектакли с участием Комиссаржевской стали выстраиваться очереди за билетами.
      Но Комиссаржевская понимала, что именно во времена Евреинова и Мейерхольда, как ни печальны они были для материального положения театра, она участвовала в зарождении нового искусства, за которым будущее. Она продолжала играть Островского, но душой была с героинями пьес Ибсена. Начался глубокий творческий кризис. Он заключался в несоответствии ее творческих устремлений с тем, что она делала на сцене. Восторг публики не мог ее обмануть. Она хотела двигаться вперед, а не стоять на месте. Результатом кризиса стала болезнь, которая теперь сопровождала актрису везде, даже на сцене.
      "Нору", последний спектакль сезона, она играла, специально для этого встав с постели.
      Нужно было вновь что-то менять, понимала Комиссаржевская. Застой в искусстве невозможен. Если нельзя вводить новые формы, то по крайней мере надо менять обстановку. Надо выбраться из стен одного театра и отправиться в гастрольные поездки. Пусть это тяжело, но это даст возможность встать на новые пути, мир так богат и интересен. Петербург - далеко не вся Россия.
      "Я буду показывать свои любимые пьесы там, где о них ничего не знают, я поеду в самую глубокую провинцию, на самые окраины России и повезу туда Ибсена", - решила Комиссаржевская. С точки зрения здравого смысла ее поступок кажется абсурдным. Играть "Строителя Сольнеса" и "Нору" в провинции! Но - только с точки зрения здравого смысла. А у творческих людей, и тем более у таких гигантов, каким была Вера Комиссаржевская,другие точки отсчета, не поддающиеся порой никакой логике. Логика и здравый смысл, комфорт и богатство никогда не были для них гарантией истины. Истина и свобода трудны и не приносят дивидендов в этом мире. Но, помимо материального, есть ведь еще и мир духовный, мир творчества. А в нем иные законы.
      Гастроли начинались в Иркутске. В гримерной на туалетном столике Комиссаржевской стояли пузырьки с лекарствами. Ей не давали покоя сильнейшие боли в ушах. Афишами "Дикарки" был заклеен весь город, а состояние актрисы с каждой минутой ухудшалось.
      - Ваша болезнь очень серьезна. Возможно, придется делать трепанацию черепа, - взволнованно сообщил врач.
      - Да что вы говорите, как же я буду играть - без черепа, - попыталась отшутиться Комиссаржевская. Но всем, как и ей самой, было не до шуток.