ЛУГОВСКАЯ Елизавета
      Вы прекрасны, вы грустны
      Новеллы о женских судьбах
      Пролог
      Принято считать, что волна женской эмансипации принадлежит началу прошлого века. И это действительно так. Женщины стали самостоятельными, сильными, они сами стали решать серьезные жизненные проблемы, которые касаются и политики, и искусства, и, конечно, любви. Раньше женщина была забита, закабалена, задавлена мужчиной. Так считает история.
      Но всегда существовали женщины, которые заявляли о себе как о выдающихся личностях. Они двигали исторический прогресс, искусство, литературу, театр. Они были настоящими гениями. И при этом оставались женщинами. И то, за что весь мир любит женщину, то, чему поклоняются мужчины всего мира, - оставалось им присуще.
      Любовь красной нитью проходит через жизнь таких разных героинь, о которых я написала в этой книге, так непохожих друг на друга. Но всех их объединяет одно - силу свою они черпали в любви. И в этом их главное отличие от мужчин, которые, скорее, руководствуются не сердцем, а разумом. Можно сказать, что героини этой книги стали великими потому, что умели любить, целиком, безо всякого расчета отдаваясь этому чувству. Они жили сердцем. А оно было настолько велико, что могло вместить в себя не только любовь.
      И еще. Все они прекрасны. И почти всегда судьба их была печальна. Почему-то красота и грусть всегда рядом.
      Траур Черной Екатерины
      Екатерина Медичи, мать трех французских королей, перед читателем романов предстает, как правило, коварным монстром. Действительно, ее участие в Варфоломеевской ночи отрицать нельзя. Как и участие во многих подковерных интригах французского двора, повлекших невинные жертвы. Однако много ли в политике крупных деятелей, которые могли бы похвастаться, что их средства всегда были морально чисты? И такой ли уж злодейкой была эта женщина, как изображают ее романисты и драматурги? О ее жизни до участия в судьбе ее дочери королевы Марго и Варфоломеевской ночи нам известно очень мало. А между тем ее жизнь при дворе началась, когда она приехала во Францию совсем девочкой, в 14 лет.
      Рождение дочери Лоренцо Медичи расценил как подарок свыше в награду за страдания, которые он перенес. Получив ранение в сражении при взятии Урбино, он был прикован к постели. Его красавица жена Мадлен весь день проводила с ним, и им так хотелось ребенка, что, несмотря на его ранение, по ночам он старался быть таким же сильным мужчиной, как прежде.
      13 апреля 1519 года стал самым счастливым днем их жизни. Господь и Дева Мария услышали их просьбы и подарили им девочку. Роды Мадлен проходили тяжело, были вызваны лучшие врачи, но горячка матери продолжалась. На некоторое время она приходила в сознание и плакала от счастья. В эти минуты они с Лоренцо и дали имя дочери. При крещении новорожденную нарекли тремя именами - Екатериной (это было любимое имя Лоренцо), Марией (в честь Богородицы, которая услышала их молитвы) и Ромулой (по традиции наследникам знатных родов давали имя одного из основателей Рима).
      Екатерина-Мария-Ромула жила первые свои дни на этой земле, а ее мать с жизнью прощалась. Через две недели после рождения дочери она умерла от горячки. Это убило Лоренцо. Он понял, чем для него была Мадлен, и после ее смерти сразу сник и перестал бороться за жизнь. Екатерина была еще слишком маленькой, чтобы приободрить Лоренцо. Он всегда был настоящим воином, Макиавелли посвятил ему своего "Государя", но теперь, потеряв Мадлен и оставаясь прикованным к постели, он потерял и смысл к жизни. Рождение дочери было для него неотделимо от ее матери, которую Лоренцо так любил. Болезнь стала прогрессировать, и через четыре месяца после смерти жены Лоренцо последовал за ней.
      Так в четыре с половиной месяца Екатерина осталась сиротой. Однако она была окружена заботой и вниманием Альфонсины Орсини, которая взяла на себя воспитание маленькой Медичи. У девочки был очень высокий покровитель - ее дядя, Джованни Медичи, или папа Лев Х, которому принадлежал святой престол в конце XV - первой половине XVI века. Род Медичи оставил заметный след в истории Ватикана. Святой престол принадлежал и Джулио Медичи (папа Климент VII).
      Екатерина была наследницей великих предков и современницей не менее великих зодчих. Надгробный памятник ее отцу Лев Х заказал Микеланджело. Дом, в котором она жила во Флоренции, сохранял черты древней крепости. Лето она проводила на вилле Медичи, которая была построена известным архитектором Джулио Романо по эскизам самого Рафаэля. Когда Екатерина заболела, Лев Х отправил ее в Рим, в дом ее теток. Здесь девочка часами просиживала в самой богатой в то время в Европе библиотеке. Она читала античную литературу, и Христос - а она с рождения была католичкой - был неотделим от Аполлона и Афродиты.
      Но во Флоренции в те времена было неспокойно. То и дело вспыхивали народные бунты. Рим был взят войсками коннетабля де Бурбона. Узнав о том, что папу Климента VII пленником доставили в замок Святого Ангела, Флоренция решила воспользоваться случаем, чтобы свергнуть иго папской власти. Весь город восстал. Во главе восстания стал Филиппо Строцци. Кардинал и два юных незаконных отпрыска старшей ветви Медичи, Ипполито и Алессандро, были изгнаны с территории республики.
      Народная партия торжествовала. Из церквей Сан Лоренцо, Сан Марко и Сан Галло были вывезены дары, герб и даже дарственное оружие рода Медичи. Старшую ветвь этого семейства теперь представляла маленькая Екатерина, которой едва исполнилось восемь лет. Боясь будущих претензий на власть со стороны Екатерины, демократы вместо того, чтобы изгнать, заточили девочку в монастырь.
      В бенедиктинском монастыре Делла Мурате в Сиене для девочки началась новая жизнь, и она уже в детстве познала непростую, полную лишений жизнь монахов.
      И тем не менее она была счастлива. Музыка, история, латынь - во все это она смогла окунуться в монастыре. Здесь она получила прекрасное образование, которое пригодилось ей на протяжении всей ее трудной и долгой жизни.
      В этом монастыре она прожила три года. Но ее ждало новое испытание. Правители Флоренции, опасаясь возврата Медичи и вслед за ним возвращения французского влияния, решили взять Екатерину в заложницы. Ей тогда было всего 11 лет. В монастыре она не оставалась в неведении относительно планов, которые строили ее враги и, когда она увидела, как в ворота ворвались гвардейцы, не удивилась и не испугалась. Решение приняла мгновенно и твердо. Отрезала свои черные как смоль кудри, падающие на плечи, и облачилась в монашескую одежду. По крайней мере, они не посмеют хватать монахиню своими грязными руками. Так, в монашеском облачении она и вышла к гвардейцам, которые прибыли за ней.
      Шествие монахини под конвоем вызвало огромное сочувствие и даже шок у населения. Из ненавистной наследницы Медичи Екатерина превратилась в мученицу и народную любимицу, только что не святую. Она не знала, куда ее ведут. Но когда увидела, сердце ее успокоилось. Ее препроводили в доминиканский монастырь. Образ жизни в этом монастыре не отличался от того, где она жила раньше. Те же службы, те же любимые занятия латынью, литературой, музыкой, философией.
      Так, в уединении монастыря, в горах, полностью посвящая себя духовной жизни, она провела еще два года. За это время политическая ситуация изменилась, и в один прекрасный день за ней прибыл почетный эскорт, чтобы доставить ее в фамильный замок и объявить ей, что теперь она получила герцогство и стала молодой герцогиней Урбино.
      Посол Венеции при папском дворе Антонио Суриано написал на родину: "Этот ребенок и в самом деле отличается удивительной живостью и восприимчивостью к окружающему. Образование ее заложено монахинями, женщинами великой славы и авторитета, наконец, женщинами святой жизни". Екатерина никогда не забывала того, чем была обязана монахиням, окружившим ее такой заботой, любовью и лаской, и много раз так или иначе стремилась выказать им знаки своей глубокой благодарности и почтения.
      Наследница богатой флорентийской династии Медичи, Екатерина стала объектом внимания сильных мира сего. Король Франции Франциск Первый, узнав о ней, решил, что она должна стать его невесткой. Он хотел женить на Екатерине своего сына Генриха, принца Орлеанского. Посольство с этим предложением было откомандировано во Флоренцию.
      Как отнеслась тринадцатилетняя девочка к тому, что должна стать женой французского принца? Восторженно? Нет, ее ум был занят больше искусством и литературой, чем мечтой о прекрасном принце. Хотя она обожала своего кузена Ипполита. С ним она испытала чувство, похожее на любовь. Он переводил поэзию Вергилия, пел, играл на флейте.
      Значит, она отнеслась к французским сватам трагически? Совсем нет. Она восприняла известие о предстоящем браке хладнокровно. Надо покориться Богу. Екатерина понимала важность такого брака для Флоренции, которую любила самозабвенно с юных лет до конца своей долгой жизни. В тринадцать эта маленькая, худенькая, большеглазая брюнетка была взрослой и рассудительной не по годам. Потому что в самом начале жизни, когда ее ровесницы пребывали в сладких грезах детства, она вынесла испытания, которые не под силу и иным взрослым.
      - Дочь моя, тебе оказана высокая честь стать невесткой самого христианнейшего из королей - Франциска Первого. Ты должна выйти замуж за его сына Генриха. Вы полюбите друг друга, как только увидитесь, ведь этого союза хочет сам Господь, - сказал ей папа Климент VII, когда она вошла в его кабинет.
      Он протянул ей руку, и она приложилась к ней. Вопрос ее брака с сыном Франциска I был решен окончательно и бесповоротно. Этого хотели обе стороны. Франциск желал видеть невесткой наследницу богатого рода, а папа рассматривал этот брак как еще одну возможность влиять на внешнюю и внутреннюю политику великой Франции. Он пообещал дать в приданое Модену, Реджио, Парму, Пьяченцу, а также укрепление французского влияния в Генуе и Милане.
      Она должна проститься с Ипполитом. Проститься навсегда. Поэтому она не позволит себе никаких сантиментов. Да, ей очень нравится этот юноша, и в будущем она хотела бы стать его женой, но судьба распорядилась по-другому. Екатерина чувствовала, что ее ждет высокое предназначение, и не противилась ему.
      И все же, когда она сказала Ипполиту о том, что они должны расстаться, потому что ее выдают замуж, она не смогла сдержать рыданий, которые вырвались у нее при первых же словах. Ипполит подошел к ней молча и положил ее головку к себе на плечо. Екатерина продолжала плакать, Ипполит нежно поглаживал ее по волосам. Он сам с трудом сдерживался, чтобы не заплакать.
      - Не надо ничего объяснять, я все знаю, - сказал молодой человек.
      Она посмотрела на него глазами, полными слез. Он поцеловал ее в губы. Она страстно ответила на поцелуй. Сразу же после этого они расстались и больше никогда не видели друг друга.
      1 сентября 1533 года Екатерина стояла на борту французской военной галеры, которой командовал ее дядя, герцог Альбани. Она искала глазами Ипполита, но провожать ее он не пришел. Екатерина последний раз грустно вздохнула о своей первой любви и дала себе слово больше не вспоминать о ней. Она отправляется в плавание, возможно полное приключений, как в романах, которые она читала в детстве. Корабль Климента VII плыл следом за ними.
      Никаких приключений, к счастью для команды и для капитана, в плавании испытать не пришлось, и почти через полтора месяца, 12 октября, Екатерина увидела французскую землю. Она надела белое парчовое платье, расшитое драгоценными камнями знаменитой флорентийской огранки. Ее головку украшала изящная прическа, которая не уступала лучшим творениям брюссельских мастеров - в то время законодателей мод в парикмахерском деле.
      Колокола собора приветствовали путешественников. Многочисленные барки с толпами дворян, горожан, музыкантов отплыли от берега и направились им навстречу. Триста артиллерийских орудий потрясли воздух радостными залпами. Простой народ преклонил колени. Во главе флота, на первой, адмиральской, галере везли святое причастие, по обычаю того времени всегда сопровождавшее Римских Пап в их морских путешествиях. Обитый гобеленами из алого атласа, парчой и выкрашенным золотой краской сукном, корабль Климента VII был украшен деревянной скульптурой в духе Венецианской республики. Десять кардиналов и большое количество епископов и прелатов сопровождали наследника святого престола.
      Торжественный въезд в город был обставлен с небывалой роскошью. Папа восседал в паланкине. Его несли на своих плечах самые дюжие из приближенных. Перед ним на белой лошади, ведомой под уздцы двумя конюхами в торжественных одеждах, везли святое причастие в величественной дароносице. Толпа, благоговейно встречавшая апостольские благословения папы, осыпала кортеж дождем цветов, священники пели псалмы, в воздухе был разлит аромат благовоний. Кардиналы, облаченные в пурпурные одеяния, парами следовали за папой. За ним под руку со своим дядей герцогом Альбанским шла четырнадцатилетняя флорентийка, на ее бледном лице горели черные глаза, излучавшие ум и кротость души. Любопытство окружающих достигло крайней степени: все горели желанием узнать, какую же роль суждено сыграть этой девочке в будущем Франции?
      В Марселе Екатерину встретил прославленный маршал Франциска Первого Монморанси. Маршал и доставил ее к королевскому двору. Он был восхищен ее манерами и умением вести беседу. В дороге Екатерина его совершенно очаровала.
      Король Франциск I в сопровождении двора и иностранных послов с кротостью подлинно христианнейшего из королей лично нанес визит и отдал дань глубокого почтения святому отцу. Для короля и папы были приготовлены два дворца, разделенные улицей и связанные огромным переходным мостом, представлявшим собой просторный зал, предназначенный для будущих встреч двух суверенов. Люди папы, превознося повсюду выгоды грядущего союза между Францией и Римом, ожидали, что Екатерина передаст флорентийскому дому "три бесценных кольца - Геную, Милан и Неаполь", находившиеся в это время в руках французов. Франциск I никогда еще не демонстрировал такой галантной предупредительности.
      Такое же впечатление, как на маршала Монморанси, Екатерина произвела на короля Франциска I. Монарх был счастлив оттого, что эта девушка так понравилась ему, приятное совпало с полезным. Однако, как выяснилось позже, король поспешил радоваться выгодной женитьбе своего сына. Обещанных условий брака папа не выполнил. А от прав наследства Екатерина под его влиянием отказалась и все свои земли передала в его пользование. Он же выплатил ей компенсацию в 30 тысяч золотых экю - сумму, составлявшую тысячную долю стоимости тех земель, которые передала ему молодая Екатерина. Таким образом, позже выяснилось, что богатая наследница оказалась нищей.
      Но король Франциск I был человеком широким и не собирался держать из-за этого зла на невестку и уж тем более делать шаги назад. Если он что-то делал, то никогда не отказывался от своих поступков, он отвечал за каждый из них. Поэтому и о приданом Екатерины, когда узнал о нем, не говорил и запрещал другим касаться этой темы. Он стал защитником молоденькой невестки, а когда ей угрожал развод, король взял ее под свое личное покровительство. Чуть позже, когда Екатерина узнала его получше, Франциск I стал ее кумиром.
      Он был настоящий рыцарь, герой, военачальник. Народ обожал своего короля. Кроме того, он покровительствовал развитию наук, искусств, способствовал просвещению. Он открыл Гуманистическую школу и пригласил возглавить ее философа и писателя Эразма Роттердамского.
      Наступил день свадьбы. 14-летние жених и невеста были едва знакомы. Они не испытывали друг к другу никаких чувств - ни влечения, ни неприязни. И оба с полным равнодушием относились к торжественной церемонии. На венчание Екатерина опять надела платье из белой парчи и горностаевую королевскую пелерину. Венчал кардинал Бурбон. После мессы они получили благословение папы Климента VII.
      Когда их проводили в спальню и, как положено, оставили одних, подростки - а иначе их не назовешь - были очень удивлены и разочарованы. Они не притронулись друг к другу, но и вражды не испытывали. Спать тоже не хотелось - велико было возбуждение от торжественной церемонии. Поэтому до глубокой ночи они занимались тем, что делились своими впечатлениями от свадьбы, потом Екатерина рассказывала Генриху о Флоренции, о том, как жила в монастырях, чему училась. Генрих посвящал ее в тайны французского двора конечно, которые были ему доступны. В основном они касались охоты и рыцарских турниров, проводимых по большим праздникам. За полночь супруги разделись, не глядя друг на друга, легли на широкую кровать и, повернувшись спинами, уснули.
      От неусыпного ока кардинала Бурбона ничто не могло ускользнуть. Глядя утром на поведение молодых супругов, он сразу понял, что между ними ничего не было, и поделился своими сомнениями с королем. Король отнесся к этому совершенно спокойно - пусть все идет своим чередом, не нужно насиловать судьбу.
      Франциск I был единственным человеком при дворе, который поддерживал маленькую чужестранку. Он называл ее своим амулетом. Если бы не он, не известно, как сложилась бы судьба будущей матери французских королей. Двор встретил ее не холодно - враждебно. Молодая флорентийка, никогда не подозревавшая о том, что можно думать одно, делать другое, а в глаза говорить третье, столкнулась с жестокими нравами французского двора. Высокомерные дамы в открытую и втайне издевались над ней, не упуская случая подчеркнуть ее хоть и богатое, но не аристократическое происхождение. Всю свою жизнь Екатерина, соотечественница великих гуманистов Пико делла Мирандола, Альберти и Солютати, будет доказывать, что не по аристократическому происхождению следует оценивать человека, а прежде всего по его делам. И на всю жизнь она все равно останется для большей части светского общества, львиная доля которого не стоила ее мизинца, "толстой банкиршей".
      Но когда наконец завершилось это мучительное для молодых людей путешествие из Марселя в Париж, Екатерина была совсем не толстой, а еще очень стройной. С большими черными глазами, выразительным высоким лбом и черными кудрями до плеч, она всегда была безупречно элегантно одета, отличалась начитанностью и не по годам развитым интеллектом.
      Во время свадебного путешествия, назвать которое так можно было с большой натяжкой, Генрих рассказал Екатерине историю, поразившую ее. В 1525 году его отец король попал в плен к Карлу V. И вынужден был подписать Мадридский договор, по которому Испании отходил Милан, а Прованс - Бурбону. Кроме того, он обещал жениться на сестре Карла V Элеоноре Австрийской, которая стала мачехой Генриха. Но самым страшным в этом договоре было то, что Карл отпускал из плена Франциска только в том случае, если король Франции передаст в заложники своих детей - Генриха и Франциска. Четыре года дети короля провели в испанском плену, пока он не выкупил их и не женился на Элеоноре Австрийской.
      Эта история заставила Екатерину посмотреть на своего мужа другими глазами. Он тоже перенес в детстве немало трагедий и испытаний. Екатерина почувствовала, как в ее сердце рождается любовь к законному супругу, а Генрих, не отвечая глубоко на ее чувства, выполнил свои первые супружеские обязанности.
      Но делал он это без особого энтузиазма, и вскоре Екатерина поняла почему. Его наставница, красивейшая женщина французского двора Диана де Пуатье, давно из только наставницы превратилась в любовницу. Этим объяснялся и опыт Генриха в постели, несмотря на его юный возраст. Де Брезе, муж Дианы, умер в 72 года, она была моложе его на сорок лет. Екатерина тяжело пережила известие об измене мужа, о которой ей сообщили ее доброжелатели, но взяла себя в руки и не показывала виду о своей осведомленности в его интимных делах.
      Умер от плеврита брат Генриха Франциск. Ее муж стал дофином - прямым наследником короля. В то время ему было 18, а Екатерине 17. Тут же поползли слухи о том, что его смерть - дело рук молодой чужестранки. Опять большое мужество понадобилось Екатерине для того, чтобы не реагировать на клевету, не включаться в игру сплетен и интриг.
      Маршал Анн де Монморанси, тот самый, который встречал ее в Марселе, стал главным советником и помощником ее мужа. Но, помимо того, что он стал его учителем в военной подготовке, он поощрял и его интимные свидания с Дианой де Пуатье. Он находил в этом прямую выгоду для себя, рассчитывая тем самым усилить влияние на будущего короля. Он предоставил для их свиданий замок д'Экуен, в котором все было пронизано эротизмом. Стены его уютных комнат украшали картины откровенно эротического содержания, такими же были и скульптуры, которые встречали гостей.
      Екатерина не старалась вникать в интимную жизнь своего мужа. Она понимала, что перед Дианой де Пуатье бессильна. И до вражды с ней она не унизится. А по поводу пересудов, которыми полнился двор, она давно поняла, что лучший способ защититься от интриг - не участвовать в них, делать вид, что ее они не интересуют и не касаются. Она скакала верхом, совершая длительные прогулки, причем презирала дамский способ верховой езды. Взлетала на коня и уносилась галопом по окрестностям Парижа. Даже самые ярые ее недоброжелатели вынуждены были признать, что сравнить эту женщину можно было только с Дианой де Пуатье. Но Екатерина проигрывала ей в одном, едва ли не самом важном для светского общества качестве - Диана была красавицей, чего нельзя было сказать о Екатерине. Диану называли женщиной вечной молодости. Жак Гужон изваял ее обнаженной, обнимающей своей мраморной рукой шею восхитительного оленя. На фресках в Фонтенбло Приматиччо изобразил ее королевой ночи и сумрачной Гекатой в свете адского пламени, Бенвенуто Челлини часто делал ее своей моделью.
      Преимуществами Екатерины были образованность и хороший, добрый нрав, сейчас бы сказали - интеллигентность. Екатерина знала латынь, физику, математику, увлекалась астрологией и магией и привнесла это увлечение в светскую жизнь французского двора. Она сблизилась с сестрой короля Маргаритой Наваррской, образованнейшей женщиной эпохи, и повторяла ее блестящие афоризмы. Не будучи подготовленной к интимной жизни, она наслаждалась афоризмами Маргариты о любви, тем самым компенсируя недостаток самой любви. "Мне столько раз приходилось слышать о людях, которые умирают от любви, но за всю жизнь я не видела, чтобы кто-нибудь из них действительно умер", - говорила Маргарита. Екатерина была под большим влиянием этой женщины, и свою дочь, которая прославилась под именем Марго, назвала в ее честь.
      Франциск I любил охоту до безумия. И Екатерина стала заядлой охотницей. Она хотела присутствовать при всех охотах короля, чтобы научиться всем секретам этого увлекательного действа. И король, видя горячее желание невестки брать с него пример, от всего сердца дал свое согласие охотиться вместе. Ему доставляло огромную радость видеть молоденькую супругу сына на коне, порывисто садящуюся в седло, ловко и грациозно гарцующую. Она была первой среди его спутников, даже мужчин. И Екатерина следовала за своим монархом беспрестанно - из замка в замок, из леса в лес, из города в город.
      Король по-отечески любил свою невестку. Папа обманул Франциска, но король никогда не вспоминал об этом. Хорошо относился к ней и муж Генрих, но не более того. В постели он не отличался особой нежностью, и Екатерина понимала, что ей достаются остатки ласк, подаренных Диане де Пуатье. А ведь Диана была старше Екатерины на 20 лет.
      Вот уже три года у Екатерины и Генриха не было детей, и это могло послужить серьезной причиной для развода. Нужно было что-то предпринимать и в интимной жизни с Генрихом, хотя Екатерина прекрасно понимала, что с Дианой ей состязаться бессмысленно. Также нужно было проверить свое здоровье, выяснить, в чем причина ее бесплодия. Поэтому Екатерина решилась на шаг, совершенно ей несвойственный. Фрейлины уговорили ее подсмотреть за интимным свиданием Генриха и Дианы.
      Привыкшая к холодности мужа, Екатерина была поражена. Сначала она испытала страшный шок. Увидев откровенные любовные игры Дианы и Генриха, Екатерина с трудом удержалась на ногах, но все же заставила себя досмотреть первую часть страстного действа до конца и затем долго пребывала в задумчивости.
      Когда в следующий раз Генрих прикоснулся к ней, она ответила на его прикосновение по-новому, что приятно удивило мужа. С этой ночи их совместное пребывание в постели преобразилось. Генрих стал чаще обнимать ее, и Екатерина была счастлива. Ей казалось, что она одержала пусть маленькую, но победу.
      Она ошибалась. Угроза развода, которая нависла над бесплодной четой, напугала Диану: а вдруг на место покладистой Екатерины явится фурия, которая ее уничтожит? И она стала уговаривать молодого любовника уделять побольше внимания жене, чтобы та ничего не заподозрила. Эпизодический опыт, полученный Екатериной от подглядывания за развращенной Дианой в замочную скважину, лишь немного скрасил для Генриха супружеские обязанности. Он по-прежнему оставался верным своей даме сердца. Верным всецело и безраздельно. Диана была для него идолом, кумиром, божеством. Искусная и опытная кокетка, Диана вдохнула в него такую чувственную страсть, которая полностью поработила его разум. Начала она с легких проблесков надежды, которую давала Генриху, якобы не позволяя себя любить. И закончила бурными, страстными ласками, которые дарила ему всю его жизнь.
      Угроза развода надвигалась. Решающее слово было за королем. Он разрывался между любовью к невестке и важностью наследования французского престола. Екатерина решила его сомнения, когда сказала:
      - Я понимаю вас, понимаю, что престол нуждается в наследнике, поэтому готова уйти в монастырь или прислуживать новой жене Генриха и ухаживать за его детьми.
      Это вполне искреннее признание невестки так тронуло короля, что он с трудом сдержал слезы. И вдруг его осенило - надо пригласить врачей и провести тщательное обследование обоих супругов. И почему ему раньше не приходила в голову такая простая мысль?
      Обследование было проведено со всей тщательностью и скрупулезностью, на которые тогда была способна медицина. Врачи выяснили, что причиной отсутствия детей у Екатерины был недуг Генриха, который быстро вылечили. И ровно через девять месяцев после лечения мужа Екатерина стала матерью. В 1546 году у нее родился первенец Франциск. С тех пор Екатерина рожала каждый год. Генрих проявлял особое внимание к тому, чтобы жена была постоянно беременна, - это было выгодно Диане, так он посвящал ей больше времени, а после его коронации она могла влиять и на государственные дела.
      За 12 лет Екатерина родила десятерых детей. Вслед за Франциском Елизавету в 1547 году, в 1548 - Клод, в 1549 - Людовика, в 1550 Карла-Максимилиана, в 1551 - Эдуарда, в 1552 - Маргариту, в 1554 - Эркюля (при коронации - Франциска), в 1556 - двух девочек-близнецов Викторию и Жанну. Увы, не многие из них выжили.
      Генрих не любил свою жену, хоть и относился к ней с уважением. А вот Екатерина по-настоящему любила его. От этого мужественного и красивого мужчины она ждала не только ласки, она ждала от него защиты при чужом дворе. Он так и не смог стать ей родным домом. После 11 лет бесплодия она, не раздумывая, отдавалась счастью материнства. Никто никогда не мог сказать про нее, что она пребывает в муках ревности по поводу романа ее мужа с Дианой. Может быть, она и не ревновала мужа к своей вечной сопернице, смирившись со своей ролью? Нет, ревновала, и очень сильно. Но скрывала ревность не от безразличия, а из боязни потерять Генриха.
      Умер ее покровитель, король Франциск I. Через четыре месяца короновался ее муж Генрих Второй. Екатерина стала женой короля. Но на коронации она увидела своего мужа в богатом платье, которое украшал вышитый жемчугом вензель из первых букв имен Генриха и Дианы.
      Казалось бы, с коронацией Генриха должно было увеличиться влияние Екатерины. Однако первое, что сделал новоявленный король, - он укрепил положение своей фаворитки. Она хотела, чтобы ее, как и Екатерину, называли Мадам. Не рассуждая, король согласился. Граф де Монлюк сказал тогда слова, которые за ним повторяли на протяжении многих веков: "Несчастье Франции в том, что женщины берут на себя смелость все решать и во все вмешиваться".
      Екатерина, как и Диана, вмешивалась в государственную жизнь Франции, но ее вмешательство всегда имело смысл. Позже, в Варфоломеевскую ночь, ее вмешательство прольет много крови, но пока оно необходимо Франции как воздух. Генрих продолжает вести итальянские войны, и поэтому часто отсутствует в Париже. Екатерина берет на себя управление страной. На фоне эффектных побед короля ее деяния незаметны, но от этого они не менее важны. Она продолжает давать жизнь наследникам престола.
      Ей предстояла коронация. Она должна была получить благословение. Церемония произошла в Сен-Дени в Париже в 1549 году. И опять даже такой большой и важный в ее жизни праздник она вынуждена делить с фавориткой, которая здесь ни при чем. Диана де Пуатье шествовала рядом с принцами крови. Больше всего задело Екатерину то, что на ней было такое же платье с горностаевой пелериной, какое носила Екатерина. В какой-то момент Диана стояла рядом с королем со свечой в руке. Дочери Дианы выполняли самые почетные поручения: одна держала чару с вином, другая несла золотую корону с драгоценными камнями. "Не ошибутся? - про себя подумала Екатерина безо всякой злости (если бы она злилась по каждому поводу, то давно бы умерла от удара). - Не подадут ли корону матери?"
      И ироничные опасения Екатерины оказались не напрасными. Корона была тяжелой, а шествие довольно долгим. Девочка устала держать корону и поставила ее на пол, рядом с матерью. Это выглядело довольно символично корона стояла на полу у ног фаворитки.
      И хотя статус королевы официально возвысил Екатерину над фавориткой, та продолжала по праву советницы короля вмешиваться во все, вплоть до интимной жизни супругов. В глазах придворных она была Еленой Прекрасной, а Екатерина - "толстой банкиршей". Король по-прежнему целыми днями пропадал у Дианы. Послы жаловались: его величество невозможно застать, он постоянно у своей метрессы. Король играл Диане на цитре, требуя от приближенных восхищаться достоинствами богини. Он перестал скрывать свою связь, открыто демонстрируя ее двору. В присутствии Дианы де Пуатье маршал докладывал королю о военных операциях, при ней обсуждались все государственные дела. Царил настоящий культ этой женщины. Символика в виде инициалов Генриха и Дианы украшала аллеи парков. Ни одно торжество не проходило без участия фаворитки. Для нее строили великолепные дворцы.
      Екатерина терпела все. Терпела даже советы Дианы по воспитанию королевских детей. Это про нее сказано: "Гений - это долгое терпение". Враги Дианы советовали Екатерине испортить лицо фаворитки купоросом, но они плохо знали королеву. Она никогда не могла бы унизиться до подобного поступка. Да она и не вынашивала планов мести. Она заставила себя думать так: у нее с Дианой де Пуатье общие интересы, ведь обе они, в конце концов, заботятся о короле, о его хорошем самочувствии и настроении. И заставляла себя даже проявлять заботу о сопернице и щедрость к ней. Фаворитка, поначалу обескураженная таким отношением, потом оценила его и тоже шла навстречу Екатерине. Просила совета, ведь ум и дипломатичность Екатерины были известны всем.
      Объединило двух женщин и отношение к новым фавориткам, которые появлялись у короля. Диана жаловалась Екатерине, что у Генриха появилась новая женщина - Джоанна Стюарт, леди Флеминг, 30-летняя вдова, дочь шотландского короля. Она познакомилась с королем, когда привезла во Францию юную Марию Стюарт. А их сближению содействовал старый сводник Монморанси, как называла его Диана. Она, наверное, забыла, что точно так же он содействовал их встречам в замке, когда Генрих был совсем молод. Екатерина молчала. Что она могла ответить? Поддакивать любовнице мужа, осуждая другую любовницу? Впрочем, Диане это было вовсе не обязательно. Ей хотелось выплакать душу. А всегда внимательно слушающая собеседника Екатерина очень этому способствовала. Опасения Дианы не были напрасными - вскоре Джоанна родила сына Генриху, который признал его и даже наделил титулом.
      Генрих не прекращал военные походы, и Екатерина в его отсутствие правила страной. Диана де Пуатье и Монморанси были против, но в конце концов она одержала над ними победу. В беседе с королем она сослалась на пример Луизы Савойской, которая в отсутствие его отца, короля Франциска I, правила страной. Генрих понимал, что лучше Екатерины его не заменит никто. И признал за ней регентство в его отсутствие.
      "Я не теряю времени и изучаю функции интенданта", - писала она мужу. Екатерина не держала зла ни на кого. Поэтому Монморанси сделала главнокомандующим французской армией. "Бейте врагов, - писала она Монморанси, - но держите короля подальше от ударов, потому что, пока жив король, вам будет сопутствовать честь и слава, в противном случае вас ждет горе, от которого не будет спасения".
      Когда мужа не было, она всегда одевалась в черное и требовала, чтобы все придворные молились о его успехах. Девять десятых эпистолярного наследия Екатерины составляют ее письма к мужу и о муже. "Женских" писем нет совсем. Только о деле. Генриху, когда его не было в Лувре, она писала каждый день, и, если он не отвечал ей, просила написать о нем Монморанси. Она всегда была в курсе всех его дел.
      Генрих высоко ценил поддержку, которую оказывала ему его жена, королева. В 1558 году он еще раз подтвердил это на деле, доверив ей миссию в городскую ратушу. Парижу грозили испанцы, и Екатерина обратилась с пламенной речью к почетному собранию, объявив о подготовке 10-тысячной французской армии, нуждающейся в экипировке. В итоге этой ее проникновенной речи собравшиеся дали согласие на сбор налога в сумме 300 тысяч турских ливров, при этом никого не освобождая от повинности.
      С того момента, когда Екатерина одержала победу в ратуше, она ощутила вкус к политике, которой занималась всю последующую жизнь.
      Теперь она стал участвовать в решении дел французской короны наравне со своим мужем, королем Генрихом Вторым. Но, будучи французской королевой, она никогда не забывала о своей родине - Италии. И добивалась того, чтобы французское влияние проникало туда как можно глубже. Тогда она сможет лучше помогать своей родине в трудные минуты и сделать для нее много. В своих письмах она писала слово "Родина" с большой буквы. "Я так же, как и вы, с благоговением отношусь к своей Родине", - писала она сиенцам, приветствуя их победу над Испанией и установление над городом Сиеной протектората Генриха Второго. Под влиянием Екатерины Генрих Второй назначил ее кузена Пьера Строцци генеральным наместником Сиены.
      Сиенец Клаудио Птоломео писал: "Невозможно выразить словами любовь и смелость, которые королева продемонстрировала по отношению к Сиене".
      Но у Генриха II были другие планы. Со временем он начал переориентацию на Неаполитанское королевство, отказавшись от Тосканы. Екатерина тяжело переживала этот отказ. И тем не менее ее власть приобретала все бoльшие размеры. В отсутствие короля она была регентшей, а вскоре после его смерти стала выполнять функции регента при постоянно сменяющих один другого юных королях.
      Генрих II умер, получив смертельную рану на рыцарском турнире - одном из любимых своих развлечений. Выбив из седла двух соперников, он не хотел прекращать поединков и, неудачно столкнувшись с Монтгомери - у того было сломано копье, и его кусок попал Генриху под забрало, - король получил смертельное ранение.
      Екатерина вспомнила пророчество Мишеля Нострадамуса, который предупреждал, что королю надо опасаться смерти в сражении до 41 года. А ведь ему было только сорок. Вспомнив о пророчестве, она вызвала флорентийского астролога Руджиери Козимо, чтобы узнать о будущем Франции. Екатерина принимала знаменитого астролога в покоях замка Шомон. Он велел погасить свечи и достал свое магическое зеркало. Вокруг зеркала поставил свечи, посадил Екатерину напротив него и стал вращать свое колесо времени. В зеркале Екатерина увидела очертания лика Франциска Второго. Его лик вращался в зеркале вместе с колесом.
      - Сколько он сделает оборотов, - сказал Руджиери, - столько лет ему и жить.
      Силуэт Франциска, выполнив всего один оборот, исчез с глаз потрясенной Екатерины. Она лишилась чувств. Но тут же пришла в себя. Теперь она увидела в зеркале второго своего сына, будущего короля Карла Девятого. Его лик совершил тринадцать вращений. Анжу, который станет Генрихом Третьим, королем Франции и Польши, совершив пятнадцать оборотов, уступил место Генриху де Бурбону, королю Наварры.
      Екатерина верила астрологам безоговорочно. Значит, ангулемская ветвь династии Валуа была обречена. На смену ей шли Бурбоны.
      Екатерина очень тяжело переживала кончину короля. Она по-настоящему любила мужа, хоть он и не отвечал ей взаимностью. Но, прощаясь с ним навсегда, нося по нему траур, она не забывала о делах короны, она и тогда обдумывала свои грандиозные планы.
      Екатерина покинула Турнель, что противоречило обычаям, оставив у смертного одра Монморанси. Когда она узнала, что Диана де Пуатье собирается в Турнель, чтобы проститься со своим бывшим любовником, она наотрез отказала ей во въезде. Для Дианы это известие об отказе в последний раз увидеть его величество прозвучало как гром среди ясного неба. В первый раз в жизни ей что-то запрещали, шли против ее воли, и она ничего не могла с этим поделать. Но надо признать, понимала Пуатье, что власть ее, увы, кончилась. Мало того, надо как-то выжить. Теперь у Екатерины развязаны руки, и она может с ней сделать все, что захочет. Диана в глубине души чувствовала, что Екатерина не будет ее казнить и мстить ей за все, она не такой человек. И все же надо вести себя очень осторожно, продумывать каждое свое движение, каждый свой жест. Она должна во всем теперь подчиняться воле той, которую в душе презирала, и делать это так, как будто подобное подчинение ей в радость.
      Диана попросила Екатерину ее принять. Через силу обе женщины готовились к этой встрече. Диана - потому что испытывала страх перед действиями Екатерины и чувство вины перед ней. Екатерина как будто стеснялась своей роли победительницы и своего могущества. По логике вещей, так думали и при дворе, - она должна была уничтожить свою бывшую соперницу. Но логика и дворцовые интриги никогда не были гарантией истины для Екатерины Медичи. Она всегда поступала сообразно своим принципам и полностью полагаясь на свой внутренний голос. Нет, она не будет мстить Диане, как не делала этого и при жизни короля, хотя, конечно, обладала такими возможностями. Она даже вступила с ней в контакт и была в неплохих отношениях. Это не было лицемерием со стороны Екатерины, почему же она тогда должна меняться сейчас, когда получила силу? Это было бы неблагородно, да и совсем не нужно ей. Она будет действовать, как всегда, исходя из здравого смысла. Об этом ей постоянно напоминал талисман, который она носила, - изображение голубого небосвода, свернувшейся в клубок змеи и древнеримского бога времени Сатурна.
      Диана в опале, Екатерина - в силе. Но это ничего не меняет. Все будет решено по справедливости. Диана была умной женщиной. И первое, с чего она начала, когда вошла в кабинет Екатерины, она встала перед ней на колени и попросила прощения. Екатерина тут же велела ей подняться. С глазами, полными слез, Диана сказала, что возвращает все присвоенные ей драгоценности, которые принадлежат французской короне. И попросила прощения еще раз. Екатерина молча кивнула. Никаких эмоций - ни презрения, ни сочувствия не отражалось на ее лице. Страх Дианы толкнул ее еще на один шаг, который она тоже заранее продумала.
      - Я готова расстаться со всем своим имуществом и предстать перед справедливым судом, - покорно сказала Диана.
      На этот раз по лицу Екатерины пробежало подобие улыбки. Да, можно было понять Генриха - какая блестящая актриса эта Диана де Пуатье!
      - Ну что вы, мадам, зачем же так? В конце концов, мы обе старались заботиться о его величестве, вы сделали ему немало добра.
      В этот момент она посмотрела в глаза Дианы долгим взглядом. Та пыталась его выдержать, но покраснела и опустила глаза. Как будто от стыда! Но и это было продуманным жестом.
      - Давайте остановимся на том, что вам придется расстаться с замком Шенонсо. Взамен вы получите замок Шалон. Это вас устроит? - Екатерина говорила довольно приветливо.
      Замок Шалон? Любые последствия их встречи представляла себе Диана, но такой щедрости не ожидала. Согласна ли она? Еще час назад она рисовала себе самые страшные картины в лучшем случае нищеты, а теперь - она владелица прекрасного замка. При этом, похоже, отношение к ней Екатерины совсем не изменилось. Она поблагодарила свою благодетельницу и заверила, что та всегда может рассчитывать на ее помощь. Екатерина ответила, что непременно обратится к ней, Диана во многом могла быть ей полезна. На том и расстались две женщины, которые на протяжении всей жизни короля были одна женой, другая - постоянной любовницей.
      Король умер. Новым королем должен стать Франциск, которому к тому времени было 15 лет. Однако, несмотря на свой юный возраст, он уже был женат на своей ровеснице, шотландской королеве Марии Стюарт. Юную шотландку представили французскому двору, когда ей было всего пять лет. Женили их Генрих II и де Гизы, преследуя свои честолюбивые замыслы в Шотландии.
      Как мать, Екатерина с большой тревогой относилась к этому раннему браку своего сына. Ее преследовали недобрые предчувствия. Франциск был очень слаб здоровьем, и она переживала за него. А к невестке, Марии Стюарт, она его ревновала. Екатерина всегда была честна с собой, никогда не боялась признаться самой себе даже не в самых благородных чувствах, так и здесь она полностью отдавала отчет в своей ревности. Это было особенно тяжело, потому что Мария Стюарт очень нравилась ей - с одной стороны, именно такой она хотела видеть жену своего сына, с другой - она была слишком хороша, именно это и мучило мать. И конечно, она особенно переживала, что Мария захватила над Франциском полную власть. Не случайно этот треугольник стал темой многих художественных произведений, известных трагедий, а уж психоаналитикам с фрейдистской теорией эдипового комплекса было где разгуляться!
      Итак, Франциск стал королем, а Мария Стюарт королевой. Для Екатерины стало неприятной неожиданностью, что теперь невестка не упускала случая уязвить свекровь ее неблагородным происхождением, повторяя обвинения, которые преследовали ее в первые годы жизни при дворе, но в последнее время стихли. Но особенно переживать по этому поводу не позволяли Екатерине ее мудрость и государственные дела. Она вступила в права регентши при молодом короле, который был не способен управлять страной по причине своей молодости и очень слабого здоровья.
      Когда в начале ноября 1560 года двор перебрался в Орлеан, все увидели, что король болен. Он всегда жаловался на сильные головные боли, а тут еще, как назло, абсцесс за ухом нагноился сильнее обычного. Поначалу врачи заподозрили обыкновенную простуду. Луара уже покрылась льдом, а Франциск имел неосторожность, не по погоде одевшись, играть на улице в мяч. В воскресенье 17 ноября у короля началась рвота. Врачи долго спорили о ее причинах и наконец пришли к решению: лечить Франциска слабительным и отваром из ревеня. Однако гнойник не заживал, а головные боли становились все нестерпимей. На следующей неделе дважды удалось остановить истечение гноя, правда, тут же начинались сильные боли и поднимался жар. Если до сих пор медики стремились сделать все возможное, чтобы унять болезнь, то теперь стали пытаться ее активизировать. В воскресенье 30 ноября молодой король стонал так, что слышно было даже за окнами, и все время требовал пить. Агония продолжалась до 5 декабря. В полдень король Франциск II исповедался и испустил последний вздох.
      Так, не успев прийти в себя от потери мужа, Екатерина потеряла сына. Превозмогая материнские страдания, она вынуждена была думать о Франции, которая в очередной раз осталась без короны.
      Мария Стюарт? Но не успела Екатерина провести с ней переговоры о ее возможном вступлении на престол, как та поспешила отказаться. И осталась белой королевой - вся с ног до головы в белых одеждах траура. А вскоре она возвратилась в свое шотландское королевство, где ее ждала трагическая судьба. Будучи королевой Шотландии, она отреклась от своей короны в 1567 году, но так как при этом она сохраняла династические права на английский престол, то по приказу Елизаветы I была предана суду королевского трибунала по обвинению в предумышленном убийстве своего супруга, а также в заговоре против английской королевы и казнена.
      Но вернемся к французскому двору, где происходят не менее трагические события.
      Екатерина твердо провозгласила, что принимает регентство на себя. Положение в стране было далеко не блестящим, к тому же Франция имела 45 миллионов долга. Решение Екатерины стать регентшей вызвало резкое недовольство Антуана де Бурбона, короля Наваррского, отца будущего Генриха IV. Он потребовал официально признать его заместителем регента. Аргументировал он это тем, что в его жилах течет французская кровь. А если Екатерина заболеет? Кто тогда будет управлять страной? Но заболеть Екатерина не могла. Не имела права. И с Бурбоном в конце концов договорились, пообещав сделать его наместником короля с широкими полномочиями. Во избежание его возможных будущих притязаний на регентство Екатерина специальным указом утвердила право на коронование престолонаследников, достигших 14 лет. Так она добилась полной самостоятельности.
      Франции нужен был новый король. Екатерина созвала Королевский совет. Новому королю было 10 лет, и звали его Карл IX. Рядом с королевой-матерью восседала ее дочь, Маргарита, которая станет королевой Марго, и двое других детей Генриха II: будущий Генрих III, сменивший титул герцога Орлеанского на титул герцога Анжуйского. И возле него - щупленький черноволосый герцог Алансонский, который позже тоже станет герцогом Анжуйским.
      Большое путешествие королевского двора, инициатором которого была Екатерина, началось в январе 1564 года, а закончилось в мае 1566 года. Екатерина ввела традиции таких путешествий. Она считала, что ее ближайшие придворные, а тем более королевские особы должны знать свою страну и свой народ. Путешествовали огромным кортежем, который включал в себя всe и вся, - все службы двора, от поваров до музыкантов. Непременным участником путешествия был созданный Екатериной ее "летучий эскадрон" - на лошадях восседали красивые молодые барышни из знатных семей, которых Екатерина привлекла ко двору. Она одевала их в шелка и золото, превращала в сказочных героинь, которые должны были прославлять королевский двор. В те времена считалось неприличным, если молодые люди из почтенных семей не имели знатную любовницу, а если эта любовница состояла в эскадроне Екатерины это считалось очень почетным и престижным.
      Замыкали шествие девицы легкого поведения, в которых порой нуждались мужчины двора, жалуясь, правда, потом на болезни определенного рода.
      Когда двор остановился в Салон-де-Провансе, Екатерину заинтриговал странный человек с длинной белой бородой, который, не выпуская трость из рук, семенил рядом с лошадью короля. Она узнала в нем астролога Мишеля Нострадамуса, к помощи которого ей приходилось обращаться в прошлом. Нострадамус сказал, что хочет увидеть престолонаследника Наваррского королевства. Его ввели в комнату маленького Генриха, будущего короля Франции Генриха IV, который стоял в постели голышом. Нострадамус, держа в одной руке свой бессменный зеленый бархатный берет, а в другой толстую бамбуковую трость с серебряным набалдашником, пристально смотрел на мальчика. Потом повернулся к Екатерине и, к ее большому удивлению, изрек:
      - Он наследует все... Если Господь Бог приведет вас дожить до того времени, вашим господином будет король Франции и Наварры.
      Пораженная, Екатерина вспомнила предсказание другого астролога Руджиери Козимо, которое в точности совпадало с этим. Проверить истинность своего пророчества Нострадамус не смог - после этого он не прожил и двух лет.
      Не в лучшее для Франции время вступила Екатерина во власть. Она появилась на политическом Олимпе, когда религиозные противоречия между католиками и гугенотами обострились до предела. Вскоре началась первая религиозная война и потянула за собой кровавую цепочку убийств и погромов. Первая, потому что будут еще и другие. Воды Луары с ее песчаными серебристыми отмелями окрасились человеческой кровью. И во всех городах и селениях, в замках совершались убийства, изнасилования. Началась жестокая схватка, которая продлится вплоть до того, когда Генрих IV в очередной раз примет католичество и скажет: "Париж стоит мессы".
      В чем состояли их расхождения? Согласно учению Кальвина - главы французских гугенотов, власть монарха ограничена церковью, выступающей гарантом защиты Божественного закона. Государь, нарушивший закон Бога, обречен на неповиновение подчиненных. В протестантизме соблюдался принцип выборности священников и предполагалось включение мирян в их число. Старейшины-пресви-теры избирались из числа прихожан.
      Екатерина была католичкой и по убеждениям, и по рождению. Но она обладала живым умом и была открыта для восприятия всего нового. Видя ее терпимость, гугеноты обращались именно к ней, минуя де Гизов, которые не прекращали свои репрессии против протестантов. На смертном одре Франсуа де Гиз без тени раскаяния вспоминал об избиении протестантского мятежа 1 марта 1562 года в Васси. Он называл это - "неприятности, причиненные тем людям из Васси". Под "неприятностями" следует понимать 73 жизни гугенотов, не считая 114 раненых. При этом люди Гиза потеряли убитым только одного человека и отпраздновали учиненную ими резню как великую победу.
      Принц Конде, который после смерти Франциска II вышел из тюрьмы, открыто возглавил протестантское движение и начал вербовку рекрутов. 2 апреля 1562 года с кавалерией в 2500 сабель он с ходу взял Орлеан. В его манифестах при этом утверждалось, что воюют протестанты с единственной целью - установить мир.
      Бои продолжались и в Париже. Под мостами Сены проплывали трупы. Католики и протестанты не останавливались перед самыми жестокими деяниями.
      Екатерина понимала, что нужно было что-то предпринять. Она искала пути примирения, добиваясь от Гизов согласия на прекращение репрессий. Она выступала посредницей в переговорах. Направила посольство к папе с просьбой разрешить провести во Франции церковную реформу. Посольство Пибрака успеха не имело.
      Принц Конде взял ряд городов. В события вмешалась протестантская Англия. Королева Елизавета на правах кредитора и помощника в военной силе угрожала оккупировать Северную Францию. Этого Екатерина допустить не могла. Поэтому она и прибыла в Руан для проверки готовности армии.
      Военная кампания в Руане все расставила по местам. Были обезглавлены обе партии. Антуан де Бурбон был убит при осаде города, Конде захвачен в плен. А Франсуа де Гиз погиб еще под Орлеаном. Прежде чем умереть, он сказал склонившемуся над ним сыну Генриху:
      - Сын мой, посмотри на меня и сделай вывод. Не надо брать на себя в жизни слишком большие и непосильные задачи. Ведь все, в сущности, в мире обман. Суди по мне: я большой командир, а убил меня маленький солдат.
      "Почему же ты так поздно это понял, отец? Только тогда, когда приходится прощаться с жизнью", - подумал Генрих. И не внял отцовскому предсмертному завету, сыграв в истории своей страны довольно значительную роль.
      Екатерина продолжала миротворческую деятельность. Она содействовала проведению религиозного коллоквиума с участием Теодора де Беза - главы протестантской церкви, который пришел на место Кальвина. К сожалению, диспут ничего не дал.
      И все же мир был достигнут. 19 мая 1563 года был опубликован эдикт, который положил конец первой религиозной войне. "Мир достигнут, - написал коннетабль Монморанси Екатерине, - я уверен, что вы останетесь довольны". Эдикт давал протестантам свободу вероисповедания в их имениях - "владельцам замков, высшим судьям и сеньорам и прочим носителям дворянских титулов, располагающим своими вотчинами". Простолюдинам по этому указу разрешалось исповедовать свою веру только в пригородах. Таким образом, протестантизм стал карманной религией привилегированного класса. Екатерина не питала особенных иллюзий по поводу заключения этого перемирия, но она справедливо полагала, что "худой мир лучше доброй ссоры".
      Главная цель жизни Екатерины Медичи состояла в том, чтобы создать во Франции культ монарха и его власти. И это ей сделать удалось, несмотря на то что один король сменял другого. Но она была натурой деятельной, энергичной и умела обеспечить крепкую власть короля.
      Она выполняла функции всех министров своего правительства. Пересмотрела многие международные договоры в интересах своего государства. Ее усилиями было достигнуто перемирие в гражданской войне. Екатерина пыталась усмирить рвущихся к власти католиков, которые стремились отомстить за своего вождя Франсуа де Гиза. Она производила крупные кадровые перестановки. Когда она увидела, что дальнейшее пребывание принца Конде во главе армии становится небезопасным, она тут же заменила его своим сыном, 16-летним Генрихом, герцогом Анжуйским.
      В апреле 1572 года она добилась наконец подписания брачного контракта между Генрихом Наваррским и ее дочерью Маргаритой. Это было сделано Екатериной с целью дальнейшего сближения католиков и гугенотов. Увы, вскоре за этим актом перемирия последует взрыв, и кровавые реки Варфоломеевской ночи затопят Париж.
      В жизни двора с регентством Екатерины началась новая культурная эпоха. Она покровительствовала людям искусства, отдавая большее предпочтение изобразительному искусству, чем философии. Стены ее дворца украшали картины лучших итальянских, французских и фламандских мастеров. Полотна с библейскими и античными сюжетами "Блудный сын", "Похищение Елены", "Соломонов суд" соседствовали с пейзажами из народной жизни. Можно было увидеть и портреты самой Екатерины Медичи, написанные лучшими портретистами той эпохи - итальянцем Вазари, французами Клуэ, Кароном, дю Монтье. Причем портреты не приукрашивали внешности Екатерины, она этого не любила, но подчеркивали выразительность ее лица и глубокий интеллект.
      В кабинете Екатерины было много книг, несмотря на свою занятость, она каждый день хоть и немного времени, но посвящала чтению. Были здесь и древние рукописи, и фамильные ценности. Много экзотических вещей, привезенных из разных уголков планеты: крокодиловая кожа, коралловые ветви, турецкие и персидские ковры, китайские лаковые миниатюры, изделия из драгоценных камней, изысканная посуда.
      Екатерина ко всему относилась творчески, ко всему, что ее окружало. Когда вокруг нас будет только прекрасное, и дела наши станут благороднее, а значит, и жизнь во Франции будет лучше, считала Екатерина. Ко двору она привлекала самых лучших архитекторов, причем лично участвовала в разработке новых проектов. Усилиями зодчего Пьера Леско и каменщика Пьера Шамближе она восстановила в Лувре старое здание времен Карла V. Были воздвигнуты пристройки ко дворцу в Фонтенбло. Она реставрировала и строила свои резиденции, сказочно преобразила замок Шенонсо на Луаре, высадив перед ним великолепные сады, провела каналы, разбила виноградники, посадила шелковицы и даже создала питомник для разведения шелковичных червей, который стал снабжать шелкопрядильную мастерскую. В саду разместила вольеры с редкими птицами и маленький зверинец с забавными животными. Екатерина хотела, чтобы это место напоминало ей флорентийские сады. Впоследствии она стала проводить здесь все свое свободное время, которого, правда, было очень мало.
      Еще один из ее шедевров - сад на правом берегу Сены в местечке Виллеруа, или, как еще его называли, Тюильри. Он представлял собой лабиринты аллей с редкими породами деревьев.
      По совету философа Пьера Рамье Екатерина перевела знаменитую библиотеку из Фонтенбло в Лувр. Возродила угасшие было традиции, введенные ее кумиром королем Франциском Первым, - традиции пышных празднеств, маскарадов, театра, балета. Пьесу Ронсара "О прекрасной Женевьеве" разыграли в Большом зале Фонтенбло ее дети, Марго и Эркюль, вместе с другими представителями знати. В Париже обосновалась итальянская комедия. Вообще, королева-мать предпочитала этот жанр популярной тогда трагедии. Всем этим она хотела снять напряжение, которое царило в государстве. Сама была постоянным зрителем комедий и участницей всех торжеств и искренне предавалась веселью. "Ее громкий смех и хороший аппетит выдает простолюдинку", - злословили при дворе, но беззлобно, скорее по привычке.
      Иногда желание поразить и удивить граничило с излишествами. И когда королева Наварры, Жанна д'Альбре, мать Генриха Наваррского, высказалась о дворе Медичи как о "месте разврата, где не мужчины добиваются женщин, а женщины - мужчин", она была недалека от истины. Екатерина Медичи очень способствовала повышению роли женщины в государственных делах. И своим собственным примером, и тем, что давала особые права фрейлинам своего "эскадрона". Да и Марго, ее дочь, была плоть от плоти ее, это проявлялось в ее ранней не по годам самостоятельности и независимости в суждениях.
      Но наступила ночь 24 августа 1572 года, и празднествам пришел конец. Между 2 и 4 часами ночи с колокольни Сен-Жермен раздался звон, которому стали вторить все церкви Парижа. Накануне вечером старшине, приглашенному в Лувр, было приказано принять все необходимые меры, чтобы не допустить бунта гугенотов: запереть все городские ворота, цепями скрепить лодки у берегов Сены, установить пушки перед ратушей и на Гревской площади. Оповещены были все начальники кварталов и городская милиция. И первыми жертвами стали гугеноты, которые полюбопытствовали, что происходит. Когда рассвело, на дверях католиков стали видны белые кресты - во избежание ошибок, чтобы их, не дай Бог, не перепутали с протестантами.
      Шла кровавая бойня. Святой Варфоломей не один раз перевернулся в гробу.
      Мишель Монтень, когда назвал свой век свинцовым, имел в виду в первую очередь Варфоломеевскую ночь. Философ писал:
      "В развращенности века каждый из нас принимает то или иное участие: одни вносят свою долю предательством, другие - бесчестностью, безбожием, насилием, алчностью, жестокостью, - короче говоря, каждый тем, в чем он сильнее всего; самые же слабые добавляют к этому глупость, суетность, праздность".
      Так, желая оградить Францию от войны, Екатерина Медичи допустила и даже во многом способствовала братоубийственной войне, которая происходила в самом центре страны - в Париже. До смерти Екатерина не простит себе этих дней.
      Через два года после этой жуткой массовой резни юг Франции вновь был захвачен гугенотами. Это еще раз говорит о том, что ничего нельзя решить кровью, подумала тогда Екатерина. И на этот раз восторжествовал компромисс, здравый смысл, основанный на политике веротерпимости. Карл IX заключил унию с повстанцами.
      В мае 1574 года, через два года после кровавых событий Варфоломеевской ночи, болезнь Карла IX - а король страдал тяжелой формой туберкулеза обострилась. Болезнь усугублялась тем, что с той страшной ночи короля преследовали кошмары. Когда он засыпал, "забрызганные кровью монстры кружили вокруг его постели", как он признавался матери.
      Он вошел в ее кабинет, кожа да кости.
      - Теперь, матушка, уж точно пришел час сказать вам "прощайте" и откланяться навсегда.
      В этом он был мужествен, он ясно видел свой конец и не устраивал истерик. Последними словами короля после того, как он исповедался и причастился, было восклицание: "О мамочка! Матушка моя!" Позже она назовет его смерть наказанием ее Всевышним за Варфоломеевскую ночь.
      Карл IX обожал свою мать, любимцем же Екатерины был Генрих, в то время король Польши. На следующий день после смерти Карла, 31 мая, Екатерина известила Генриха о кончине короля, его брата. Она писала сыну в Польшу: "Это не могло не причинить мне крайнюю боль, и нет для меня другого утешения, чем скоро увидеть вас здесь... так как ваше королевство нуждается в вас и в вашем добром здравии, ибо если бы я потеряла вас, то приказала бы живой похоронить себя рядом с вами..."
      Генрих Анжуйский прибыл из Кракова в Париж и вскоре стал королем Генрихом III.
      Екатерина продолжала поездки по стране до глубокой старости. И вот в декабре 1588 года в одной из поездок она простудилась. Болезнь застала ее в Блуанском замке, где она и решила провести время, пока не выздоровеет. "У нее очень высокая температура, - записал 4 января 1589 года присутствовавший в замке один из послов, - и хотя врачи объясняют жар безобидным насморком, возраст больной и острый приступ болезни вызывают серьезные опасения".
      Екатерина предчувствовала кончину. Не случайно перед глазами стали проходить все ее дети, которых не было в живых. "Они зовут меня к себе", подумала Екатерина. Близняшки Виктория и Жанна, которые прожили не больше месяца, Людовик, умерший через год после того, как родился, Клод, которая умерла в 27 лет, Франциск, Карл, Елизавета...
      На следующий день она составила завещание, в котором отписала замок Шенонсо королеве Луизе. Каждый получил свою долю наследства, за исключением мятежной дочери Марго и ее мужа Генриха Наваррского. Она предвидела близкую смерть, но умирать пока все же не собиралась. Она слишком сильно верила Нострадамусу. А астролог предсказал ей, что она умрет близ Сен-Жермена. От Блу до Сен-Жермена было очень далеко, и Екатерина вроде бы туда пока не собиралась.
      5 января около часу дня Екатерине стало очень плохо, и Генрих III попросил ее принять последнее причастие. В комнату вошел королевский священник, которого она никогда раньше не видела.
      - Как вас зовут? - спросила Екатерина.
      - Жюльен де Сен-Жермен, мадам, - ответил святой отец.
      - Все, это конец, - прошептала королева-мать.
      И через полчаса умерла, оставив своих суетных детей продолжать свои суетные дела. Екатерина Медичи прожила долгую и бурную жизнь, ей было 70 лет. Но в последний час она чувствовала себя глубоко несчастным человеком.
      Свободная любовь королевы Марго
      Мы знаем ее в основном по роману Александра Дюма. Но перу автора "Трех мушкетеров" и "Королевы Марго" принадлежат не только романы, Дюма как историк писал серьезные хроники, такие, как "Людовик XIV". И в них как историк он скрупулезно был верен фактам. А в романах он был художником и, как и позволено романисту, сгущал краски на широкой французской палитре. Так, в образе Ла Моля в "Королеве Марго" он соединил сразу две исторические личности.
      Маргарита Валуа, или королева Марго, ярко предстает нам в книге Дюма именно в тот период, когда у нее был роман с Ла Молем и когда она только вышла замуж за Генриха Наваррского. А между тем и до этого, и после казни Ла Моля, которой заканчивается роман, у королевы Марго было немало других бурных романов, в том числе один из главных в ее жизни - с Генрихом де Гизом, и вошла в историю эта замечательная женщина как самая любвеобильная королева. Исследуя жизнь королевы Марго, понимаешь, почему французы приватизировали и саму любовь, и все, что вокруг нее - все любовные интриги. Равной королеве Марго в науке страсти нежной - и в ее теории, и в ее практике - при дворе не было и уже, наверное, не будет.
      Маленькая принцесса Маргарита - ей было тогда только шесть лет заняла место на праздничном королевском турнире рядом со своими братьями, будущими королями Франции Карлом IХ и Генрихом III. Они называли ее просто Марго. Турнир был посвящен окончанию войны с Испанией.
      Трубы возвестили о начале поединка. Король Генрих II, отец Маргариты, любил такие турниры и устраивал их довольно часто. Разогнав лошадей, всадники устремлялись навстречу друг другу. У каждого в руке было деревянное копье с тупым турнирным наконечником. Противники стремились вышибить друг друга из седла - это была основная цель схватки.
      Маргарита была уверена в победе отца. Он был самым сильным и всех валил наповал. А вот ее мать, жену короля Екатерину Медичи, мучила тревога. Недавно астролог предупредил короля, что он должен "избегать любых одиночных поединков на ограниченном пространстве, главным образом до сорока одного года...". Генриху только недавно исполнилось сорок. Сам он не придавал никакого значения словам астролога или делал вид, что не придает.
      Первым его соперником был герцог Савойский. Противники пустили коней в галоп и с грохотом столкнулись. Через секунду - восторженный рев зрителей герцог выбит из седла. От падения на землю его спасло то, что он привязал себя к луке седла.
      Вслед за ним - Франсуа де Гиз, отец Генриха де Гиза. На этот раз ничья - оба соперника удержались в седле.
      Но королю этих побед мало. Он готовится к третьему поединку и меняет лошадь. Его новый противник - начальник шотландских гвардейцев Габриэль де Монтгомери, граф де Лорж. Со страшной силой они столкнулись, и все услышали треск. Это сломались копья, причем у обоих. Но никто не упал с коня. Король, конечно, на этом остановиться не мог. Ему было достаточно одной ничьей - с Гизом.
      Король посмотрел на трибуны, и взгляд его встретился с тревожным взглядом жены. "Довольно, прекращай поединки!" - умоляли ее глаза. То, о чем она молила бессловесно, сказал маршал Вьервиль. Он подошел к королю:
      - Сир, вот уже три ночи подряд мне снится, что с вами должно случиться несчастье. Не стоит продолжать поединок. Вот и ваш соперник согласен со мной.
      Король и маршал посмотрели на Монтгомери. Он вежливо кивнул.
      - Что за ересь! - воскликнул Генрих II. - Мы будем драться! Занимаем места.
      И они разъехались. Монтгомери впопыхах забыл сменить копье и продолжал держать его наперевес. Так, со сломанным оружием он и помчался навстречу несущемуся на него королю. Обломок копья ударился о доспехи короля, скользнул под забрало и вонзился Генриху в глаз.
      Новым королем Франции стал брат Маргариты пятнадцатилетний Франциск Второй. Екатерина приняла на себя регентство.
      Вспоминая свое детство, Марго всегда возвращалась к большому путешествию, которое завершало период становления ее личности. Когда ей исполнилось одиннадцать лет, ее мать Екатерина Медичи объявила, что она вместе с королем, со своим старшим братом герцогом Анжуйским и королевой-матерью отправляется в большое путешествие по Франции. Карл IX должен увидеть свое королевство. Восторгу Маргариты не было конца. Такого при дворе никто не помнил. В походе примут участие от десяти до пятнадцати тысяч человек, одних лошадей понадобится тысяч двадцать. Вся кавалькада объедет Францию за два года, три месяца и одну неделю!
      Править страной придется с дороги, поэтому весь двор тоже отправляется в путь. Поедет с ними и Генрих Наваррский, будущий король Генрих IV.
      Процессия имела вид более чем внушительный. Вся королевская рать: герольды, лучники, пешие и конные швейцарские гвардейцы с алебардами, двадцать четыре телохранителя в одежде с золотыми блестками. Следом шли духовники, капелланы, наставники, приближенные короля; затем кондитеры, булочники, мясники. Слуги, привратники, пажи, придворные музыканты... Король собирался заняться в путешествии охотой, и поэтому с ним ехали многочисленные загонщики, сокольничие и ловчие. Не забыли и амуницию для рыцарских турниров.
      Екатерина взяла с собой двадцать четыре статс-дамы и свой знаменитый "летучий эскадрон" юных фрейлин. Благодаря этим молодым женщинам королева узнавала все государственные тайны, которые выбалтывали в постелях фрейлин их знатные любовники. Красотки восседали на смирных кобылах и веселой стайкой трусили вслед за своей госпожой.
      Дорожные и парадные королевские повозки везли мулы. Несколько повозок были нагружены карнавальными одеждами, мавританскими, греческими костюмами для маскарадных балов. Взяли в путешествие даже медведей в намордниках, с кольцами в носу, и зеленых попугаев, без умолку болтавших в клетках.
      Королевское семейство сопровождали иностранные послы со своими свитами. А замыкал процессию отряд публичных девиц, предназначенных для услад путешественников. Все было продумано до мелочей.
      Торжественный выезд из Парижа состоялся 24 января 1564 года.
      В Фонтенбло сделали первую длительную остановку. Маргарита вспоминала, какое яркое впечатление произвела на нее постановка "Прекрасной Генвьеры" Ариосто. Звучали стихи Ронсара, который будет воспевать Марго всю жизнь, на сцене шла осада построенных из картона и дерева крепостей. Завершилось представление восхитительным фейерверком и балом.
      Вместе с большим путешествием кончилось и детство Маргариты. В четырнадцать лет она стала очаровательной девушкой.
      Ее чело, мирозданья венец,
      В божественном нимбе волнистых волос,
      Вьющихся, льющихся, вместе и врозь,
      С дымным оттенком прекрасных колец,
      писал о ней ее современник поэт Пьер Ронсар.
      Правильные черты овального лица - грациозно очерченный рот с довольно чувственными губами, нос, о котором современники говорили "живой как ртуть" из-за трепетания его крыльев. Стройная фигура с "двумя сладострастными холмами, полными неги всегда". И Маргарита никогда не стеснялась показывать свои прелести во всей красе - грудь в своих декольте она открывала так, как никто при дворе. "Никакая другая женщина не умела так изящно подчеркнуть свои прелести, - пишет о Маргарите Пьер де Бурдей. - Несколько раз я видел, как она подбирала туалеты, обходясь совершенно без париков, при этом умея так взбить, завить и уложить свои жгуче-черные волосы, что любая прическа ей шла... Я видел ее в белом атласном платье, усыпанном множеством блесток, в его розоватом отливе темная или прозрачная вуаль из крепа, с римской небрежностью наброшенная на голову, создавала ощущение чего-то неповторимо прекрасного... Я видел ее в платье бледно-розового испанского бархата, столь искусно отделанного драгоценными каменьями и перьями, что трудно представить себе что-либо более восхитительное..."
      В шестнадцать лет Марго обладала прекрасным образованием, она была начитана, знала латынь, на которой изъяснялась свободно. При этом она была дочерью королевы и сестрой короля Франции и обворожительно женственна. Что и говорить, первая дева Франции была завидной невестой! Это понимала королева-мать и думала, как лучше выдать замуж свое очаровательное дитя.
      Пока Екатерина Медичи строила планы на будущее Маргариты, та успела влюбиться. Первой ее настоящей любовью стал молодой герцог Лотарингский Генрих де Гиз. Этот широкоплечий двадцатилетний князь, потомок знаменитой династии Борджиа по материнской линии, заметив ее пылкие взгляды, тоже влюбился в Марго. Маргариту сжигала самая настоящая страсть к юноше. Он должен стать ее любовником. Не первым мужчиной, первым ее мужчиной был... ее брат, герцог Анжуйский. Она сама в этом однажды призналась: "Он был первым, кто задрал мне юбку". Эту тайну разгласил и исповедник Бусико, епископ Маргариты Грасс. Остается надеяться только на то, что доверила она ему свои секреты вне исповеди.
      Но она совершенно забыла об эпизодах кровосмесительной связи с братом, когда начался ее бурный роман с де Гизом. Ради своих страстных встреч на какие только ухищрения не пускалась Маргарита! Они любили друг друга везде - в парке, в коридоре дворца, в первом попавшемся помещении. Их часто заставали в самых интимных позах, но страстные любовники не обращали на это никакого внимания, продолжая заниматься любимым делом. Они не представляли жизни друг без друга, и встреч тайком им не хватало. И решили, что должны пожениться. Для Гиза Марго была прекрасной партией - дочь и внучка короля, первая дева Франции, первая красавица, и он был без ума от нее.
      Однако женитьба Гиза и Магариты вовсе не входила в планы Екатерины Медичи и ее сына Генриха, который старался сосредоточить в своих руках если не всю власть, то хотя бы ее ветви. Вражда католиков и гугенотов должна наконец прекратиться. Этому как нельзя лучше может способствовать свадьба Марго с королем Генрихом Наваррским. Сердце Маргариты принадлежало де Гизу, но разве этого кого-нибудь волновало? Речь шла о делах государственных.
      Марго отнеслась к известию о ее возможной свадьбе спокойно - она была уверена, что этого не произойдет. Римский Папа никогда не даст благословения на брак католички и гугенота. Марго плохо знала свою мать. Если Медичи что-то решила, она уничтожит все препятствия, возникающие на ее пути. Марго была права - Рим объявил этот брак богопротивным, но об этом мало кто знал. Екатерина распорядилась перехватывать курьеров из Италии с известием о запрете бракосочетания, а сама договорилась с кардиналом о совершении акта непослушания Ватикану. Венчание было назначено на понедельник 18 августа 1572 года.
      Бурные свидания Марго и де Гиза продолжались. Однажды Марго имела неосторожность добавить страстный постскриптум к письму, которое Генриху де Гизу отнесла ее фрейлина Пик де Мирандоль. Фрейлина была любовницей дю Гаста, одного из приближенных брата короля, Генриха Анжуйского. Все тайны и все интриги королевского двора выбалтывались в постели. Постель была одним из самых главных источников тайной информации. Дю Гаст, получив письмо из рук своей преданной любовницы, тут же отнес его герцогу Анжуйскому. В этот же день Маргариту вызвали король и королева-мать. Они в буквальном смысле набросились на Марго. Взбешенный король кричал, что никогда этот лотарингец не станет мужем его сестры, первой девы Франции, и чтобы она даже думать об этом не могла. Герцог де Гиз будет убит, если только она не прекратит свидания с ним. Все в ожидании свадьбы, необходимой Франции, а невеста не вылезает из постели какого-то де Гиза.
      Король всерьез решил расправиться с любовником сестры. Он вызвал своего сводного брата, графа Овернского, будущего графа Ангулемского, внебрачного сына Генриха II, и приказал ему убить герцога де Гиза на предстоящей псовой охоте. Убийство представить как несчастный случай. Каким-то чудом Марго узнала об этом приказе и оповестила де Гиза. Ему удалось уклониться от участия в охоте. Но было ясно, что надо что-то предпринимать, чтобы свести гнев короля на нет. Ему посоветовали как можно быстрее жениться, только тогда король может сменить гнев на милость. У Гиза выбора не было. Без промедления была устроена его свадьба с Екатериной Клевской, принцессой княжества Порсиан, которое находилось в Шампани к северу от Реймса. Герцог Анжуйский при встрече с де Гизом все же пригрозил ему:
      - Советую вам не пытаться снова увидеть мою сестру и даже не думать о ней, иначе я вас убью.
      Генриху де Гизу не оставалось ничего другого, как забыть свою блестящую любовницу, что он и постарался сделать.
      Марго была в отчаянии. Но свадьба де Гиза отрезвила ее - и на смену страданию пришло холодное равнодушие ко всему. Конечно, она не будет противиться свадьбе с Генрихом Наваррским. Да и как она могла противиться? При всей ее независимости в поведении такие решения в королевской семье принимала не она. После свадьбы Марго станет королевой Наваррской. Звучит внушительно, хотя Наварра - королевство, которое можно обскакать на одной ноге.
      К Генриху она не относилась никак. Когда-то в детстве они играли вместе, но что это за человек теперь, она не имела понятия. Да и не хотела иметь. Теперь ей было все равно.
      Генрих приехал увидеть свою невесту за несколько дней до свадьбы. Он помнил ее совсем девочкой, теперь перед ним предстала красивая, обворожительная женщина, при этом очень хорошо образованная, это чувствовалось по первым словам, которые она произносила, по манере говорить и держать себя. Она была элегантна, утонченна, божественна. Генрих при всем своем гасконском самообладании растерялся. Он чувствовал себя крестьянином в сравнении с Марго.
      Свадебная церемония была назначена в соборе Парижской Богоматери. Накануне, 17 августа, Маргарита проплакала весь день, слезы на ее глазах не обсохли и в праздничный день, 18 августа. Ярко светило солнце, но не могло разогнать тучи в душе Маргариты. Когда она смотрела на своего неотесанного жениха, она вспоминала де Гиза, и снова комок подступал к горлу. И все же она была, как всегда, необыкновенно красива. Грусть даже придала ее глазам особую глубину, и все любовались молодой королевой. Вот как описывает Марго в тот день ее современник Брантом:
      "Она так красива, что на свете просто не с чем сравнить, ибо, не говоря уже о прекрасном лице и изумительно стройной фигуре, на ней был восхитительный наряд и необыкновенные украшения. Ее красивое белое лицо, похожее на небо в минуты самой высокой чистоты и безмятежности, обрамляло такое множество огромных жемчужин и драгоценных каменьев, особенно бриллиантов в форме звезд, что невольно эту естественность лица и искусственность окаменевших звезд можно было принять за само небо, когда оно бывает усеяно звездами настолько, что благодаря им словно оживает".
      Так Марго насильно выдали замуж. Никакой любви и даже симпатии, по крайней мере в день свадьбы, к Генриху она не испытывала, вся поглощенная своими переживаниями. А как же первая брачная ночь? Была ли она? Стала ли Марго в полной мере женой своего мужа?
      Стала. И первая брачная ночь оказалась довольно бурной. В этом признались и Генрих, и сама Маргарита. Позже на вопросы церковных судей, которые будут принимать решение о разводе супругов, он скажет:
      - Мы оба, королева и я, были молоды и полны жизни, разве могло быть по-другому?
      А Маргарита на вопрос о первой брачной ночи ответила:
      - Мы оба в день свадьбы были уже настолько грешны, что воспротивиться этому было выше наших сил.
      Так что страдания страданиями, а интимные ласки своему мужу Марго дарила не без удовольствия. Правда, и без слов. Семь месяцев, занимаясь в постели тем, чем и положено заниматься мужу и жене, они с Генрихом не обменялись и десятком слов, как сказала Маргарита церковным судьям.
      Не прошло и недели после свадьбы, как наступила страшная Варфоломеевская ночь. В свои кровавые планы ни король, ни королева-мать Марго не посвящали - она была женой гугенота, а кто знает, захочет ли расстаться наваррский король со своей верой. Маргарита находилась между двух огней - католики смотрели на нее косо потому, что она была замужем за гугенотом, а гугеноты - потому, что она была католичкой.
      "Что до меня, то в происходящее меня никто не посвящал. Я видела, что все кругом возбуждены, а гугеноты шепчутся друг с другом", - вспоминала Марго в своих мемуарах. О поведении матери и короля в преддверии страшной бойни она говорит: "Я хорошо видела, что они сговорились о чем-то, но не понимала смысла их слов. Мать строго приказала мне идти спать... Я ушла, вся похолодевшая и растерянная, не в силах даже вообразить, чего именно должна бояться..."
      Тяжелое предчувствие лежало на ее сердце. Спать она не могла. Она прошла в опочивальню к мужу. Как всегда около тридцати дворян охраняли его покои. Она легла к нему, он заключил ее в объятия, всю дрожащую от необъяснимой тревоги.
      Воскресенье 24 августа стало самым кровавым в истории Франции днем. Утром король вызвал Генриха к себе. Когда тот вошел, король отвернулся от окна - он наблюдал за казнями собранных во дворе "безбожников" - и сказал:
      - После того как войны, которым подверглось мое королевство, переполнили чашу наших страданий, я наконец нашел выход, способный положить конец любым поводам для беспорядков. Я отдал приказ расправиться с мятежным адмиралом Колиньи и применить те же методы ко всем еретикам в городе, от которых исходит крамола. Я хорошо помню все то зло, которое причинили мне вы, а вы его причинили не меньше адмирала.
      Король выдержал свою знаменитую паузу, в течение которой смотрел в глаза Генриху. Тот и не думал отвечать. Он спокойно слушал короля. Карл Девятый продолжил:
      - Однако я чту королевскую кровь, которая течет в ваших жилах, и принимаю во внимание ваш юный возраст. Я забуду прошлое при условии, что вы вернетесь в лоно нашей матери Римской церкви, ибо во Франции должна существовать только одна религия - религия королей, которые сидят на троне. Итак, обедня, смерть или Бастилия - выбирайте!
      Последние слова король выкрикнул с присущим ему пафосом.
      Генрих не хотел умирать, как не хотел и в Бастилию. Он никогда не отличался особой религиозностью и спокойно согласился принять католическую веру. Оговорился только, что он хотел бы получше узнать некоторые католические обряды. Король ответил, что за этим дело не станет, главное его принципиальное согласие. Генрих расстался со своей верой легко, как будет делать это еще не раз, переходя из католичества в протестантство и обратно. Ему принадлежит знаменитое выражение, которое он выскажет позже: "Париж стоит обедни".
      Париж в тот вечер и в ту ночь захлебнулся от крови и слез. Католики набрасывались на гугенотов с остервенением диких зверей. Убийства, изнасилования, грабежи -сколько жестоких изуверств! Все самое низменное проснулось в людях. Вот сцена из мемуаров, относящихся к той эпохе:
      "Голую малолетнюю девочку обмакнули в кровь ее отца и матери, которых, прежде чем растерзать, предупредили, что если и она гугенотка, то с ней поступят как с ними". Озверевшие католики - основная часть населения Парижа - опьянели от крови. Они не только самым жестоким образом убивали протестантов - без разбору и мужчин, и женщин, - они устроили настоящую охоту на беременных протестанток. Одна из них, графиня, обитавшая на улице Сен-Мартен, пробовала спастись на крыше своего дома. Ее нашли, закололи кинжалами и сбросили вниз. Другую швырнули в воду, вспоров живот, "так что видно было, как там шевелится ребенок".
      Так в далеком XVI веке вели себя жители столицы одной из самых древних в мире демократических стран. А что же король? Как относился он ко всем этим зверствам? Может быть, он многого не знал? Увы.
      Ревущие толпы убийц разбудили молодую королеву Елизавету Австрийскую. Узнав, что происходит, она вызвала капитана гвардейцев де Нанси.
      - Как же так! А король, мой супруг, знает, что происходит? - спросила возмущенная и пораженная услышанным королева.
      - Да, Мадам, это делается по его приказу, - ответил капитан.
      Король в это время стоял у окна и стрелял из аркебузы по гугенотам, которые метались по площади, преследуемые католиками.
      Маргариту разбудил стук в ее спальню. Она услышала крики: "Наварра! Наварра!" Решив, что это Генрих, служанка открыла дверь. Маргарита вспоминает в мемуарах: "Оказалось, что это стучал дворянин месье де Леран, раненный шпагой и алебардой в руку и плечо. (В романе Дюма "Королева Марго" в покои королевы врывается раненый Ла Моль. - Е.Л.) За ним гнались четыре лучника, ворвавшиеся вслед за ним в мою комнату. Чтобы спастись от преследователей, он бросился к моей постели. Он крепко вцепился в меня, и я сползла в проход между стеной и кроватью, увлекая его за собой. Я совершенно не знала этого человека, не ведала, с какими намерениями он явился ко мне и чья, собственно, жизнь нужна была лучникам, его или моя. Мы оба были напуганы и оба кричали. Наконец Богу было угодно, чтобы месье де Нанси, капитан гвардейцев, вошел в это время в мои покои и, увидев меня в самом жалком и беззащитном положении, сначала расхохотался, потом напустился на лучников за их бестактность и выставил их вон, а нам отдал жизнь этого несчастного, все еще не выпускавшего меня из своих объятий. Мы перевязали его раны и уложили в моем кабинете... Я сменила рубашку, поскольку вся она была в крови".
      Марго узнала все от Нанси. Он рассказал ей и о том, что ее муж в безопасности, потому что сегодня был у короля и переговоры закончились успешно для Генриха.
      Никакого раскаяния на следующий день убийцы и те, кто ими руководил, не испытывали. На кладбище второй раз зацвел боярышник. Это решили истолковать так, будто Бог одобряет избиение еретиков. Король же заявил: "Все, что произошло в Париже, было сделано не только с моего согласия, но по моему желанию и под моим водительством. И я готов к тому, что вся хвала или же вся хула будут обрушены на одного меня!"
      Медовый месяц Марго и теперь уже католика Генриха Наваррского продолжался.
      Это был очень своеобразный медовый месяц. Как и последующие за ним полгода. Потому что все это время супруги почти не разговаривали. Они обменивались только самыми необходимыми словами, без которых даже минимальное общение невозможно. Но, как ни странно, это никак не отражалось на их сексуальных отношениях. В постели они как будто забывали, что не разговаривают друг с другом, и общались на языке молодых, сильных и жаждущих ласк тел.
      Ночью их тела удовлетворяли свои сексуальные потребности, а утром они почти не смотрели друг другу в глаза. Такая пустота для Маргариты не могла длиться долго. Генрих де Гиз был напрочь забыт и выброшен из сердца. Но, помимо физиологических, у Марго были еще и романтические запросы. И они не заставили себя ждать. Через десять месяцев после свадьбы с Генрихом Наваррским она влюбилась без памяти. После де Гиза она влюбилась так впервые.
      Ее избранником стал элегантный офицер из Прованса Гиацинт-Бонифас де Ла Моль. Ему шел уже сорок четвертый год. В XVI веке это было порогом старости. Маргарите бросились в глаза его изысканные манеры, его стройная фигура, то, как он говорил, как смотрел, как молчал. Если злился, начинал покусывать перья своей шляпы. Эта его привычка особенно нравилась Маргарите. Был в Ла Моле непередаваемый артистизм, который каким-то образом сочетался с его непосредственностью. Или эта непосредственность была тоже продуманной и рассчитанной, чтобы покорять благородных девиц? Еще один плюс для Маргариты, да и для большинства женщин ее круга, - у Ла Моля была репутация отъявленного дон-жуана. Про него говорили, что он предпочитает побеждать на полях Венеры, нежели Марса. Его любовные похождения странным образом сочетались с его религиозностью, по крайней мере внешней. Он старался не пропускать ни одной мессы. Говорили, что в перерывах между занятиями любовью Ла Моль только и делает, что молится в церкви. Он выстаивал по три, а то и по четыре мессы в день, как будто стараясь искупить свои плотские грехи. Когда королю доложили о новом увлечении сестры, он сказал, рассмеявшись:
      - Тому, кто вознамерился составить реестр блудных похождений де Ла Моля, достаточно сосчитать количество посещенных им месс.
      Как только Ла Моль заметил, что Маргарита смотрит на него с интересом, тут же в нее влюбился. Влюбленность была естественным состоянием графа.
      Начались их страстные встречи. Как правило, Маргарита принимала Ла Моля в своих покоях. Свидания не афишировались, но через день весь двор, конечно, знал, что у Маргариты появился любовник и был им придворный "казанова" Ла Моль. Узнал об этом и муж, Генрих.
      Как же он отреагировал? Совершенно спокойно. С женой у него наконец-то наладились отношения, они стали друзьями, стали общаться не только в постели. И Генрих, когда узнал об измене, вовсе не почувствовал себя обманутым и обиженным. Не случайно при дворе его прозвали обольстителем. Он был под стать жене. У Генриха вот уже месяц была любовница - одна из самых соблазнительных фрейлин из "летучего эскадрона" Екатерины Медичи. Ее звали Шарлотта де Сов. Как утверждал один из современников, "у нее были длинные ножки и соблазнительная попка". И не один Генрих мог оценить прелести этой фрейлины на деле. Шарлотта была поистине ненасытна. Помимо Генриха, ее любовниками в то время были Алансон, де Гиз, дю Гаст, Ла Моль (несмотря на свою страсть к Марго и свой "преклонный" возраст, успевающий захаживать и к ней), итальянец Аннибал де Коконат, или Коконас. (Тот самый Коконас, что выведен Александром Дюма в романе "Королева Марго". - Е.Л.)
      Так что супруги Маргарита и Генрих, разделяя супружеское ложе, знали об увлечениях друг друга и относились к ним не только спокойно, но даже поощряли их. Таким образом они не чувствовали себя связанными браком, который совершился против их воли.
      Марго продолжала встречаться с Ла Молем. Он был страстным и изысканным любовником, таким изобретательным в постели, что Маргарита забывала обо всем на свете. Он не мог сравниться ни с Гизом, ни тем более с прямолинейным Генрихом.
      Противостояние короля, Екатерины Медичи, с одной стороны, и Генриха Наваррского - с другой, находящегося, по сути, в Лувре как в заточении, сохранялось, несмотря на то что Генрих принял католическую веру. Ла Моль в этом противостоянии был на стороне мужа Марго. Вместе с герцогом Алансонским, братом короля, и Марго он участвовал в заговоре против короля. Заговорщики планировали побег Генриха, де Конде и Алансона, избрав для них в качестве убежища Седан, тогда независимое княжество. Ла Моль знал о довольно дружеских отношениях Марго с Генрихом и не сомневался, что, если посвятить ее в свои планы, она будет на их стороне. Многолетний опыт интриг подсказывал ему, что женщина никогда не пойдет против любовника и против мужа, с которым не прекратила супружеских отношений.
      И он оказался прав. В своих мемуарах позже Марго вспоминала: "Граф употребляет всевозможные уловки и средства, лишь бы быть мне приятным и добиться такой же дружбы, какая у меня была с королем Карлом... Сочтя, что всей своей услужливостью, бесчисленными знаками покорности и любви он достаточно доказал свою привязанность ко мне, я решилась ответить ему взаимностью и принять участие в его делах".
      Ла Моль не ошибся в Марго. Но "делу политиков", как назвали этот заговор при дворе, не суждено было совершиться. "Летучий эскадрон" Екатерина набирала очень тщательно. В него попадали только самые лучшие девушки - лучшие во всех отношениях, они должны были быть совершенны внешность, фигура, изощренное кокетство, умение соблазнять и - самое главное - быть страстными в постели и при этом уметь выведывать все сокровенные мысли своих любовников. Мысли, касающиеся политики и политических интриг.
      Шарлотта де Сов была тонким психологом. Проводя ночи с любовниками из высшей королевской элиты, она узнавала от них все нюансы внутренней политики. Она поставила за правило - говорить с ними на темы двора. Мужчинам казалось вполне естественным то, что фрейлина Екатерины интересуется всем, что происходит при дворе, причем Шарлотта умела вести себя так, как будто интересуется всем этим она из чистого женского любопытства. Обычно после любовных утех она заводила непринужденную беседу. Расслабленные и довольные, любовники выбалтывали ей все.
      Не удержался и Генрих. Предстоящий побег волновал его, он пребывал в задумчивости, а Шарлотта, заметив это, была с ним особенно нежна. И он раскрыл ей секрет "дела политиков". Шарлотта не на шутку расстроилась: когда же она теперь увидит своего возлюбленного? Даже заплакала. Но Генрих успокоил ее - они непременно найдут возможность встречаться.
      Когда утром Генрих покинул Шарлотту, она тут же оправилась к Екатерине Медичи. Король, узнавший новость от матери, впал в буйство. С криком: "Арестовать всех!" он опрокинул стол.
      "Дело дошло до разбирательства в суде парламента, - вспоминает Маргарита, - откуда к моему брату и моему мужу отрядили комиссаров, чтобы их выслушать. Не имея никого в Королевском совете, последний попросил меня письменно изложить его ответы, чтобы случайно не навлечь неприятности ни на себя, ни на других. Провидение Божье помогло мне составить защитную речь, которой он остался очень доволен, а комиссары пришли от нее в восторг". Так Маргарита спасла мужа и брата, герцога Алансонского. Герцог заверил своего брата-короля и мать, что любит их и не намерен покидать никогда. И он, и Генрих утверждали, что своей жизни в Лувре не нарадуются. Они назвали клеветой обвинение, что якобы они с оружием в руках намеревались выступить против короля и что стояли во главе "дела политиков".
      Их простили. Так было удобнее Екатерине. Но кто-то же должен ответить. И ответил Ла Моль. Его Маргарите спасти не удалось. Особой уликой стала восковая статуэтка короля, пронзенного стрелой. Ла Моль и Коконас были осуждены на смерть. Было решено, что после пыток и казни "их тела будут рассечены на четыре четверти", которые должны быть "подвешены к четырем виселицам перед главными воротами Парижа, а их головы выставлены на башне позора на Гревской площади".
      Герцог Алансонский при своем влиянии мог спасти своего друга Ла Моля, но только не в этот раз, когда он и сам был виновником заговора. Король жаждал крови, и надо было ему ее дать, чтобы он успокоился и все простил.
      Ла Моль взошел на эшафот. Маргарита видела, что он шепчет, глядя в небо. По губам своего любовника, вкус которых ощущала сейчас на своих, она прочитала: "Господи! Пресвятая Дева Мария, помилуй меня". И тут он посмотрел на нее. Она ответила ему взглядом, полным любви и отчаяния. Он прошептал, и опять она по губам прочитала его слова: "Я поручаю себя молитвам королевы Наваррской и других дам".
      Слезы ручьем полились из глаз Марго, и не только из глаз ее одной. На эшафоте Ла Моль остался верен себе - он по-прежнему был религиозен и по-прежнему любил женщин - всех, с кем был близок в своей недолгой жизни.
      Когда наступила ночь, Маргарита послала одного из своих друзей выкупить у палача голову казненного. Поцеловав ее в охладевшие уста, она уложила голову в ящик и на другой день приказала набальзамировать. С головой Коконаса его любовница Маргарита Неверрская совершила то же самое. По свидетельству историка, "они наполнили рот каждого драгоценными камнями, которые те дарили своим дамам при жизни, и обернули головы в свои самые роскошные юбки; потом все было залито свинцом и помещено в деревянные ящики. С помощью самодельных инструментов женщины выкопали две ямы на Монмартре и захоронили головы".
      Останки Ла Моля и Коконаса ждала интересная судьба. Бассомпьер пишет в своих мемуарах:
      "Когда при строительстве ограды копали землю, были найдены два ящика, а в них две головы с набитыми драгоценностями ртами; к находке отнеслись с большим благоговением и решили, что головы принадлежали мученикам за веру, которые усердием христиан были захоронены в этом месте вместе с драгоценностями; так их обнаружили, и была построена часовня мучеников веры, а головы поместили в оправу и превратили в почитаемую реликвию..."
      От тяжелой болезни умер король Карл IX, на престол вступил его брат Генрих III. Генрих Наваррский продолжал оставаться фактически узником Лувра, но, в отличие от герцога Алансонского, планов о побеге больше не вынашивал. Он утешился в объятиях все той же Шарлотты де Сов, а также другой фрейлины Екатерины - мадам Руэ. По словам одного из современников, "молодая изворотливая плутовка разжигала его влюбчивость и удовлетворяла все его прихоти". Подослав к нему одну из самых способных своих учениц, Екатерина хотела таким образом окончательно успокоить гордость Генриха, заставить его забыть все его неудачные мероприятия, чтобы впоследствии сделать марионеткой в своих руках. Генрих до поры до времени не противился такому повороту дел.
      Между Генрихом и Марго постепенно вырастало отчуждение. Марго этого не хотела, не хотел этого и Генрих, высоко ценивший свою жену. Но между ними встал король Генрих Третий, подсылавший своих верных слуг, в частности своего фаворита дю Гаста, открыто шпионить за Марго. Однажды король потребовал, чтобы шурин отослал горничную своей жены, некую Жигонну де Ториньи, у которой, по его сведениям, была дурная репутация. Но Марго была очень привязана к Жигонне и вовсе не хотела с ней расставаться. Тем не менее под воздействием Шарлотты де Сов, которая выполняла волю Екатерины, диктуя в постели Генриху свои желания, Генрих уступил просьбе короля и настоял на устранении Жигонны. Марго рыдала:
      - Я больше не могу полагаться на мужа как на близкого мне человека.
      Сколько раз Марго помогала мужу, сколько раз вставала на его сторону, даже когда это не было ей выгодно. А он, по сути, предал ее.
      "Мы легко верим тому, что говорят нам люди, которых мы любим, - пишет Маргарита, имея в виду интриги Шарлотты, которая убедила Генриха в том, что Марго ревнует ее к нему. - Мой муж принял все это за чистую монету и отдалился от меня, а потом и вовсе начал меня избегать, чего раньше никогда не бывало. Какие бы фантазии ему ни приходили в голову, прежде он говорил со мной совершенно свободно, как с сестрой. Он знал, что ревновать я совсем не умела и ждала лишь одного - чтобы он был доволен".
      Герцог Алансонский не оставлял своих планов бежать из Лувра в герцогство Анжуйское. И 15 сентября 1575 года он все-таки совершил побег, встав во главе протестантской армии и придав своей коалиции видимость законности и легитимности, ведь он был братом короля. Настроение же Генриха III по этому поводу было самое что ни на есть скверное.
      Поступок герцога вдохновил Генриха Наваррского. И отложенный на неопределенное время план побега вновь стал вызревать в его голове. 3 февраля 1576 года Генрих Наваррский под видом охоты на оленей покинул Лувр. Отлучаться самостоятельно он не имел права - ведь он продолжал оставаться узником. В предместье Санлиса к нему присоединились его верные друзья капитан и лейтенант королевской гвардии. Они сообщили ему, что король взбешен и что возвращение в Париж - дорога смерти и позора, все же другие пути ведут к жизни и славе. Генрих решил, что это знак судьбы, и отправился в свою Наварру, чтобы опять принять гугенотскую веру. Жену, Маргариту Наваррскую, он в свои планы не посвятил и тем самым глубоко оскорбил ее.
      Марго немного успокоилась, когда получила от беглеца письмо, в котором он просил прощения за то, что не поставил ее в известность о своем побеге. А вскоре она опять не думала о своем муже плохо. Ей рассказали, что, пересекая Луару, Генрих сказал:
      - О двух вещах, оставленных в Париже, я сожалею: о мессе и о моей жене. Хотя без первой я попробую обойтись. Но вот без второй не смогу - я должен скорей ее увидеть.
      Король, полагавший, что его сестра знала о побеге мужа, обрушил на Марго "весь пыл своего гнева", как вспоминает она в мемуарах. "Если бы его не удержала королева-мать, он сотворил бы в отношении меня какую-нибудь жестокость". По распоряжению короля ее покои были взяты в оцепление гвардейцами. А на просьбу отправиться вслед за мужем Генрих Третий ответил:
      - Поскольку король Наварррский снова стал гугенотом, ваша поездка к нему невозможна. Все, что мы делаем, матушка и я, все это ради вашего же блага. Я скоро объявлю войну гугенотам и искореню эту презренную религию, которая причинила нам столько горя... Нет, вы никуда не уедете! Там наши враги.
      Полгода Генрих Третий противился отъезду сестры в Наварру, к мужу. Между ними происходили такие диалоги:
      - Я вышла замуж не ради удовольствия и вообще не по своей воле. Раз уж вы предназначили мне в мужья короля Наварры, то вы не можете помешать мне разделить с ним его судьбу. Я хочу отправиться к нему! А если вы мне не позволите, я просто однажды исчезну, положась на Провидение.
      - Ну полно, сестра, - говорил король, - у нас будет время попрощаться.
      - Раз я здесь торчу, мой муж может решить, что я веду здесь разгульную жизнь, - не унималась Марго.
      - Неужели ваш муж не уверен в вас? - ехидно заметил Генрих III.
      С требованием отпустить к нему жену посылал гонцов к королю и Генрих Наваррский. На это король отвечал:
      - Я отдавал ее за католика, а не за гугенота.
      Но это не было правдой. Генрих Наваррский отрекся от протестантской веры после свадьбы с Марго. Он продолжал настаивать: его жена должна быть рядом с ним. Тогда король решил пойти на шантаж: он отпустит к нему Маргариту только тогда, когда наваррец вновь примет католичество. А молодая королева Наваррская продолжала убеждать мать и брата-короля, что для нее "оставаться в Лувре неразумно ни по соображениям смысла, ни по соображениям приличий".
      Когда Марго говорила о "разгульной жизни", она была не далека от истины. Ведь за это время она успела стать любовницей весельчака и дуэлянта по имени Сен-Люк и оставить его ради молодого и обворожительного Луи де Клермона Бюсси д'Амбуаза. В де Бюсси она влюбилась серьезно. Он превозносил ее до небес и посвящал ей стихи:
      Я не хочу ничего другого, кроме вас,
      Моя жизнь - как темная ночь,
      Если в ней нет света вашей любви.
      Де Бюсси был бретером, который по любому поводу выхватывал шпагу. Владел он ей настолько хорошо, что мог драться одновременно с двумя-тремя соперниками. Храбрость и поэтичность этого нового кавалера покорили Маргариту. Де Бюсси продолжал прославлять свою любовницу новыми стихами:
      Нет ни неба, ни ночи, ни дня
      Без ваших глаз голубого огня.
      Небо, солнце - вы все для меня...
      Дю Гаст по-прежнему шпионил за Маргаритой и докладывал обо всем королю. Между ним и де Бюсси не могло не возникнуть конфликта. Зная ловкость и отвагу де Бюсси, дю Гаст подослал к любовнику Марго пять наемных убийц. Застигнутый врасплох, возвращаясь от Маргариты, полный ее любовью, де Бюсси отбился от нападавших. Он проткнул шпагой двоих, после чего остальные трое убежали. Де Бюсси отделался небольшой раной.
      В конце концов бравада де Бюсси надоела королю, и поэту и возлюбленному Марго было приказано покинуть Париж. В последний раз он обнимал свою прекрасную даму одной рукой, другая лежала на перевязи как свидетельство поединка за любовь.
      Маргарите было грустно расставаться с де Бюсси, но у нее было столько планов и дел, что она быстро забыла поэтичного любовника.
      Полгода добивалась она от матери и короля разрешения поехать в Наварру к мужу. И вот наконец ситуация изменилась таким образом, что поездка в Наварру Маргариты стала не только возможной, но и очень желательной. Там, за Луарой, католики и гугеноты не прекращали междоусобиц, опустошавших страну. Екатерина вызвалась сопровождать дочь. Она давно вынашивала мечту собрать католиков и протестантов на конференцию, которая прошла бы в замке Нерак - резиденции Генриха Наваррского. Двух королев сопровождал кардинал де Бурбон, герцог де Монпансье и канцлер Ги де Фор, сир де Пирбак, поэт, влюбленный в Маргариту. Екатерина взяла с собой свой "летучий эскадрон", без которого никогда не путешествовала. Шарлотта де Сов, гарцуя во главе эскадрона, прищуривала от удовольствия красивые глазки, предвосхищая новые свидания с Генрихом. В том, что она ощутит на своем теле его мускулистые руки, Шарлотта не сомневалась - снова лечь в постель к Генриху требовала от нее Екатерина. В свой послужной список высоких любовников Шарлотта недавно вписала герцога де Гиза. Таким образом, они с Марго делили ложе с одними и теми же мужчинами.
      Свита Маргариты состояла из трехсот персон. Фрейлины, горничные, прачки. Следом за ними - мужской эскорт. Скрипачи, лютнисты, музыканты для балов. Члены совета Маргариты, финансисты, казначеи, секретари. Капелланы, церковные служки, священники. Врачи, аптекари, лакеи. И далее - длинной вереницей целый легион: подавальщики напитков, хлеба и вин, булочники, разносчики, кладовщики, повара, носильщики, хранители посуды, кондитеры, мясники, загонщики скота...
      Марго отправилась в путешествие в приподнятом настроении. Ее опала была окончена, более того, чтобы придать ей побольше веса, король наделил ее почти полными правами суверена. Ей отошли ряд земель в Центральной Франции. Это должно было помочь ей привлечь мятежников на свою сторону. "Как только мы въехали в провинции мужа, - вспоминает Марго, - мне тут же начали устраивать торжественные приемы". В провинции Коньяк много красивых, знатных дам пришли выразить свое почтение двум королевам. Они были очарованы красотой Марго и без устали нахваливали ее королеве-матери. Та была счастлива. Екатерина попросила дочь надеть свой самый пышный наряд то превосходное платье, в котором Маргарита являлась на самые торжественные праздники. Марго хотела угодить матери и исполнила просьбу. Этот наряд делал ее красоту благородной, величественной. Платье из серебристой ткани с синим отливом, широко ниспадающими рукавами шло ей как никогда. Богиня, а не земная королева.
      Обычно сдержанная в своих эмоциях, Екатерина восхищенно воскликнула:
      - Дочь моя, вы прекрасны!
      Генрих в окружении свиты из шестисот человек встречал их на полпути от католического городка Сен-Макер до протестантского городка Да-Реоль в уединенной усадьбе Кастера. И тещу, и жену он расцеловал. Екатерина позже говорила сыну-королю:
      - Король Наваррский приветствовал нас со всеми почестями, изысканностью и, как мне показалось, с большим чувством и радостью.
      В первую ночь Марго не легла с мужем - от него несло такими ароматами, что она предпочла спать одна. Шарлотта де Сов, к своему огорчению, тоже не получила Генриха в эту ночь. Он решил провести ее с другой девицей из "летучего эскадрона" Викторией д'Алайа, или Дейель. Марго, придерживающаяся свободных нравов не только на словах, отнеслась к этому спокойно. Она была рада, что они наконец-то вместе, а то, что Генрих переспал с этой испанкой, - ну так что ж, значит, он по-прежнему полон сил.
      В Тулузе Марго заболела. Депутаты городского парламента хотели засвидетельствовать свое почтение и нанесли ей визит. Маргарита приняла их в постели. В глубине алькова пел хор мальчиков. Депутаты были шокированы и восхищены. Марго выздоровела быстро - в слишком приподнятом настроении она находилась, чтобы болеть.
      Королевский кортеж проезжал через католические территории - и король Наварры исчезал. И появлялся во всей красе, когда проезжали по землям гугенотов. Екатерина стремилась очаровать своего зятя. Когда город Ош преподнес ей ключи, она изящным жестом отклонила дар.
      - Передайте их моему зятю, - сказала Екатерина Медичи.
      Перед замком Генриха процессию приветствовали обнаженные нимфы - хотя на улице было довольно прохладно. Уроженка Гаскони Соваж ехала перед Марго на белом иноходце и читала ей поэму "Нежная песнь в честь первой красавицы мира". "Первая красавица мира" подарила девушке расшитый шарф и поблагодарила поэта, назвавшего ее "неповторимой Маргаритой".
      Двор пировал, предавался танцам и любви. Так продолжалось до самого Рождества.
      "Лучшей супружеской четы быть не может", - с оптимизмом писала королева-мать своей подруге д'Юзес. Однажды Генрих заболел, когда супруги проезжали через местечко Оз. Марго вспоминает: "У Генриха обнаружилась высокая температура, продержавшаяся семнадцать дней и сопровождавшаяся сильными головными болями, не дававшими ему покоя ни днем, ни ночью, причем ему постоянно приходилось менять постель. Я ухаживала за ним так усердно, не отходя от него ни на минуту, даже спала рядом, не раздеваясь, что он в конце концов оценил мою заботу и стал расхваливать меня всем окружающим..."
      Жизнь в Нераке напоминала большие каникулы, главным событием которых были любовные интрижки. "Мы все сделались куртизанами, - писал Сюлли, - и волочились напропалую друг за дружкой; только смех, танцы и приятные путешествия развлекали нас".
      "Наш двор был так прекрасен и приятен, - вспоминала Марго, - что мы совершенно не завидовали двору Франции в Париже". Иногда маленький двор перебирался на другой берег реки Баиз, чтобы погулять в парке Гаренна. Этот парк был разбит по приказу Маргариты. В нем был построен зеленый театр.
      Если погода стояла теплая, двор отправлялся на пляж, чтобы искупаться в Баизе.
      Маргарита много читала. Она увлеклась философией, читала "Пир" Платона, Плутарха и проводила долгие философские диспуты с Мишелем Монтенем, которого ее муж назначил придворным в свою свиту.
      Вообще, Генрих, несмотря на свои бесконечные любовные похождения, которые проще назвать регулярным блудом, по отношению к Маргарите был очень внимателен и щедр. Он дарил ей драгоценности, ткани для платьев, надушенные перчатки. Марго тоже отвечала ему вниманием и заботой. Когда он чувствовал недомогание, "причиной которого была его несдержанность в отношениях с женщинами", все понимающая Маргарита самозабвенно ухаживала за ним. Она надеялась родить от него сына и для этого шла на все. Ездила на воды в Беар, которые многим помогали. "Хочу увидеть, будет ли Бог милостив ко мне, чтобы увеличить число ваших преданных слуг", - писала она матери. Увы, этих ее молитв Господь не услышал. Роди Маргарита сына или дочь, неизвестно, как бы развивалась французская история.
      В Дераке, как и в Лувре, красота и шарм Марго вскружили немало голов. Маргарита была оригинальна не только на публике, но и в быту. Она велела доставлять ей в ванную комнату бочки с водой из Гамбра. Она считала, что вода этой речки гораздо мягче для кожи, чем вода из Баизы. После ванны, голая, она любила растянуться на простынях из черной тафты. В комнате горела сотня свечей, и голая Марго с ее перламутровой кожей, оттененная черными простынями, нежилась, предаваясь мыслям о своем новом любовнике. Им был Генрих де ля Тур д'Оверн, которого прозвали "красавчик Тюрен". Увидев однажды ее на этих простынях, он чуть не лишился чувств от такого волшебного зрелища. Тюрен хорошо развлекал Маргариту, он обладал отличным чувством юмора, он смешил ее, вдвоем они пели романсы. Но искушенную в любовных утехах Маргариту Тюрен не удовлетворял. И она сменила его на Жака д'Арле Шамваллона, главного конюшего герцога Анжуйского. Маргарита познакомилась с ним еще три года назад, в 1577 году, в Ла-Фре. И вот три года спустя, в декабре 1580 года, в замке Фуа-Канатла родилась третья большая - после де Гиза и Ла Моля - любовь Маргариты. Шамваллон в ее глазах стал божеством, с ним никто не мог идти в сравнение. Марго посвящала ему стихи:
      Я переполнена страстью и нежностью;
      Я живу для любви - я до смерти люблю.
      Поскольку в отношениях с Генрихом у супругов царила свободная любовь, своих встреч с Шамваллоном Марго от мужа и не пыталась скрыть. Два месяца они встречались совершенно свободно. Позже, когда до короля Генриха Третьего дошли все развлечения двора в Нераке, о котором ему рассказали как о неслыханном борделе, Марго и Шамваллон стали осторожнее. Король и королева-мать неусыпным оком через своих поверенных следили за тем, что происходит в Наварре.
      Генрих Наваррский, перепробовав почти всех фрейлин Марго, вдруг воспылал чувством к одной из них - Франсуазе де Монморанси-Фоссе, или Фоссез, совсем юной девице. "Еще совсем дитя с очень доброй душой, - как говорила о ней Марго, - была без памяти влюблена в моего мужа, настолько старалась ему угодить, что вскоре забеременела". Чтобы избавиться от нежеланного ребенка, Фоссез решила отправиться к горячим источникам в долину д'Оссон, которые славились тем, что могли прерывать беременность. Источники ей не помогли, как не помогли Марго воды Беарна для совершенно противоположных целей.
      Марго проявила неподдельное участие в судьбе Фоссез. Генрих был очень тронут этим и, когда у Фоссез начались схватки, обратился к Маргарите:
      - Душенька, я должен покаяться перед вами и прошу прощения, если когда-то что-то вам наговорил. Вы меня очень обяжете, если окажете помощь Фоссез. Она в ней сейчас очень нуждается.
      Марго распорядилась перевести беременную фрейлину в одну из отдаленных комнат замка.
      Когда она рожала, Генрих был на охоте. Вернувшись, он узнал от жены, что Фоссез родила девочку, но мертвую. В конце концов всем от этого стало только легче.
      Екатерина и король повелевали Марго вернуться в Париж - того требуют государственные дела. При этом они дали понять, что неплохо бы вернуться в Лувр и Генриху Наваррскому. Маргарита не возражала. Она уже соскучилась по Лувру. В Нераке ее удерживал только белокурый Шамваллон. Марго была рада переезду в Париж еще и потому, что вместе со всем двором принуждена была уехать и Фоссез. Так распорядилась Екатерина Медичи. Генрих, конечно, быстро найдет ей замену, но его новая пассия не будет настроена к Марго столь враждебно, как стала относиться к ней последнее время Фоссез только потому, что она проявила самое живое участие в ее судьбе.
      Но королева-мать, очень хорошо проинформированная обо всех событиях в Нераке, именно потому и настаивала на приезде Фоссез, что рассчитывала, что Генрих, не испытывавший никакого желания вновь оказаться в Лувре, поедет за своей любовницей.
      29 января 1582 года король и королева Наваррские тронулись в путь, твердо условившись, что дальше Монтре-Боннен Генрих не поедет. Именно в Монтре их и встретила Екатерина. Как ни уговаривала теща зятя отправиться с ними в Париж, Генрих, сославшись на сложное положение с его правительством в Гиени, покинул их.
      Марго с грустью думала об оставленном Шамваллоне. "Это единственное и прекрасное чувство, которое вечно будет царить в моем сердце", - писала она в дневнике.
      И конечно, вскоре Шамваллон переехал в Париж. Поскольку свидания с ним Марго не приветствовались ее коронованной родней, Шамваллон проявлял чудеса изобретательности. Однажды, чтобы незамеченным попасть в ее дом на улице Кюльтер-Сент-Катрин, за которым велась постоянная слежка, он велел доставить себя в деревянном сундуке. Сундук внесли прямо в комнату Марго, освещенную на этот раз факелами. Она знала, что он появится, хотя и не догадывалась, что именно таким образом. Марго лежала, уже раздетая после горячей ванны на простынях из черной тафты. Когда дверца сундука открылась и оттуда показалась голова ее любовника, она возбужденно воскликнула:
      - Сколько приятных минут и наслаждения вы доставляете мне!
      Это была самая лучшая ночь в их довольно продолжительном романе.
      Этот случай долго еще обсуждали при дворе. Он обрастал все бoльшими и бoльшими подробностями. Маргарита выступала как героиня, а Шамваллон как герой авантюрного романа. Марго завидовали, и ею втайне восхищались все женщины двора.
      Но все же Маргарите хотелось менее экстремальных свиданий. И у нее возникла идея - женить своего любовника, чтобы видеть его чаще и чтобы встречи их стали безопасными. Марго стала предлагать ему кандидатуры. От вдовы, женщины красивой и достойной, Шамваллон отказался. Потом - новая кандидатка, "еще красивей и еще добрей". Шамваллон отверг предложение Маргариты и на этот раз. Он сам выберет себе жену. 20 августа 1582 года он женился на Екатерине де ла Марк, дочери герцога де Буйона, правившего в княжестве Седан. Такая прекрасная партия не могла быть выбрана только с целью маскировки. "Значит, нет справедливости на небе, нет верности на земле, - с возмущением написала Марго своему любовнику. - Вы предали нашу любовь. Смейтесь надо мной, обманутой вами!"
      Маргарита писала ему каждый день. Каждое письмо она заканчивала словами: "Целую миллион раз ваши прекрасные и любящие губы". Шамваллон изредка отвечал ей, что в данной ситуации они не могут встречаться, может быть, позже... Маргарита чувствовала, что, женившись, он охладел к ней. Но от этого она не перестала его любить.
      Шамваллон впал в немилость у герцога Анжуйского. Спасти его могла только Марго. И вот они вновь встретились. Марго была счастлива. Их свидания возобновились все с помощью того же деревянного сундука.
      Слухи о беспутстве сестры надоели королю. Он решил провести целое расследование. Подкупал горничных и лакеев, записывал имена, даты, все обстоятельства свиданий Маргариты с Шамваллоном. Узнал он и про сундук, и даже про простыни из черной тафты.
      Король отправил своему представителю в Ватикане письмо, в котором подробно описал "весь разврат" своей сестры и свое возмущение ее поведением. Посланец подвергся нападению четырех разбойников в масках и был убит, а королевское послание исчезло. Это взбесило короля, и он решил пойти на открытый конфликт, хотя убийство посланника не имело никакого отношения к Марго, она ничего не знала о письме.
      Разразилась драма. 7 августа 1583 года в зале Кариатид король устроил большой бал. Маргарита была одета в как всегда очень эффектный и смелый охотничий костюм. Она заняла привычное место на королевском подиуме под балдахином.
      Музыканты заиграли. Неожиданно появился король и направился к сестре. Он решительным жестом остановил музыкантов и обратился к Марго - так, чтобы слышали все. Король явно говорил не для нее одной, он говорил для благодарных зрителей, для которых скандал в Лувре был смыслом жизни.
      Он стал осыпать Маргариту "тысячью ругательств", перечислил имена всех ее любовников, тех, конечно, о которых знал. Но о Шамваллоне Генрих III пока не говорил ни слова. Король решил оставить его "на сладкое". Закончил он речь такими словами:
      - Королева Наваррская проституировалась до такой степени, что мало каких-то мальчиков в Гаскони, понадобились даже погонщики мулов!
      Король сделал паузу и осмотрел возбужденную его речью аудиторию. Маргарита от изумления не могла выговорить ни слова. Да и надо ли было что-то говорить в такой момент королю, находящемуся в каком-то истерическом ударе.
      - Я имею в виду Шамваллона, - заявил после паузы Генрих.
      Для придворных он не открыл абсолютно ничего нового. Новым для них было то, что он решился вдруг из всего этого сделать скандал.
      - От которого у нее был ребенок, - продолжил король.
      Это было чистой ложью, и это опять же было известно всем, включая и самого короля. Наконец его величество решил подытожить.
      - Вам нечего здесь делать! Уезжайте к вашему мужу! Уезжайте завтра же! - грубо крикнул он ей в лицо.
      Потрясенная, Маргарита поднялась с кресла и нетвердой походкой прошла сквозь строй придворных, которые угодливо расступились перед ней. Никто, даже ее друзья, не поддержал ее дружеском взглядом или кивком головы. С трудом добравшись до своей комнаты, она дала распоряжения готовиться к отъезду на следующий день. Тут же она узнала от своих фрейлин, что опасность грозит и Шамваллону, и поспешила предупредить его письмом. Когда посланник достиг дома любовника Марго, он увидел, что там все перевернули вверх дном. Искали хозяина, но не нашли. Предусмотрительный Шамваллон бежал накануне в независимое княжество Седан.
      На следующий день, 8 августа 1583 года, Маргарита покинула Париж.
      Когда скандал дошел до Генриха Наваррского, он направил в Париж своего советника, чтобы выразить протест против унижения его супруги королевы Наваррской и получить от короля извинения. Король старался увести разговор о виновности Маргариты в сторону, переводя беседу почему-то на ее фрейлин, не отличающихся высоко моральной репутацией. В конце концов извинения короля все же получить удалось. Но тут взял инициативу Генрих Наваррский, чтобы использовать этот конфликт. Он сказал, что примет "замаранную" королем Маргариту только в том случае, если католические гарнизоны, угрожающие Нераку, будут удалены из этого города.
      Марго об этом торге не подозревала и получала от мужа письма, где он обращался к ней ласково "душечка" и писал: "Скоро мы встретимся".
      Но встреча супругов произошла только 13 апреля 1584 года. Генрих не выглядел очень соскучившимся. Он начал с выяснения подробностей клеветы. В Нераке они до самого вечера прогуливались в галерее замка. Марго беспрерывно плакала. Вечером, когда они сели за стол, у Марго были красные глаза, и она вызывала у всех чувство жалости. Один из очевидцев этой встречи Мишель де Ла Югери вспоминал:
      "Никогда я еще не видел женское лицо, столь умытое слезами, с покрасневшими веками, и испытал чувство жалости к королеве. Она сидела рядом со своим мужем-королем в окружении множества дворян, которые вели какие-то незначительные разговоры, при этом никто из них даже не обращался к ней, и я понял, что король принял ее против своей воли".
      Упрекам Генриха, казалось, не будет конца. Однако прощение все же было получено, и супружеские отношения вскоре возобновились. Маргарита опять отправилась на лечебные воды, способствующие зачатию. И опять безо всякого результата. Но может быть, "результата" не захотел и сам Генрих? Во всяком случае, он не очень старался. Его любовница Коризанда нашептала ему, что если уж бедняжке Генриху и приходится выполнять супружеские обязанности, то он вовсе не обязан узаконить ребенка Маргариты - мало ли еще какие связи обнаружатся у нее на стороне?
      Умер герцог Анжуйский, ее брат Анжу. Марго испытывала глубокую печаль. Встал вопрос о престолонаследии французской короны. Генрих III детей не имел и уж наверняка их у него не будет. Значит, будущим сувереном станет Генрих Наваррский, если, конечно, переживет своего шурина. Екатерина неожиданно выдвинула кандидатуру Генриха де Гиза. Марго стали одолевать фантазии. Ее возлюбленный, ее первая любовь станет королем Франции? Но почему бы ей самой не примерить французскую корону? Разве Англией правит не королева? И разве это не лучше, чем король-гугенот или нынешний король со своими возлюбленными юношами?
      Так, в голове Маргариты созрел план мятежа, и вскоре она начала претворять его в жизнь. Бурная личная жизнь прискучила, семейная не удалась, и ей хотелось утвердить себя на ниве политической.
      Маргарита секретно принимает эмиссаров - она решила совместно с Генрихом де Гизом собрать Католическую лигу и обратить оружие против обоих Генрихов - мужа и брата. Брату она была обязана всеми несчастьями, муж тоже вел себя с ней бесчеловечно. К тому же влияние его любовницы Коризанды становилось просто невыносимым. Неожиданно для всех Маргарита решила покинуть Нерак и супруга и отправиться в Ажан - одно из своих владений.
      Жители Ажана, в основе своей католики, встретили хозяйку очень радушно. Маргарита начала всячески укреплять город, готовясь к великим свершениям. Она открыто объявила себя членом Святой католической лиги и отказалась от титула королевы Наваррской. Под началом графини Ажанской, как она теперь представлялась, было 12 сотен вооруженных солдат, но к этому союзники добавили небольшой отряд кавалерии. Совместно с графом де Дюрасом она провела несколько операций против соседних городов, принадлежавших Генриху Наваррскому. Таким образом, между мужем и женой началась открытая война.
      Но планы Марго не разделяли жители Ажана, и вскоре их недовольство своей госпожой переросло в открытое восстание. Этим воспользовались враги графини Ажанской, и она оказалась беззащитной как вне, так и внутри собственных владений. На ее стороне было несколько вооруженных человек, но и они раздумывали о том, как перейти на сторону противника. Надо было бежать.
      Маргарита по-прежнему была молода и красива и по-прежнему в нее без памяти влюблялась мужчины. Это ее спасло. Брат одной из ее фрейлин капитан д'Обиак, красивый и мужественный юноша, готов был отдать жизнь за свою госпожу. Он не раз говорил своей сестре, а та передавала его слова Маргарите: "Хотел бы я провести с ней ночку, а там можно и умирать".
      И в критический момент Марго вспомнила о поклоннике и обратилась к нему за помощью. Д'Обиак был на седьмом небе. Он оседлал коня, посадил Марго сзади себя на круп, и уже через несколько минут они мчались галопом в сторону города Карлат, расположенного на расстоянии сорока лье от Ажана. За ними скакали еще несколько фрейлин, подхваченных офицерами.
      Они блуждали по диким горам шесть дней. Наконец кавалькада достигла Карлата, где жители встретили Марго приветливо, как своего суверена. Своего спасителя д'Обиака Марго отблагодарила еще в дороге, отблагодарила так, как он только мечтал.
      Марго поселилась во дворце Бридорe - в прошлом роскошном, теперь обветшалом замке. Только д'Обиак и его жаркие ласки согревали ее и физически, и душевно. Она повысила его от конюшего до камердинера и... неожиданно забеременела от него. Марго старалась как можно меньше покидать замок и выходить на улицу, чтобы никто не мог видеть ее положение. Родился мальчик. Начались лютые холода. Мороз проникал в замок. Мальчика пеленали так плохо, что он потерял слух. Марго отдала его кормилице в соседнюю деревню. Маргарита и ее приближенные испытывали нужду - денег не хватало, фамильные драгоценности, которые она послала продавать во Флоренцию, не принесли денег - они попали в руки мошенников, и Марго осталась ни с чем. Она заболела. Два с половиной месяца провела в постели, а когда вышла после болезни в первый раз из своего дома на улицу, викарий устроил городской праздник в ее честь.
      На улице она познакомилась с молодым аптекарем Сильвио. Ему было всего шестнадцать лет, и он не отрывал дерзких глаз от Марго, пожирая глазами ее губы, шею, грудь. Молодость Сильвио - она это понимала - могла отогреть ее измученную душу, и она в этот же день пригласила его в гости, а потом и в свою спальню. Ради Сильвио она перестала спать с двумя другими своими любовниками - д'Обиаком и распутным капитаном Линьераком из своей свиты. Капитан д'Обиак смирился с новым выбором Марго, он считал, что Бог и так дал ему достаточно, ведь он провел с Маргаритой столько ночей. А вот Линьерак не мог смириться с тем, что его предпочли какому-то мальчишке-аптекарю. И однажды, узнав, что голубки в спальне Марго, он влетел, как коршун, и вонзил кинжал в грудь изумленного Сильвио, забрызгав его кровью голую Марго.
      Марго вновь "вернулась" к д'Обиаку, а о Линьераке она не могла и думать. Теперь она уже не имела столько власти, чтобы казнить или миловать.
      Около года провела Марго в Карлате. Она узнала, что Генрих III решил захватить в плен свою мятежную сестру и прислал за ней герцога Жуаеза с небольшим войском. Когда Жуаез подошел к городу, Марго решилась на побег. Как всегда, сзади на крупе коня верного д'Обиака она выехала из города, который служил ей убежищем. Они переходили вброд реки, пробирались сквозь густой лес, и наконец обессиленная Маргарита прибыла в замок Ибуа, который принадлежал ее матери Екатерине Медичи. Она рассчитывала, что мать разрешит ей там поселиться и не будет преследовать. "В том состоянии, в котором я оказалась, сжальтесь надо мной за все выпавшие мне долгие тяготы..." Но на следующий день Марго разбудил шум снаружи. Многочисленные всадники окружили замок. Она поняла, что бежать поздно: она в плену.
      Маргарита была препровождена в неприступную крепость Юсон. Несчастного д'Обиака приговорили к смерти через повешение, как простолюдина, хоть он был настоящим дворянином. Палач повесил его, а потом бросил в наспех вырытую у подножия виселицы могилу, несмотря на то что несчастный еще дышал. Но когда д'Обиак всходил на эшафот, он страстно поцеловал голубую бархатную муфту Марго. Он не боялся смерти. Он добился того, чего хотел, он любил самую прекрасную женщину Франции и она отвечала ему взаимностью.
      В Юсоне королева Марго провела почти 20 лет. Но когда она туда попала, ей исполнилось только 34 года. Это был величественный замок, опоясанный кольцом гор. Тюремщиком был комендант Канияк, мужчина невысокого роста и тщедушной наружности, который быстро превратился из тюремщика Марго в ее любовника, а значит, и слугу.
      "Бедняга! - восклицает Брантом о Канияке. - На что он рассчитывал? Содержать в подчинении, в заключении, в плену женщину, которая своим взглядом и своей красотой может на весь мир наложить такие узы и цепи, что избавиться от них посложнее, чем от каторжных! Само собой, маркиз был восхищен, покорен этой красотой..."
      В Юсоне ее жизнь потекла размеренно и очень спокойно. Она с философским спокойствием узнавала о том, какие страсти разгорались в Париже, как устанавливалось согласие между ее братом королем и ее мужем Генрихом, как умирал король от кинжала Жака Клемана.
      Она занималась литературным творчеством. Писала мемуары, стихи. Читала своих любимых Горация, Овидия, Данте, Петрарку, Боккаччо. Любовь продолжала по-прежнему владеть ее мыслями. Приближаясь к сорокалетнему рубежу, она написала "Диалог между Маргаритой де Валуа и ломовой лошадью о любви". Одним словом, несмотря на свое вынужденное отшельничество, Маргарита жила полной жизнью. И, несмотря ни на что, оставалась внутренне свободной. Молодой Жозеф Скалиже говорил о ней с восхищением: "Она свободна, знает, чего хочет, мужчин у нее столько, сколько сама пожелает..."
      Несмотря на то что возраст подходил к сорока, Марго чувствовала себя молодой, и ее все больше привлекали юноши. Они отвечали ей взаимностью, она вызывала у них восхищение, она была по-прежнему удивительно красива, хотя формы ее приобрели округлость. Впрочем, для Рубенса они могли показаться даже недостаточно округлыми.
      Генрих Наваррский просил у нее развода. Она не стала возражать, стараясь извлечь из этого максимальную для себя выгоду. Он вновь, в очередной раз перешел в католицизм и собирался заключить брак с Марией Медичи, что и сделал 5 октября 1600 года.
      В июле 1605 года Маргарита покинула Юсон и переселилась в Париж. Ее никто не держал в плену, она сама еще долгое время после своего "освобождения" жила в ставшем милом ее сердцу замке. Здесь начался новый период ее жизни, здесь она ощутила и развила в себе писательский талант, здесь с высоты гор она по-новому посмотрела на суету дворцовых интриг и вообще на суету жизни.
      То, что ей было нужно, она имела в изобилии - честолюбивые мечты о короне Франции были небольшим эпизодом в ее жизни, о котором она и не вспоминала.
      Итак, в июле 1605 года, когда ей было 52 года, она покинула Юсон вместе со своим молодым любовником Датом де Сен-Жюльеном. Он гарцевал на лошади рядом с дверцей ее кареты. Множество овернских дворян пришли проводить Маргариту до самых границ своей провинции. Они давно полюбили свою заключенную.
      Марго отказалась от предложенного ей королем, ее бывшим мужем, замка Шенонсо, сославшись на то, что это слишком далеко от Сены, и попросила короля о предоставлении ей Мадридского замка в Булони. Король теперь выполнял все ее просьбы, обиды и вражда были забыты, и Марго интересовалась, как здоровье детей Генриха и Марии Медичи.
      Когда она выходила из кареты, подъехавшей к ее замку, ей протянул руку, чтобы помочь сойти со ступенек, немолодой дворянин. Марго узнала красавца Шамваллона. Она улыбнулась ему, а про себя - приказу короля, который поручил встретить ее в Париже ее бывшему любовнику.
      Когда Генрих увидал свою бывшую супругу, он, должно быть, испытал шок, хотя он вполне мог представить, что в пятьдесят с лишним лет Марго не будет выглядеть, как в двадцать. Но она была неисправима. Не желая признавать свой возраст, она одевалась так, как будто была молода. Глубокое декольте по-прежнему открывало большую часть груди, теперь, конечно, далеко не такой, как раньше. Однако и в этом возрасте отбоя от поклонников не было. Причем молодые люди руковод-ствовались не расчетом, они действительно влюблялись в легендарную Маргариту Валуа.
      Марго и в пятьдесят была все так же ненасытна. И в Юсоне редкую ночь она спала без мужчины. Если с ней не было ее постоянного любовника, она не брезговала и молодым стройным лакеем. Это Маргариту Валуа имел в виду хроникер того времени Брантом, когда писал:
      "Хороший воин всегда хорош собой, и особенно на войне, но если он не знает, что надо делать в постели, то пригожий и сильный слуга окажется никак не менее ценен, чем красивый и доблестный, но усталый дворянин".
      Встреча бывших супругов длилась целых три часа. Они не могли наговориться, предаваясь воспоминаниям молодости. Генрих уже не обращал внимания на слишком неуместно открытое декольте Марго, он наслаждался беседой с умнейшей и интереснейшей из женщин, которые когда-либо встречались на его жизненном пути. В завершение беседы он заботливо и с полуулыбкой, таившей в себе недвусмысленный намек, сказал:
      - Следите за своим здоровьем, не превращайте ночь в день, а день в ночь, как вы к тому привыкли.
      - Я обещаю сделать все, что в моих силах, чтобы ваше величество были довольны, хотя для меня это далеко не просто, учитывая мои многолетние привычки, - лучезарно улыбаясь, ответила Марго.
      Генрих заметил ей, что она чересчур расточительна. Хотя и понимал, что вряд ли сможет образумить ее не тратить так много его денег.
      - Это совершенно невозможно, я не умею жить иначе, такова моя природа, - ответила Маргарита.
      Другого Генрих IV и не ждал от нее. Валуа всегда швыряли деньги на ветер, проматывая свои доходы.
      - Могу ли я увидеть дофина? - осведомилась она напоследок.
      - Я вам это обещаю.
      И на следующий день экс-королева нанесла визит королю. Генрих сказал ей:
      - Душа моя, я всегда чувствовал себя привязанным к вам. Теперь вы снова в доме, где когда-то были столь могущественны...
      Между Марией Медичи и Маргаритой не было никакой холодности, напротив, когда Мария увидела, как Маргарита искренне засвидетельствовала ей свое почтение - в этом не было ни капли лицемерия, - между ними возникло что-то вроде дружбы. Наследником престола, будущим Людовиком XIII, она была совершенно очарована и вскоре купила ему брошь за три тысячи экю. Одним словом, в отношениях с королевской семьей у Марго царила идиллия. Почему это произошло так поздно? Впрочем, Маргарита ни о чем не жалела. Она была благодарна Богу за все, что испытала в жизни.
      Она вела в замке королевский образ жизни. Ни в чем себе не отказывая, она занималась творчеством и... любовью, как всегда. Перешагнув пятидесятилетний рубеж, что считалось в то время глубокой старостью, она с удовольствием принимала жаркие ласки двадцатилетнего Сен-Жюльена. Она питала к нему сумасшедшую страсть и вовсе не жаловалась на здоровье, что бы там Генрих ей ехидно ни говорил.
      5 апреля 1606 года она возвращалась с мессы из селестинского монастыря. В карете рядом с ней, как всегда, сидел ее возлюбленный Сен-Жюльен. Вдруг прогремел выстрел. Сен-Жюльен упал на колени Марго, истекающий кровью на ее платье. Ему выстрелили в голову.
      Кто же был убийцей ее любовника? Его соперник! Маргарита узнала своего бывшего любовника, молоденького Вермона. Ситуация с Сильвио вновь повторилась в ее жизни. Восемнадцатилетний Вермон, безумно влюбленный в Маргариту и тоже вкусивший ее прелестей, когда получил отставку и узнал, что его место занял другой, поклялся уничтожить соперника. Видя, как он бросился наутек после выстрела, она крикнула:
      - Убейте этого безумца!
      Его схватили и привели к Марго. Крепко связали и доставили во дворец. Она распорядилась, чтобы рядом с ним положили труп несчастного Сен-Жюльена, рассчитывая этим вызвать муки совести убийцы. Но она ошиблась. Вермон не скрывал своей радости:
      - Поверните его, я хочу убедиться, что он действительно мертв.
      По настоянию Маргариты казнь состоялась на следующий день прямо у ворот ее дворца. "Преступник шел на казнь с улыбкой, - пишет Пер де Лэтуаль. - Он повторял, что ему не страшно умереть, ибо враг его мертв, значит, правосудие свершилось..." Марго наблюдала за казнью из окна. Когда голова покатилась с плеч, она упала в обморок. На следующий день она покинула этот замок и переехала в Исси, в дом, принадлежавший Ла Гаагу, ювелиру короля.
      Марго очень тяжело пережила эту драму. Но она не была бы собой, если бы не утешилась в новой любви. На этот раз это был опять очень молодой и, как говорили, очень глупый малый Божомон. Они так много предавались любовным ласкам, что Божомон заболел от истощения. Марго испереживалась так, что Генриху IV пришлось приехать в Исси, чтобы подбодрить ее. Выйдя из комнаты, он сказал одной из фрейлин:
      - Молитесь за его выздоровление. Не дай Бог, он умрет, тогда ей придется покупать новый дом!
      Божомон выздоровел, и любовники вновь слились в экстазе. Но вскоре Божомон исчез. Наверное, сбежал, избегая нового истощения, - шутили при дворе.
      Не теряя драгоценного времени, Марго обзавелась новым молодым любовником Вилларом, которого прозвали "король Марго". Чтобы окунуться в свою молодость, она заставляла своего возлюбленного наряжаться по моде времен Генриха III, со шпагой на боку и плюмажем на шапочке. А сама принимала его в комнате, увешанной персидскими коврами, в роскошном дворце, который распорядилась построить на берегу Сены, прямо напротив Лувра.
      Дворец Марго был наполнен роскошной мебелью. Она набрала хористов, и они распевали хором романсы или церковные гимны. Вскоре она сочла, что территория, окружавшая ее дворец, недостаточно просторна. И купила значительную часть бывшего парка Пре-о-Клер. Марго решила основать здесь монастырь, и на первом камне будущей постройки была выбита надпись:
      "21 марта 1608 года королева Маргарита, герцогиня Валуа, внучка великого короля Франциска, сестра трех королей, последняя из династии Валуа, пребывая в божественном озарении и исполняя завет Господень, построила и основала этот монастырь, именуемый Храмом Иакова, где по ее желанию вечно должны воздаваться благодарения в знак признательности за великие благодеяния, оказанные ей Всевышним".
      Несмотря на все свои греховные увлечения, Маргарита продолжала оставаться глубоко набожной. Она посещала по три мессы в день и трижды в неделю причащалась.
      Она часто подвергалась насмешкам, про нее писали издевательские стихи, в которых называли ее потасканной старой шлюхой. Но, обладая большим чувством юмора и острым умом, который не затупился с возрастом и всегда служил ей защитой, она могла всегда отшутиться от насмешек и дать достойный отпор обидчику его же оружием.
      Ее часто посещал король, они прогуливались по затененным аллеям парка. Однажды, незадолго до смерти от руки убийцы, Генриху пришла в голову мысль посадить деревья на правом берегу Сены. Маргарита воплотила эту идею в жизнь. Так родилась Аллея Королевы.
      Зимой 1615 года Марго простудилась, и болезнь прогрессировала. Маргарита увядала на глазах. Епископ Грасса Менигр де Бусико предупредил, что конец близок. Она поблагодарила священника и подарила ему все свое серебро. На следующий день, исповедавшись, королева Марго отдала Богу душу.
      - Прощай, цветок всех Маргарит, цветок Франции, украшение добродетели, жемчужина наших дней... - так начал епископ заупокойную мессу.
      Увял яркий и неповторимый цветок Франции. Смерть Марго завершила эпоху. Ее бывший муж король Генрих IV пять лет лежал в могиле. Стояли уже времена Людовика XIII.
      Последняя исповедь царевны Софьи
      Колокол в Новодевичьем монастыре сзывал на службу. Я остановила машину, чтобы спокойно послушать настоящую колокольную симфонию. Так, наверное, звонили и в конце XVII - начале XVIII века, когда монастырь стал последним пристанищем царевны Софьи, подумала я. Вышла из машины и вошла в ворота монастыря.
      В окне киоска висело объявление "Выставка "Царевна-инокиня Софья", цена билета 30 рублей". Экскурсовод, женщина лет пятидесяти, откровенно скучала - видно, за целый день ей так и не пришлось поработать. Я прошла в терем, где жила сводная сестра Петра I царевна Софья, так мало известная своим потомкам. Историки писали о Петре, как о великом преобразователе России, и Софья всегда оставалась в его тени. А между тем эта женщина семь лет фактически правила нашей страной, и эти годы ее регентства были годами прогресса в области культуры и религии, они в корне изменили внешнюю политику России и предопределили многие будущие преобразования. К тому же сам факт правления Софьи был первой ласточкой освобождения женщин России от унизительного положения, близкого к рабству.
      * * *
      Теперь она причащалась и исповедовалась каждое воскресенье. Отец Михаил внимательно выслушивал Сусанну - такое имя она взяла при пострижении - и отпускал грехи. Смирение пришло далеко не сразу. Все в ее характере противилось спокойному размеренному ходу жизни монастыря. Она привыкла к постоянной деятельности, к постоянному вызову и решению самых сложных задач. Всe, теперь она осталась вне бурной политической жизни.
      Когда в октябре 1698 года ее постригли в монахини без ее согласия, она была уверена, что отдаст Богу душу. Софья всегда была очень религиозным православным человеком, не мыслящим себя без церкви, но, помимо церковной, она вела активную светскую и политическую жизнь. Все внутри бунтовало. Но она была вынуждена смириться. Теперь она Сусанна. И служит только Богу.
      "Отче наш, иже еси на небесех..." Сегодня на исповеди она вновь будет говорить о Василии Голицыне. Где-то он теперь? Чем занят без чинов и имущества? В его жизни, как и в ее, начался совершенно новый этап. И в ссылке, селе Кологоры Пинежской области, он сохранил свою доблесть и честь, свое благородство и наверняка организовал с местными жителями полезные дела. В этом она не сомневалась.
      А вот она, Сусанна, а тогда Софья, честь с ним потеряла. Согрешила. И этот великий грех, один из семи смертных грехов, называемый блудом, творила в течение нескольких лет. Одной исповеди не хватит. Она будет исповедоваться о Голицыне много раз. Отец Михаил узнает то, что знают только два человека на земле - она и Василий. Впрочем, Бог всегда знал о ее грехе и прощал до поры до времени.
      Василий Васильевич был старше ее на 14 лет. Когда Софья впервые увидела его, она испытала смешанное чувство радости и печали. Радость оттого, что увидела мужчину, с которым готова разделить всю свою жизнь, и печаль - потому что знала: это практически невозможно. Она была царевна, и замуж за Голицына ей не выйти никогда. К тому же он был женат и имел взрослых детей.
      Но Софья всегда жила так, как будто нет ничего невозможного. Даже зная, что на пути стоят сотни препятствий, она мобилизовывала все свои силы на их преодоление. И ей удавалось все. Вернее, почти все.
      Ей тогда было 25 лет. Она ухаживала за умирающим братом - царем Федором Алексеевичем. Голицына она иногда видела и раньше, но мельком, и только здесь, у изголовья умирающего брата, она сталкивалась с ним постоянно, в спальне государя - то есть в довольно интимной для ее образа жизни обстановке. Тогда и зародилось сильное чувство. Позже Софья узнала, что именно Василий Васильевич говорил о необходимости ухода за царем близким человеком и что лучше всего на эту роль подходит она, Софья.
      Софья любила болезненного Федора и жалела его. Только два месяца пожил он со своей молодой женой Марфой Апраксиной. 15 февраля 1682 года они обвенчались, а через два месяца, 27 апреля 1682 года, государь Федор Алексеевич отошел в мир иной.
      С тех пор прошло 18 лет. Тогда, в 25, ей надо было решать - либо монастырь, либо власть. Царевен замуж не выдавали. При своем честолюбии о монастыре Софья не желала и думать. Она, по сути, и так жила, как в монастыре. Одиночество, строгое исполнение обрядов, бесконечные посты. Ее кремлевский терем был настоящим заточением. Единственные посторонние посетители, кроме родных, - патриарх, учитель и врач, который допускался только в случае очень серьезной болезни. Когда врач входил, затворялись ставни. Пульс лекарь мог прощупать только через ткань. Потайные ходы вели из терема в церковь, где царица и царевны скрывались за красными занавесями от любопытства остальных молящихся.
      Однажды был такой случай. В 1674 году, когда Соне было 17 лет, два молодых дворянина, Бутурлин и Дашков, сворачивая в один из внутренних дворов дворца, случайно встретили карету, в которой царица отправлялась на богомолье в монастырь. Этот случай чуть не стоил им головы. Молодые люди были арестованы, и их жестоко допрашивали.
      Места царевен не указывались ни при одном торжестве, которые нарушали ужасное однообразие подчиненной неизменному и строгому этикету жизни всех остальных членов царской семьи и придворных. Царевны появлялись исключительно на похоронах, да и то очень редко, следуя за гробом в непроницаемых фатах. Народ знал их только по именам. Из-за своего высокого положения они не имели возможности выйти замуж ни за русского боярина, ни за иностранного принца: этого не позволяла православная религия. Царевнам не ведомы были радости любви и материнства. Таков был суровый закон.
      Не нарушая этих строгих правил, Софья никогда бы не смогла прийти к власти и прожить пусть недолгую, но яркую, полную страстей жизнь.
      Теперь на исповеди монахиня Сусанна каялась в этих страстях. А когда возвращалась в келью, вновь начинала вспоминать то, в чем только недавно исповедалась, и вновь румянец заливал щеки, и вновь из Сусанны она превращалась в Софью.
      ...Похороны царя Федора. Софья идет за гробом вместе с Натальей Кирилловной Нарышкиной, матерью молодого Петра, провозглашенного государем. Протест против избрания Петра на царство зреет в ее душе. Времени нет, надо решаться, либо сейчас, либо никогда, потом будет поздно. В Москве продолжаются беспорядки, начавшиеся еще до смерти Федора. Стрельцы подают челобитную с требованием арестовать их полковников и взыскать с них свои убытки. Правительство напугано такой просьбой и выполняет требование стрельцов. 1 и 2 мая офицеров подвергают телесному наказанию и заставляют выплатить стрельцам положенные деньги. В эти же первые майские дни изгнаны со двора бывшие царские фавориты Языковы, Лихачевы, Дашков. Кругом царит атмосфера недовольства и подозрительности.
      Стрельцы, люди по большей части необразованные и восприимчивые к слухам, недовольны и обеспокоены избранием младшего царевича. Они боятся, что, как и во времена Федора, они будут подвергаться преследованиям со стороны советников нового государя, что с таким трудом добытые ими привилегии закончатся.
      Народ толкует о том, что избрание нового царя произошло незаконно, мол, не может быть, чтобы старший царевич отказался по болезни. Стрельцы полагают, что все это устроено партией изменников, что несовершеннолетний Петр будет марионеткой в руках недобросовестных родственников Нарышкиных. Особенно настораживают стрельцов слухи о том, что Нарышкины якобы собираются распустить их, стрелецкое, войско. Кроме того, поскольку избрание Петра одобрила Боярская дума, они сделали вывод, что бояре также настроены против них.
      Кто-то запустил слух о том, что в России теперь два царя: один народный - Иван, другой боярский - Петр. Таким образом, Иван Алексеевич превратился в лидера простого народа, сам того не желая. Но он был болен. А на Руси всегда любили больных и несчастных. Да еще при этом отстраненных от власти.
      Одним словом, пора было действовать. Софья пригласила к себе патриарха Иоакима и бояр. Она предложила, чтобы правили оба брата, поскольку Петру еще и десяти лет нет. Избрание Петра, таким образом, совершенно противно законам.
      Гробовое молчание длилось минут десять. Потом заговорил патриарх Иоаким:
      - Многоначалие зло есть. Един царь да будет! Богу тако изволившу.
      Софья дала понять, что разговор окончен. Патриарх был возмущен и молча удалился.
      Стрельцы готовы, князь Иван Хованский на ее стороне, хотя преследует собственные интересы. Его пламенное обращение к стрельцам она помнила слово в слово. Иван Андреевич Хованский с возвышения говорил:
      - Вы сами видите, какое тяжелое ярмо было наложено на вас и до сих пор не облегчено, а между тем царем вам избрали стрелецкого сына по матери. Увидите, что не только жалованья и корму не дадут вам, но и заставят отбывать тяжелые повинности, как это было раньше; сыновья же ваши будут вечными рабами у них, Нарышкиных. Но самое главное зло в том, что и вас, и нас отдадут в неволю чужеземному врагу. Москву погубят, а веру православную истребят.
      Среди стрельцов началась паника. Их ответ на призыв князя был поистине ужасным. Начались убийства, разбой, Москва захлебнулась в крови. Пьяные стрельцы объявили охоту на бояр. Они останавливали кареты бегущих из города бояр, убивали мужчин и насиловали женщин. Офицеров, которые пытались навести порядок, затаскивали на высокие каланчи и сбрасывали оттуда, взяв за руки и за ноги.
      "Видит Бог, я в этом не виновата", - говорила себе Софья. А Сусанна отвечала ей: "Но ты же хотела этого. Ты знала, что без крови не обойдется. Значит, виновна". Виновна, хоть и не участвовала в заговоре, как утверждал ее брат Петр.
      Чтобы разгорелось восстание, достаточно было только маленькой вспышки. И этой вспышкой, которая зажгла пламя, стал слух об убийстве царевича Ивана. Слух этот появился в символический день 15 мая - в годовщину смерти сына Ивана Грозного Дмитрия, виновником которой был Борис Годунов, ставший царем после пресечения династии Рюриковичей в 1598 году. В настроении народа во время событий столетней давности и накануне восстания 1682 года было много общего. Смутное время.
      Стрельцы, схватив оружие, пошли во дворец и потребовали показать им тело царевича. Стрелецкое войско жаждало крови. Сначала натиск стрельцов остановили. Перед ними предстал царевич Иван, которого вывела на крыльцо его мачеха Наталья Нарышкина. Софья и Марфа, ее сестра, стояли за их спинами. Марфа дрожала от страха, Софья - от волнения и возбуждения. Примерно так она все и представляла. Вывели Петра. Стрельцы замерли. Некоторые даже забрались на крыльцо, чтобы получше рассмотреть братьев. Стрельцы обратились к Ивану. Действительно ли с ним плохо обращались?
      - Успокойтесь. Ни от кого никакой к себе злобы я не имел, и никто меня не изводит, и жаловаться ни на кого не могу, - сказал Иван.
      Вид живого и невредимого Ивана усмирил волну негодования. Однако среди стрельцов нашлись такие, кто все еще хотел свести счеты с "изменниками и злодеями", задумавшими недоброе против царевича. Как бы то ни было, стрельцы не спешили расходиться. Если бы придворные Артамон Матвеев и князь Долгорукий в тот момент не спустились с крыльца, чтобы попытаться окончательно успокоить стрельцов! Неизвестно, как бы тогда повернулась вся дальнейшая жизнь. Артамон Матвеев стал первой жертвой.
      Стрельцы ворвались в царские хоромы. Искали изменников. Будущая пролитая кровь стучала у них в головах, и их уже нельзя было остановить. Когда наконец они обнаружили Артамона Матвеева, они вытащили его на Красное крыльцо и сбросили прямо на копья сотоварищей. И пошло-поехало. Особенно нравилось стрельцам не просто убивать изменника, а разрубать его на куски. В течение следующих трех дней было убито еще около шестнадцати человек. Некоторых из них нашли прямо во дворце, куда запрещалось входить посторонним. Теперь хозяевами здесь были стрельцы.
      15-16 мая они назвали имена следующих жертв. И привели приговор в исполнение. Мятеж превращался в бессмысленную резню. 17 мая стрельцы назвали свою главную жертву - Ивана Нарышкина. В представлении мятежников Нарышкин был первым изменником, покушавшимся на жизнь царевича Ивана и имевшим виды на царскую корону. Его правление отождествлялось с периодом притеснений стрельцов. С 15 мая Нарышкин при помощи царского семейства скрывался во дворце, но вскоре стало очевидно, что только его смерть сможет предотвратить дальнейшую резню.
      - Мы знаем, что Иван Нарышкин спрятан здесь, отдайте его, с нас будет довольно, никого не тронем больше! - кричали стрельцы.
      И Наталья, и Софья умоляли сохранить Ивану жизнь. Но было видно, что эти головорезы не остановятся ни перед чем. Даже перед образом Богородицы, которую Наталья в отчаянии дала в руки Ивану. Стрельцы набросились на Нарышкина, утащили его в застенок и после страшных пыток убили. В тот же вечер было объявлено, что родственники погибших могут похоронить останки. Хотя убийства на время прекратились, еще немало жертв ожидали своей участи.
      Видит Бог, Софья делала все возможное, чтобы кровопролития было как можно меньше. Она понимала, что только она сейчас способна остановить кровавую вакханалию и, взяв в руки власть, навести порядок во дворце. Она одна вела переговоры со стрельцами. И стрельцы слушали ее с уважением.
      18 мая стрельцы опять пришли в Кремль. Софья вышла к ним навстречу вместе с отцом царицы Натальи, Кириллом Нарышкиным. Толпа требовала его ссылки. Софья понимала, что компромисс необходим, что иначе стрельцов не унять. И убедила Наталью Кирилловну уговорить отца постричься в монахи. Что он и сделал в Кирилло-Белозерском монастыре. Заручившись согласием Нарышкиной, Софья на следующий день успокоила стрельцов. Она приказала уплатить им долги и отдала распоряжение похоронить всех убитых во время восстания. На эти цели была собрана огромная сумма - 240 тысяч рублей. Когда 23 мая представители стрельцов опять пришли в Кремль, они попросили Ивана Хованского обратиться к великой государыне царевне с предложением, чтобы царевичи Петр и Иван правили вместе. Предложение было принято.
      Совместное правление Ивана и Петра официально началось 25 июня - в этот день состоялась совместная их коронация, но еще 29 мая Софья стала регентшей. По сути, она правила страной.
      Отец Михаил прочел молитву, и Сусанна прошла к алтарю причаститься святых таинств. На следующий день было легко на душе. Она вновь читала Святое Слово Божие, молилась, советовалась с матушкой о распределении финансов на хозяйственные нужды. Но ночью, во сне, к ней вновь пришел Василий. Они любили друг друга как тогда, в первый раз. Нет, во второй, первый раз она помнила очень смутно.
      Она вызвала его, чтобы обсудить государственные дела. В итоге разговор перешел сначала на религию, обсуждали раскольников-старообрядцев, потом Голицын заговорил о католичестве, затем об искусстве. Василий Васильевич рассказывал ей о картинах Рембрандта и Веласкеса, об архитектурных шедеврах Бернини, Гварини и Рена, о музыке Монтеверди и Люлли, о литературе Корнеле, Расине, Мольере, Буало, о философии Декарта и Паскаля.
      Они не заметили, как наступил вечер. Рука Василия давно лежала на ее плече. Она положила на нее свою ладонь. Он наклонил голову и поцеловал ее.
      - Идите за мной, - прошептала Софья.
      Все как в тумане. Она, царевна, дочь русского царя, разделась перед мужчиной и легла с ним в постель. Она позволяет ласкать ее так, как не могла и в мыслях представить себе. Кружится голова, его горячие губы на ее губах, на ее груди. Жгучая, резкая и в то же время сладостная боль, и забытье.
      О второй встрече они договорились этой же ночью. Теперь они встречались почти каждую ночь. А днем Голицын был главным ее советником, ее правой рукой, без которой она не представляла свое правление. Он возглавил Посольский и соединенные с ним приказы, а также Иноземный и Рейтарский, получил титул "дворцового воеводы, ближнего боярина, наместника новгородского, царственной большой печати и великих посольских дел оберегателя". Иностранцы стали называть его "первым министром", хотя в России XVII века не только не было подобного титула, но и служебные обязанности первого человека в государстве, каким стал Голицын, не были четко определены.
      Жена Голицына Евдокия Стрешнева была где-то далеко, в другом мире. И тем не менее, хоть Софья и не может выйти за него замуж, она не хочет делить его ни с кем. Евдокия должна принять схиму. Как он отреагирует на это? Что бы он ни сказал, будет так, как она решила. Так и случилось. Евдокия вскоре приняла схиму в монастыре. Теперь Софья и Василий всецело принадлежали друг другу.
      И в этом она каялась отцу Михаилу.
      Она сделала просвещенного князя Голицына всем, но еще она хотела, чтобы он снискал себе славу воина. Вот тогда она закроет рот всем их недоброжелателям, и, кто знает, может быть, ей удастся сделать его регентом. Но пока об этом думать рано. Сейчас нужно дать ему проявить себя на внешнеполитической ниве.
      О предстоящем походе против крымского хана Софья официально объявила 3 сентября 1686 года. Князь Василий Голицын был назначен фельдмаршалом и воеводой большого полка. Конечно, стремление Софьи сделать его воеводой опиралось не только на ее желание видеть в нем воина. У Василия был военный опыт. Он участвовал в военных действиях на Украине и был знаком с той местностью, по которой должна была совершить марш его армия. К тому же он был инициатором военной реформы. При всем при этом он мечтал о военной славе не меньше, чем любящая его Софья.
      Софья понимала, что рисковала многим. Во-первых, на время похода она лишится главного своего помощника, да что там помощника - лишится мужа, с которым вот уже несколько лет делила все трудности и радости. Благодаря ему она научилась любить, благодаря ему узнала о великой европейской культуре, и ее бурная жизнь засверкала новыми красками. Она сама даже начала писать пьесу для театра, но, когда показала Василию и увидела его сдержанную реакцию, решила не продолжать.
      И вот пришло время похода. Она очень хорошо помнила тот холодный февральский день 1687 года. На улице мела метель, а в Успенском соборе служили торжественный молебен. Софья стояла, как всегда, на своем месте месте, которое предназначалось царице, неподалеку от нее - молодые государи Петр и Иван. Чуть дальше князь Василий. Молебен служил лично патриарх Иоаким. Он освятил знамена, иконы и кресты, которые везли на поле брани. Когда молебен был отслужен, Софья в сопровождении свиты отправилась к Никольским воротам. Началось формирование армии, которое сильно затянулось. За исключением иноземных и стрелецких полков войско было сформировано из служилых дворян. Оно медленно мобилизовывалось и медленно передвигалось, несмотря на угрозу жестоких наказаний. Почти три месяца ушло на сборы и экипировку, и только 2 мая армия наконец двинулась в поход.
      Ночь перед походом они с Василием провели бурную, страстную, они любили друг друга так, как будто виделись в последний раз. У обоих было нехорошее предчувствие, но ни Софья, ни Василий решили не огорчать друг друга мрачными мыслями. Они старались утопить их в жадных ласках, чтобы насладиться друг другом впрок. Кто знает, когда они увидятся в следующий раз?
      Первую неделю после его отъезда она ходила как во сне. Отдавала какие-то распоряжения, вела переговоры, но делала все это, совершенно не включаясь в события. И если бы ее на следующий день спросили, какие приказы она отдала вчера, она бы не вспомнила ни одного из них. Но царевна взяла себя в руки и постепенно вошла в свое обычное деятельное состояние. От гонцов она узнавала о том, что происходит с армией Василия Голицына. Сведения эти ее не радовали.
      Войска продвигались крайне медленно. За семь недель после форсирования ими реки Мерло возле украинского города Коломак они прошли всего 300 верст, одолевая, таким образом, только 6 верст в день. Такая медлительность объяснялась большим снаряжением, которое приходилось нести с собой. Каждый воин вез провиант на несколько месяцев, и, кроме того, в обозе было несколько сот пушек. Помимо всего прочего, возникли проблемы с лошадьми.
      В середине июня армия достигла речки Конские Воды и разбила лагерь у урочища Большой Луг. Татар не было видно, и Голицын надеялся получить известия об их местонахождении от польских гонцов.
      Софья писала Василию:
      "Свет мой, братец Васенька, здравствуй, батюшка мой, на многие лета... Подай тебе Господи и впредь враги побеждати, а мне, свет мой, веры не имеется, что ты к нам возвратитца, тогда веры поиму, как увижу в объятиях своих тебя, света моего. А что, свет мой, пишешь, чтобы я помолилась, будто я верна грешная пред Богом и недостойна, однако же дерзаю, надеяся на его благоутробие, аще и грешная. Ей, всегда того прошу, чтобы света моего в радости видеть. По сем здравствуй, свет мой, о Христе навеки неищетные. Аминь".
      Он отвечал. Гонцы привозили почту, где он сообщал о своих новых успехах. Софья тут же, с гонцом отправляла новое письмо:
      "Свет мой, батюшка, надежда моя, здравствуй на многие лета!.. Я брела пеша от Воздвиженскова, только подхожу к монастырю Сергия Чудотворца к самым святым воротам, а от вас отписки о боях; я не помню, как взошла, идучи, не ведаю, чем его света благодарить за такую милость его, и матерь его пресвятую Богородицу, и преподобного Сергия чудотворца милостивого... Бог, свет мой, ведает, как желаю тебя, душа моя, видеть, и надеюсь на милосердие Божие, которое велит мне тебя видеть, надежда моя. Чем вам платить за такую службу, наипаче всех твои, света моего, труды, если б ты так не трудился, никто б так не сделал".
      В ночь с 13 на 14 июня ей приснился страшный сон. Горят крымские степи, огонь приближается к лагерю русского войска, вспыхивают палатки, шум, крик. Воины в панике, ржание лошадей, и в огне - лицо Василия. Он кричит: "Софья, Софья, зачем ты послала меня на смерть?" Она проснулась в холодном поту и услышала собственный крик: "Вася! Васенька!" Когда осмотрелась по сторонам, вытерла пот со лба и вздохнула с облегчением: это только сон. Но тревога камнем легла на сердце.
      Сон Софьи был ясновидческим. Именно в этот день, 13 июня, в степи, где стоял лагерь русского войска, начался пожар. Армия еще не встречала на своем пути татар, но ходили слухи, что степь подожгли именно они. Голицын принял мужественное решение продолжать поход. Теперь войско двигалось еще медленнее. На следующий после пожара день по выжженной степи прошли еще две версты по направлению к речке Ачкакрак.
      Сидя в своей келье, Софья вспоминала злосчастный поход. По рассказам Василия она ярко представляла каждый день этого тяжелого шествия, как будто сама принимала участие в нем. Однако в сообщениях гонцов не было и намека на трудное, бедственное положение. Но она не верила этим сообщением. Она догадывалась, что князь ни за что не покажет свою слабость и не станет тревожить свою возлюбленную. Все это она узнала позже, когда он вернулся.
      Лошади начали ослабевать, солдат косили болезни. 16 июня огонь был погашен проливным дождем, но на много верст вокруг трава была выжжена. Войска не могли пройти дальше, их не пускала засуха. Они остановились у речки Ачкакрак.
      Дела шли все хуже и хуже. Многие солдаты заболели из-за того, что пили грязную, зараженную воду. Лошади падали и были не способны тащить орудия, не говоря уже о повозках с провиантом. Оставалось пройти еще 200 верст, чтобы достичь Перекопа, который открывал вход на Крымский полуостров. Даже если бы армия двигалась с прежней скоростью, это расстояние можно было бы покрыть не меньше чем за шесть недель. 17 июня Голицын собрал военный совет, на котором было решено повернуть обратно.
      Кончилось тяжелое лето и вместе с ним тяжелое время ожидания. В начале сентября она упала в его объятия. Офицеров наградили медалями с изображениями двух царей и правительницы и с начертанием начальных букв их имен. Софья тонко повела политику, в народе и среди боярства сложилось мнение, что поход был в общем успешным, потому что не ставил своей целью захват Крыма, а имел скорее разведывательные цели.
      Софья была довольна. Конечно, она ожидала большего от этого похода, хотя в глубине души и понимала, что такой финал вполне возможен. Ну что ж, поход этот не поколебал ее власти, а в следующем будут учтены ошибки прошлого.
      Теперь она думала о венчании на царство. Она отдала приказ чеканить монеты, на которых была изображена с короной, скипетром и державой. Ей посвящали панегирики в стихах, и царевна все чаще стала появляться перед народом на праздниках и торжествах. Она повернула все дело так, что незавершенная военная кампания князя Голицына только подняла престиж ее правительства.
      Но в отношениях с Василием наметилось похолодание. Это было связано с тем, что Голицын не смог стать воином в ее глазах, как она ни старалась представить его таковым для ближайшего окружения.
      Итак, первый крымский поход был неудачным. И очень скоро назрела необходимость второго похода. В декабре 1687 года в Москву приехал польский резидент Доминик Довмонт. На приеме, устроенном по его прибытии, Довмонт сообщил, что король был поражен тем, что он подвергся нападению крымских татар и белгородской орды. По официальным результатам крымского похода этого случиться не могло. Василий отрицал этот факт и утверждал, что крымцы были заперты на полуострове из-за приближения русской армии. Когда Довмонт произносил свои претензии, взгляды Софьи и Голицына встретились. Василий отвел глаза.
      Она хотела реабилитировать его в собственных глазах и перед самим собой. О репутации в окружении, в том числе и враждебном, она позаботилась. 5 сентября ее правительство обнародовало память - хвалебный документ, посвященный крымскому походу. В нем были такие слова: "А как ты, Ближний Боярин и Оберегатель и Дворовый воевода Князь Василий Васильевич с товарищы, переправясь реку Конску, пошли к речке Акчакраку и Карачакраку: и Крымской хан с ордами, увидав о том вашем Бояр и Воевод многолюдном и стройном приходе и о промысле над собою, познав свое бессилие, около Перекопи и на Днепре все степи выжгли, чем бы им от вашего Бояр и Воевод с полками наступления свободиться; и, видя их, Хан с татары на себя ваше Бояр и Воевод полков ваших Их Великих Государей ратных наступление, пришли в боязнь и во ужас и отложа обыклую свою дерзость, нигде сам не явился и юртов его татаровя нетокмо в противление к вам вышли, и нигде не показались и бою с вами и полков ваших с Их Государей ратными людьми не дали, и пришед в самое отчаяние, ушли за дальния свои поселения за Перекоп и в иные места".
      Список воевод второго крымского похода был обнародован 28 октября. Голицын опять был назначен главнокомандующим. Князь был очень встревожен этим назначением. Софья это прекрасно понимала. День ото дня усиливалась партия Петра, который из мальчика начал превращаться в мужа. Конечно, Софье будет не хватать мудрого Василия. И все же такой он ей был не нужен. Пусть во время второго похода он исправит ошибки первого и тогда, может быть, опять станет ее достоин.
      Но Софья говорила это самой себе и не понимала, что не до конца была с собой откровенна. Теперь, на исповеди, Сусанна, не раз проанализировав свое тогдашнее поведение, знала, в чем было дело. И честно призналась в этом отцу Михаилу. Дело было в новом мужчине, который начинал занимать ее сердце, потому что, во-первых, олицетворял в себе все те качества, которых не было у Василия, во-вторых, как мужчина по-настоящему волновал ее.
      Этим человеком, вторым ее фаворитом, и вскоре, когда князь отбыл во второй военный поход, ее правой рукой стал Федор Леонтьевич Шакловитый.
      На приказной службе он сделал блестящую карьеру. После работы подьячим в приказе Тайных дел стал дьяком Разрядного приказа, а с 27 августа 1682 года - думным дьяком. Во время восстания стрельцов он был главным организатором дворянского ополчения, он же устроил такую нужную ей, Софье, засаду на Ивана Хованского, благодаря которой стало возможным его физическое устранение. В декабре 1682 года Софья назначила Шакловитого главой Стрелецкого приказа. За "разбор" стрелецких полков и предотвращение возможности нового восстания Федор Шакловитый был пожалован в думные дворяне. В Боярской думе получил исключительное право доклада в приказных чинах и жалованье. Софья понимала, что это позволит ему фактически держать в руках весь гражданский государственный аппарат. Но кому, как не ему, это доверить? Федор Леонтьевич был предан ей. Она помогла ему в его продвижении, он поможет ей в захвате абсолютной власти.
      Ей и раньше казалось, что дерзкий взгляд этого человека во время беседы с ней скользит слегка ниже ее глаз. Это возмущало ее, с одной стороны, с другой - приятно волновало, и она делала вид, что не замечает его наглых глаз. Шакловитый хитро, как-то слегка по-мужицки щурил глаза. А в них Софья читала: "Ты женщина, а я настоящий мужик, преданный тебе и хитрый. Я вижу тебя насквозь, всю тебя, вижу, какая ты под одеждой, хочу тобой обладать, и ты тоже не против этого".
      Он отличался очень острым умом и завидным здоровьем, действовал быстро и без оглядки на нравственные нормы. Софье это нравилось. После тонкого, нежного, европейски образованного князя Василия Шакловитый казался ей животным, хищным и резким, порой грубым. Но именно это ее и влекло к нему.
      Конечно, не только это. Шакловитый пленил еще и тем, признавалась себе Сусанна, что сыграл на ее гордыне. Софья хотела абсолютной власти, и он всячески это приветствовал и делал все для того, чтобы она венчалась на царство. Заказал художнику ее портрет с короной и скипетром, таким образом готовя общественное мнение к коронации царевны Софьи. Тонко чувствуя ее настроение после бесславного возвращения князя Голицына из первого крымского похода, он, не дожидаясь ее намеков, стал действовать так, чтобы князь Василий прослыл героем. Шакловитый играл одну из главных ролей в подготовке торжественных приемов, молебнов, во вручении наград и написании панегириков, сопровождавших возвращение князя Голицына. Боярство и весь неповоротливый аппарат государственной знати Шакловитый называл отпадшим, зяблым деревом.
      Проявил он себя и в военных действиях. Вот уж он-то был настоящим воином. Федор Леонтьевич склонен был видеть врага везде. Он всегда был собранным, настороже, ожидающим удара ножа из-за угла. Софья не ожидала особых подвигов Голицына во втором походе, да и сам поход был скорее уступкой союзникам, дипломатическим жестом. Хотя если бы на месте Василия был Федор, он и здесь бы нашел, как себя проявить. Софья не переставала поражаться энергии этого бывшего подьячего во всем - как в государственных интригах, так и на ее спальном ложе. В отличие от ласк Василия, ласки Федора, если их вообще можно было так назвать, были грубы и часто причиняли ей боль. Но это и нравилось Софье. В объятиях Василия она никогда не стонала от боли. Он был нежен и деликатен. Шакловитый набрасывался на нее как зверь, он рычал и фыркал, напрочь забывая, что она царевна, а он ее слуга. Не было царевны и подданного. Были властный, сильный, грубый мужчина и женщина, стонущая от наслаждения в его стальных объятиях, женщина, которая всю жизнь хотела повелевать и счастливая оттого, что в эти минуты так дерзко повелевают ею.
      О князе Василии они вспоминали редко, а если и касались его персоны в связи со вторым крымским походом, то Шакловитый всегда говорил о нем очень почтительно, с уважением. Хотя как военный стратег и тактик был наголову выше своего предшественника. И успел доказать это во время крымского похода Голицына. От помог Василию избавиться от гетмана Левобережной Украины Самойловича, спешно прискакав в Дикое поле и устроив так, что гетман был свергнут самими казаками. План захвата Крыма и превращения его в военно-морскую базу он обсуждал с Мазепой.
      Второй крымский поход можно было считать более удачным, чем первый, хотя особых панегириков князю никто не пел. Не было громких боевых побед на полях брани, но пути ордынских набегов были перекрыты новейшими укреплениями с дальнобойной артиллерией. Обезопасив огромные южнорусские пространства, Голицын смог в интересах дворянства увеличить сроки сыска беглых крестьян. Голод и эпидемии, охватившие лишенное источников разбойной добычи Крымское ханство, отняли у последнего наследника Золотой орды былое могущество.
      И тем не менее князь Василий перестал быть ее фаворитом, ее любовником. Они встречались так, как будто между ними никогда ничего не было. При этом оба вели себя очень доброжелательно. Софье даже не верилось, что она могла страстно любить этого человека. Место на ее ложе теперь занимал другой - Федор Шакловитый. Он теперь был и главным государственным деятелем.
      Петр мужал и умнел. Еще немного - и он заявит свои права на власть. Софья прекрасно понимала это. Но никогда - в этом она признавалась перед Богом, - никогда у нее не было мысли убить брата, что бы там ни говорили ни он сам, когда приезжал к ней в монастырь, ни его клеветники. Петр, казалось ей, и сам до конца не верил в это. Козлом отпущения он сделал ее любовника Федора Шакловитого. Так было удобнее. При такой постановке вопроса он мог продолжать изредка общаться с заблудшей сестрой.
      Петра ждало большое будущее, это Софья прекрасно видела. Но ее возмущало то, что он был настолько слеп, не замечал, как она расчистила ему дорогу, сколько преобразований было сделано при ней, какие успехи были во внешней политике государства. А он, приезжая, только и твердит что о заговоре, о Федоре... Умышленно ли он задевает самые больные струны ее души, называя Шакловитого вором и изменником? Ведь Петр, без сомнения, знает об их отношениях, уж это ему его верные слуги наверняка рассказали. Петр ревнует ко всему. Не любя Софью, он ревнует ее к власти, хотя полностью теперь владеет ею, к Шакловитому, им же давно казненному. Он не может смириться с тем, что женщина была у власти, когда должен был властвовать только он, что она была умнее его, что ее называли премудрой правительницей Софией.
      И тот "заговор" августа 89-го года - какие злые клеветники его соорудили? Они очень хорошо знали больные места Петра, знали, на чем нужно сыграть. Петр даже сейчас не верит ей, не верит, что она никогда не хотела его смерти. Видит Бог, если бы она этого очень желала, она не остановилась бы ни перед чем. Сколько раз у нее была такая возможность, когда он был еще в малых летах! Уже тогда она представляла себе, что по мере его взросления она столкнется с его стремлением к власти. Но хотеть его смерти, да еще и смерти его матери, - упаси Господь!
      Впрочем, прямо Петр ее в этом не обвинял. В глаза, когда приезжал в монастырь, осуждал только за то, что она посягнула - он так и выразился "посягнула" - на абсолютную власть. А главным виновником, под влияние которого она попала, был, по его словам, ее помощник Федор Шакловитый. "Вор Федька", - брезгливо и презрительно называл он Федора. "Далеко тебе до этого вора", - думала про себя Софья, но вслух Петру этого, конечно, не говорила.
      Кризис в их отношениях назревал. В день ее именин, 25 июля, Петр после полудня вернулся из Коломенского в Москву и почти сразу же уехал в Преображенское, не посетив праздничные торжества. Думных людей и других придворных принимали она и Иван. Внешние приличия, нарушенные отсутствием Петра, пытались соблюсти.
      Никакого заговора Софья против него не замышляла, но Петру идея заговора была необходима, чтобы устранить сестру и властвовать единолично. Иван соперником ему не был, он делил с ним власть только официально, полностью от нее устранившись. Но кризис был. Вернее, так: ожидание кризиса и произвело сам кризис. Петр продолжал его провоцировать. Он не приехал на панихиду по царю Федору Алексеевичу, которая была назначена на 8 июня, и в результате его отсутствия поминки пришлось отложить на три дня. Это было не только вызовом памяти предков, но и оскорблением ближайших родственников, в первую очередь Софьи.
      За день до бегства Петра в Троице-Сергиев монастырь все три царствующие особы занимались каждый своими делами: Иван слушал литургию в церкви Преображения Господня, Софья ездила в Новодевичий монастырь и вернулась со своей обычной личной охраной, бoльшая часть которой начала выказывать беспокойство. А Петр, как сообщил его посланник, "изволил того числа быть в своем государском походе в селе Преображенском". Последнее время Петр начал не в меру пить. О нем говорили так: "Пьет допьяна и своими руками конюхов кнутом бьет, и никакими мерами его образумить нельзя".
      Она обсуждала поведение Петра и тяжелое напряжение в отношениях с ним со своим прежним возлюбленным Василием Голицыным. И каждый раз вновь и вновь убеждалась в том, что сделала правильный выбор в пользу Шакловитого. Князь не отвечал прямо ни на один вопрос, философствовал не к месту, призывал Софью к смирению и спокойствию. Софья видела, что он находится в каком-то смятении. Возможно, он переживал из-за того, что в их любовных отношениях произошел разрыв. Но она не стала относиться к нему враждебно. Она по-прежнему уважала его. Да, не любила как мужчину. Но ведь любовь между мужчиной и женщиной не вечна, и он, как образованный, да еще и воспитанный на европейской культуре человек, должен это понимать.
      Возможно, князь Голицын тяготился теперешним своим положением. Он по-прежнему был в лагере Софьи, в то время как его брат Борис Голицын находился в набиравшем с каждым днем новые силы лагере Петра. Наверняка Борис сманивал Василия, а тот, будучи человеком благородным и присягнувшим однажды на верность Софье, мучился трагическими противоречиями. Так или иначе, Василий ей помочь ничем не смог. Таким аморфным и вялым, как в эти тяжелые дни, когда нужна была решительность, она князя раньше никогда не видела.
      В очередной раз разочаровавшись в князе Голицыне, Софья опять обратилась к Федору Шакловитому. Она по-прежнему делила с ним ложе, когда были на это силы. Любовь с Федором действительно требовала сил, ею невозможно было заниматься между прочим. Шакловитый был всегда порывист и горяч, и его похоть рождала ответную, бурную страсть царицы. После проведенных с ним ночных часов, когда он, как вор, удалялся из покоев Софьи, она, вся в изнеможении и полном блаженстве, засыпала и спала, как младенец, крепким, без тревожных сновидений сном.
      Но Федор ублажал ее не только в постели. Она советовалась с ним каждый день во время этого последнего кризиса. И он предлагал самые решительные меры. Но убить Петра и его мать Наталью Нарышкину - на это даже он не намекал. Каким же пыткам подверг его Петр, если этот мужественный человек "сознался" в том, что желал смерти всему царскому семейству, "их государей всех побить".
      Странная исповедь происходила у нее с отцом Михаилом. Она пересказывала ему все заметные события своей прошлой жизни. В ярких подробностях вспоминала детали, говорила о своих любовниках. Вся ее жизнь вновь вставала перед ее глазами. Она понимала, где совершила ошибки, где надо было действовать по-другому. Понимала как Софья. А как Сусанна всю эту жизнь и все свои действия считала великим грехом и поэтому смотрела на все события со стороны и спокойно пересказывала их.
      Отец Михаил никогда не перебивал. Внимательно выслушивал и отпускал грехи. Сегодня она будет вспоминать тот роковой день 7 августа, когда произошел окончательный разрыв между ней и Петром. И больше к этому возвращаться не будет. Хотя пути Господни неисповедимы. Если Господь потребует опять воскресить в памяти события последних дней ее царствования, она сделает это.
      7 августа Софья вызвала Федора и объявила о своем намерении отправиться в Донской монастырь. Несколько недель назад, во время ее похода в Новодевичий монастырь, неподалеку от ее процессии произошла стычка между стрельцами, и один из них был убит. Софья приказала расправиться с теми, кто участвовал в потасовке, и инцидент был ликвидирован. Но он породил нехорошее предчувствие. Это был дурной знак, предзнаменование чего-то страшного, что должно вот-вот случиться. И случилось.
      Итак, Софья вызвала Федора и попросила подготовить его отряд в 100 вооруженных стрельцов, чтобы полностью на этот раз себя обезопасить. Федор отправился исполнять приказание. Через час она вызвала его снова. Решено было, что она вместо Донского монастыря пойдет в церковь Казанской Богородицы на Красной площади в сопровождении Федора и стрельцов. Именно этот ее поход и стал главным признаком "заговора".
      Петр рассказывал ей, что незадолго до полуночи 7 августа он получил в Преображенском известие. В нем говорилось, что "в Кремле по приказу было собрано множество стрельцов и солдат, которые должны были прийти в Преображенское, чтобы убить разных людей, особенно Нарышкиных". А позже к нему прибыли четыре знатных человека из Стремянного полка - кто, он не сказал - и донесли, что стрелецкое войско уже собрано, чтобы осуществить заговор Шакловитого - убить Петра, его мать, супругу, сестру и весь его двор.
      Петр никогда не признавался в трусости, но, теперь не воспринимая Софью как соперницу, а относясь к ней только как к инокине Сусанне, он поведал ей, что тогда страшно испугался. Вскочил в седло и, в чем был, умчался в панике в лес, куда затем ему привезли одежду и обувь. Он проскакал около сорока верст и добрался до Троице-Сергиева монастыря, где, она помнила каждое его слово, "бросился на кровать и громко зарыдал, а потом рассказал обо всем настоятелю, просил у него помощи и защиты". Потом, в ту же ночь, в монастырь приехали его жена, мать и потешные полки, а на следующий день - лояльно настроенный стрелецкий полк Сухарева. Перепуганный, молодой и неопытный, да еще к тому же обладающий неустойчивой психикой, Петр действительно опасался за свою жизнь. А его советники использовали натянутые отношения Петра и Софьи, чтобы еще больше усилить это противостояние. Память о событиях 1682 года была еще жива, и Петр с ужасом внимал слухам о стрелецком восстании. Требовался лишь один небольшой повод, чтобы из небольшого огня вспыхнул пожар.
      Никакие кризисы, волнения, смуты никогда не отвлекали Софью от строгого соблюдения религиозных церковных обрядов. Она поддерживала тесную связь с монастырями, которым помогала материально, особенно Новодевичьему, посещала все главные службы в церкви, постоянно молилась. Несмотря на августовский кризис 1689 года, она присутствовала на крестном ходе из Чудовского монастыря, а после вечернего пения вместе с Иваном слушала панихиду по своим родителям сначала в Архангельском соборе, а затем в церкви Вознесенского девичьего монастыря, где были захоронены царь Алексей Михайлович и царица Мария Милославская.
      В этот же день приехал гонец от Петра, чтобы узнать причину сбора в Кремле такого количества стрельцов, и получил ответ, что это сделано для того, чтобы охранять царевну по пути в монастырь, куда она должна была отправиться на богомолье. Через несколько дней Софья провожала чудотворную икону Донской Богоматери, которая была в крымском походе, из Кремля в Донской монастырь. С Софьей были бояре и воеводы. 12 августа царевна вернулась в Кремль. Она полностью игнорировала то напряжение, которое исходило со стороны Петра, продолжала смело являться перед народом и все так же поддерживала версию великой крымской победы. А Петр по-прежнему пребывал в "своем государском Троецком отъезде".
      Распорядок церковных православных праздников, которых летом особенно много, ничто не нарушало. Отмечали Успение Пресвятой Богородицы. Накануне царевна слушала вечерню и молебное пение в Успенском соборе, а на само Успение присутствовала на божественной литургии. На следующий день привезли новое письменное распоряжение Петра, с приказом стрельцам и пехотным полкам прибыть к 18 августа в Троицкий монастырь. Что это могло значить для Софьи? Явное пренебрежение ее полномочиями со стороны брата и желание показать, кто в доме хозяин.
      Софья никогда не страдала от нерешительности, как ее старый друг князь Голицын. В ответ на эту наглость она собрала стрельцов и произнесла перед ними проникновенную речь. Она обратилась к ним очень тепло, и в то же время в ее речи чувствовалась торжественность и надежда, что воины поймут ответственность момента. "Не следует вам вмешиваться в споры между мной и братьями, поэтому не следует подчиняться приказу Петра. Будьте верны своей царице", - сказала Софья. И удалилась.
      Но в рядах стрельцов колебания все же произошли. Приказ-то исходил от самого Петра! Когда Софья узнала, что несколько стрельцов собираются следовать в Троицу, она была с ними очень резкой, сказала, что тем, кто ослушается ее и отправится к Петру, она отрубит головы. Никто не сомневался, что Софья приведет свою угрозу в исполнение.
      Она слушала литургию в Успенском соборе Новодевичьего монастыря, и, когда началось чтение Святого Евангелия, мысли опять перенесли ее в тот страшный год. Вот она на литургии в церкви Спаса Нерукотворного. Но ее голова и ее сердце заняты не божественным. Вместо того чтобы молиться, Софья думает только о том, как разрешить конфликт, как убедить Петра вернуться наконец из Троицкого монастыря в Москву.
      Сусанна вернулась в свою просторную келью. Литургия, вместо того чтобы привести в порядок мысли и сосредоточить на вечном, навела ее на воспоминания о кровавых днях августа - сентября 1689 года. Значит, не все грехи она искупила, раз ей то и дело приходят на память те страшные картины. Значит, надо не отворачиваться от них, не уходить в молитвы, а пережить еще и еще раз, пока воспоминания себя не исчерпают и не перестанут тревожить ее, напоминая о греховной жизни.
      Софья достала свой дневник, который не переставала вести даже в те тяжелые времена. Открыла на страницах середины августа 1689 года.
      17 августа. Она отправляется в любимый ее сердцу Новодевичий монастырь. Знала ли она тогда, что здесь проведет свои последние долгие годы? Если бы ей об этом сообщил какой-нибудь пророк, она ничуть бы не огорчилась, скорее наоборот. 18-го и 19-го она слушает литургию в Донском монастыре, которую совершал сам патриарх. Иоаким тогда в последний раз поддержал Софью. Вскоре он уехал из Москвы для переговоров с Петром и сделал свой выбор в пользу молодого царя. 27 августа прибыли новые указы Петра, предписывавшие полковникам стрелецких и солдатских полков с десятью рядовыми из всякого полка немедленно присоединиться к нему. На этот раз Петру ответила сама Софья.
      29 августа после посещения кремлевских соборов она отправилась в Троицкий монастырь в сопровождении Василия Голицына и большой свиты. Но ее процессия была вынуждена прервать путь. В селе Воздвиженском, примерно в 12 верстах к югу от монастыря, их встретил верный слуга Петра премьер-майор Преображенского полка Иван Бутурлин. Он привез послание от Петра с приказом остановиться. Когда Софья заявила, что поедет дальше, прибыл другой гонец, который сообщил ей, что, если она не подчинится, "с нею нечестно в тот ея приход поступлено будет". На вопрос, что царь имел в виду под словами "нечестно", гонец сказал, что пушки стоят наготове и будут стрелять, как только армия Софьи подойдет к стенам монастыря. Софье пришлось вернуться в Москву.
      Сомнений в решительности Петра у Софьи больше не осталось. Во время подготовки к празднованию новогодних торжеств (а Новый год тогда на Руси отмечали 1 сентября) Петр потребовал, чтобы Шакловитый и его "соучастники" были немедленно высланы в Троицкий монастырь. В указе от 31 августа говорилось, что "явной заводчик тому собранию вор Федор Шакловитой и иные такие ж воры. И хотели те воры приттить в село Преображенское и нас, и мать нашу, и сестру, и ближних людей побить до смерти".
      Бред, бред сумасшедшего. Или хорошо рассчитанная тактика? Взбешенная, Софья приказала отрубить голову гонцу полковнику Ивану Нечаеву. Господи, он-то чем виноват был? - думала она сейчас. Но Господь справедлив. Чудом Бог спас Нечаеву жизнь. Не нашлось палача, который исполнил бы ее приказание.
      Она собрала стрельцов. Спустилась на нижние ступени Красного крыльца. Необходимо было обратиться с длинной проникновенной речью к стрельцам и к народу. Софья понимала, что ее неудавшийся поход в Троицу сильно поколебал веру в нее. Поход был ошибкой, серьезным просчетом, она признавалась в этом себе. Вряд ли теперь ей удастся переломить ход событий. Все больше и больше стрельцов тайно покидали Кремль и перебирались в Троицу, к Петру. Он принимал их благосклонно, даже гостеприимно, и другие тоже задумывались, чтобы перейти в его лагерь.
      Выступить перед народом и стрельцами было необходимо. Это был ее последний шанс.
      - Злые силы действуют между мною и моими братьями. Они используют все средства, чтобы возбудить ревность и раскол. Эти злые силы подкупили людей, чтобы те стали рассказывать о заговоре против молодого царя и других, говорила Софья.
      Ее слушали в полном молчании, толпа ловила каждое слово. Убедившись в том, что ее речь доходит до слушающих, Софья встретилась взглядом с Федором Шакловитым и продолжила:
      - Злые силы завидуют добрым делам Федора Шакловитого и его непрестанным заботам днем и ночью о безопасности и благе государства, называют его зачинщиком заговора (как будто это и в самом деле заговор). Видит Господь, я хотела разобраться в этом деле и отправилась к брату, но меня остановили и не пропустили к нему, и поэтому, к величайшему сожалению, я вынуждена была вернуться. Вы прекрасно знаете, как я правила государством последние семь лет, в очень беспокойное время. Во время моего правления мы добились прочного мира с соседними христианскими государями, так что враги христиан должны были, благодаря двум военным походам (теперь она уже и сама верила в их полный успех. - Е.Л.), жить в страхе перед нами. Все вы получили большие награды за свою службу. Разве не была я милостива к вам? Разве когда-нибудь могла бы я подумать, что вы мне не верны и поверили проискам врагов благоденствия и мира? - Пауза длилась минуты две. - А теперь расходитесь. Я верю, что вы и впредь останетесь со мной и будете мне преданы, а я за это всех вас пожалую. Расходитесь!
      Когда стрельцы разошлись, перед крыльцом стал собираться народ, и она еще раз в более доступной форме повторила свою речь перед простолюдинами.
      Но ничто уже не могло спасти царевну Софью. Все больше и больше военных людей переезжало из Москвы в Троицу. Единственное, что оставалось сделать Петру для того, чтобы успешно закончить дело, - арестовать "заговорщиков".
      Вечером 6 сентября стрельцы пришли в Кремль, чтобы взять под стражу Федора Шакловитого. Сначала Софья держалась решительно и отказывалась выдать его, убеждая не вмешиваться в отношения между ней и братом. Но стрельцы были неумолимы. Они говорили с Софьей вежливо, но в то же время настойчиво. Они убеждали ее, что, выдав Шакловитого, она избежит всеобщей крови.
      Софья попросила несколько минут уединения. Это было падение, она понимала. Федор все равно будет схвачен, но, если она выдаст его, удастся избежать резни 1682 года. И она вышла к стрельцам. На вопросительный взгляд полковника Степана Суховеева только слегка кивнула головой.
      Так она предала своего главного помощника и своего любовника Федора Шакловитого. После этого силы покинули ее. Бороться она больше не могла. Она удалилась в свои покои, прошла в спальню и почувствовала, что ноги не держат ее. Опираясь на плечо горничной, она дошла до кровати, упала на нее и забылась глубоким сном.
      7 сентября ее имя было исключено из царского титула. В соответствующем распоряжении говорилось: "Великие Государи Цари и Великие Князи Иоанн Алексеевич, Петр Алексеевич всея Великия и Малыя России Самодержцы указали: в своих Великих Государей грамотах, в Приказах, во всяких делах и в челобитных писать свое Великих Государей имянование и титлу по сему, как писано в сем указе выше сего". Указ был разослан во все приказы. Софья поняла, что для нее это конец.
      Царствование Софьи было кончено, но Петр, как ни странно, не спешил брать бразды правления в свои руки. Руководящие посты в администрации заняли Б.Голицын, Л.Нарышкин, Т.Стрешнев, И.Троекуров. А сам Петр отправился в Александровскую слободу, где предался своим любимым занятиям: стрельбе, войсковым учениям и верховой езде. Это еще раз доказывало то, что борьбу против Софьи вел не он, он был знаменем, символом, войну против нее вели его сторонники, которые после устранения Софьи стали руководить страной.
      "Ввиду интриг заточить в Новодевичий монастырь" - такой приказ передал ей князь Троекуров. В Москву прибыл отряд солдат Преображенского полка под командованием Федора Ромодановского, чтобы сопроводить Софью в Новодевичий. Федор Шакловитый был казнен, Василий Голицын отправлен в ссылку на север. Когда он ехал к месту своей ссылки, в Вологде ему передали письмо от Софьи и деньги - 100 рублей золотом. В ответ он прислал челобитную к Софье с просьбой рассмотреть его дело и добиться возвращения его в Москву. Что за нелепая просьба! Если Василий и не знал, в каком она находилась положении, то по крайней мере должен был догадываться, что все былое влияние она потеряла. Разве допустила бы она его ссылку? Видно, тяжелые жизненные лишения так подействовали на князя Василия, что он не пришел еще в себя, решила Софья.
      На этой исповеди она последний раз вспомнила бурные события 80-х годов. Теперь она сосредоточится на молитве и обустройстве монастыря. Средства в ее распоряжении были, и она вела деятельность по хозяйству и благоустройству. Светские новости о Северной войне со Швецией, о строительстве Санкт-Петербурга, конечно, доходили до нее, но не волновали, она оставалась к ним равнодушной. Бурная жизнь эта шла в другом, параллельном мире, с которым духовная жизнь Сусанны не пересекалась. Иногда она смотрела на свой "орлиный" портрет (портрет, где Софья изображена с царскими атрибутами на фоне герба России - двуглавого орла) - и удивлялась: сколько страсти тогда вкладывала она в свои переживания о том, как будет выглядеть при венчании на царство. И ее ли это портрет? На лице женщины с портрета - жажда власти, алчность, похоть.
      Как хорошо, что все это в прошлом. Впереди - покой, молитвы и труд на благо обители. И почечная болезнь, которая подтачивает ее с каждым днем. Что ж, эта болезнь - еще одно наказание за грехи, и принимать ее надо со смирением.
      Царевна Софья, в иночестве Сусанна, скончалась 4 июля 1704 года в Новодевичьем монастыре, где и была похоронена. Исповедавшись и причастившись, совершенно неожиданно для отца Михаила инокиня Сусанна высказала свою последнюю волю: на надгробии выгравировать не новое имя, данное при пострижении в монахини - "Сусанна", а написать "царевна Софья". Воля умирающей была исполнена.
      Тысяча и одна ночь Екатерины I
      Когда говорят о правлении Екатерины, всегда имеют в виду Екатерину II, то есть Екатерину Великую. Ее вклад в русскую историю оспаривать не имеет смысла.
      Но между тем у нас была еще одна Екатерина - Первая, о которой историки почему-то не очень любят вспоминать. Будучи женой Петра I, она имела на него огромное влияние, а значит, в какой-то степени и на судьбу России. История ее жизни и ее императорства полна парадоксов и необыкновенных приключений, как ни странно это может звучать для августейшей особы.
      Жена Петра Екатерина I, до православного крещения - Марта Скавронская, как и его старшая сестра Софья, выбивалась из своего времени, которое держало женщин в жесткой узде. Вглядываясь в те далекие времена, мы видим ее и на коне, командующей полком, и погруженной в любовные интриги и страсти. Ее прошлое до статуса императрицы, ее жизнь рядом с Петром и без него окутаны таинственной дымкой. Постараемся вглядеться в туман.
      * * *
      Цыганский табор стоял у реки две недели. Марта, проходя мимо цыган, подолгу останавливалась, чтобы послушать пение. Жизнь, которая проходила в таборе, была для нее диковинной и в то же время манила свободой, красотой, чем-то запретным и волнующим. Эта жизнь, хоть она наблюдала за ней издалека и со стороны, была полной противоположностью тому, что она видела в доме пастора Глюка, где она жила и исполняла обязанности прислуги.
      У пастора все проходило чинно и размеренно, трапезы - всегда в определенное время, час для молитвы, час для работы в саду, час для чтения и занятий. Сын пастора Витас, как и отец, готовился посвятить себя духовной карьере и целыми днями пропадал вместе с пастором в церкви, а круг общения дочери Инги был настолько закрыт для Марты, что она и мечтать не могла о дружбе с ней. Хотя Инга была ее ровесницей и в глазах дочери пастора она читала желание сойтись с Мартой поближе, поделиться с ней своими секретами. Однако ее родители следили за дочерью строго, и о каждом незапланированном разговоре Инга должна была докладывать отцу.
      Марта не могла пожаловаться на плохое отношение в пасторском доме, вовсе нет. И платили ей хорошо, и относились вежливо. Но во всем этом была такая сдержанная прибалтийская сухость, а ее темперамент - ей недавно исполнилось шестнадцать лет - требовал если не сильных страстей, то, по крайней мере, романтических приключений.
      Когда она ходила к реке за водой и поглядывала на шумную жизнь цыган в таборе, она чувствовала, что именно здесь может найти эти приключения. Каждый раз она пыталась подойти поближе, чтобы столкнуться с кем-нибудь из цыган и завязать знакомство.
      И такой случай ей вскоре представился. Когда Марта в очередной раз набирала воду, она услышала за спиной звуки гитарных струн. Марта набрала ведра, поставила их на землю и оглянулась. В метре от нее стоял красивый молодой цыган, голый по пояс, в переливающихся красных шароварах. Он держал гитару, перебирал струны, смотрел на Марту большими черными глазами и улыбался. Она почувствовала, как краснеет, но не отвела взгляд. Было приятно смотреть в эти бездонные черные глаза.
      - Здравствуй, красавица, - сказал цыган по-русски без малейшего акцента.
      - Здравствуй, - не робея, ответила она.
      - Ты живешь здесь? - чуть растянув губы в улыбке, спросил молодой человек.
      - Я служанка в пасторском доме, - ответила девушка.
      - Приходи к нам ночью. Мы будем петь и веселиться. В пасторском доме, наверное, не очень весело, - засмеялся он. - Придешь?
      Марта пожала плечами. Ночью? В цыганский табор? Разве может приличная девушка решиться на такое? Но в глубине души она была уверена - придет обязательно. Чего бы это ей ни стоило.
      - Так придешь? - пропел цыган, перебирая струны и сделав шаг к ней. Его мускулистая загорелая грудь смущала ее и вновь заставляла краснеть.
      - Не знаю, - тихо сказала она. - У меня строгие хозяева.
      - А ты приходи, когда они все заснут. Мы гуляем всю ночь, - засмеялся цыган. - Приходи, я буду ждать тебя. Меня зовут Марко. А тебя?
      - Мартой.
      - Марта... Приходи, Марта, не пожалеешь.
      Цыган подмигнул ей, вновь коснулся струн, запел что-то на своем цыганском языке, развернулся и, не попрощавшись, пошел в сторону кибиток табора.
      В июле темнело поздно, а здесь, под Ригой, ночи были очень короткими и в первой половине лета совсем не темными. Но распорядок в пасторском доме был строгим, и все члены семьи готовились ко сну. Пастор в окружении детей и жены читал вечерние молитвы, а Марта с пожилой служанкой Фатиньей стелила постели.
      Но вот все дела были сделаны, уборка проведена, посуда вымыта. Хозяева разошлись по комнатам. Пора было ложиться спать и прислуге. Марта прошла к себе в комнату на втором этаже и отодвинула занавеску. Вдали, у реки, горели костры табора. Дымок поднимался вверх, в небо, где показались первые звезды.
      В доме пастора о цыганах даже не заикались. Несмотря на то что их табор стоял в километре от дома, все вели себя так, как будто цыган не было. С властями у бродяг отношения были, мягко говоря, напряженными, на них периодически устраивали облавы, и поэтому пастор предпочитал держаться от них подальше. В его планы не входило ссориться с властями. Через месяц ему обещали приход в лютеранской церкви в Мариенбурге, и это был определенный карьерный рост по сравнению с приходом в провинциальном местечке Лифляндии.
      Марте общаться с цыганами было запрещено. Это даже не обсуждалось, всем это казалось естественным. Всем, кроме самой Марты. Ничего более естественного, чем свободная кочевая жизнь на воздухе, с песнями и танцами, с красивыми девушками в разноцветных нарядах и сильными смуглыми мужчинами, волновавшими ее молодую чувственность, - ничего более заманчивого и притягательного она в жизни своей еще не видела. Детство она провела в лифляндской деревне, и, хотя родители были довольно зажиточными крестьянами, особенно ярких воспоминаний о первых годах жизни она не вынесла. Большая семья, с малых лет много работы по дому, деревенские игры с соседскими детьми, лютеранская церковь, азы образования в воскресной школе. Когда родители отдали ее служанкой в дом пастора, она была счастлива. Начиналась другая, новая жизнь, где к ней относились по-другому, ее уважали, с ней обходились как со взрослым человеком - еще бы, ведь ей уже шестнадцать лет!
      Но жизнь эта была размеренной и скучной. А костры цыганского табора как сигнал к новому рубежу, манящему ветру свободы и... краска бросилась ей в лицо, когда она вспомнила молодого цыгана Марко, - и, может быть, любви.
      Она надела теплую кофту, пуховый платок (ночи стояли прохладные), на ноги - простые башмаки, загасила свечу и на цыпочках пробралась по лестнице к выходу. Пес Карвак высунул нос из своей конуры, готовый залаять, но, увидев Марту, завилял хвостом и опять улегся. Девушка осторожно открыла калитку, выскользнула за забор, так же аккуратно повернула задвижку, бросила взгляд на окно пастора и, убедившись, что ее не заметили, быстро пошла по дороге к реке Даугаве.
      Она вдыхала дым костров и слышала отголоски песен. Вдруг сердце ее учащенно забилось - она увидела стройную фигуру Марко. Он шел ей навстречу. Черные длинные волосы его развевались по ветру, на нем был синий кафтан, а в руках - гитара. Он, наверное, с ней никогда не расстается, подумала Марта.
      - Ты замерзла, милая? - широко улыбнувшись, спросил Марко и обнял ее за плечи. - Пошли к костру.
      Они подошли к кибиткам, и Марко пригласил Марту сесть на разложенные вокруг костра подушки. Около костра сидели цыгане - трое мужчин и три женщины. Они приветливо кивнули девушке, как будто ничуть не удивившись ее появлению. Марко взял кувшин, стоящий на ковре у костра, кружку и налил в него какой-то красной жидкости.
      - Это хорошее вино, сразу согреешься, пей, - сказал он.
      Марта обвела взглядом цыган. Молодая цыганка чуть постарше нее одобрительно засмеялась, увидев ее растерянность, а пожилая, с седыми волосами, сказала:
      - Пей, красавица, это доброе вино.
      Марта сделала несколько глотков кисло-сладкого напитка и сразу почувствовала, как тепло разливается по телу. Она еще раз посмотрела на молодую цыганку и, увидев ее улыбку, тоже улыбнулась ей. Марко ударил по струнам и запел. Цыгане подхватили песню. Марта сделала еще несколько глотков и ощутила себя наверху блаженства - еще никогда ей не было так хорошо.
      Во время пения старая цыганка внимательно смотрела на Марту. Это наверняка смутило бы девушку, если бы цыганка не улыбалась ей тепло и приветливо. Но смотрела она на нее так, как будто что-то знала про нее. После второй кружки вина Марта совсем охмелела, она даже хотела подпеть цыганам, но не знала их языка и только про себя повторяла мелодию. Поймав очередной внимательный взгляд Мариулы - так звали старую женщину, - девушка вопросительно посмотрела на нее: что ты хочешь мне сказать? Мариула тут же поняла ее взгляд и сделала ей знак отойти в сторону от костра: мол, надо поговорить. Марта взглянула в глаза Марко, который касался ее плеча своим. Тот одобрительно, весело кивнул. Марта встала, чувствуя, как от долгого сидения затекли ноги, и пошла за Мариулой.
      Пожилая цыганка проводила ее в шатер, где в обнимку спали двое цыган мужчина и женщина, усадила на удобные мягкие подушки, зажгла свечи.
      Цыганка молча смотрела ей в глаза. Девушке стало не по себе. Мариула это заметила и тут же накрыла ее руку своей. Потом взяла ее руку и, наклонив к ней свою голову, поцеловала. Та вздрогнула, но руки не отняла. Поведение цыганки привело Марту в большую растерянность. Она слышала, что цыганки умеют хорошо гадать, и ожидала что-то в этом роде, но то, что та станет целовать ей руки... Такое и в голову ей прийти не могло.
      - Простите, ваше величество, если что-то у нас не так, - вдруг сказала Мариула.
      Сумасшедшая? Вроде не похоже. Но что она говорит?
      - Ваше величество? - Марта попыталась улыбнуться. - Почему ты так говоришь?
      - Спаси внуков и правнуков моих, королева, когда их поведут на смерть. Меня тогда уже не будет в живых, но дети и внуки мои попросят тебя. Обещаешь?
      - Я не понимаю... О чем ты, Мариула?
      - Ты поймешь потом. А сейчас дай слово.
      - Ну, хорошо, обещаю, - тихо сказала Марта.
      Женщина серьезно смотрела ей в глаза.
      - Скоро ты станешь королевой. Я вижу судьбы людей, а ты будешь ими распоряжаться. Я вижу тебя на троне. Когда настанет день, о котором я говорила, вспомни меня, пожалуйста. А сейчас ничего не говори. Сейчас ты ничего не можешь сказать. Пойдем к костру.
      Марта сидела с цыганами, слушала их непонятную болтовню, пила вино, которое подносил ей Марко, и все думала о словах Мариулы. Странные они, эти цыгане... Скитаются по свету, поют, живут так, как будто нет никаких забот, веселые, свободные, счастливые. Да еще говорят такие загадочные вещи. Почему все люди не живут так?
      Марко нежно обнимал ее за плечи. Она все ждала, что теперь он позовет ее в шатер. Она и боялась, и хотела этого. Но, к ее разочарованию, он вдруг сказал:
      - Скоро начнет светать. Ты не боишься, что дома тебя хватятся?
      Марта и думать забыла о том, что утром она должна все подготовить к завтраку.
      - Ой, да, конечно, мне нужно идти... - с грустью сказала она.
      - Пойдем, я провожу тебя.
      Марта попрощалась с цыганами. Теперь ей казалось, что она знала их всю жизнь. Она встала, Марко накинул ей на плечи поверх платка кусок материи и обнял за плечи. Так, в теплых объятиях молодого цыгана, она дошла до пасторского хутора. Перед калиткой Марта приложила палец к губам, сделав знак, что не надо говорить и что ей пора. Марко опять обнял ее, она не сопротивлялась. Он нежно коснулся ее волос и поцеловал в губы. Девушка ответила на поцелуй, и у нее слегка закружилась голова. Марко прошептал:
      - Приходи завтра!
      Марта пожала плечами, мол, от нее не зависит.
      - Ну, приходи, когда сможешь, я буду ждать, - опять прошептал цыган. Она кивнула и пошла к калитке. Марко подождал, пока девушка скроется за изгородью, и направился в табор.
      Цыган Марко стал ее первым мужчиной. Тогда она думала, что первым и единственным. Но лето кончалось, и цыгане засобирались в теплые края. Марта ходила сама не своя. И пастор, и его жена заметили произошедшую в ней перемену. Они были очень обеспокоены душевным состоянием девушки. Она ведет себя так, как будто у нее большое горе. Или она больна. Но на все вопросы Марта вежливо улыбалась и говорила, что все в порядке, что не стоит беспокоиться. После того как у нее появились цыгане и Марко, она стала лучше понимать людей. Теперь она увидела, что и пастор, и его жена, госпожа Лайма, очень хорошо относились к ней, может быть, даже любили. Но с цыганами она встречалась только по ночам, и они ничего не подозревали. Узнать, что у нее кто-то появился, они не могли.
      Девушка всерьез думала о том, чтобы уйти с цыганами. Она не представляла, как будет жить без ласк Марко, который подарил ей настоящее наслаждение. Еще месяц назад она и не подозревала, что испытает подобное счастье в жизни, а теперь оно казалось ей естественным. А служанкой в пасторском доме, как бы хорошо к ней здесь ни относились, она всю жизнь не будет. Нет, она уйдет с табором.
      Это была последняя ночь с Марко. Всласть насладившись телом своего друга, Марта прошептала:
      - Я уйду с вами.
      Марко крепко поцеловал ее и ничего не ответил.
      - Почему ты молчишь? - спросила Марта.
      - Ты говорила с Мариулой? - ответил он вопросом на вопрос.
      - О чем? - Марта действительно не понимала, что Марко имеет в виду. Что, Мариула должна решать, можно ли ей идти с табором? Но это смешно.
      Они вышли к костру, цыган Лойко налил им две кружки вина.
      - Я пойду с вами, - сказала Марта, глядя в глаза Мариуле, сидящей напротив.
      Цыгане ответили молчанием. Не так представляла она себе их реакцию.
      - Ты помнишь наш первый разговор, королева? - спросила старая цыганка. - Помнишь, что обещала мне? Это твоя судьба. А судьбу мы не выбираем. Судьба выбирает нас.
      В ту ночь не пели громких песен. Цыгане затянули какую-то заунывную мелодию. Когда Марко встал, чтобы проводить Марту, она отрицательно покачала головой, обняла его, поцеловала, повернулась спиной к костру и быстро пошла на хутор. В горле стоял комок, а по щекам катились слезы.
      Она не вставала с постели два дня. Лайма, ее муж и их дети ухаживали за ней, принося ей в постель молоко и мед. На третий день она выздоровела и приступила к своим обязанностям служанки. Когда ходила за водой на Даугаву, увидела то, что осталось от табора, - кострища, подковы лошадей, кости от рыбы и кур, бусинки, гребешок и красную цветную ленточку молодой цыганки. Марта взяла ее себе на память. Табор ушел на юг.
      Пастор Глюк получил приход в Мариенбурге, и с хутора на Даугаве они переехали в этот городок. Теперь ничто не напоминало ей о Марко и первой романтической любви. Жизнь в городе была значительно интересней, скучать не приходилось. У пастора целыми днями гостили его ученики - интересные молодые люди, но, на взгляд Марты, излишне поглощенные религией. Бывали и другие, светские друзья. Молодой литовский дворянин Тизенгаузен, когда она прислуживала ему за столом, сказал пастору, не отводя глаз от девушки:
      - Дорогой друг, откуда у тебя такая чудесная блондинка? В нее можно влюбиться с первого взгляда!
      - Это Мартхен, - ответил пастор, - она у нас почти с детства прислуживает. Она осиротела, и мы взяли ее.
      Тизенгаузен во время всего обеда не отводил глаз от девушки, а когда она подавала ему десерт и он был достаточно разгорячен портвейном, его рука погладила ее колено. Марта в ответ прижалась ногой к его ладони и с улыбкой посмотрела на него. А вечером, когда прислуживала в отведенной для него комнате, готовя постель дорогому гостю, почувствовала на своих плечах его теплые руки. Они повесили на ее шею бусы из янтаря. Через несколько минут после горячих поцелуев Марта лежала в объятиях Тизенгаузена в постели, которую только что сама ему приготовила.
      Утром за завтраком Тизенгаузен говорил с пастором об архитектуре Мариенбурга, о приходе Глюка, о том, какой имеет доход. Встретившись глазами с Мартой, он отвел взгляд. Даже когда садился на коня, с ней не попрощался. Как еще можно обойтись со служанкой? - с грустью подумала девушка, перебирая янтарные бусы. Потом вдруг вспомнила Мариулу, как та называла ее королевой, и ей стало очень весело. Разве плохо ей живется? У нее не тяжелая работа, она нравится красивым молодым богатым мужчинам, они дарят ей подарки. Может быть, это и имела в виду старая цыганка, когда называла ее королевой? Нет, там было что-то другое, более конкретное. Но что? Впрочем, зачем об этом думать? Время само все расставит на свои места.
      И Марта продолжала жить весело в доме очень серьезного человека пастора Глюка. Она ухаживала за его симпатичными гостями, оказывая им "особые" знаки внимания, если они того, конечно, хотели. В школе сладострастия, в которой первым ее учителем был цыган Марко, она достигла таких успехов, что многие знатные господа по-настоящему влюблялись в нее. И только разница в положении заставляла их отступиться.
      Это, конечно, не могло укрыться от глаз пастора и его жены. И они решили, что пора выдать замуж молодую служанку. Что разврат ее ни до чего хорошего не доведет. И как раз такая возможность представилась. У Глюка гостил его дальний родственник шведский драгун Карл Крузе, с которым Марта за время пребывания его у пастора успела провести не одну ночь. Уже в первый день его появления Глюк представил ее как свою племянницу, а вовсе не служанку.
      Свадьбу сыграли через месяц. Но медового месяца не получилось. Накануне шведской войны Карла отправили с полком в Ригу, что и спасло молодого драгуна от смерти. Своего первого мужа Карла Крузе после этого Марта не видела почти всю жизнь.
      Стоял июль 1702 года. Генерал Шереметев, которому было поручено занять Лифляндию, осадил Мариенбург. После нескольких недель мужественной обороны город был доведен до крайности, и комендант решил взорвать крепость и погибнуть вместе с ней. Он позвал к себе нескольких жителей, сообщил им по секрету о своем решении и предложил как можно скорее покинуть крепость, если они не хотят разделить участи его и его отряда. В числе предупрежденных лиц был и местный лютеранский пастор Глюк. На семейном совете, на котором присутствовала и Марта, было решено покидать город безо всякого скарба, взять только деньги, драгоценности, которых в семье пастора было немного, и славянскую Библию - все-таки надо будет преодолевать русский аванпост. Может быть, Библия на церковно-славянском языке послужит пропуском?
      - И ты, Марта, на тебя тоже надеемся, ты все же почти русская, может быть, это их смягчит, - вздохнул пастор. - Дай Бог, поможет и то, что я говорю на русском без акцента. Будем уповать на Господа!
      Пастор был прав. Когда на аванпосте смотрели его вещи, Библия на церковно-славянском языке сыграла положительную роль. Глюк говорил с русским офицером по-русски и сказал, что может послужить переводчиком. Офицер был с ним очень вежлив. Посовещавшись с начальством, он направил Глюка в Москву, предоставив транспорт ему и его семье.
      Пастор не ожидал такого благорасположения со стороны русских войск. Он не знал его истинную причину. Причиной тому была, конечно, не его русская речь и не славянская Библия, а его служанка Марта. Пока Глюк с семьей подвергался осмотру и допросу со стороны представителей российской армии, она долго и мило беседовала с самим комендантом. И говорили они не о пасторе и не о войне, а исключительно о ее женских достоинствах. Дамский угодник капитан Воронцов по достоинству оценил прелести Марты, и они деловито обсуждали подробности их вечернего свидания, а также меню ужина. Пока пастор и его жена отвечали на дежурные вопросы помощника коменданта, Воронцов и Марта решили, что она останется в полку и будет руководить прачками и посудомойками за вполне приличное жалованье.
      Она попрощалась с пастором и его семьей и осталась с капитаном Воронцовым. Приключения начинаются, подумала весело Марта Скавронская, счастливая оттого, что избавилась наконец от гнетущей роли служанки в скучном доме. Не случайно самые яркие ее воспоминания - это цыганский табор. Куда еще закинет ее судьба? И опять она вспомнила Мариулу.
      С Воронцовым оказалось все далеко не так романтично, как могло представиться на первый взгляд. После тяжелой работы на полковой кухне и стирки белья - прачек в полку не оказалось, так что командовать было некем, - нужно было ласкать вдрызг пьяного капитана Воронцова. Иногда, когда он напивался до поросячьего визга, он бил ее. Один раз Марта не выдержала и дала ему сдачи - после его жесткой пощечины закатила ему такую оплеуху, что он вскрикнул, долго изумленно смотрел на нее, а потом повалился на кровать и проспал до утра. Утром, как обычно, ничего не помнил.
      На всех попойках Воронцова с подчиненными ему офицерами Марта присутствовала, причем не как служанка, а как хозяйка. Все понимали, что она любовница капитана, и втайне ему завидовали. А когда по случаю очередной победы на ужине присутствовал главнокомандующий полковник Епанчин и Воронцов напился так, что его унес спать денщик, полковник пригласил ее к себе во флигель.
      С тех пор она стала жить у полковника. "Что ж, я иду на повышение, смеялась про себя бывшая служанка. - Так, чего доброго, и правда дойду до императрицы".
      А до императрицы ей оставалось не так уж и долго.
      У полковника гостил сам Александр Данилович Меншиков, ближайший друг государя. Увидев незнакомую красавицу блондинку, он спросил полковника:
      - Что за девица?
      - Моя прачка, - не моргнув, ответил Епанчин.
      "Вот сволочь, - подумала Марта, - оказывается, я ему прачка, и только".
      - Слушай, Михаил, отдай ее мне, мне как раз некому стирать рубашки, заявил Меншиков.
      Понятно, что его слова полагалось воспринимать не как просьбу, а как приказ. В этот же вечер Марта поехала с Меншиковым в Москву. В столице он поселил ее в тереме, где она жила с другими пятью девушками примерно такого же, как она, возраста и действительно занималась стиркой.
      Но не только работу прачки выполняла она в тереме Меншикова. Примерно раз в неделю за ней приходили и отводили ее в покои Александра Даниловича.
      Однажды вызвал ее с другой девушкой, Натальей, заставил раздеться обеих, лечь с ним в кровать и ублажал то одну, то другую. Почти всегда при этом был пьян и то и дело прикладывался к стакану с водкой, который не успевали наполнять слуги. Заставлял пить и ее, и Наталью, и всех девушек, которые делили с ним ложе.
      Такие "игры" с Александром Даниловичем Меншиковым проходили не каждый день. В остальное время Марта занималась прямыми своими обязанностями стирала ему белье, мыла полы, окна, одним словом, совмещала работу прачки и уборщицы. Работа не была ей в тягость - ничего нового в ней для Марты не было, а веселый нрав ее барина и благосклонное к ней расположение делали тяжелую физическую работу не такой трудной. Да и компания у Марты была хорошая. Она дружила со всеми девушками, которые жили в тереме, они делились друг с другом всем, что у них было, - и деньгами, и вещами, и девичьими тайнами.
      Кто такой Меншиков, она узнала от подруг. Он занимал высокий пост при царском дворе и был самым близким другом молодого царя. А если самый близкий друг, то должен делить с царем не только дела, но и в первую очередь развлечения, подумала Мартхен. Может быть, она скоро увидит молодого царя? И может быть, не только увидит, а будет говорить с ним? Или не только говорить? От собственных греховно-веселых мыслей она не на шутку разволновалась и, конечно, тут же вспомнила старую цыганку.
      Петр явился в гости к Меншикову после взятия Нарвы. Он хотел отметить победу в узком кругу дружеской попойкой. Марта в фартуке мыла окна, перескакивая с одного стула на другой, и вдруг услышала незнакомый бас в соседних палатах. По властному тону она сразу поняла, что это молодой царь. Она давно ждала его появления, была готова к нему и боялась только одного пропустить его, вдруг она окажется в этот момент вдалеке и не сможет посмотреть ему в глаза. Она была почти уверена, что этого будет достаточно, чтобы Петр заинтересовался ею. Казавшееся тогда бессмысленным бормотание Мариулы приобретало смысл пророчества. Во всяком случае, Марта хотела в это верить. И вообще, зачем и жить-то тогда, если не мечтать о чем-нибудь великом?
      - ...Какая чистота, мон шер! Какая на тебе чистая сорочка, от тебя не пахнет пoтом, как обычно. Что случилось? Уж не завел ли ты себе хозяйку? А ведь обещал сразу сообщить мне, если у тебя появится кто постоянный, говорил незнакомый бас, и Екатерина была уверена, что это не кто иной, как сам молодой царь.
      Она изо всех сил напрягла слух: что ответит хозяин? Она, конечно, не рассчитывала, что Меншиков выделит ее из своего гарема, и все же чистоте своих сорочек и своего терема он в первую очередь был обязан именно ей. Да и в ласках, она интуитивно это чувствовала, он выделял ее среди других наложниц.
      Она слезла со скамьи и пошла к двери, чтобы подслушать ответ Меншикова. Но вместо ответа он открыл дверь, и от неожиданности она чуть не упала в обморок. Рядом с ее хозяином Александром Даниловичем Меншиковым стоял в зеленом кафтане, с волосами до плеч, высокий, выше ее на две головы, царь Петр. Никаких сомнений, что это был именно он, у Марты не было.
      Оба молодых человека с улыбкой смотрели на нее. Своим молчаливым жестом, когда открывал дверь, Меншиков как бы ответил на вопрос друга.
      - Ну, теперь все понятно, так бы сразу и сказал! - слегка прищурившись, рассмеялся Петр, глядя в глаза Марте.
      Она не отвела глаз и не улыбнулась. Время остановилось для нее. Этого момента она ждала много дней и понимала, что сейчас решается ее будущая жизнь.
      Левая бровь Петра поползла вверх. Он положил руку на плечо Меншикову.
      - И такие-то сокровища ты прячешь от меня, негодник! - потрепал царь своего друга за плечо. Потом не выдержал и отвел взгляд от слишком серьезных в этот момент глаз девушки и посмотрел на Меншикова: - Как же ты мог, я тебя спрашиваю, скрывать от меня?
      - Да почему ж скрывать, почему молчать, вот показываю при первом удобном случае. Не письма же об этом на войну писать, Петр Алексеич!
      - Мог бы и написать. - Теперь Петр улыбался Марте. - Как звать тебя, красавица?
      - Марта... - Она почувствовала, что кровь бросилась ей в лицо.
      - Марта, значит, Мартхен. - Петр смотрел ей в глаза и о чем-то думал, как будто совершенно постороннем. Потом вдруг сказал: - Пойдем с нами, Мартхен! Пойдем водку пить!
      Меншиков было прыснул со смеху, но суровый взгляд Петра заставил его сдержаться. Девушка опустила глаза. Она смотрела на свой фартук. Петр понял ее смущение и сказал:
      - Не надо, не переодевайся, тебе так лучше, ты мне так больше нравишься. Пошли! - и обнял за плечи правой рукой Меншикова, а левой Марту. - Пошли, мои дорогие, повод есть, и большой повод!
      По-всякому она представляла эту встречу. Но то, что в первый день будет с молодым царем пить водку, да еще в таких количествах, - этого ей и присниться не могло. Они сидели втроем в столовой Меншикова перед уставленным столом. Девушки, с которыми она жила в девичьей, теперь прислуживали им, постоянно меняя блюда и кувшины с водкой. Петр много ел, а пил! Даже капитан Воронцов, когда бил все рекорды и полностью терял память, столько не пил. При этом молодой царь требовал и от Меншикова, и от девушки, чтобы они от него не отставали. Это было тяжело. Все плыло перед глазами. Сквозь пелену она увидела, как Меншиков вышел из-за стола, упал и, растянувшись на полу, даже не попытался встать. Петр не реагировал никак. Он тупо смотрел в одну точку на стене, продолжая жевать и время от времени отхлебывать из стакана. Марта сделала знак девушкам: помогите мне с барином. Вдвоем с Натальей они подняли хозяина и отнесли его в спальню. Петр не говорил ни слова. Казалось, что он ничего не видит.
      Они с Натальей раздели барина, накрыли пуховым одеялом и переглянулись. Возвращаться в столовую? Но ведь там пьяный царь.
      - Ты иди в девичью, - прошептала Марта перепуганной Наталье, - иди, а я должна...
      Что она была должна, она не объяснила. Вошла в столовую. Петр спал, опустив голову на руки. Она тихонько села рядом с ним.
      - Марта, пошли спать, - услышала она его голос, - я не спал трое суток.
      И поднял пьяную голову с сонными пьяными глазами. Марта испуганно кивнула. Вдруг Петр промычал:
      - Нет, налей мне еще водки! А потом пойдем.
      Она налила ему полстакана.
      - И себе, и себе налей, будешь со мной пить!
      Проснулась она, совершенно голая, в объятиях голого Петра в постели, в которую вчера ночью вместе с Натальей положила своего хозяина Меншикова. Что было вчера? Как она здесь оказалась? Господи, что же делать? Она высвободилась из-под тяжелой руки Петра, встала с кровати, нашла разбросанную по полу одежду, быстро накинула ее и прошла в девичью. В ее кровати спал хозяин, заботливо накрытый одеялом, а рядом с ним сидела Наталья. На стуле рядом с ней стояли кувшин и стакан. Увидев Марту, Наталья состроила смешную гримасу.
      Обе девушки знали, что, когда барин просыпался с похмелья, он требовал от них обеих ласк в постели, надо было быть готовыми к этому. Но теперь у него в гостях царь. Так что ласки отменяются.
      Ласки не отменились. Но на этот раз в них принял участие еще один мужчина. Это был молодой царь Петр I.
      С тех пор Петр зачастил к Меншикову. И теперь всегда проводил время наедине с Мартой в специально отведенной для них спальне. А сам хозяин звать ее к себе в постель перестал.
      Она понимала, что Петр относится к ней не только как к женщине для утоления своей похоти. Было что-то большее в их свиданиях, в их совместных попойках. Так мужчины не ведут себя со служанками. Она чувствовала, что царь к ней не равнодушен. И ей было приятно, что он оказывает постоянное внимание девушке из народа, когда кругом столько красивых знатных фрейлин. Он приезжал к Меншикову со своими друзьями Гордоном и Лефортом и ничуть не стеснялся бурного проявления чувств к Марте. А она сидела с ними за столом, как равная.
      Петр увез ее в село Преображенское. Теперь у нее был красивый собственный дом. Петр приезжал каждую неделю, иногда каждый день. Часто оставался на ночь. Они решили, что Марта должна принять православную веру, что она не может больше оставаться лютеранкой. Здесь же, в церкви села Преображенского, и прошло ее крещение. Крестным отцом стал сын Петра царевич Алексей. Так Марта Скавронская стала Екатериной Алексеевной.
      Когда Екатерина поняла, что беременна, даже не сомневалась, что надо сказать об этом Петру. Да, они встречались не каждый день, но она ничуть не робела перед царем, а относилась к нему как к своему мужу. Она уже знала его сложный характер. У него бывали тяжелые приступы головной боли, во время которых от физических страданий он сходил с ума. Только она умела лечить их, положив его голову к себе на руки и приговаривая какую-то ерунду, как ей в детстве приговаривала мама. Через час приступ отступал.
      Когда она сказала Петру, что у них может родиться Петенька, царь был счастлив, это было видно по его глазам. Потом он расцеловал ее и сказал, что скоро сделает императрицей. Она сразу поверила ему. Она давно в этом перестала сомневаться.
      Хотя тайной женой Петра она уже была давно. После рождения маленького Пети, через год, она родила Петру девочку, а через полтора года после нее еще одну. Это еще больше сблизило ее с царем. Он говорил ей, что они соединены тайным браком, и обещал вскоре оформить его официально, венчаться.
      Екатерина понимала причину задержки - брак Петра с Евдокией Лопухиной, которая находилась по воле Петра в монастыре, не был расторгнут. Но Екатерина ничего от Петра и не требовала. Она вела себя так, словно и не рассчитывала ни на какую свадьбу, мол, понимает, что Петр - царь всея Руси. Она знала, что кроме нее у Петра есть любовницы, но даже и не думала упрекать его за это. Иногда она даже занималась сводничеством, подбирая Петру ту или иную девушку, при этом оставаясь веселой.
      Но свадьбы хотел сам Петр. Он очень нуждался в Екатерине и ценил ее ум и внимательность к нему, она, как никто, сумела понять его сложную душу. Она целиком разделяла с ним его планы, и он стал брать ее с собой в путешествия. Екатерина, помимо того, что она была самой желанной его любовницей, возбуждая сложную гамму чувств, в которой нежность соседствовала с грубой похотью, - была ему настоящим другом. Он боялся потерять эту женщину. Хотел привязать ее к себе как можно крепче. Невзирая на то, что говорили при дворе. А говорили там нетрудно догадаться что. Что Екатерина без роду без племени, какая-то лифляндская крестьянка, которая в доме Меншикова "обслуживала" и барина, и его гостей.
      Уезжая из Москвы в январе 1708 года, чтобы при-соединиться к армии и выступить вместе с ней в поход, Петр оставил ей записку: "Ежели что случится волею Божией, тогда три тысячи рублей, которые ныне во дворе господина князя Меншикова, отдать Катерине... и с девочкой". Рожденная 28 декабря 1706 года маленькая Екатерина Петровна умерла 27 июня 1708 года.
      Екатерина стала путешествовать с Петром. С 1709 года она его не покидала. Когда она сопровождала его в Польше, в Германии, с ней обращались почти как с государыней. Официально она оставалась все еще его фавориткой. И вот наконец у Петра созрело окончательное решение - для всего его окружения невозможное, безумное, экстравагантное, - решение сделать из своей спутницы законную супругу и императрицу. Экстравагантное для всех, кроме самой Екатерины. Она восприняла решение Петра вполне естественно, она давно ждала его, и дело было только во времени. Последние колебания Петра были побеждены, когда он увидел Екатерину на коне, в своей армии, командующей солдатами. Он понял, что она будет настоящей женой офицера, а это он ценил в женщине превыше всего. Знали бы об этом голландские фрейлины!
      Екатерина действительно была "походной женой", она могла спать на жесткой постели, жить в палатке и совершать верхом на лошади длительные переходы. Во время персидского похода она остригла себе волосы и носила гренадерскую фуражку. Она делала смотр войскам, проезжая по рядам перед сражением, ободряя словами солдат и раздавая им стаканы водки. Однажды пуля сразила одного из людей, бывших в ее свите. Но это ее нисколько не смутило. Она приказала продолжать движение.
      Под Азовом, когда армия Петра была окружена турецкими войсками, Екатерина продала все свои драгоценности и тем самым спасла русского царя, купив ему свободу. И он помнил об этом всю жизнь.
      Петр был покорен всем тем, что он увидел, и ничто не могло изменить его решения. Он по-настоящему уважал свою любовницу и мать своих детей (за все время их совместной жизни она родила ему одиннадцать детей, большинство из которых умерли в раннем детстве). Так он не относился ни к одной из женщин. С любой женщиной, независимо от положения, которое она занимала в обществе, он мог быть грубым, мог выкинуть какой угодно фокус. С Екатериной он не позволял себе никаких вольностей.
      В этот день они обедали с Петром в Кремле. После обеда слуга доложил: царевна Наталья ждет, что царь примет ее.
      - Катеринушка, я не сказал тебе, - обратился к ней Петр, - я позвал Наташу, чтобы сообщить ей о нашей свадьбе.
      - О свадьбе? Когда?
      - Дня через три. Хотелось бы уже сегодня, но не успеть. Нужно подготовиться хорошо.
      Петр заговорил так, как будто диктовал государственный указ. Царевна Наталья бесстрастно слушала, не выказывая никаких чувств. Можно было только догадываться, о чем она в этот момент думала. Екатерина понимала о чем. Понимал это и Петр и поэтому-то и говорил таким нарочито официальным и ледяным тоном:
      - Екатерина Алексеевна - моя супруга, и я хочу, чтобы к ней относились как к таковой. В случае, если меня постигнет какое-то несчастье в предстоящем походе, признать за ней преимущества и доходы, которые должны принадлежать вдовствующим царицам, так как она моя настоящая жена.
      Замолчав, Петр дал понять, что разговор завершен, и Наталья откланялась.
      Начались приготовления к свадьбе. Царь женился в звании контр-адмирала, и поэтому офицеры его флота должны были исполнять первые роли в церемонии, за исключением министров и представителей дворянства. Вице-адмирал Круис и один контр-адмирал были посажеными отцами, а вдовствующая царица и жена вице-адмирала - посажеными матерями. Дочери Екатерины и Петра, 5 и 3 лет, исполняли обязанности фрейлин... Бракосочетание было совершено частным образом, в 7 часов утра, в маленькой часовне, принадлежавшей князю Меншикову. Присутствовали только те лица, которые были обязаны явиться по своим должностям. В общем, все прошло довольно скромно. Но во дворце по этому случаю был дан парадный обед, был и один из фейерверков, которые так полюбил Петр. Многие гораздо менее важные события в своей жизни Петр обставлял с большим блеском. Но здесь он не хотел особой шумихи. Это было его интимным делом. Делом его совести. Он любил Екатерину и хотел обеспечить ее будущее и будущее своих детей. Никакого шутовства и карнавала из этого устраивать он не стал. Все прошло чинно, благородно и по тем временам довольно скромно.
      Не менее важным событием для Екатерины, чем празднование свадьбы, было признание ее в роли мачехи со стороны сына Петра царевича Алексея. Когда Алексей получил известие о свадьбе, он жил в Германии. Незамедлительно царевич прислал ей поздравление:
      "Маdаme, слышал я, что Государь-батюшка изволил Вашу милость объявить себе супругою, и с сим вашу милость поздравляю, и прошу вас, дабы и в милости вашей ко мне прежней содержан был, в чем имею надежду. Алексей". И приписка: "Государю-батюшке с своим поздравлением не смел ныне для того, что ни от кого письменного ведения не имею".
      Пророчество Мариулы сбылось.
      Но свадьба еще не делала ее императрицей. Для этого был нужен специальный указ. Случаев коронования женщин в России не было, за исключением Марины Мнишек перед ее бракосочетанием с Григорием Отрепьевым, провозгласившим себя царевичем Димитрием. Царицы всегда были только женами царей, безо всяких политических привилегий. Сыграла на руку Екатерине трагическая смерть в 1719 году царевича Алексея - единственного наследника престола. Трагическая, ведь отец обвинил сына в "великих против нас и всего государства преступлениях", и Верховный суд, состоявший из сенаторов, министров, духовенства с подачи Петра вынес царевичу безжалостный приговор: смертная казнь. Однако приговор не был приведен в исполнение. Алексей не дождался казни или помилования и умер в темнице.
      Вопрос, по существу, был решен, и начались приготовления к церемонии коронации. Заказали корону. Она должна своей роскошью превосходить все те, которые носили прежние цари. Увидев изготовленную санкт-петербургским ювелиром корону, Екатерина ахнула от восторга: корона была украшена бриллиантами и жемчугом, с огромным рубином наверху. А весила 4 фунта и оценивалась в полтора миллиона рублей.
      Но платье, какое подобает носить императрице, в Санкт-Петербурге, конечно, не сошьют, в этом мнения Петра и Екатерины сошлись, как и во всем остальном. Платье привезли из Парижа, и стоило оно 4 тысячи рублей! Платье, как и корона, все сверкало позолотой.
      И вот коронация началась. Петр подошел к Екатерине и возложил корону на голову своей жене. Она испытывала мгновения экстаза, самое сильное в ее жизни переживание. Голова слегка закружилась, в глазах встала пелена от слез восторга. Ноги задрожали, и она опустилась на колени. Екатерина с трудом сдерживалась, чтобы не разрыдаться в голос, и, плача, стала обнимать колени Петра. Он взял ее под руки, поднял, вытер слезы с ее щек. Она увидела сияющую улыбку мужа.
      - Ну что ты, ваше величество, - шутливо-укориз-ненно произнес он.
      Потом передал ей державу, а скипетр, знак власти, оставил себе. Он показал ей рукой, что пора выходить. Когда они вышли из дворца, она увидела золотую карету с императорской короной наверху и опять с трудом сдержала слезы восторга.
      Эта церемония была совершена 7 мая 1724 года. С тех пор началась ее жизнь во дворце в качестве императрицы. В первую очередь надо было подумать о своей внешности. Она решила покрасить свои белокурые волосы в черный цвет. Интуиция подсказывала ей, что так лицо будет выглядеть еще свежее, а это всегда нравилось Петру. В своих туалетах она всегда отличалась оригинальностью. А теперь уж ее никто не сможет остановить в ее фантазиях. Она выпишет лучших портных из-за границы, и ей сошьют такие платья, которых не видели ни Амстердам, ни Париж. Она всегда обожала танцы, но теперь она добьется в этом совершенства. Петр и раньше любил танцевать только с ней, а теперь он увидит, что на балу его сопровождает женщина, которая танцует лучше всех.
      Ее низкое происхождение ее совсем не смущало. Она всегда о нем помнила и охотно говорила с людьми, знавшими ее до возвышения. Она и не думала преследовать их. Екатерина случайно увидела немца-учителя Витворта, который занимался с учениками в доме пастора Глюка, и была с ним очень приветлива, вспоминая молодость. Хотя Витворт, она не сомневалась, наверняка хвастается, что с теперешней императрицей когда-то был очень близок. Во время одного из приемов она сама пригласила учителя на танец и, наслаждаясь его смущением, со смехом спросила:
      - Господин Витворт, не забыли ли вы прежней Марты?
      Балы и приемы кончались шумными выходками Петра, настоящим буйством, которое впоследствии выливалось в сильнейшие приступы головной боли. Только она могла его успокоить, он слушал только ее. Она как будто гипнотизировала разгулявшегося царя. С ночными оргиями, диким пьянством она боролось всеми силами. А наряду с женскими качествами, которыми она так умело пользовалась, она обладала настоящей мужской энергией. После свадьбы она почувствовала особый прилив сил, она - императрица и должна быть достойна этого высокого звания.
      Но она никогда не повышала голос на Петра, и не потому, что боялась его, она не боялась его никогда, даже в периоды его необузданной ярости. Она знала, что даже когда он пьян настолько, что может избить лучшего друга, как это не раз случалось и с Ягужинским, и с Гордоном, да и Алексашке Меншикову доставалось от пьяного Петра, - она знала, что лучше всего на него действует ее мягкий тихий голос, когда она говорит ему: "Пора домой, батюшка..." Он, на удивление всем окружающим, становился кротким, как овечка, и покорно следовал за ней.
      В редкие дни разлуки она любила перечитывать его письма к ней, полные нежности и веселья. В них не было высокопарных слов и благородных фраз, супруги этого не любили. Себя в письмах Петр называл "стариком", а ее "Катеринушкой", "другом сердечным". Маленького Петра - "шишенькой". Его письма не пылают огнем, но светятся тихим и ровным светом. Ни одной резкой ноты, и всегда - желание увидеть как можно скорее любимую женщину и подругу, товарища, с которым чувствуешь себя хорошо. Он "ждет не дождется, когда ее увидит", пишет Петр в 1708 году, "потому что скучно без нея, и некому посмотреть за его бельем". Она отвечает царю, что он, наверное, в ее отсутствие плохо причесан. Он пишет, что она угадала, но пусть приезжает, тогда найдется старый гребень, чтобы привести дело в порядок. А пока он посылает ей свои волосы. "Я здесь остригся и хотя неприятно будет, однако ж обрезанные свои волосищи посылаю к тебе".
      "Катеринушка, друг мой, здравствуй! Посылаю презент тебе - часы новой моды: для пыли внутри стекла, да печатку... больше за скоростию достать не мог, ибо в Дрездене только один день был".
      "Катеринушка, друг мой сердешнинкой, здравствуй. Посылаю к тебе кружево на фантанжу (головной убор. - Е.Л.), и на агажанты (манжеты на груди и рукавах. - Е.Л.), а понеже здесь славные кружева из всей Эуропы и не делают без заказу, того для пришли образец, какие имена или гербы во оных делать".
      "А что пишешь, что скучно гулять одной, хотя и хорош огород, верю тому, ибо те же вести и за мной; только моли Бога, чтобы уж сие лето было последнее в разлучении, а вперед бы быть вместе".
      Где бы ни находился Петр, отовсюду он писал ей, сообщая последние новости и рассказывая, чем занимается. Он пишет из Ревеля:
      "Посылаю при сем цветок мяты той, что ты сама садила. Слава Богу, все весело здесь; только когда на загородный двор придешь, а тебя нет, то очень скучно".
      "...Прибыли в Англию, в Лондон из провинции Момут два человека, которые по женитьбе своей жили 110 лет; а от рождения мужеска пола - 126 лет, а женска 125".
      "Катеринушка", "сердечный друг" Петра, постепенно тоже перенимает его нежно-шутливый тон и начинает подражать ему в переписке. Он перестает быть в письмах "Вашим Величеством", а тоже становится "сердечным другом", "батюшкой" или просто "моим другом". Порой супруги в письмах касаются довольно пикантных интимных моментов. Екатерина пишет мужу: "И я чаю, что ежели б мой старик был здесь, то б и другая шишечка на будущий год поспела".
      Екатерина решила для себя: по большому счету никогда не вмешиваться в государственные дела. Петр этого не любил. Быть помощницей - да, дать совет, когда он попросит, - конечно, но не лезть в его дела. Только в общих чертах, и то по его просьбе. Самое главное - это нежность, забота, доброта. Во всем своем окружении он никогда не найдет этого. Он получит теплоту и нежность только от нее. Это она давать умеет. Надо только по мере сил отвращать его от вина и от других "невоздержанностей", которые так ослабили его здоровье, и умирять его гнев, когда он злится на кого-нибудь, а потом мучается головными болями.
      Свою жизнь Екатерина делила на две части - до знакомства с Петром и после. Но ту, первую жизнь, начиная с детства в деревне, в многодетной семье, она никогда не забывала. И однажды она себе поклялась - при первой же возможности разыскать свою семью из прошлой жизни и помочь ей.
      Семья, вернее, то, что от нее осталось - ведь родители умерли, когда она была еще маленькой, разыскалась сама. До Екатерины дошли слухи, что по дороге из Петербурга в Ригу какой-то ямщик устроил скандал из-за дурного, как он считал, с ним обращения. Вел он себя очень вызывающе. Но больше всего возмутило охрану то, что ямщик ссылался на августейшее родство и грозил всем смертной казнью, так как состоит в родстве с императрицей. Когда ямщик был арестован, об этом тут же сообщили царю. Петр назначил расследование. В результате следствия царь обрел много новых родственничков, шурьев, своячениц, племянниц и племянников. Ведь ямщик Федор Скавронский оказался не кем иным, как старшим братом Екатерины. Он был женат на крестьянке и имел трех сыновей и трех дочерей, другой брат, еще холостой, занимался полевыми работами. Как выяснилось, была у Екатерины и старшая сестра, которая носила такое же, как она, имя. Оказалось, что она занимается в Ревеле позорным ремеслом. Третья сестра императрицы, Анна, была замужем за крепостным Михаилом Иоахимом, четвертая вышла замуж за крестьянина, освобожденного от крепостной зависимости, Симона Генриха, который поселился в Ревеле и работал сапожником.
      В этот же день, когда он узнал о таком количестве новых родственников, Петр все рассказал жене. Екатерине было приятно, что Петр ничего не имеет против своих новых родственников, хоть и по понятным причинам не хочет их видеть во дворце. Петр все знал о ее прошлом, исключая, конечно, те подробности ее связей с мужчинами, которые не могли быть ему приятны.
      Свидание с братом Петр устроил Екатерине не во дворце, а в доме денщика Шапилова. На этом свидании он присутствовал лично. Оно было недолгим и достаточно сдержанным с обеих родственных сторон. Петр пообещал обеспечить всем родственникам безбедное существование и обещание свое сдержал. Всем родным Екатерины была назначена пенсия. Ревельскую свояченицу, слишком компрометирующую царскую чету, правда, пришлось, поместить под домашний арест. Но Екатерина опять дала себе слово, что вернется к судьбе своих родственников, лично, без Петра займется ею, когда представится такая возможность. И слово, данное себе, сдержала.
      Женщины в жизни Петра играли роль немалую. Он обладал могучим темпераментом, который требовал своей реализации и в половой жизни. Причем при выборе женщин он не руководствовался какими-то высокими мотивами - он мог предпочесть крестьянку, прачку, проститутку утонченной фрейлине. Петр никогда не стремился к тому, чтобы сохранить достоинство женщины, такое ему и в голову не приходило. Главным было желание и его удовлетворение. Он не беспокоился о том, как при этом выглядит.
      Екатерине однажды рассказали, что, будучи в Берлине и увидев там свою племянницу, герцогиню Мекленбургскую, к которой с юных лет был неравнодушен, Петр отвел ее в соседнюю комнату - приемную и, несмотря на ее сопротивление, которое, впрочем, не было уж очень настойчивым, уложил на диван. В приемной в это время находились люди. Но Петр как будто их не замечал. Он лежал на девушке и целовал ее в губы. Это продолжалось минуты две. Потом Петр решительно встал, спустил с себя панталоны и вновь бросился на племянницу. Увидев полуголого Петра, она так опешила, что потеряла дар речи. Царь тут же задрал ей платье и приступил к делу.
      Екатерина поверила этой истории. Она нисколько не сомневалась в том, что именно так все и происходило. Но того доброжелателя, который поведал ей этот эпизод, она назначила губернатором в такую глушь, куда не ступала нога ни одного благородного человека.
      Екатерина не оставалась в долгу перед любвеобильным мужем. Плотская любовь всегда значила для нее очень много, этому научил ее еще Марко в цыганском таборе. И будучи императрицей, она имела любовников. Любимый возраст ее был - мужчины моложе ее на 10-15 лет. В свои 39 она вовсе не чувствовала себя старой, а разнообразие любовников делало жизнь гораздо интереснее. Она искренне не считала это грехом. Христос сделал блудницу Марию Магдалину святой. А в своих любовных приключениях она значительно уступала Магдалине.
      Молодой красавец Вилим Монс был братом прежней фаворитки Петра Анны Монс, и в этом заключалась ирония судьбы. Но, выбирая его себе в любовники, Екатерина вовсе не думала этим предпочтением отомстить Петру. Прошло немного времени, и Екатерина вдруг по-настоящему влюбилась в этого молодого человека. Ей нравилась в Вилиме авантюрная жилка, его готовность очертя голову броситься в любое приключение. Он был хорошо, по-европейски образован, умен, ловок, остроумен. Он интересовался магией, был суеверным. Носил на пальцах четыре кольца: золотое, свинцовое, железное и медное, которые служили ему талисманами. Золотое кольцо означало любовь. Он посвящал ей стихи - шутливые, игривые, озорные, пикантные, на грани неприличия. А его ласки... Это была отдельная статья. И где он успел такому научиться? - думала Екатерина. А потом поняла, что нигде, что это была его природа. Каждый раз он ласкал ее по-новому. Как будто каждый раз в постели с ней был другой любовник. Он относился к плотской любви как к творчеству. И был искусным, страстным, горячим и необыкновенно изощренным.
      Говорят, что муж всегда узнает последним. Так было и в случае с Монсом. Все министры, посланники, все, окружавшие Екатерину и Петра, знали об этой любовной связи и даже пытались намекать Петру, но царь пребывал в полной уверенности по поводу верности своей супруги, а может быть, просто не хотел об этом задумываться. Пока наконец ему не устроили такую "очную ставку" с любовником, после которой он не смог не поверить своим глазам.
      Институт фискальной службы, который он учредил в 1711 году, продолжал действовать, и порой его механизм доходил до абсурда. Каждый шпионил за каждым, всякий, зная, что за ним следят, следил и за собой в том числе и, стараясь уследить за всеми окружающими, не знал, что творится в его собственном доме. Но взятие с поличным Екатерины и Монса было все же устроено. Ловушка эта готовилась давно, но обстоятельства как будто не хотели, чтобы Петр узнал о неверности своей благоверной. Наконец случай представился.
      Стояла теплая лунная ночь. Екатерина и Вилим предавались любви в беседке, а поверенная Екатерины госпожа Балк стояла "на часах". В какой-то момент ей показалось, что с другой стороны беседки стоит человек и наблюдает за страстной парой любовников. Она обошла беседку, но нет, никого не было. А Екатерина и Вилим даже не заметили, что она приблизилась к ним, они продолжали свой порывистый любовный танец.
      Петр был человеком вспыльчивым и импульсивным, но, когда он увидел свою жену и молодого повесу в неприличной позе, ничем не обнаружил своего гнева. Эту ночь он провел во дворце у Меншикова, а на следующий день мирно обедал с Екатериной. Но Екатерина знала Петра лучше других, и ее-то обмануть он не мог. Она заподозрила беду. Тут же ее шпионы донесли ей, что Петр утром беседовал с Монсом, правда, беседовал спокойно и ничем ему не угрожал. Но в то же время допрашивал своих слуг о якобы готовящемся против него заговоре, потому что накануне получил донос, где об этом говорилось впрямую.
      Опять они сидели за трапезным столом. Екатерина посмотрела на свои часы, которые муж привез ей в подарок из Дрездена, и сказала:
      - Девять часов.
      Тут Петр неожиданно дернулся, взял ее часы, открыл крышку, повернул три раза стрелку и сказал тоном, какой она хорошо знала, тоном, не допускающим возражений:
      - Ошибаетесь, сейчас двенадцать часов, и всем пора идти спать!
      Все разошлись. Отправилась в свои покои и Екатерина. Петр не пришел к ней. Не было его всю ночь, и появился он только под утро. Всю ночь он лично допрашивал арестованного вечером Монса. Он взял на себя роль и тюремщика, и судебного следователя. Но о результатах допроса Петр не сказал ей ни слова. На следующий день она узнала, что разговор с Монсом велся не о связи с ней, только - о заговоре против царя, в котором, помимо Монса, замешано еще несколько человек из царского окружения.
      Когда Екатерина ознакомилась с протоколами допроса - Петр не скрывал от нее следствия, сухо сообщая ей, что расправляется с заговорщиками, - она узнала, что, когда сразу же после ареста Монс увидел царя, он упал в обморок, а затем признавался во всем, о чем Петр его ни спрашивал. Это было очень странно, тем более что его не подвергали пыткам. А вот госпожа Балк поначалу оказала некоторое сопротивление. Но при первом же ударе кнута тоже призналась, что творила козни против царя. Ни на одном допросе - о любви Екатерины и Монса.
      День казни ее возлюбленного - 28 ноября 1724 года наступил. На эшафоте Монс держался бодро, только был бледнее обычного. Оказывается - об этом Екатерина узнала позже, - Петр заходил к нему перед казнью, чтобы выразить свое сожаление по поводу разлуки с ним, по поводу того, что вынужден отрубить ему голову.
      Когда голова Вилима покатилась по эшафоту, Екатерина не отводила от нее глаз. Видя взгляд Петра, обращенный в эту минуту на нее, она сохраняла хладнокровие. Она знала, что Петр будет наблюдать за ней - не выкажет ли она излишнего сожаления по поводу кончины "заговорщика". Поэтому Екатерина старалась казаться веселой, и в этом было и для нее самой, и для всех, кто видел ее в этот день, что-то жуткое. Она позвала к себе учителя танцев, придворных дам и стала изучать с ними па менуэта. Но конечно, несмотря на все ее искусственные улыбки и подчеркнуто бодрые движения, горе было написано у нее на лице. И только ночью, оставшись наедине с собой - Петр не пришел в ее покои, - она наконец дала волю чувствам и разрыдалась.
      На следующий день ее ждало новое испытание. Петр зашел к ней и попросил ее собраться для небольшой прогулки. Ничего хорошего она от этой "прогулки" не ждала и была готова ко всему. Они проезжали мимо эшафота, где было выставлено тело Монса. Петр поймал ее взгляд и слегка прищурился. Екатерина натянуто улыбнулась ему. Петр подозвал слуг и распорядился о чем-то вполголоса, указывая на тело Монса. Екатерина не слышала, что он говорил. Когда они вернулись с прогулки, в своих покоях на столике она обнаружила заспиртованную в сосуде голову Монса. Она долго смотрела на лицо своего любовника, когда-то такое подвижное, полное веселой мимики. В эту самую минуту ее и застал Петр.
      - Ну, как вы находите этот экземпляр? - спросил он. Теперь Петр почти всегда обращался к ней на "вы". Она отвечала ему тем же.
      Екатерина пожала плечами и опять холодно улыбнулась царю. Такой улыбки у нее он никогда раньше не видел. "Надо сохранять самообладание во что бы то ни стало, - решила Екатерина. - Ему только и нужно, чтобы я сломалась".
      Петр рассвирепел. Он подошел к Екатерине, которая в этот момент смотрела в зеркало, и, встретившись взглядом с женой, бешено ударил по венецианскому стеклу кулаком. Осколки посыпались на пол.
      - Так будет и с тобой, и с твоими близкими! - в припадке злобы крикнул он.
      Екатерина спокойно сказала:
      - Вы уничтожили одно из лучших украшений вашего жилища; разве оно стало от этого лучше?
      Петр, не сказав ни слова, вышел из спальни быстрым шагом.
      А вечером - новый "подарок" царя: собственноручным царским указом, обращенным ко всем коллегиям, предписывалось, на основании злоупотребления, совершенного "без ведома государыни", не принимать от нее впредь никаких приказаний и рекомендаций. В то же время было наложено запрещение на конторы, заведовавшие ее личными средствами. Они были опечатаны под предлогом предстоявшей правительственной ревизии. Екатерина, таким образом, оказывалась в очень стесненном положении, она, по существу, лишалась и средств, и какой-либо власти.
      При дворе поговаривали об ее закате. Но Екатерина не собиралась мириться со своим положением, хотя несколько месяцев они вместе не обедали, не разговаривали и, уж конечно, не спали. Но Екатерина понимала, что если Петр ее любит - а он любил ее по-настоящему, в этом она нисколько не сомневалась, - то время и терпение сделают свое дело.
      И она оказалась права. Прошел год, и в январе 1725 года между супругами наметилось примирение. Екатерина увидела, что время пришло и Петр созрел для того, чтобы принять ее раскаяние.
      Она вошла к нему и молча встала перед ним на колени. Около часа она рассказывала о том, как влюбилась в Монса, не забывая в паузах молить мужа о прощении за ее недостойное поведение. Когда она закончила, слезы потекли из ее глаз, и она разрыдалась. Теперь настала очередь Петра. Он был угрюм. Но, видя непрекращающиеся ее рыдания, опустился к ней и погладил по голове:
      - Ну, будет, успокойся. Давай поговорим без слез.
      Они говорили еще два часа. Вернее, больше говорила Екатерина. Лед был растоплен, и корабль пустился в свободное плавание. Эту ночь, после годичного перерыва, они опять провели вместе, в страстных ласках.
      Какое-то шестое чувство подсказывало Екатерине, что ее мужу жить оставалось недолго. Как она почувствовала, что час раскаяния откладывать нельзя! Ведь до смерти Петра оставались считанные дни. Тяжкая болезнь свалила царя. Боль была невыносимой, этот сильный человек кричал так, что было слышно в отдаленных комнатах дворца. Медики не смогли помочь Петру. Через одиннадцать дней его не стало. Когда Петра I хоронили в Петропавловском соборе, Екатерина поняла, что вторая часть ее жизни кончена, что начинается третья, которая, она не сомневалась, будет очень короткой.
      Почти год она не общалась с мужем. Но ее примирение с ним, ее раскаяние изменило что-то в ней самой. И неожиданная смерть Петра вскоре после примирения казалась несправедливой и жестокой. Екатерина не могла успокоиться. Она пыталась забыться, выпивая много вина каждый день. Но на сердце словно давил тяжелый камень. Она завела себе молодого любовника из офицеров гвардейского полка князя Меншикова. Но и это ей не помогало. В минуты близости она вспоминала Монса и неожиданно для нового фаворита прерывала его ласки и выгоняла вон.
      Она пыталась увлечься государственными делами, но страной руководили без нее, и это ее, в общем, устраивало. Петр не назначил преемника после смерти, и она была возведена на престол гвардейскими полками под руководством Меншикова. Все управление страной передала Верховному тайному совету. Ее время прошло, пора было собираться в путь, в страну, из которой нет возврата. Она пребывала в тоске. Жизнь была для нее кончена даже не потому, что умер Петр. Просто она добилась всего, чего хотела, выполнила все задуманное в жизни и теперь впала в глубокую апатию. Вчера, 15 апреля, ей исполнилось 43 года.
      Она вызвала всех своих родственников, наградила их высокими титулами и оставила при дворе. Она разыскала даже своего первого мужа Карла и щедро одарила его.
      Тяжелая болезнь пришла вовремя. Она представлялась Екатерине логичным и желанным исходом ее пути. Она написала завещание о передаче престола внуку Петра Первого - Петру Второму.
      Екатерина I забылась тяжелым сном, и ей приснилась старая цыганка Мариула. "Спаси внуков моих! - заклинала она. - Ты теперь королева, как я и предсказывала тебе".
      Екатерина проснулась в холодном поту. Не все еще в этой жизни она сделала. Приказала послать за Меншиковым.
      - Как ты сегодня себя чувствуешь, матушка? - ласково спросил ее старый друг.
      - Сам видишь, Алексаша, не спрашивай. Я о другом. Что у нас с цыганами? По-прежнему гоняют?
      - С цыганами? Тебе сообщили? Вот подлецы! Никому довериться нельзя! Беспокоят по всяким пустякам. Кто докладывал тебе, матушка?
      - Что докладывал? Что случилось? - Екатерина встревожилась не на шутку. Теперь она верила своим снам, это был единственный и самый верный источник информации.
      - Да что ты так разволновалась-то, матушка? Ей-богу, не из-за чего, засуетился Меншиков. - Ну, разогнали табор, ну, арестовали человек десять, так они же все воры.
      Сердце Екатерины, казалось, вот-вот выпрыгнет из груди.
      - Послушай, Александр Данилыч, - она тяжело дышала, - послушай...
      - Господи, матушка, да что с тобой! Что не так? Все сделаем, только не волнуйся, тебе нельзя.
      Он взял ее руку в свою.
      - Успокойся и говори.
      - Александр Данилыч, клянись, что выполнишь последнюю волю умирающей.
      - Да клянусь, клянусь, что сделать-то?
      - Освободи всех цыган, дай им денег побольше и... отпусти с миром, умоляю тебя! Это моя последняя воля.
      - Цыган? - Меншиков на секунду задумался. - Хорошо, отпущу, конечно, отпущу.
      - И когда отпустишь, тут же доложи мне. Проследи, чтобы они уехали в полной безопасности... Дай им лошадей. Не смотри на меня так, как будто я сошла с ума, я в полном сознании, делай, что говорю.
      - Хорошо, матушка, все сделаю, как ты просила, - погладил ее по руке Меншиков. - Отдыхай. Вечером доложу обо всем.
      - Иди.
      Заснуть она не смогла.
      Вечером, как обещал, Меншиков явился. Он выглядел слегка задумчивым. Предупредив ее вопрос - он увидел, как в тревоге Екатерина поднялась на подушке, - он быстро подошел к ней, сел рядом с кроватью на стул и заговорил:
      - Все, все, матушка, сделал, как ты просила. Всем по двадцать рублей дали, на лошадей посадили из моей конюшни и отправили подлецов восвояси. Полк мой был поражен. Ребята, по-моему, по гроб жизни меня за идиота будут считать. Ну да ладно, разберемся... Жалко было отпускать молодую цыганку, такая красотка. - Он заулыбался и посмотрел на Екатерину. Но, увидев ее суровый взгляд, осекся. - Молодая, а такая дерзкая. Заявила, что императрица ее все равно отпустит, что она знакома с ее бабкой, в общем, плела свои россказни.
      - Как ее звали?
      - Цыганку-то? Ой, дай Бог памяти. Имя у нее такое красивое, но я... сейчас вспомню, ты же просила во всех подробностях. Мира... Мирабела?
      - Мариула, - почти шепотом задумчиво произнесла Екатерина.
      - Точно - Мариула, - удивленно посмотрел на нее Меншиков, но ни о чем спрашивать не стал. Он видел, как серьезна умирающая императрица, и понимал, что лучше не задавать ей праздных вопросов для удовлетворения своего любопытства.
      Екатерина посмотрела в глаза Меншикову, убедилась, что все, что он сказал, - правда от первого до последнего слова, и, положив голову на подушку, закрыла глаза. Меншиков тихо удалился.
      6 мая 1727 года императрица Екатерина I скончалась.
      В лучах Короля-Солнца
      Король Людовик XIV начал интересоваться женщинами очень рано. В 12 лет он страстно влюбился в жену маршала Шомбера, в которую был влюблен еще его отец. Он целовал ее, ложился к ней в постель, гладил руки и прижимался лицом к волосам. Его мать Анна Австрийская строго стояла на страже его невинности, и в этом молодом возрасте он еще мужчиной не стал. Но развивался Людовик настолько быстро, что королеве-матери приходилось несколько раз серьезно вмешиваться в его амурные приключения.
      Однако при дворе в то время набирал моду "итальянский грех", то есть все больше развивался гомосексуализм, и королева-мать из опасения, что король, столкнувшись с препятствиями, которые она чинила ему при встречах с женщинами, тоже встанет на эту стезю, сдалась, предоставив ему полную свободу. Предоставила она ее до такой степени, что позволила главной камеристке - сорокадвухлетней мадам де Бове, которая в молодости была распутницей, увлечь короля в свою комнату и, быстро задрав юбки, преподать Людовику первый урок. Так, в 15 лет король Франции стал мужчиной.
      С этого дня он ежедневно встречался со своей "первой учительницей". Затем ему захотелось разнообразия. И он обратил свой взор на сокровища, рассыпанные вокруг него. Никаких усилий королю делать было не надо, стоило только протянуть руку. "Все ему годилось, лишь бы были женщины", - пишет его современник мемуарист Сен-Симон.
      Каждую ночь один или в компании с друзьями король ходил "на охоту". Первая же фрейлина, которая попадалась ему под руку, становилась его любовницей. Это вовсе не значило, что он встретится с ней еще раз. Одним словом, король "бегал за всеми юбками без разбора", как говорили при дворе. Но он редко прислушивался к моральным наставлениям. Такой образ жизни Людовика XIV продолжался на протяжении почти всего его блистательного правления.
      Итальянская девственница, или Любовь, прозрачная как слезы
      Количество женщин, с которыми переспал Людовик XIV, исчисляется не десятками - сотнями. Но были в его жизни особые женщины, сыгравшие важную роль в формировании его личности, женщины, которых он любил очень серьезно, и не всегда плотская любовь определяла отношения монарха с фавориткой. Полными драм и настоящего трагизма стали его отношения с девушкой Марией Манчини. Ее судьба вдохновила драматурга Жана Расина на создание трагедии.
      Кардинал Мазарини выписал из Италии дочерей своей сестры Манчини Гортензию, Олимпию и Марию. Как описывают их мемуаристы, девушки были смуглыми брюнетками с курчавыми волосами и желтоватой кожей, с большими глазами, худые и угловатые. Они напоминали трех испуганных козочек, оказавшихся в чужом враждебном месте.
      Людовик ХIV пребывал под Дюнкерком, где французская армия проводила очередную военную кампанию. После захвата города 12 июня 1658 года он заболел тяжелейшей лихорадкой. Его перевезли в Кале, где он слег окончательно. Почти две недели врачи боролись за его жизнь, с каждым днем теряя надежду. 29 июня ему стало так плохо, что послали за священником. Считая, что король без сознания, люди его свиты вышли из комнаты, чтобы обсудить дальнейшие действия. Они уже думали о том, кто будет следующим королем.
      Вышли все, кроме одной девушки, на которую никто не обратил внимания. Она так и осталась стоять у изголовья короля и не переставая плакала. Теплая крупная слеза упала на щеку Людовика ХIV. Он открыл глаза и увидел Марию Манчини. Людовик смотрел на нее глазами, покрасневшими от жара. Он еще никогда не видел, чтобы кто-нибудь так любил его. Волна тепла и радости поднялась в груди короля, он проникся к этой странной девушке самыми благодарными чувствами.
      В критических, экстремальных ситуациях человеческая интуиция обостряется. И она не обманула Людовика. Мария Манчини действительно давно любила короля, любила со всей страстью, на которую была способна. Но никому, даже своим сестрам, не говорила об этой любви.
      В этот момент появился врач, с удивлением взглянув на рыдающую девушку, но ничего не сказал, потому что увидел - король неотрывно смотрел ей в глаза. Доктор принес лекарство из винного настоя сурьмы. В то время оно считалось панацеей от всех бед. Король приподнялся на кровати, сделал несколько глотков этого чудодейственного средства из ложки, которую держал перед ним врач, наполняя ее несколько раз и... вдруг почувствовал, что ему стало легче. Он опять посмотрел на девушку, которая продолжала оставаться в его покоях. Она как будто вросла в землю, забыв об этикете. Она слишком боялась, что король может умереть.
      Людовик ХIV улыбнулся ей. Первый раз он неожиданно почувствовал себя почти здоровым. Более того, глядя на девушку, он ощутил учащенное биение пульса, что говорило только об одном - король влюбился. Он сказал, что теперь хотел бы побыть один, и врач с Марией вышли из его покоев. Людовик остался с приятными мечтами, которые касались этой оригинальной итальянки. Надо переехать в Фонтенбло, где и остаться до полного выздоровления. И обязательно взять с собой эту милую девушку. И опять сердце Людовика забилось чаще.
      В Фонтенбло король выздоровел очень быстро. И предался сплошным увеселениям. В сопровождении музыкантов проходили водные прогулки, на полянах парка устраивались балеты, а танцы длились до полуночи. На всех этих бесконечных праздниках король все время был с Марией Манчини. На вынужденных каникулах в Фонтенбло девушка была настоящей королевой.
      Они говорили обо всем: об Италии (Мария рассказывала ему о своей родине, о своих сестрах), о музыке, о литературе, о своих мечтах, о французском дворе. Король спрашивал Марию, как она себя чувствует в новой для нее обстановке. Девушка отвечала, что великолепно, и выразительно смотрела на него. Он посылал ей такой же влюбленный взгляд.
      Король ощутил строгость воспитания и хорошее образование, которые получила эта девушка. В том, что она девушка, король не сомневался ни на минуту. Чувствуя себя недостаточно образованным по сравнению с ней, он решил наверстать упущенное. Благодаря Марии Манчини он впоследствии займется возведением Версаля, будет оказывать покровительство комедиографу Мольеру и финансовую помощь драматургу Расину. Марии Манчини удалось не только преобразить духовный мир Людовика, но и внушить ему мысль о величии его предназначения. А это главное, что нужно королям.
      Но все это в будущем. Пока же в Фонтенбло Мария была счастлива как никогда. "Я обнаружила тогда, - пишет она в своих мемуарах, - что король не питает ко мне враждебных чувств, ибо умела уже распознавать тот красноречивый язык, что говорит яснее всяких красивых слов. Придворные, которые всегда шпионят за королями, догадались, как я, о любви его величества ко мне, демонстрируя это даже с излишней назойливостью и оказывая самые невероятные знаки внимания".
      Вскоре король подтвердил свою любовь, признавшись в ней Марии. Он стал делать ей дорогие подарки. Отныне их всегда видели вместе. Да, король был по-настоящему влюблен. Мария Манчини стала первой его настоящей фавориткой, если не вкладывать в это слово обычно присущую отношениям между королем и фавориткой постель.
      Королю было двадцать лет, а он все еще подчинялся матери и кардиналу Мазарини. Ничто не предвещало в Людовике будущего могущественного монарха. При обсуждении государственных дел он откровенно скучал и старался избегать деловых собраний. Но беседы с Мари, как он называл ее на французский манер, сильно изменили его. Она разбудила в нем гордость, которая должна быть присуща королю. Она говорила о том, что Бог наградил его счастливой возможностью повелевать, о том, какая ответственность лежит поэтому на нем. Она хотела, чтобы ее герой раз уж был королем, то и вел бы себя как коронованная особа.
      И Людовик ХIV изменился за очень короткое время. Он стал зрелым монархом, принимающим решения самостоятельно. Это с удивлением отметили окружающие. И только Анна Австрийская, его мать с ее материнским женским чутьем, знала, в чем секрет прекрасного преображения.
      Король любил впервые в жизни. Он вздрагивал при упоминании имени Мари, с удовольствием говорил о ней со своими придворными, которые восхваляли ее (женщины - против воли, но зная, что иначе нельзя; мужчины - искренно). Когда он встречался с Мари, даже легкое прикосновение к ее платью доставляло ему наслаждение во сто крат большее, чем он испытывал в постелях фрейлин, которых посещал все реже. Он с особым вниманием стал относиться к своему туалету, к словам, которые говорил Марии, обдумывая каждое из них.
      Король, конечно, не мог не мечтать о ее объятиях, о том, когда наконец он обнимет ее по-настоящему и сделает своей женщиной. Он и оттягивал этот момент, не решаясь намекнуть Марии о близости, и с нетерпением жаждал его.
      А что же Мария? Продолжала ли она любить короля? По-прежнему, самозабвенно. Видела ли она, что король хочет сблизиться с ней? Она не могла этого не видеть. Но ее ум подсказывал ей, что, если она уступит королю, она смешается с многочисленной толпой его женщин, которых король менял, как перчатки, и потеряет его любовь. Встречаясь с Людовиком наедине, она чувствовала огромное смущение, большее, чем тогда, когда они только познакомились.
      Воздух между Марией и королем был напряжен до предела. В нем висела страсть, которая искала выхода. Страсть, исходящая не только из сердца короля, но и от нее, Марии. "Я ощущала, как во мне разгорается пламя", вспоминала она в мемуарах.
      Голос природы требовал своего. Так дальше продолжаться не могло. Атмосфера страсти накалялась. Как в душную летнюю погоду неминуема гроза. И она разразилась.
      При дворе начались разговоры, что король в скором времени женится на принцессе Маргарите Савойской, дочери Мадам Рояль - Кристине Французской, дочери Генриха IV и Марии Медичи. Эти слухи пустил кардинал Мазарини. Намерения у него были совершенно противоположные, но ни король, ни Мария Манчини об этом не догадывались.
      В действительности возможной женитьбой короля на Маргарите Савойской кардинал Мазарини хотел припугнуть короля Испании, сделав вид, что свадьба с Маргаритой Савойской - дело решенное. На самом же деле Мазарини нужен был брак короля с принцессой Марией-Терезией Испанской, а вовсе не с Маргаритой Савойской для того, чтобы им закрепить только что подписанный мир с Испанией.
      Предварительно было решено, что брак состоится лишь в том случае, если королю принцесса понравится. Кардинал предложил такое условие, поскольку опасался навязать Людовику уродливую жену. Известие о женитьбе короля на принцессе Савойской входило в сложную цепочку интриг, которую плел Мазарини, и если маневр с испанцами закончится неудачей, то в женитьбе на уродливой принцессе виноват был бы только он. А если она королю понравится, это облегчит ситуацию.
      Мария необычайно взволновалась. Король же встретил новость спокойно. О женитьбе на Марии Манчини он и помышлять не мог - она ведь не была особой королевской крови. Людовик уговорил свою возлюбленную сопровождать его в Лион, где он должен был увидеться с будущей невестой Маргаритой Савойской.
      Мария тяжело переживала предстоящую разлуку. Она металась между решением отдаться королю, чтобы таким образом приобрести официальный статус фаворитки, а в этом она не сомневалась - она будет главной его женщиной, и решением сохранить свою честь, за что ее король так уважает и продолжает любить.
      И вот 25 октября король покинул Париж вместе с королевой-матерью и как всегда многочисленной свитой. Погода была прекрасная, стояла золотая осень, и король остановил карету, чтобы пересесть на лошадь. Проскакав мимо кареты Марии Манчини, он помахал ей шляпой, и через несколько минут увидел, что его догоняет прекрасная амазонка на сером коне. Мария вспоминала потом это верховое путешествие как лучшее в своей жизни. Вдали от придворных, на лошадях, влюбленные скакали рядом, переходя с рыси в галоп и вновь на шаг, радуясь тому, что никто им не мешает быть вместе, наслаждаясь своей молодостью, прекрасной погодой. А о ближайшем мрачном будущем старались не думать.
      Их счастливое путешествие, легкое, как теплый весенний ветерок, продолжалось месяц, и так же, как все мимолетное, закончилось 28 ноября, когда они прибыли в Лион.
      Двор получил известие, что савойская принцесса приближается к городу. Когда Людовик узнал об этом, он, не говоря никому ни слова, пришпорил коня и помчался навстречу принцессе. Так ему не терпелось увидеть свою невесту. Мария испытала тяжелый укол ревности и отчаяния.
      Все с нетерпением ожидали возвращения короля. Но больше всего в результатах его переговоров были заинтересованы две женщины - его мать, королева Анна Австрийская, и его возлюбленная, Мария Манчини. Вернулся король в прекрасном настроении.
      И сразу же состоялся разговор с матерью.
      - Она очень миниатюрная, - улыбаясь, сказал король, и Анна Австрийская поняла, что невеста ему понравилась. - У нее прекрасная фигура. Маргарита чуть смугловата, но это ей только идет. Глаза очень красивые, в общем, она мне вполне подходит.
      Кортеж принцессы прибыл, и все встречали его с распростертыми объятиями - знали расположение к принцессе короля. Слова короля о принцессе злорадно передала Марии Манчини старшая мадемуазель из свиты королевы.
      Мария поспешила к королю. Она была в отчаянии. Как остановить Людовика? Она не хотела его ни с кем делить, хотя и себя отдала ему не целиком. Когда наступил вечер и придворные стали расходиться по предоставленным им квартирам на площади Белькур, Мария вошла к королю. Она понимала, что может опоздать и король проведет ночь с принцессой, которая ему так понравилась. Она решила сыграть на гордости Людовика.
      - Да, ваше величество, я понимаю, государственное дело... Но разве не позор, что вам подсовывают такую уродливую женщину? - сказала Мария совершенно бесстрастно.
      Король на минуту задумался, но ничего не ответил. Может быть, и правда, с первого взгляда он не успел разглядеть принцессу?
      Беседа его с Мари продолжалась до темной ночи. Они расстались с огромной нежностью, король изнемогал от желания, а Мария сделала что-то похожее на намек, что ждать ему осталось недолго.
      На следующий день Маргарита Савойская была в шоке. Короля как подменили. От его любезности не осталось и следа. А вечером на приеме в честь гостей он вел себя вызывающе грубо. Как объяснить, что он ни разу не подошел к принцессе, ни разу не заговорил с ней? Сидел в стороне и любезничал с Марией Манчини.
      Опасения принцессы оказались не напрасными. На следующее утро в Лион прибыл посланник испанского короля с предложением заключить брак между Людовиком XIV и инфантой. Хитрость Мазарини удалась. Он не знал, что ему помогла его племянница, хотя мог предполагать это. Маргарита Савойская уехала из Лиона ни с чем.
      Женитьба на инфанте была далеко, и пока Мария торжествовала победу. Когда двор в начале 1659 года перебрался в Париж, Мария Манчини приобрела над королем безраздельную власть. Она завладела всеми его мыслями, он был полностью порабощен ею, порабощен настолько, что пугал этим королеву и даже дядю своей возлюбленной - кардинала Мазарини.
      Кардинал устроил слежку за влюбленными. Он велел мадам де Венель не спускать с них глаз, особенно когда король и Мария попадали в комнату, где есть кровать. Мазарини опасался напрасно - сексуальных отношений между королем и Марией не было. Мадам де Венель со своей слежкой стала всеобщим посмешищем. Она взялась за порученную работу с большим рвением, гордая тем, что выполняет поручение самого кардинала. Она проникала ночью в спальню Марии, проверяя, одна ли там находится девушка.
      В очередной раз тихо пробравшись в спальню Марии, она стала в темноте ощупывать ее подушку. Мария спала с открытым ртом. Венель, когда проводила пальцами по подушке, случайно попала рукой в открытый рот крепко спящей девушки. Мари мгновенно проснулась и, в секунду оценив ситуацию (она знала, что шпионка преследует ее днем и ночью), изо всех сил сжала зубы, укусив женщину за палец. Та закричала как резаная, разбудив всех спавших на этаже. Наутро весь двор высмеивал неудачливую шпионку.
      Король подливал масла в огонь и сам не упускал случая посмеяться над мадам де Венель. "Как-то раз, - рассказывает один из мемуаристов, государь раздавал конфеты придворным дамам в красивых коробочках, перевязанных разноцветными лентами. Мадам де Венель, получив свою, открыла ее: и какой же был ее ужас, когда оттуда выскочило с полдюжины мышей, которых, как всем было известно, она смертельно боялась. Первым ее побуждением было бежать со всех ног. Но, вспомнив, что обещала кардиналу не терять из виду мадемуазель Манчини, она опомнилась и вернулась назад. Король, который уже успел сесть на софу рядом с мадемуазель Манчини, поздравляя себя с успехом своего предприятия, весьма удивился и сказал:
      - Как, мадам, неужели вы так быстро успокоились?
      - Напротив, сир, - отвечала та, - я по-прежнему трепещу и потому пришла искать защиты у сына Марса.
      Женитьба короля на испанской принцессе неумолимо приближалась. Посланник испанского двора прибыл в Париж, чтобы подписать мирный договор, первым пунктом которого был брак Людовика и Марии-Терезии.
      Мария опять впала в отчаяние. Как воспрепятствовать этому? Всеми силами она старалась помешать переговорам. Но в ее ли это силах? Она совсем потеряла голову от горя и пускалась на самые необдуманные поступки. Каждый день она старалась подолгу беседовать с королем, пытаясь разжалобить его слезами. Слезы Марии действовали на короля. Каждый раз, когда она плакала, король давал ей любые обещания, о которых она просила. Слезы она сменяла на необыкновенную нежность, и король был готов на все. Но она не отдавала королю одного - своей девственности.
      - Нельзя быть счастливым, женившись без любви, - говорила она королю.
      - Но ведь я король Франции, моя дорогая Мари, и не волен выбирать себе невесту из тех, кого люблю. Моя свадьба будет символом мира между двумя странами - Францией и Испанией. Могу ли я отказаться? Я должен думать не только о себе, я должен думать о французском народе.
      Что могла возразить на это Мария?
      Мирные переговоры, которые венчал ненавистный Марии Манчини брак, близились к завершению. Для этого король должен был поехать в Байонну. Мария в слезах вбежала к нему в кабинет:
      - Вы не поедете туда, нет, не поедете! Если, конечно, любите меня! Я люблю вас, люблю, люблю!
      И она разрыдалась у него в объятиях. Король побледнел.
      - Я тоже люблю вас, вы знаете это, - прошептал Людовик.
      - Тогда вы не должны покидать меня, никогда, - продолжая сотрясаться в рыданиях, говорила Мария, - обещайте мне это!
      Король прижал к себе девушку еще сильнее.
      - Успокойтесь, Мари, я обещаю вам это.
      Обещал это король Марии Манчини совершенно искренне, а вовсе не для того, чтобы успокоить ее и сделать то, что должен. Он очень любил Марию, и этот ее эмоциональный всплеск не оттолкнул его от девушки, а напротив - еще более приблизил его к ней.
      Король отпустил слегка успокоившуюся Марию и направился к кардиналу Мазарини.
      - Ваше высокопреосвященство, я решил отблагодарить вас за вашу безупречную службу. Я решил жениться на вашей племяннице Марии Манчини, сказал он восторженным тоном.
      В эту минуту Людовик очень нравился себе. Он сделал решительный шаг и в то же время преподнес его остроумно и тонко.
      Но Мазарини был другого мнения. Слова короля ему не понравились. Более того - они его выбили из колеи. А как же все его политические расчеты, которые вот-вот должны были претвориться в жизнь? Правда, он породнится с королевской семьей, но... Нет, это слишком неразумно. Его племянница Мария Манчини сделала больше, чем он от нее хотел. Разве мог он рассчитывать на такое? Если бы знал, то по-другому развернул бы цепь политических интриг.
      Королю он ничего не ответил, сказав его величеству, что тот в данный момент находится под впечатлениям эмоций, и предложил отложить этот разговор. А сам поспешил к королеве.
      Скрывая свое волнение, он изложил Анне Австрийской только что состоявшийся с королем разговор.
      - Не думаю, господин кардинал, - промолвила она сухо, - что король способен на такую низость.
      Слово "низость" из уст королевы очень задело Мазарини, но, будучи великим дипломатом, он не собирался этого показывать.
      - Если король вздумает сделать это, против вас восстанет вся Франция, я сама встану во главе возмущенных подданных, - холодно сказала Анна.
      Мазарини ошибся и понимал это. Не нужно было говорить об этом королеве. Этот брак все равно не мог состояться ни при каких условиях. Мазарини погубила слабая надежда на то, что он может стать членом королевской семьи, хотя он прекрасно понимал, что на это королева не пойдет. И кардиналы бывают подвержены соблазнам.
      Разгневанная королева позвала сына к себе. Он напомнила ему, кем он является в этой стране, и сказала, что не имеет права жениться на том, на ком ему хочется в данный момент. Не без злого умысла она напомнила королю о его любовницах, на которых он жениться никогда не собирался.
      Король был взбешен. Конфликт с матерью еще более ожесточил его. Если ему перечили, Людовик только больше укреплялся в своем мнении. Ведь он был король!
      - Я никогда не откажусь от своей любви, - стараясь держаться хладнокровно, сказал он матери. - А что до вашей испанской инфанты, можете передать ей, чтобы искала себе другого мужа.
      С этими словами он покинул покои королевы.
      Анне Австрийской было ясно одно - при таком стечении обстоятельств необходимо отправить Марию Манчини в изгнание. И все образуется.
      Мария стояла перед кардиналом.
      - К сожалению, вы стали причиной скандала, и ваше присутствие при дворе более невозможно. - Мазарини говорил с племянницей как с чужим человеком.
      Мария пыталась возразить ему, но слова застряли в горле. А кардинал сказал еще не все.
      - Вместе со своими сестрами вы отправитесь в монастырь, неподалеку от Ла-Рошели. Прошу вас известить об этом короля.
      Мари, вся в слезах, вбежала в комнату Людовика, куда по распоряжению короля ее пускали без доклада, и, рыдая, воскликнула:
      - Меня отправляют в изгнание! Чтобы разлучить с вами!
      Придворный, которому было дано задание подглядывать в замочную скважину, поневоле отпрянул - таким громовым голосом Людовик вскричал:
      - Никто не разлучит вас со мной!
      Затем он обнял девушку и долго целовал ее в губы.
      Казалось, момент наступил. Король дрожал от возбуждения, а Мария таяла в слезах в его объятиях. Но и на этот раз она нашла в себе силы устоять. Кто знает - уступи она ему тогда, может быть, судьба ее сложилась бы совсем по-другому.
      Король потерял голову. Он кинулся к матери, упал перед ней на колени и умолял позволить ему жениться на Марии Манчини. Он даже не сразу заметил присутствие в ее покоях кардинала Мазарини, который был смущен тем, что его застали с Анной Австрийской в не самый подходящий момент. Но королю было не до амурных тайн королевы и Мазарини. Людовик был ослеплен любовью.
      - Я не могу жить без нее! - кричал король. - Я обещал ей, что женюсь на ней, и я это сделаю! Разорвите договор с Испанией! Я никогда не женюсь на инфанте. Моей женой будет Мария Манчини!
      Слово взял кардинал Мазарини. Хладнокровным тоном он сказал Людовику, что дал слово его отцу во всем помогать советом его сыну и действовать на благо Франции. Исходя из меркантильных интересов и потворствуя сиюминутным желаниям короля, он рад был бы согласиться на брак его величества и Марии Манчини. Ведь Мари как-никак его племянница. Но интересы государства не позволяют ему сделать это.
      - Я скорее сам заколю кинжалом Мари, чем допущу такое ее возвышение посредством государственной измены! - с пафосом произнес Мазарини.
      Пыл Людовика, как ни странно, был охлажден довольно быстро. Слова кардинала подействовали на него. Аффект прошел, он поднялся с колен, жалея о своем малодушии, и вышел из комнаты. В его покоях его с нетерпением ждала Мари.
      Он передал ей слова Мазарини и дал понять, что бороться больше не будет.
      - Вы любите меня, но вы король, и я вынуждена уезжать, - тихо произнесла Мари.
      И опять кровь бросилась королю в голову. Слезы потекли из его глаз, и он прочувственно сказал:
      - Клянусь вам, любовь моя, что только вы взойдете на французский трон!
      Настал день отъезда Мари. Ее должны были сопровождать ненавистная ей мадам де Венель и ее сестры Гортензия и Олимпия. Женщины должны были проследовать на Атлантическое побережье.
      Людовик XIV стоял у дверцы кареты. Он даже не пытался сдерживать слез, которые текли по его щекам. Мари, рыдая, целовала ему руки. Когда карета тронулась, она пронзительно вскрикнула. Потом обернулась к сестрам, сочувственно наблюдавшим за этой трогательной сценой, и сказала:
      - Вот я и брошена!
      Король долго смотрел вслед карете, провожая свою первую любовь.
      Но он не собирался расставаться с ней навсегда. Через некоторое время между Бруажем, где находилась Мария, и королем началась активная переписка. Король и Манчини по-прежнему уверяли друг друга в своей любви, при этом король обещал, что изгнание ее будет недолгим, и вскоре они соединятся, и она станет королевой Франции.
      Переписка эта очень беспокоила Мазарини, который, разумеется, следил за каждым шагом короля и своей племянницы. Обеспокоенный, он написал королеве, роман с которой у кардинала все еще продолжался:
      "Не могу выразить вам, как меня огорчает поведение конфидента (так с королевой в письмах они условились называть короля. - Е.Л.), который не только не пытается излечиться от своей страсти, но и делает все возможное, чтобы ее усилить". По совету королевы он решил воззвать к разуму короля, сыграть на его королевском достоинстве и долге:
      "Вы принимаете на себя обязательства, которые помешают вам даровать покой всему христианскому миру и сделать счастливыми подданных вашего государства. Из ответов сей особы на мои письма, в которых я самым дружеским образом пытался наставить ее на путь истинный, а также и из других посланий, пришедших ко мне из Ла-Рошели, я понял, что вы всемерно стараетесь укрепить ее в напрасных надеждах, обещая ей то, что не в силах исполнить ни один человек вашего положения и что невозможно осуществить по многим причинам".
      Действительно ли король был уверен, что сделает Мари королевой? Или он продолжал ей обещать это только из упрямства и гордости, не желая отступать от принятых решений? Любил ли он Мари? Безусловно. Но, с детства обладая врожденным инстинктом королей, который заставляет жертвовать личной жизнью ради короны, он вполне мог, по крайней мере, не обещать невозможного. Ведь помчался же он сломя голову навстречу Маргарите Савойской и, если бы не настойчивая психологическая атака Мари, вполне мог стать ее мужем. Так или иначе, но король продолжал обещать бедняжке в письмах, что непременно сделает ее королевой Франции и они будут жить наконец счастливо в любви.
      Мазарини продолжал вразумлять короля, желая наставить его на путь истинный. Однажды он пошел на крайние меры, как он сам считал. Мазарини заявил, что покинет Францию и вернется в Италию, если король не прекратит свои сношения с Манчини и не перестанет отказываться от брака с испанской инфантой. Однако это не подействовало, и кардинал, забыв о своей угрозе, продолжил тактику планомерного давления на Людовика.
      Кардинал был в трудном положении. Испанцы периодически осведомлялись, как себя чувствует Людовик, они стали подозревать, что переговоры ведутся Мазарини для отвода глаз. А кардинал всего-навсего хотел выиграть время. Он не терял надежды, что Людовик в конце концов согласится.
      Мазарини терпеливо и довольно изобретательно гнул свою линию. Он решился на рискованный шаг. Направил к Филиппу IV официального посланника просить руки Марии-Терезии и пригласил двор в Сен-Жан-де-Лю. Кардинал знал, что отказаться от встречи с испанцами король не посмеет. И был прав. Людовик, не желая окончательно портить отношения с кардиналом, согласился на эту встречу. При этом для себя решил, что вести с инфантой себя будет точно так же, как с принцессой Савойской. Он заявил, что обязательно должен увидеть Мари, поэтому двор сделает крюк и заедет в Вандею, где находилась девушка.
      Влюбленные бросились навстречу друг другу с такой бурной радостью, что все свидетели этой сцены были взволнованы до слез. И снова король пообещал Мари, что женится только на ней, и никогда - на инфанте испанской! Что он расторгнет договор о мире с испанцами!
      На следующий день он отправился в путь, довольный своей решительностью. А вот Мари он оставил в глубокой задумчивости. Не первый раз обещал ей Людовик стать ее мужем. А в итоге она - здесь, а он - спешит на переговоры с испанцами. Если он не сдержит обещания и женится на инфанте, она, пожалуй, не удивится. Она привыкла к страданиям, была готова ко всему и перенесет его женитьбу, как это ни тяжело. А если он будет действовать так, как говорит? Если он действительно прервет мирные переговоры с Испанией? Брак с ней все равно останется под вопросом, но при этом она станет причиной новой войны двух государств! Мария разбиралась не только в музыке и литературе, она следила за политическими событиями в Европе, у нее были неплохие информаторы.
      Первый раз она задумалась об их любви с королем. Она может быть причиной большой трагедии. Как христианка Мария не могла этого допустить. Ради своего честолюбия подвергать тысячи людей смертоубийственной войне? И Мари приняла тяжелое, очень тяжелое для себя решение. Она отказалась от короля. Сообщила об этом письменно Мазарини, тот - немедленно королю.
      Первое время Людовик XIV пребывал в отчаянии. Он слал Мари письма, умоляющие отказаться от этого решения. Ни на одно письмо он ответа не получил. Тогда он велел отвезти девушке свою любимую собачку. Мария поблагодарила его за подарок, но довольно холодно, чтобы не давать дальнейших поводов для писем.
      Вскоре Людовик XIV подписал мирный договор с Испанией и дал согласие жениться на Марии-Терезии. В этот день по всей Франции гремели праздничные колокола. Когда Мари узнала, по какому поводу такой перезвон, она разрыдалась.
      Франция гуляла по поводу заключения мира, и никто, кроме кардинала Мазарини и короля, не знал, что причиной этого мира был жертвенный поступок итальянской девушки Марии Манчини. В своих мемуарах она написала об этом: "Я не могла не думать, что дорогой ценой заплатила за мир, которому все так радовались, и никто не помнил, что король вряд ли женился бы на инфанте, если бы я не принесла себя в жертву".
      В результате этой жертвы Франция быстро получила Руссийон, Сердань, Артуа, а также несколько крепостей во Франции и Люксембурге и превратилась в самую мощную державу Западной Европы XVII века.
      Договор о мире был подписан 7 ноября 1659 года. В этот день над Пиренеями бушевала снежная буря. Начали обсуждать дату свадьбы. И решили, что подождут до весны - не заставлять же испанского короля путешествовать в такую погоду!
      А в это время надо было положить все силы на то, чтобы развлечь короля, чтобы он, не дай Бог, не возобновил переписку с Марией Манчини и не вспомнил о старой любви. Для этого кардинал поручил сестре Марии, Олимпии Манчини, ставшей графиней де Суассон, соблазнить короля, напомнив ему об их прошлой любви.
      Суассон не пришлось долго стараться. На следующий день после пожелания Мазарини она оказалась в большой квадратной кровати Людовика. Причем, как написал один из мемуаристов, "де Суассон привязала к себе короля не столько нежностью, сколько искусством в любовных делах".
      Мазарини цели добился - король в постели с Суассон забыл о своей маленькой итальяночке, которая томилась в изгнании в Бруаже.
      Королева тоже была довольна. Но она считала, что надо подстраховаться. А для этого - окончательно добить Марию Манчини. Слишком много эта итальянка принесла ей беспокойств! И Анна Австрийская поручила сестре Марии, Олимпии, той самой Суассон, которая не вылезала из постели короля, сообщить сестре Мари о своих отношениях с Людовиком. Что та и сделала без всякого зазрения совести.
      Мари страдала, переживая еще не утихшую любовь. Но откровения сестры возмутили ее до глубины души. И она решила не сидеть сложа руки, а пожаловаться своему высокому родственнику. Все-таки она была племянницей самого кардинала. И Мария написала ему:
      "Осмелюсь потревожить Ваше преосвященство, ибо положение мое становится весьма затруднительным. Судите сами, права я или нет. Графиня де Суассон сообщила мне, что король оказал ей честь, беседуя с ней, как в былые времена... Умоляю Вас о двух вещах: во-первых, пресечь их насмешки надо мной, во-вторых, оградить меня от злоязычия, выдав замуж, о чем прошу со всем смирением... Надеюсь на Вашу доброту, ибо нет никого, кто был бы более предан Вам".
      Кардинала растрогало письмо племянницы. Но одновременно он обеспокоился не на шутку. Игра, затеянная королевой, может только все испортить. Король узнает о кознях матери против Мари, и его чувство вспыхнет с новой силой. Тогда прощай брак с инфантой. Поэтому он немедленно запретил Олимпии общаться с сестрой, а саму Мари решил выдать замуж за коннетабля Колонна, арагонского вице-короля. Это была прекрасная партия для Мари. Колонна был молод, красив, богат. Два прекрасных дворца в Риме, которые ему принадлежали, увеличивали число его достоинств.
      Спустя шесть дней после свадьбы Людовика и Марии-Терезии двор выехал в Париж. Внезапно король объявил, что совершит небольшую верховую прогулку и догонит процессию. Он вышел из кареты и вскочил на коня. Его путь лежал в Бруаж.
      В Бруаже он узнал, что Мария Манчини недавно вернулась в столицу, получив разрешение от кардинала Мазарини. Он зашел в ее комнату, осмотрелся. Вот здесь жила моя любовь, подумал король. Он ласково провел рукой по ее креслу, по столику, за которым она читала, потрогал засохшие цветы, стоявшие в вазе. Подошел к постели Мари. Лег на нее и стал целовать подушку. Она хранила ее еле уловимый тонкий запах. Людовик почувствовал подступающий к горлу комок, встал и вышел из комнаты. Смахнув слезу, он сел на коня и быстро догнал процессию, в которой ехала его жена.
      Во время официального представления Марии-Терезии в Фонтенбло он увидел свою первую любовь. Мари, дрожа, присела в реверансе перед женой того, кого продолжала любить. Потом подняла глаза на Людовика. И встретила его ледяной взгляд. Взгляд этот стоил королю немалых усилий. Только так он мог сохранить необходимое в той ситуации самообладание.
      Но это была не последняя их встреча. Кардинал Мазарини внезапно умер, и Людовик XIV решил разорвать не оформленный еще брачный контракт Мари с коннетаблем Колонна. Это позволило бы девушке, которую он любил, остаться во Франции и стать наконец его любовницей. Но как-то вечером Мари сама, без приглашения, пришла к королю и попросила не чинить ей препятствий.
      - Я не желаю становиться вашей любовницей, потому что могла стать вашей женой, - сказала она королю.
      Король смирился. Он ценил их отношения и решил сохранить их в первозданной чистоте. Все формальности относительно свадьбы Марии Манчини были улажены. Придя к ней, Людовик произнес:
      - Мадам, судьба, повелевающая даже королями, распорядилась нашей участью вопреки нашим желаниям; но она не помешает мне дать вам доказательство любви и уважения, в какой бы стране вы ни очутились.
      Мари ничего не ответила. В таком пафосном тоне со своим возлюбленным она разговаривать не хотела и не могла. Она повернулась к нему спиной и молча вышла из комнаты. Через несколько дней засобиралась в Милан, где ее ждал будущий муж.
      Но короля такое прощание не устраивало. Он был сентиментален и романтичен. Он хотел еще одной сцены. Поэтому проводил девушку до кареты и простился с ней нежно и трогательно.
      Больше они никогда не виделись. Мария Манчини была единственной фавориткой короля, которая осталась девственницей, чем очень удивила своего мужа.
      - Оказывается, и среди королей встречаются порядочные люди! воскликнул коннетабль Колонна.
      Меланхоличная Луиза
      На лето двор из Лувра перебирался в Фонтенбло. Празднества с шумными пиршествами проходили почти ежедневно. Все это сопровождалось купаниями как в дневное, так и в ночное время, прогулками при луне и бесконечными амурными приключениями. Летний воздух был проникнут страстью, а говоря точнее и грубее - похотью. Двор обожал фарсы, розыгрыши и предавался самым грубым и непристойным затеям без тени смущения. Жаркие дни как будто полностью растворили и атрофировали у придворных мадам и месье то, что считается самыми элементарными правилами приличия.
      Герцог Орлеанский, брат короля, женился на Генриетте Английской, особе яркой и эксцентричной. В нее был влюблен герцог Бэкингем и преследовал ее по пятам, повторяя безумства своего отца, когда тот был влюблен в Анну Австрийскую. Анна же и способствовала женитьбе своего сына на этой принцессе, которая смущала покой всех мужчин, попадавшихся на ее пути. Но законные радости брака вскоре прискучили принцу, и он вновь обратил взор на своих молодых придворных мужского пола, открыто домогаясь их расположения. Генриетте все это быстро надоело, и она стала искать любовника. Но просто любовник ее не устраивал. Ей был нужен человек королевской крови. И она выбрала... короля.
      В атмосфере, которая царила в Фонтенбло, со способностями Генриетты, или, как ее теперь называли, Мадам, и с готовностью короля к любому новому приключению Генриетте Английской не составило никакого труда после вечерней прогулки задержать на некоторое время короля в лесу. Вернулись из леса они в три часа ночи, усталые, утомленные, но очень довольные друг другом.
      Шалости на природе продолжались полным ходом. В них участвовал весь двор, вдохновленный примером короля и Мадам. На праздниках теперь была новая королева - Генриетта Английская, сияющая от своего великолепия и своей власти над королем.
      Но Людовик XIV совcем недавно женился. И его молодая жена Мария-Терезия не чаяла в нем души. Она очень остро переживала такое легкомысленное поведение мужа. А когда она узнала, что беременна, плакала день и ночь. Потом не выдержала и пошла жаловаться Анне Австрийской, своей свекрови. С королем она говорить о его аморальном поведении не смела.
      Королева-мать тут же вызвала сына и начала его отчитывать. В конце концов, он испортит отношения не только с королевой, но и со своим братом и тем самым разрушит все королевское семейство. Но тут в первый раз она столкнулась с грубостью своего всегда довольно послушного взрослого ребенка. Он резко оборвал ее и запретил возвращаться к разговору о его поведении. Он - король и волен общаться с тем, с кем ему хочется.
      Но разговор с матерью неприятным осадком остался в его душе. Он чувствовал вину, в конце концов, она была права, да и Марию-Терезию он искренне жалел. Что же делать? Не отказываться же из-за всех этих пустяков от прекрасной Генриетты? Король посоветовался с Мадам. Мудрая женщина, она предложила простой выход: чтобы отвести от нее удар и тем самым успокоить королеву-мать и брата, а заодно и Марию-Терезию, королю надо выбрать одну из придворных дам и начать оказывать ей знаки внимания. Она даже знала одну такую молодую простушку, которая как нельзя лучше могла подойти на эту роль. Она не настолько красива, чтобы вызвать ревность у Генриетты, и не настолько невзрачна, чтобы не поверили в интригу. Зовут ее Луиза де Лавальер.
      Луиза Франсуаза ла Бом ле Блан де Лавальер, дочь маркиза, родилась в Туре 6 августа 1644 года, и в это время ей было неполных 17 лет. Блондинка с карими, выразительными глазами, она не имела ни красивой груди, ни красивых плеч. При этом она немного прихрамывала после вывиха, случившегося у нее в семилетнем возрасте и до конца не вылеченного. Одним словом, Мадам решила, что Луиза не представляет никакой опасности для нее.
      Иначе смотрели на Луизу молодые люди. Молодой граф де Гиш был влюблен в нее до безумия. Да и другие молодые донжуаны отзывались о скромной блондинке с большим интересом. И даже многие придворные дамы говорили о ней так: "Звук ее голоса проникал в сердце" (мадам де Кайлюс), "С прелестью ее лица соперничала красота серебристых волос" (мадам де Лафайет), "Невозможно выразить очарование ее взора" (принцесса Пфальская).
      Мадам Генриетта просчиталась. Король, увидев впервые Луизу, это чудесное создание, остался очень довольным выбором Мадам. Он нанес Луизе визит, та была очень скованна, но именно это ее смущение понравилось королю, как и сама девушка. Своей любовнице, Генриетте Английской, он, конечно, ничего не сказал.
      Король не знал о том, что Луиза любит его, грезит о нем, следит за каждым его шагом, ловит каждое донесшееся до нее слово Людовика. Впрочем, очень скоро он с огромным удовольствием обнаружил чувства молоденькой Луизы. Дело было так.
      Гуляя по террасе Фонтенбло, он увидел четырех девушек, которые направились в рощу, очевидно, для того, чтобы поболтать там вдалеке от всех. В одной из них он узнал Луизу де Лавальер. Король был в веселом настроении и решил незаметно последовать за ними, чтобы подслушать разговор. Девушки уселись на скамейку и стали обсуждать празднества, состоявшиеся накануне у Мадам, балет, в котором принимал участие сам король со своими придворными. Обсуждали танцоров. Говорили три девушки, та, которая интересовала короля, молчала. Но вдруг, во время обсуждениями танцоров, король услышал знакомый приятный голос:
      - Разве можно восхвалять тех, кого вы назвали, когда рядом с ними танцевал сам король?
      - Ах, вот как, Луиза, - засмеялась удивленная такой горячностью фрейлина, - значит, чтобы вам понравиться, надо быть королем?
      Она продолжала, улыбаясь, смотреть на Луизу, ожидая ответа. Две другие девушки тоже с большим интересом ждали, что ответит скромница.
      - Нет, что вы, корона тут ни при чем! Не корона делает его неотразимым, а он сам. Корона только уменьшает опасность обольщения. Если бы он не был королем, перед ним нельзя было бы устоять. Но рядом с ним все остальные меркнут, и это предохраняет от увлечения.
      Все это было сказано Луизой так пламенно и серьезно, что ее подруги не стали подшучивать над ней, а каждая про себя задумалась над сказанными ею словами.
      Король, спрятавшийся за деревом, пришел в сильнейшее волнение. Он собрался с духом, чтобы не сделать лишнего движения и не оказаться обнаруженным, затем, стараясь не наступать на сухие сучки, медленно шагая, покинул рощу.
      Рискованно мужчинам подслушивать женские разговоры. Можно узнать о себе такое, что и жить не захочется, и всякую уверенность в общении с прекрасным полом потеряешь. Но когда слышишь такие слова, какие услышал король Людовик XIV, причем сказанные совершенно искренне, в лицемерии у Луизы не было никакой нужды, то начинаешь летать как на крыльях. Что и произошло с Людовиком после этого случая.
      О Генриетте Английской он даже не вспоминал. Она была крайне удивлена этим, но не относила пока странную задумчивость и вместе с ней какую-то непонятную восторженность короля к его новому знакомству. Он смотрел куда-то мимо нее, часто краснел, перестал шутить, забросил свои забавы и розыгрыши.
      После случая в роще король понял, что влюблен. Он провел бессонную ночь, все повторяя про себя слова Луизы о нем. Они были прекраснее самой дивной музыки. И голос ее казался королю самым мелодичным музыкальным инструментом. На следующий день он написал девушке письмо, в котором просил о свидании. Он мог просто приказать ей, но он просил. Он поручил своему поверенному отнести записку к Луизе с просьбой о посещении в ее комнате. Курьер вернулся с неутешительным известием. Маркиза очень сожалеет, но она чиста и не может принять наедине мужчину в своей комнате, даже если это король.
      Посыльный короля был поэтом по имени Бенсерад, искушенным в любовных делах. Король часто доверял ему свои интрижки и в ответ получал остроумные советы. Вот и на этот раз король сокрушенно вздохнул и посмотрел на Бенсерада: как быть?
      - Спальня Луизы де Лавальер смежная с покоями мадемуазель д'Артиньи, с которой у меня прекрасные отношения, - лукаво улыбнулся поэт. - Я уговорю ее, чтобы она пропустила вас к себе. Фрейлины размещаются на верхнем этаже замка, и взобраться туда можно только по водосточным трубам. Проникнуть внутрь можно через окно, которое выходит на террасу. Я уговорю мадемуазель д'Артиньи, и она откроет вам свое окно. Так вы попадете в спальню к Луизе. Но для этого вам, ваше величество, придется полазить по трубам. Вы готовы?
      Король расхохотался. Готов ли он? Для любви не может быть преград! И они решили привести план в действие этой же ночью. Король распалялся, предвкушая, как он будет ласкать нежное молодое тело Луизы.
      В то время на короля Франции смотрела вся Европа. А он лазал по водосточным трубам в окна девушек. План Бенсерада был исполнен королем безупречно.
      "В тот же день, около полуночи, король, - пишет в своих мемуарах мадам де Жанлис, - взволнованный и возбужденный, взобрался по водосточной трубе на террасу, оказался у открытого окна и вошел к мадемуазель д'Артиньи, которая проводила его к двери в спальню мадемуазель де Лавальер.
      Луиза вернулась к себе всего четверть часа назад и, сидя в кресле, перечитывала письмо короля: вдруг она слышит, как открывается дверь, поворачивает голову, видит Людовика XIV, вскрикивает от неожиданности, приподнимается и тут же падает, почти лишившись чувств, в кресло. Король бросается к ней, замечает письмо, которое она не выпустила из рук, понимает, что она думает о нем. Чрезвычайно растроганный, он пытается утешить ее, уверяя, что чувства его при всей их пылкости чисты. Мадемуазель де Лавальер отвечает потоком слез; а затем обращает к королю несмелый упрек, потому что из-за этой дерзкой выходки ее ждет бесчестие. Король уверяет, что никто ничего не узнает; он клянется, что отныне все будет делаться лишь с согласия мадемуазель де Лавальер; затем спрашивает, как она относится к нему. В этом признании ему с твердостью отказывают, тогда он объявляет, что слышал разговор в роще. Мадемуазель де Лавальер, закрыв лицо руками, начинает плакать. Людовик ведет себя столь деликатно и почтительно, что ему удается немного ее успокоить. Мадемуазель д'Артиньи является с напоминанием, что близится рассвет, и король тут же исчезает".
      После этой ночи король стал настойчиво ухаживать за Луизой. Генриетта по-прежнему ничего не подозревала, полагая, что король просто хороший актер и с удовольствием играет свою роль. Тем более что их свидания продолжались.
      Однажды вечером король пригласил Мадам, а с ней и фрейлин, в числе которых была Луиза, прогуляться в рощу и привел их на то место, где состоялся разговор девушек, такой важный для Людовика. Все деревья на этой полянке были украшены гирляндами из лилий и освещены множеством свечей. Фрейлины и Генриетта восхитились фантазии короля, расхваливая его утонченный вкус, и только Луиза была до глубины души потрясена таким знаком внимания, который был понятен только ей и Людовику.
      В эту ночь она впустила короля в свою постель. И сразу же каким-то образом об этом узнала Мадам. Почувствовала ли она своим женским чутьем, что любовник изменил ей, или донесли шпионы? Значения это не имело. Рано или поздно она узнала бы о новой любви короля, поскольку к Генриетте он заметно охладел и с каждым днем все больше и больше показывал свои чувства к Луизе.
      От расстройства она заболела. Король навестил ее. Людовик был с ней ласков, как бывают ласковы вежливые дети с больной матерью.
      - Увы, мадам, мы затеяли опасную игру. Кто-то в ней мог проиграть. Проиграли вы, - спокойно сказал король, целуя руку бывшей любовнице.
      Никаких особенных сожалений и извинений. Генриетта поняла, что роман с королем окончен. Но она была женщина сильная и вскоре утешилась в объятиях самого красивого юноши из любовников своего мужа - Армана де Грамона, графа де Гиша. Таким образом, герцогу Орлеанскому изменили с двух сторон - его любовник стал спать с его женой. Де Гиш был насквозь испорченным молодым человеком, в котором изящество и элегантность облика сочетались с крайней грубостью. Он проявлял интерес и к женщинам, и к мужчинам. При дворе про него говорили, что он зажигает свечку с обоих концов.
      Король Людовик XIV решил покрыть свои отношения с Луизой непроницаемой тайной. На людях король не позволял себе проявлять особых знаков внимания Луизе, зато ночью в парке Фонтенбло или же в комнате графа Сент-Эньяна любовники отводили душу в бурных ласках. Забавный эпизод сделал их связь доступной общественному мнению, то есть придворным.
      Они гуляли по парку, как вдруг начался сильный ливень. На глазах у всего двора король вывел фаворитку из леса, снял шляпу и надел ее на голову Луизы. Так, под руку с ней он направился во дворец.
      Осенью 1661 года самой главной темой для светских бесед двора была связь Людовика XIV и мадам де Лавальер. А королева в то время готовилась стать матерью. Мария-Терезия любила Людовика, обожала его. И она, одна из немногих, ничего не подозревала об интимной связи короля и его фаворитки. Она разговаривала с Луизой очень приветливо и держалась совершенно спокойно. В то время как та краснела от смущения и опускала глаза. И страдала от этого. Будучи человеком религиозным, она понимала, что совершает страшный грех, и думала о том наказании, которое готовит ей Небо.
      Но отказаться от короля она не могла, она не представляла себя без его любви. Когда ее особенно мучила совесть, как правило, это бывало после милых бесед с королевой, она пыталась отказывать Людовику, ссылаясь на недомогание. Но король все равно находил тысячи способов увидеться с ней. Ничто не могло ему помешать, никакие недомогания, никакие даже чисто женские проблемы.
      Луиза вызвалась сопровождать Генриетту в Сен-Клу. Таким образом, она надеялась укрыться от беспрестанных ухаживаний Людовика. Но она еще плохо знала короля. Под предлогом того, что хочет осмотреть строительные работы, он за один день домчался верхом до Сен-Клу.
      Когда король появился в замке и увидел, что его приезд был как гром среди ясного неба, он рассмеялся:
      - Что вы так удивились? Я приехал просто поужинать с вами.
      А после десерта тут же прошел вслед за Луизой в ее комнату.
      Этот приезд короля в Сен-Клу долго вспоминали современники Людовика как один из самых безрассудных в его жизни поступков.
      Мария-Терезия должна была вот-вот родить, и Луиза, слегка испуганная страстью пылкого Людовика и по-прежнему страдающая от того, какое зло она наносит королеве, надеялась, что король станет благоразумнее и все-таки больше внимания будет уделять своей жене. Но этого не произошло. И тому была причина.
      В Лондоне в начале октября эскорт испанского посла не пожелал уступить дорогу посланнику Людовика XIV. Последовала вооруженная стычка. Шестеро французов в ней были убиты. Король был возмущен. Он считал, что Франции принадлежит первенство во всем мире, и за обедом позволил себе несколько нелицеприятных высказываний в адрес своего испанского тестя. У Марии-Терезии задрожал подбородок. Король заметил это и вместо того, чтобы успокоить жену, разозлился на нее.
      - Я запрещаю вам сноситься с Мадридом! - безапелляционно заявил он.
      Королева пыталась возражать, пыталась защищать отца, но король распалялся еще больше. Тогда королева встала и вышла из-за стола.
      Супруги не разговаривали несколько дней, и все эти дни король полностью посвятил Луизе, считая, что руки у него развязаны, хотя их ему никто никогда и не связывал.
      Первого ноября Мария-Терезия родила, и в отношениях супругов наступило потепление. Луиза надеялась, что король даст ей отдохнуть. Но отдых продолжался недолго. Окрестив маленького Людовика, большой Людовик снова вернулся в ее постель. Сгорая от страсти и стыда, Луиза не признавалась себе в том, что все ее желания остаться одной - самообман. Она боялась божественного гнева, но больше боялась потерять своего любовника и не могла представить, что будет делать, если он ее бросит.
      Тайным свиданиям Луизы и короля способствовала та самая мадемуазель д'Артиньи, устроившая их первую встречу. У нее был свой маленький интерес она с такой страстью подглядывала за Луизой и королем в спальне, как будто сама в это время занималась любовью.
      Луиза была молодой женщиной и не могла не иметь подруг. Ей надо было с кем-то делиться своей бурной жизнью. А в таких делах лучше всего помогает близкая подруга. Она может выслушать, посочувствовать, дать совет, который необязательно будет выполнен. Такой подругой Луизы была фрейлина мадемуазель де Монтале. Когда король возвращался в Лувр, покидая спальню Луизы, она запиралась в своей комнате с де Монтале и, краснея, рассказывала подробности свидания. Та в свою очередь посвящала ее в детали романа Генриетты с графом де Гишем. Тема адюльтера была самой популярной при дворе, в отсутствие войны адюльтер был главным событием.
      Не могла Луиза не намекать и королю о рассказах подруги, ведь они с Людовиком были так близки. Но только намекать, в подробности Луиза посвящать короля боялась. Интуиция подсказывала ей, что лучше этого не касаться, это может задеть королевскую гордость. Да и подруге она обещала хранить тайну.
      Но разве может молодая женщина полностью сохранить тайну, если она касается любви? И король уцепился за намек Луизы.
      - Расскажи мне поподробней о встречах этого миньона с Генриеттой, попросил король, когда ласки были окончены и он лежал расслабленный, а на его локте покоилась голова Луизы.
      - Мне нечего особенно рассказывать, а если бы и было, я не смогла бы этого сделать, это не моя тайна, - гладя Людовика по ладони, сказала Луиза.
      - А чья это тайна? И что это за тайна, о которой все знают, кроме меня? - Король начинал злиться.
      - Я не могу, я не...
      Но король не слушал. Он резко встал с кровати, молча оделся и хлопнул дверью.
      Как-то влюбленные договорились, что если вдруг когда-нибудь поссорятся (тогда они в это не верили, и их уговор напоминал обоим фантазию), то ни один из них не ляжет спать, не написав письма и не сделав попытки примирения.
      Всю ночь прождала Луиза весточки от короля, но не дождалась. Она даже забыла, что решение было обоюдным, что она с таким же успехом могла послать письмо королю. Письма от короля не было, и Луиза поняла: Людовик не простил обиды.
      Это была трагедия. Луиза немедленно завернулась в старый плащ, собрала немного вещей и покинула Тюильри, направясь в монастырь Шайо.
      Настоятельница с первого взгляда на девушку поняла, что дело в сердечной драме, а такое, как правило, быстро проходит. Поэтому она попросила Луизу остаться пока в прихожей. Пусть остынет. Луиза, обессилевшая от бессонной ночи, села на полу, прислонилась к стенке и стала тихонько плакать, пока не уснула. Через час за ней пришли монахини и проводили в комнату для гостей.
      На следующий день король занимался текущими государственными делами он принимал в Лувре испанского посла. Внезапно из группы придворных донеслось:
      - Что вы говорите! Лавальер ушла в монастырь!
      Людовик услышал только имя. В сильном волнении он воскликнул, обратясь к придворным и забыв об этикете переговоров:
      - Что с Лавальер?
      К счастью, переговоры с послом были закончены. К королю подошел его брат и полушепотом сказал, что Луиза укрылась в монастыре Шайо. Король тут же велел подать карету. Его глаза встретили встревоженный взгляд королевы-матери.
      - Вы совершенно не владеете собой, ваше величество! - сказала Анна Австрийская.
      - Ах, мадам! - воскликнул разъяренный король. - Пусть я не владею собой, но сумею владеть теми, кто бросает мне вызов!
      Он выбежал на двор и, не дожидаясь, пока подадут карету, вскочил на лошадь, вонзил шпоры и галопом помчался в Шайо.
      Приезд короля всполошил монастырь. Луиза тут же выбежала ему навстречу. Король заключил ее в объятия.
      - Почему вы не думаете о тех, кто вас любит? - с нежным укором сказал Людовик.
      Луиза хотела было что-то ответить, но заплакала и не смогла. Вся эта сцена происходила на глазах монашек, которые, наблюдая за ней, достали носовые платки.
      Людовик привез Луизу в Тюильри в карете и поцеловал при всех. А вечером, как всегда, посетил ее в ее покоях и преподнес ей "меру вкусного овса", как называл он свой акт любви.
      В Париже в то время находился испанский посол, и своим поведением Людовик не мог порадовать не только его, но и всех, кто думал о хороших отношениях двух стран. Ну а королева была в очередной раз оскорблена. С королем надо было что-то делать, нужно было его перевоспитывать, дать ему понять, что не только инстинктами должен жить глава государства.
      Вскоре в королевской часовне к Людовику XIV подошел аббат и обратился к нему с невиданно смелым увещеванием. Еще никто не говорил так с королем Франции. Но почему-то Людовик не остановил его, и более того - он слушал священника, ловя каждое его слово. Аббат Боссоэ, о котором Франция еще услышит не раз, говорил:
      - Пусть ложные любезности и трепетные желания, получившие названия пороков, разобьются о готовность следовать слову Божьему. Оно обретет спасительную ярость. И сокрушит всех идолов, и опрокинет все ложные алтари, на коих приносятся ложные жертвы обожаемому созданию.
      Но проповедь аббата впечатлила Людовика ненадолго. В жизни двадцатичетырехлетнего короля появилось новое увлечение - он строил Версаль. С помощью архитекторов Лебрена и Ленотра он хотел возвести самый красивый в мире дворец. Он был очень увлечен своей новой работой, и вместе с молодыми архитекторами король не знал отдыха. Когда же такие минуты все же наступали и чертежи отодвигались в сторону, он садился писать нежное письмо Луизе.
      Когда возвращался в Париж, тут же бросался к ней, и любовники испытывали такую радость, что забывали о всякой осторожности. Результат этих встреч ждать себя не заставил - вскоре Луиза обнаружила, что беременна. Не сказать королю она не могла и в слезах призналась. Реакция короля приятно ее удивила - Людовик XIV пришел в полный восторг. И с этих пор отбросил всякую осторожность. Он стал прогуливаться по Лувру со своей подругой на глазах у всех, как бы желая показать, кто его истинная жена.
      Несчастная королева, казалось, по-прежнему ничего не замечала. Анна Австрийская старалась изо всех сил поддерживать реноме своего сына, фрейлинам Марии-Терезии под страхом смерти был отдан приказ ограждать молодую королеву от любой информации на тему короля и Луизы. И вроде бы все удавалось. Королева вела себя так, как будто ничего не происходит, как будто она ничего не знает. Но один эпизод дал понять, что это видимость, что она мужественно терпела поведение Людовика, и обо всем если не была осведомлена, то догадывалась.
      Однажды вечером дверь в ее комнату оставалась открытой, и мимо нее по коридору прошла Луиза. Королева подозвала мадам де Мотвиль и спокойно сказала ей:
      - Вот эту девушку с бриллиантовыми серьгами любит король.
      Ее слова были для фрейлины как удар молнии. Она попыталась успокоить Марию-Терезию.
      - Ваше величество, нынче такая мода, что мужьям приходится изображать неверность. Увы, это так, - сказала мадам де Мотвиль.
      - Да, мода, я понимаю, - грустно вздохнула Мария-Терезия, - но очень жаль, что эта мода заставляет его любить другую женщину.
      Королева была очень грустна, и многие при дворе искренне жалели молодую женщину.
      Но о ребенке Лавальер королева, слава Богу, не знала. Не узнала даже и тогда, когда Луиза уже не могла это скрывать. Король в то время вернулся во главе победоносной армии после войны с герцогом Лотарингским. Кампания прошла успешно, и Людовик в приподнятом настроении поспешил к своей любовнице. Ее вид не очень вдохновил короля. Тут же было решено подыскать ей какое-нибудь неприметное жилище, чтобы не вызывать излишних пересудов. Совсем недавно король как будто нарочно выставлял Луизу напоказ, но теперь, когда ее живот округлился до неприличных размеров, он понимал, что станет всеобщим посмешищем, и поэтому готов был спрятать ее как можно дальше от двора.
      Луизе подыскали небольшой двухэтажный домик недалеко от Пале-Рояля. Она без сожаления рассталась с мансардой, которая была собственностью Генриетты. Теперь она обрела самостоятельность, у нее появились слуги. Обо всем позаботился королевский министр Кольбер. Вот что сам он говорит об этом периоде в своих мемуарах:
      "Чтобы ухаживать за ребенком при полном сохранении тайны, как и было приказано королем, я нанял некоего Бошана с женой. Они прежде находились в услужении в моей семье и проживали на улице Урс. Я объявил им, что один из моих братьев сделал ребенка даме, занимающей видное положение в обществе, и что ради спасения чести их обоих я вынужден позаботиться о новорожденном, а потому доверяю его их попечению, на что они с радостью согласились".
      Кольбер нашел для Луизы и акушера. 19 декабря в четыре часа утра Кольбер получил от акушера записку: "У нас мальчик, сильный и здоровый. Мать и дитя чувствуют себя, слава Богу, хорошо. Жду распоряжений".
      Распоряжения, как и следовало ожидать, оказались для Луизы жестокими. Ей позволили побыть с сыном только три часа. В шесть часов, еще до наступления рассвета, акушер забрал ребенка, пронес его через Пале-Рояль и согласно полученным инструкциям передал Бошану с женой, которые ждали на лугу, прямо напротив Буйонского дворца. В тот же день новорожденного отнесли в Сан-Лe. По тайному приказу короля он был записан как Шарль, сын г-на де Ленкура и мадемуазель Елизаветы де Бe.
      Вскоре, конечно, по Парижу поползли слухи, что у короля родился незаконный ребенок. Луизе, как ей этого ни хотелось, нельзя было отсиживаться в своем убежище. Нужно было показаться публике как ни в чем не бывало. Она пришла в собор и с трудом отстояла полуночную мессу. Придворные смотрели на нее с усмешкой. Ей не удалось скрыть свое состояние и свою тайну, не удалось никого обмануть. И от этого она пришла в еще большее отчаяние.
      Король не отвернулся от Луизы, не разлюбил ее. Весной он привез ее в почти достроенный Версаль. Теперь она занимала официальное положение фаворитки. А в апреле 1664 года Людовик решил устроить в ее честь празднество невиданной красоты, включающее музыкальные и театральные представления, балет и феерию, фейерверк. Король в честь Луизы де Лавальер танцевал главную партию в балете, а 13 мая на сцене была сыграна премьера шедевра драматурга Мольера "Тартюф", поставленного в ее честь.
      Но Луиза не умела быть счастливой, ценить драгоценные мгновения счастья, которые дарит жизнь, и все время впадала в меланхолию, часто плакала. Вскоре появилась причина для слез. Она вновь забеременела от короля. Как и первый ее сын, этот был рожден под покровом тайны, окрещен как "Филипп, сын Франсуа Дерси, буржуа, и Маргариты Бернар, его супруги". Опять Кольбер отдал его в надежные руки. И опять мать была лишена своего дитяти навсегда.
      20 января 1666 года умерла Анна Австрийская. Королева-мать была последней преградой, которая удерживала Людовика в рамках приличий. Через неделю после смерти матери короля Луиза де Лавальер во время мессы стояла рядом с королем и королевой Марией-Терезией. Она заняла прочный статус фаворитки, которой оказывались такие же почести, как и королеве. Но Луиза, отчасти из-за своего меланхолически-пессимистического характера, продолжала страдать, а еще отчасти потому, что понимала - ничто не вечно под луной, а в данном случае под солнцем, как позже стали называть короля Людовика XIV.
      Женщина-вамп
      Солнце не могло день и ночь обогревать возлюбленных своими лучами. И на солнце бывают пятна. Луиза порой своим унынием, своей наивностью, своим безысходным чувством вины наводила на короля неимоверную скуку. И тогда он искал новых развлечений, ощущений более острых, чем вытирание слез начинающей его тяготить любовницы. Поэтому, когда он увидел принцессу Монако, то вздохнул с облегчением - вот оно, новое веселое приключение, которые он обожал.
      Принцесса была молода, обаятельна, остроумна и очень привлекательна. Еще большим ее достоинством в глазах короля был тот факт, что принцесса была любовницей Лозена, который прославился при дворе как самый искусный обольститель. Король понимал, что школа Лозена не могла пройти для молодой женщины даром, и страстно захотел ее.
      Принцесса, с полувзгляда поняв короля, с радостью дала соблазнить себя. Король не ошибся. В постели эта скромная на вид принцесса оказалась страстной и изобретательной. Искушенный Людовик получил огромное удовольствие. И разумеется, не обирался прекращать свидания.
      Но Лозен, воздыхатель принцессы, которая отвечала ему взаимностью, был не так прост. Даже королю он не собирался отдавать такой лакомый кусочек. Лозен узнал об их очередном свидании. Принцесса не скрывала от своего "учителя" встреч с королем, и тот выведал у нее, каким образом они происходят. Лозен только притворно вздохнул - что могут простые смертные против воли короля?
      Однако у него созрел хитрый план. В день свидания Лозен заранее отправился к королевским апартаментам и спрятался в шкафу, который стоял в коридоре. Король, вернувшись в свои покои, оставил снаружи ключ для своей красавицы. В одно мгновение Лозен выскочил из шкафа, запер короля в его комнате и вновь удалился в свое убежище, предвосхищая любопытную сцену, которую сам срежиссировал.
      Принцесса подошла к двери короля. Рука механически потянулась к тому месту, где обычно находился ключ, и, не найдя его, постучала.
      - Кто там? - спросил удивленный король.
      - Это я, - ответила принцесса, - разве вы не ждете меня?
      Король дернул ручку двери - она не поддалась. Он в бешенстве стал трясти ее. Кричать на весь Лувр король не мог, принцесса тоже оглядывалась по сторонам, опасаясь, что ее увидят. Так, обрушив свой молчаливый гнев на идиотскую ситуацию, в которую попали, любовники договорились перенести встречу. Принцесса быстро удалилась. Лозен еле сдерживался в шкафу, чтобы не расхохотаться.
      На следующем свидании с Лозеном принцесса догадалась, что приключение с закрытой дверью было делом рук ее хитрого любовника. Догадалась по его расспросам, по его хитрым намекам. И когда вновь вошла в кабинет короля, который на этот раз был не закрыт, поделилась своими подозрениями.
      Король вызвал Лозена.
      - Вам надлежит отправиться с инспекцией в Беарнский лес, - холодно сказал король, не глядя в глаза сопернику.
      Лозен был не робкого десятка.
      - К сожалению, ваше величество, дела более важного характера заставляют меня остаться в Париже. Я благодарю вас за доверие, но вынужден отказаться от столь ответственной миссии, - сказал он, вежливо улыбаясь и при этом прямо глядя в глаза королю.
      Это была неслыханная дерзость, и король не выдержал.
      - В таком случае вы отправитесь на длительное время в Бастилию, срываясь на крик, выпалил Людовик.
      - Как будет угодно вашему величеству, - так же спокойно ответил Лозен.
      Король любил театральные эффекты. Но Лозен любил их не меньше. В этой мизансцене истинным героем был он и праздновал победу, хоть и сиюминутную. Он немного жалел только об одном - что не было зрителей. На выходе из Лувра Лозена арестовали.
      Теперь королю никто не мешал. Принцесса Монако была полностью в его распоряжении. Но как он раньше уставал от меланхолии Луизы, так теперь он гораздо больше стал уставать от слишком бурного темперамента принцессы. Все познается в сравнении. Луиза лучше. И он вернулся к ней.
      Луиза де Лавальер продолжала пользоваться всеми почестями главной фаворитки и не могла не вызывать этим зависть других придворных дам и желание если не сместить ее с завоеванного места, то по крайней мере потеснить ее и тоже получить порцию солнечных лучей от любвеобильного короля.
      Свято место пусто не было. Но и заполнено, оказывается, оно было не полностью. Королю мало было правильной, милой, любившей его Марии-Терезии, не хватало ему и тихих ласк вечно несчастной Луизы де Лавальер. Ему нужны были острые ощущения, но не такие, какие давала ему принцесса, не такой прямолинейный повышенный темперамент, а нечто изысканное, при этом, возможно, коварное, одним словом, психика его пребывала в сонном состоянии, и разбудить ее могла только новая любовь, которая изрядно бы пощекотала его нервы.
      Именно такой женщиной с очень ярким воображением, которая забавлялась довольно странными играми, и была Франсуаза Атенаис де Мортемар, два года назад вышедшая замуж за маркиза де Монтеспана. Было в ней что-то инфернальное, что и привлекло короля.
      Шалости у нее были пока безобидные. Герцог де Ноай в своих мемуарах рассказывает: "Она запрягала шесть мышей в маленькую золоченую карету и позволяла им кусать свои прекрасные руки". В своих роскошных версальских апартаментах она выращивала поросят и козочек. У мадам де Монтеспан были белокурые волосы, большие голубые глаза, красивый орлиный нос, маленький рот с алыми губами, очень красивые зубы. Здоровые белые зубы в ту эпоху считались чуть ли не главным атрибутом красоты. Во рту даже у самых элегантных дам часто зияли черные дыры, или торчали отвратительные гнилые корни. Стоматология была еще не на уровне.
      Луиза в очередной раз была беременна, и король обратил внимание на Атенаис. Когда Луиза это заметила, она стала чаще уединяться в своем особнячке, страдая, что король опять ее разлюбил. Как всегда тихо и незаметно она разрешилась от бремени, и как всегда ребенок был пристроен в обеспеченную семью. А Луиза плакала в своем уединении, почти не показываясь никому на глаза.
      Но Людовик и не думал бросать Луизу. Она по-прежнему была нужна ему. Просто в настоящее время он очень хотел де Монтеспан. Почему одно должно исключать другое? Он король и может себе позволить самые невероятные театральные эффекты, которые он так любил, причем сам должен был всегда выступать в главной роли. В Сен-Жермене он устроил празднество, которое назвал "Балет муз", где Луиза и мадам де Монтеспан получили главные наравне с королем роли. Этот небольшой балетный спектакль, полностью задуманный Людовиком, показывал всем, что отныне у него две фаворитки с совершенно равными правами - Луиза де Лавальер и мадам де Монтеспан.
      Двор веселился о души. Громче всех хлопала королева Мария-Терезия. Бедняжка, она не понимала подтекста этого безобидного на первый взгляд балета. Но финал оказался неожиданным для всех. Людовик XIV в костюме пастушка, порхающий между двух пастушек, вдруг резко приблизился к одной из них - Луизе. Зрители замерли в ожидании амурной сцены. Однако король пропел стихотворение, которое написал ему его любимый поэт Бенесерад специально для этого случая:
      Вас не хочу гневить, но лишь предупреждаю,
      Что прежних чувств к вам больше не питаю,
      И на прощание открыто вам скажу я,
      Что не свободен, ибо полюбил другую.
      И, повернувшись на каблуках, запорхал к другой пастушке. Мадам де Монтеспан дотанцевала спектакль в приподнятом настроении, Луиза де Лавальер - с трудом держась на ногах.
      Людовик, не забывая о своих амурных делах - несмотря на символический балет, он продолжал встречаться с обеими "пастушками", - начал готовиться к войне. Надо было защищать права на наследство его жены Марии-Терезии, которое ей полагалось после умершего в 1665 году Филиппа IV. Людовик решил лично проинспектировать войска, и, не желая надолго расставаться со своими женщинами, пригласил в эту поездку королеву с ее свитой. Шатер короля в военном лагере состоял из трех комнат и одной спальни с двумя кабинками, причем все блистало золотом. Мадам Шатрье, очевидица этих событий, пишет: "На подушках китайского атласа восседали прекрасные амазонки: они могли бы скорее привлечь врагов, нежели нагнать на них страху. В этот эскадрон, возглавляемый его величеством, входили Мадам, мадемуазель де Лавальер, мадам де Монтеспан, мадам де Ровр и принцесса д'Аркур. Дневную жару они пережидали в палатке, и туда же им подавался обед, но ели они отнюдь не по-походному, и сервировка была великолепной. По вечерам они катались на лошадях вместе с его величеством: войска брали на караул, и раздавались мушкетные выстрелы, никому не причинявшие вреда".
      Женщины сплетничали, они были взволнованы. Король намекнул, что кое-кому из них будет оказана честь увидеть настоящее сражение. Кто же станет счастливицей? Кто отправится на театр военных действий? Лавальер или Монтеспан?
      Обе пребывали в сильнейшей тревоге. Но Луиза, как всегда, только вздыхала, в то время как ее главная соперница не сидела сложа руки, она действовала. Франсуаза стала навещать молодую колдунью Катрин Монвуазен, или просто Вуазен, как ее все звали. Маленькая брюнетка, которой не исполнилось и четырнадцати, девочка-подросток, но с пугающими черными глазами. В своей лачуге, расположенной неподалеку от кладбища, которое было ей большим подспорьем в "работе", она соорудила нечто вроде грота, где была установлена печь. Здесь она варила свои снадобья, сжигая человеческие кости и вываривая жаб. Как показывают архивы Бастилии, многие знатные дамы обращались к этой маленькой ведьме, чтобы или лишить соперницу жизни, или приворожить возлюбленного.
      С целью изготовить для Людовика приворотное зелье, после которого он будет только с Франсуазой и совершенно забудет о Луизе, она и пришла к Вуазен. Колдунья внимательно выслушала де Монтеспан и сказала, что просьбу ее выполнить будет очень сложно. Тогда маркиза назвала сумму, которую заплатит колдунье. Та колебалась. Дело касалось короля, а значит, пахло Бастилией. С другой стороны, деньги, которые ей предлагали, могли сделать ее свободной и сильной.
      Мадам де Монтеспан было объявлено, что результата можно достичь, только проведя черную мессу с ее участием. Она согласилась без колебаний.
      В замок Вильбуссен Вуазен прибыла с мадам де Монтеспан, как и положено, ночью. Их встретил знакомый Вуазен, аббат Гибур - священник, который давно продал душу дьяволу. Мадам де Монтеспан приказали раздеться догола, только на лице оставить вуаль, и лечь на алтарь, освещенный свечами. Она все выполнила беспрекословно. Гибур поставил ей на живот чашу, обернутую салфеткой. Литургическое дьявольское действо было совершено по всем правилам. Во время его аббат прикасался губами не к алтарю, а к разным частям подрагивающего от возбуждения тела прекрасной маркизы. В завершение мессы произошла ужасная сцена, впрочем, для Гибура и Вуазен она была самым обычным делом. Аббат взял в руки живого ребенка, которому не было еще и месяца. Он купил его у несчастной бедной матери за одно экю, сказав ей, доведенной голодом до отчаяния, что отдаст его в хорошие руки женщины, у которой соски болят от обилия молока.
      Кладбище, где покоился не один такой ребенок, принесенный в жертву на сатанинской мессе, находилось неподалеку. Кости покойников, которые служили необходимым материалом для приготовления различных зелий, тоже добывались там.
      Нараспев священник прочитал какую-то непонятную маркизе молитву. А вместо "аминь" добавил к ней заклятие, которое, как поняла Монтеспан, и было основой всего действа.
      - Астарот, Асмадей, князь дружбы и любви, молю тебя принять в жертву этого младенца и исполнить в благодарность то, о чем прошу. Молю вас, духи, чьи имена записаны на этом свитке, содействовать желаниям и намерениям особы, ради которой была отслужена месса.
      Он сжал рукой грудь маркизы:
      - Теперь говори!
      - Хочу обрести любовь короля и получать от него все, что попрошу, чтобы мои слуги и мои приближенные были ему приятны и чтобы он отринул Лавальер, чтобы его глаза больше не смотрели на нее! - громко и отчетливо произнесла маркиза.
      Маркиза посмотрела на аббата - правильно ли она все сказала? Но тут ей пришлось с отвращением отвести глаза. Он перерезал ребенку, которого держал, ножом горло, младенец даже не успел вскрикнуть. Аббат держал мертвое дитя над чашей и сливал в сосуд его кровь. Потом он передал мертвого ребенка своим подручным. Двое мужчин в черных, как у монахов, рясах вырвали сердце и внутренности ребенка и положили их в печь, чтобы они сгорели дотла. Золу они аккуратно сгребли на совок и высыпали в пустую чашу. Вуазен взяла ее и ушла.
      Когда Монтеспан покидала замок, ведьма дала пакетик маркизе, объяснив, что это приворотное зелье для короля.
      Месса произвела сильное впечатление на мадам де Монтеспан. Но этого ей казалось мало. Чтобы подстраховаться, она обратилась к чародею Лесажу, которого ей рекомендовала Вуазен.
      И вот мадам де Монтеспан, в которую король и так был сильно влюблен и которой не нужно было прибегать ни к каким дьявольским средствам, чтобы обольстить давно уже обольщенного короля, появилась в грязной лачуге Лесажа. Опять колдуны взывали к силам зла и произносили богохульственные заклятия. Правда, на этот раз детей не убивали. Жертвой стал голубь, у которого вырезали сердце и положили на псевдоалтарь. И опять Франсуаза произносила пламенную речь, в которой, стараясь не упустить ничего важного и нужного ей, теперь просила большего. Аппетиты ее выросли довольно быстро.
      - Желаю, чтобы любовь короля ко мне не иссякала, чтобы королева стала бесплодной, чтобы король покинул ложе ее и стол ради меня... Пусть любовь короля ко мне удвоится, пусть оставит он мадемуазель де Лавальер и отринет королеву, чтобы я могла выйти замуж за короля.
      После этой мессы она вернулась к себе, полностью уверенная в победе. И вдруг на следующий день узнает: король даровал мадемуазель де Лавальер титул герцогини и признал своей дочерью только что родившуюся у него и Лавальер Марию-Анну.
      Вот тебе и дьявольские мессы! Вот тебе и заклятия! Мадам де Монтеспан впала в отчаяние. Но она не собиралась сидеть и страдать сложа ручки. Она не Луиза и добьется своего любой ценой.
      А Луиза тем временем переживала от... очередного своего возвышения. Ее угнетало то, что ее внебрачная связь благодаря королю окончательно вышла наружу (о чем мадам де Монтеспан для себя только и мечтала), что это оскорбляет королеву, не находящую себе места, и, наконец, что, как подозревала Луиза, это был прощальный подарок короля.
      И в последнем она не ошиблась. Король объявил тех, кто будет сопровождать его в военной кампании в Нидерланды. Вместе с королевой это было позволено мадам де Монтеспан и некоторым другим фрейлинам. Луизы в их числе не было.
      - А как же я? - спросила Луиза короля. - Разве я не буду сопровождать вас?
      - Нет, мадам, вы останетесь в Версале, - холодно ответил Людовик XIV.
      И пока Луиза страдала в Версале, король победоносным маршем захватывал Шарлеруа, Ат, Турне, Фюри, Крутре, Армантьер. Королеву и придворных дам он оставил в Компенье, где они должны были ожидать разрешения короля примкнуть к действующей армии.
      Триумфальное шествие Людовика продолжалось, и им восхищалась вся Европа. И вдруг - неожиданный поворот. Король возвращается в Авен, иными словами, на границу, за мгновение до победоносного завершения войны он ломает все, что было им создано. В это трудно поверить, но король прервал свою победоносную военную кампанию только ради того, чтобы повидать мадам де Монтеспан. Неужели дьявольские чары все-таки возымели свое действие? Фаворитка ликовала. Она творила ход истории. Из-за нее были остановлены военные действия.
      Луизе надоело плакать в Версале, ей стало просто невмоготу. А когда она узнала об очередных успехах своей соперницы, она не выдержала и приказала кучеру вести себя во Фландрию, где находилась женская свита короля.
      Известие о том, что к ним приближается экипаж мадемуазель де Лавальер, застало королеву за обедом. Желудок Марии-Терезии всегда отличался повышенной чувствительностью, но при таком известии он не только не захотел переваривать пищу, а выказал категорический протест. Когда королева услышала имя Лавальер, она извергла все содержимое обеда себе на платье.
      Утешала королеву мадам де Монтеспан. Мария-Терезия теперь во всем винила Луизу и даже не подозревала о том, что та, которая стала ее ближайшей подругой, и есть главная фаворитка короля. Королева на груди пригрела змею.
      - Возмутительная дерзость - явиться к королеве без предупреждения! Я убеждена, что король не вызывал ее, - говорила Монтеспан о своей сопернице.
      Королева огорченно кивала, радуясь тому, что ее понимают и ей сочувствуют.
      Когда кортеж, в котором теперь путешествовала ненавистная всем Луиза, двигался к Авену, где находился король, Луизе пришла в голову отчаянная мысль. Она должна предупредить мадам де Монтеспан и явиться к королю первой. Свернув с дороги, она приказала гнать карету через поле, во весь опор по направлению к лагерю короля.
      Королева, увидев это, закричала:
      - Всадники, остановите ее!
      Но догнать Луизу им не удалось. И вот уже карета де Лавальер домчалась до Людовика, который с любопытством наблюдал за ее приближением. Карета остановилась, Луиза, взволнованная, выскочила из нее и склонилась к ногам своего любовника.
      Как мог отреагировать на это Людовик? Как может отреагировать мужчина на внезапное появление одной женщины, когда ждет совсем другую? К тому же драматические сцены, в которых он сам был не героем, а статистом, король терпеть не мог. На глазах у доблестной его армии к нему бежит любовница, когда следом едет королева (и вместе с ней желанная любовница мадам де Монтеспан), чтобы разделить радость от его успехов. Поэтому король встретил Луизу холодно. Холодно - сказано даже слишком мягко. Он встретил ее подчеркнуто равнодушно. Он не сказал ей ни слова. Обо всем говорили его ледяные глаза. Луизе не нужно было расшифровывать этот взгляд. Она все поняла, быстро села в карету и уехала, чтобы не показываться на глаза королю, по крайней мере, до завтра.
      Но король смягчился. Он велел передать Луизе, что она может присоединиться ко двору. Мадам де Монтеспан кипела от ревности, которая еще больше усилилась за обедом, когда король пригласил Луизу сесть рядом с королевой. "Что это означает? Неужели у нас с Лавальер опять равные права?" - думала Франсуаза. Она плохо изучила характер короля, а этим ей бы нужно было заняться в первую очередь. Было бы больше пользы, чем участвовать в черных мессах, где режут новорожденных.
      Королю просто доставляло удовольствие стравливать влюбленных женщин, он забавлялся, видя, как они выходят из себя и готовы перегрызть друг дружке глотки.
      В первую ночь он проследовал в спальню к Луизе, заставив Франсуазу молиться всем богам и чертям, а когда началась вторая - на глазах у той же Луизы он прошел в покои измученной мадам де Монтеспан. К королеве он приходил под утро и на ее расспросы, почему так поздно, отвечал, что был занят чтением донесений и написанием ответов на них.
      Но, конечно же, главной фавориткой короля стала Франсуаза. Теперь ей он посвящал различные празднества. В начале июля 1668 года он решил устроить в ее честь такой праздник, который по своему размаху превзойдет все предыдущие. И длиться будет целых семь дней.
      За несколько дней до этого праздника в Париж прибыл муж Франсуазы, маркиз де Монтеспан. Маркиз имел очень хорошую должность в Руссильоне и приехал, никого не предупредив, чтобы сделать своей любимой женушке сюрприз. Он ничего не подозревал и даже не понимал намеков, которые ему неоднократно делали придворные. Без задних мыслей он отправился и на версальские торжества, где со всеми вместе радостно хохотал над комедией Мольера "Жорж Данден, или Одураченный муж".
      Его радостное настроение длилось недолго. Вскоре ему показалось, что его жена держит себя с королем неестественно развязно, а также что отношение придворных к ней слишком почтительно. У своих друзей он наконец вырвал признание о том, что его супруга - любовница и первая фаворитка короля.
      В отличие от других придворных, которые почитали бы такое положение за честь, г-н де Монтеспан мириться с этим не собирался. Он устроил жене бурную сцену, надавал пощечин и назвал шлюхой. Как рассказывает летописец тех времен Сен-Симон, маркиз решил отомстить королю следующим оригинальным образом. Монтеспан специально подцепил от проститутки венерическую болезнь и собирался через свою жену заразить ею короля. Но его план не удался. Испуганная его поведением, Франсуаза отказалась ложиться с ним в постель, объяснив, что она глубоко оскорблена его гнусными подозрениями.
      Тогда маркиз направился прямо к королю. Когда король его принял и г-н де Монтеспан вошел в его кабинет, Людовик увидел, что муж его любовницы одет во все черное, с головы до ног.
      - По ком вы носите траур, господин де Монтеспан? - спросил король.
      - По моей жене, сир!
      Людовик не терпел таких выходок. Он и так уже устал слышать о все новых подвигах Монтеспана. Вечером этого же дня господин де Монтеспан был арестован и отправлен в тюрьму Фор-л'Эвек.
      Арест был несправедливым поступком, королю об этом говорили, да и сам он понимал это и даже испытывал чувство вины. Поэтому через неделю Людовик распорядился выпустить дерзкого маркиза на свободу. При выходе из тюрьмы г-ну де Монтеспану вручили распоряжение, которое начиналось словами "Именем короля". Мужу Франсуазы предписывалось "покинуть Париж в течение двадцати четырех часов и немедленно отправиться в земли, принадлежащие маркизу д'Антену, его отцу, расположенные в Гиени, и оставаться там вплоть до нового распоряжения, в силу запрета его величества удаляться от этих мест под страхом кары за ослушание".
      Маркиз повиновался. Поговаривали, что он получил кругленькую сумму за нанесенный ему ущерб, впрочем, этому нет никаких доказательств, а те, кто знал характер маркиза, отказывались в это верить.
      Поведение г-на де Монтеспана, которое наделало много шума, заставило задуматься Людовика. Но только не над нравственной стороной вопроса. Напротив, после скандала с мужем своей любовницы, о котором узнал весь двор, король решил придать официальный статус обеим своим фавориткам, сделав таким образом отношения его с ними неприкосновенными и не подлежащими никаким обсуждениям. Для этого в начале 1669 года он поместил Луизу и Франсуазу в смежных покоях в Сен-Жермене. Поступок сверхциничный, но король был иного мнения. Для него не существовало моральных норм, которые должны были распространяться только на простых смертных.
      Но и этого ему было мало. Он потребовал, чтобы обе женщины поддерживали видимость дружеских отношений. Отныне все видели, как они играют в карты, обедают за одним столом и прогуливаются рука об руку по парку, оживленно и любезно беседуя. А король по очереди навещал своих любовниц в их покоях. Правда, очередь мадам де Монтеспан наступала раз в пять чаще, но и Луизу Людовик не забывал.
      Монтеспан была довольна таким положением дел. Она понимала: еще немного, и она полностью завладеет королем. Ей казалось, что он стал с ней особенно ласков. Она ошибалась. "Особенно" ласков он стал не только с ней. Король на досуге занялся изучением Амбруаза Паре - автора популярных в то время трактатов о любви - и внимательно читал о том, что "не должно вторгаться в поле человеческой плоти с наскоку".
      Не осталась без плодов королевской любви и Франсуаза. В конце марта 1669 года она родила девочку. Пока об этом не разузнал ее законный муж, девочке быстро подыскали воспитательницу - ею стала Франсуаза д'Оби-нье вдова знаменитого поэта Скаррона. Ее с ребенком спрятали в прекрасном доме с садом в пригороде Сен-Жермен, чтобы растить королевское дитя вдали от посторонних взглядов.
      Мадам д'Обинье воспитывала ребенка, а совместная жизнь фавориток короля продолжалась. "Маркиза де Монтеспан, - пишет в мемуарах мадам де Кайлюс, - злоупотребляла своим преимуществом, стараясь превратить мадемуазель де Лавальер в камеристку... Сколько же унижений и насмешек пришлось ей вынести, пока она оставалась при дворе, можно сказать, в свите новой фаворитки".
      Король вместо того, чтобы встать на защиту Луизы, подливал масла в огонь. Он все больше привязывался к маркизе и с удовольствием подыгрывал ей. Вот что говорят очевидцы.
      Аббат Шуази: "Когда король возвращался с охоты, то снимал сапоги, менял одежду и пудрился у мадемуазель де Лавальер; затем, даже не поговорив с ней, переходил в апартаменты мадам де Монтеспан, где оставался на весь вечер".
      Принцесса Пфальская: "Мадам де Монтеспан смеялась в глаза над мадемуазель де Лавальер, относилась к ней очень плохо и склоняла к тому же короля. Его холодность и ирония доходили до оскорблений. Проходя через комнату Лавальер к Монтеспан и подстрекаемый последней, он брал свою собачку, прелестного спаниеля по кличке Малис, и бросал его герцогине со словами: "Вот вам компания, мадам, на сегодняшний вечер! С вас и этого достаточно". Для бедняжки и без того было тяжким испытанием видеть, что он появляется в ее комнате, лишь проходя в другую".
      Вскоре Монтеспан родила вторую дочь. И снова она оказалась у вдовы Скаррон, хоть король и недолюбливал ее. Маленькие сестры росли вместе под хорошей опекой.
      Король решил предпринять путешествие во Фландрию и как всегда брал с собой многочисленную свиту. На этот раз никого из фавориток он обидеть не хотел. И Франсуаза, и Луиза поедут вместе с королевой. Причем, как выяснилось, в самом буквальном смысле. По распоряжению короля было построено огромное сооружение на колесах, которое скорее напоминало не карету, а передвижной гарем. Король распорядился, что кабина должна вмещать его самого, королеву, а также маркизу Монтеспан и герцогиню Лавальер. Королева сидела между двух любовниц короля. Терпение ее было безгранично. В Ландреси, где была вынужденная остановка на ночлег, она была на грани нервного срыва.
      Пришлось остановиться на ночлег в крестьянской хижине, где была только одна кровать. Слуги быстро застелили пол соломой и одеялами.
      - Неужели мы ляжем здесь все вместе? - воскликнула королева.
      - Ну а что тут такого? - засмеялся король. - В походной жизни бывают ситуации и посложнее, а у нас, по крайне мере, есть крыша над головой.
      И король спокойно разделся, оставшись в ночной рубашке и колпаке. Месье, Мадам, мадемуазель де Монпансье, маркиза де Бетюн, герцогиня де Креки, мадам де Монтеспан, мадемуазель де Лавальер - одним словом, весь цвет французского двора Людовика XIV улегся вповалку на полу. В соседнем хлеву коровы принялись громко мычать.
      Королева забралась на кровать и презрительно посмотрела на короля. Людовик пребывал в очень веселом расположении духа.
      - Не задергивайте полог, - сказал он, смеясь, - и вы все увидите.
      И через некоторое время слез с кровати и лег между мадемуазель де Монпансье и Генриеттой Английской, женой своего брата. Через час все мирно уснули, только королева мучилась почти до рассвета.
      Завоеванные Францией города восторженно встречали своего правителя.
      - Да здравствует король! - кричали фламандцы.
      - И три французские королевы, - крикнул кто-то из толпы.
      Шутку неизвестного крестьянина, которая была недалека от истины, встретили дружным и беззлобным смехом. Фламандцы, созерцая трех прекрасных дам, восхищались мужской силой Людовика XIV. Правда, был и неприятный инцидент. Женщина, потерявшая сына, который погиб при строительстве Версаля, выбежала перед королем и крикнула ему в лицо: "Развратник!" Король, пребывая в приподнятом настроении, подумал, что ослышался, и спросил, к нему ли она обращается. Женщина ответила утвердительно и продолжила оскорблять короля. Гвардейцы быстро схватили ее и препроводили подальше от королевской свиты, чтобы подвергнуть публичной порке.
      Обвинение в разврате Людовик XIV слышал не раз от своего народа, одного мужчину даже сослали на галеры, вырвав язык за то, что тот во всеуслышание назвал монарха охотником за п...
      Внезапно королевский двор ошеломила новость - мадемуазель де Лавальер тайно покинула двор и отправилась в монастырь Шайо. Она не могла больше выносить унижений со стороны короля и его фаворитки. В монастыре Луизу помнили по ее прошлому приезду. Настоятельница вежливо приняла исстрадавшуюся женщину, решив отложить беседу с ней до того времени, пока та не придет в полное душевное спокойствие. К тому же история может повториться, подумала монахиня. Милые бранятся - только тешатся.
      И оказалась права! Не прошло и суток, как за Луизой приехал Кольбер, тот самый Кольбер, который пристраивал ее детей, и по приказу короля отвез ее обратно в Версаль. Луиза застала короля в слезах и поверила, что он все еще ее любит.
      Однако, как сказал один немецкий философ, который жил в более позднюю эпоху, "если человек однажды поступил с вами дурно, он еще не раз повторит это. Так что задумайтесь, настолько ли он вам дорог". Вот и король, не прошло и двух дней, вернулся к своему поведению. А мадам де Монтеспан и не думала его менять. Чаша терпения Луизы была переполнена, когда 18 декабря 1673 года в церкви Сен-Сюльпис король вынудил ее стать крестной матерью очередной дочери мадам де Монтеспан. Это оскорбление она вынести была не в силах и уж на этот раз приняла окончательное решение. Через несколько дней она отправилась в монастырь кармелиток в предместье Сен-Жак (в Шайо третий раз ехать было просто неприлично) и попросила объяснить ей устав ордена, выразив готовность поступить в послушницы. Два месяца она ходила на поклон к настоятельнице, которая не хотела принимать ее из-за ее далеко не безупречного поведения в миру. Но в конце концов она увидела, что решение Луизы твердо, и сжалилась над ней - дала согласие на постриг. В возрасте 30 лет мадемуазель де Лавальер стала милосердной сестрой Луизой. И это имя носила до самой смерти. В течение последующих тридцати шести лет жизнь ее проходила без волнений и страстей, она посвятила ее Богу.
      Уход Луизы в монастырь - на этот раз король понимал, что вернуть ее не удастся, ведь она спокойно, без истерик уведомила его о том, что принимает постриг, и даже трогательно простилась с королевой, - уход ее в монастырь заставил короля задуматься о своей личной жизни. В душе он был набожен, и тут очень кстати с мадам де Монтеспан произошел курьез.
      Приближалась Пасха, и, когда Франсуаза решила причаститься Святых Тайн и направилась в версальскую церковь, старый аббат грозно нахмурился:
      - Ступайте прочь, мадам, откажитесь от ваших преступных склонностей и только тогда возвращайтесь, чтобы очень долго просить Господа Бога о прощении.
      Франсуаза тут же пожаловалась королю. Но в общем-то король был согласен с проповедником. Он и сам давно находился под влиянием придворного аббата Бюссоэ. И своего четырнадцатилетнего сына полностью вверил в его руки.
      Он не знал, что ответить Франсуазе. Для разрешения конфликта он вызвал Бюссоэ. Тот, естественно, целиком подтвердил правоту версальского священника. Как только Франсуаза, убитая тем, что не встретила защиты у своего покровителя, оскорбленно вышла, Бюссоэ, проникновенно глядя в глаза королю, сказал:
      - Ах, сир, сколько грешников, павших духом и отчаявшихся, могли бы вы спасти! Они стали бы говорить друг другу: "Вот человек, который погибал в разврате, подобно нам, но он обратился и смирил гордыню".
      Король всю ночь провел в тяжелых раздумьях. Пора наконец подумать и о душе. Решено - он сделает так, как велят священнослужители. Утром он вызвал мадам де Монтеспан и приказал ей покинуть двор. Людовику было грустно, но в то же время он ощущал непередаваемую легкость. Всегда приятно начать новую жизнь, к тому же когда это приветствуют все окружающие, твои подданные.
      Король преобразился, священники были в восторге. Королева решила, что наконец-то ее многолетнее терпение вознаграждено - Людовик удалил фаворитку и переменился к жене, он вдруг стал ласков с нею, как никогда.
      Франсуаза могла ожидать всего, что угодно, но только не этого, не полного фиаско. Как всегда, она и не думала мириться с поражением. Сначала она призвала к себе Бюссоэ и пообещала обеспечить ему самое высокое положение и в государстве, и в церкви, если он убедит короля переменить решение относительно ее. Прелат даже не удостоил ее ответом. Он молча выслушал женщину, повернулся и ушел.
      Франсуаза, чтобы не стать посмешищем света, скрылась в своем парижском доме на улице Вожирар. Сидеть сложа руки она не собиралась. Она тут же вспомнила о Вуазен. Красотка повзрослела, обросла респектабельными связями в сатанинских обществах. Мадам де Монтеспан безо всяких затруднений вступила в одно из них и вращалась в "верхах". Она стала участвовать в черных мессах, на которых приносились чудовищные жертвоприношения. Голая, она ложилась на алтарь и в полнолуние вместе со священниками-расстригами и колдуньями входила в сад взывать к помощи духов зла. Во время следствия в 1680 году в этом саду, который принадлежал Вуазен, нашли останки более двух тысяч убитых детей.
      Ведьме оставалось жить недолго - в феврале 1676 года ее сожгут на Гревской площади. Но пока она была в силе и передавала свою силу Франсуазе. Передавала силу почти в буквальном смысле. Мадам де Монтеспан постоянно посылала королю (через подкупленных посыльных) порошки, изготовленные Вуазен, чтобы подкупленные слуги подсыпали их ему в пищу. Порошки содержали шпанскую мушку и другие сильно возбуждающие средства. Король, несмотря на свое духовное перерождение, под воздействием возбудителей вновь стал посещать молодых фрейлин. Он опять вспомнил молодость.
      Но ему чего-то не хватало. И в конце концов он понял чего. Его искусной любовницы, которая знала все его прихоти и которую он так безжалостно выгнал, - одним словом, король страстно возжелал Монтеспан. Но как быть с Бюссоэ? Он обещал аббату, что покинул эту женщину навсегда. Тогда он обратился к прелату с просьбой только поговорить с Франсуазой по-дружески. Бюссоэ верил королю, он видел, как тот изменился, а о новых его похождениях ничего не знал и дал королю такое согласие.
      И действительно, встреча прошла очень целомудренно, в присутствии мадемуазель де Блуа и графа Тулузского. Правда, Франсуазе удалось увлечь короля к окну, где они могли говорить шепотом так, что их не было слышно. Но весь их разговор состоял из сентиментальных воспоминаний, и ничего более. На том они и расстались, причем мадам де Монтеспан получила серьезное предупреждение церковного иерарха.
      Она и не рассчитывала на окончательную победу, но начало было положено. Король сам вызвал ее, значит, порошки оказали действие. Надо продолжать. Франсуаза обратилась к нормандским колдунам, которые стали регулярно снабжать ее возбуждающими средствами для Людовика XIV. В течение многих лет король Франции пребывал под воздействием наркотических препаратов, ничего об этом не подозревая. Людовик постоянно страдал от раздирающей его похоти. И причиной был не его порочный нрав, а снадобья, которые он употреблял постоянно. Он находил себе новых и новых фрейлин и старался действовать осторожно. Но разве от двора что-нибудь можно было скрыть, а тем более похождения короля? Даже сама Франсуаза, находясь вдали от своего короля, иногда сомневалась в правильности ее средств, но, вспоминая о своей цели, отбрасывала все сомнения и продолжала свое черное дело. И все-таки довела его до конца. Король вновь призвал ее ко двору.
      Победа была одержана, но ее нужно закреплять и постоянно поддерживать успех. И Франсуаза продолжала пичкать короля возбуждающим зельем. Добилась она этим того, что король, даря ей бурные ночи, стал дарить их и другим. Будучи и по природе своей любвеобильным и темпераментным, Людовик XIV под воздействием средств Вуазен и фламандских колдунов стал просто неудержим. В конце 1675 года его любовницей стала мадемуазель де Грансе, затем Мария-Анна Вюртембергская. Король влюблялся в каждую вторую молодую женщину, которая попадалась ему под руку, и, влюбляясь, добивался от нее того, что ему было необходимо. Влюбился он и в камеристку Франсуазы, что не могло не взбесить мадам де Монтеспан. Теперь, направляясь к фаворитке, он неизменно задерживался в ее прихожей, чтобы сполна удовлетворить счастливую камеристку. Но и на Франсуазу после этого королю сил вполне хватало.
      "Плохое зелье", - решила Франсуаза. Нужно такое, чтобы отвратить от короля всех женщин, чтобы он хотел только ее. Она обратилась к овернским знахарям, чтобы те раздобыли более эффективное средство. Но добилась она этим только того, что у Людовика появилась еще одна любовница, мадемуазель де Людр - изумительно красивая фрейлина из свиты Марии-Терезии.
      Маркиза не успокоилась и стала искать новые средства. Бедный король! Чего только не приходилось ему принимать в пищу! Он переваривал порошки, содержащие толченую жабу, змеиные глаза, кабаньи яички, кошачью мочу, лисий кал, артишоки и стручковый перец. Однажды, приняв такое зелье, он зашел в комнату маркизы и немедленно повалил ее на кровать, задрав ей юбку. Франсуаза отметила, что последняя порция зелья подействовала на короля особенно сильно. Вышел он от нее только через два часа, совершенно обессиленный. Ровно через девять месяцев после этого бурного акта она опять родила дочь, которую окрестили Франсуазой-Марией Бурбонской. Впоследствии она была признана законной дочерью короля под именем мадемуазель де Блуа.
      Король продолжал находиться под любовным кайфом, не пропуская ни одной симпатичной юбки, а Франсуаза тщетно занималась поисками зелья, которое приворожит его только к ней одной. Однако число ее соперниц неумолимо росло. Среди фрейлин принцессы Пфальской, на которой вторично после смерти Генриетты Английской женился его брат, Людовик XIV разглядел молоденькую блондинку с серыми глазами. Ее звали мадемуазель де Фонтанж. В Пале-Рояле, резиденции Мадам, король овладел блондинкой, и Франсуаза тут же узнала об этом.
      Она опять побежала к Вуазен. Но на этот раз попросила приготовить колдунью не возбуждающее зелье, а яд. Франсуаза пребывала в такой ярости, что решила отравить обоих - и короля, и Фонтанж. Но не успела - Вуазен арестовали. Маркиза испугалась и уехала из Сен-Жермена в Париж. При дворе ничего не заподозрили, расценив ее отъезд как размолвку с королем из-за его новой фаворитки. Спустя несколько дней она поняла, что ей ничего не грозит, и вернулась в Сен-Жермен. Ее ждал новый удар - король поселил Фонтанж в апартаментах, смежных со своими.
      Ну что ж, на войне как на войне, решила Франсуаза. Весь гнев на этот раз она обратила на короля. Раз он отверг ее любовь, он должен умереть. Она решила убить его при помощи прошения, пропитанного сильным ядом. Трианон, сообщница Вуазен, позже на допросе сообщит, что "приготовила отраву столь сильную, что король должен был умереть, едва прикоснувшись к бумаге". Спасло Людовика то, что Ла Рейни, возглавлявший королевский сыск, после ареста Вуазен удвоил бдительность и усиленно охранял короля.
      Тогда было решено прибегнуть к медленному яду. Совершенствованием таких ядов занимались все уважающие себя колдуны той эпохи. Не изменилось намерение Франсуазы отравить не только короля, но и Фонтанж.
      Обе фаворитки жили так уютно, в полном согласии, даже обменивались подарками. Король, не подозревая, какой черный ангел живет с ним (живет в буквальном и переносном смыслах, ведь он по-прежнему спал с обеими), был наверху блаженства.
      Но трагедия назревала. Ярость Франсуазы усиливало то, что она сильно располнела. "Когда она выходила из кареты, - пишет Прими Висконти, - я обратил внимание, что каждая из ее ног была толщиной с меня. Правда, справедливости ради, должен сказать, что я очень похудел".
      Мадам де Монтеспан толстела, а Фонтанж становилась законодательницей французской моды. Даже ее прическа стала нарицательной, все стали ей подражать. В лучших салонах цирюльникам заказывали прическу "а-ля Фонтанж".
      Несмотря на то что король учредил специальную комиссию после ареста Вуазен - слишком много открывалось страшных тайн, - несмотря на все это, мадам де Монтеспан продолжала подбирать смертельное оружие. Она остановилась на медленном яде, который вызывает постоянные кровотечения и в конце концов приводит к смерти. Яд этот был проверен не раз и всегда действовал безотказно.
      Франсуаза решила начать с Фонтанж, а для короля пока отложить жестокую кару.
      В апреле 1676 года, вскоре после того как парижане наблюдали сожжение на костре ведьм Бренвилье и Вуазен, мадам де Монтеспан отравила мадемуазель де Фонтанж. Сделать это ей не составило никакого труда - женщины находились в дружеских отношениях. Не надо было даже никого подкупать - нужно было просто подсыпать порошок в бокал с вином. Что Франсуаза и проделала, когда вела дружескую беседу с Фонтанж и та на минуту вышла из комнаты.
      На следующий день у Фонтанж началось кровотечение. Потом вроде бы все прошло. Но через месяц кровотечение повторилось. Врач сообщил, что потеря крови значительна и что молодая герцогиня не встает с постели и мечется в жару. На следующий день он сказал, что она начала распухать и ее красивое лицо стало чуть одутловатым. 14 июля мадемуазель де Фонтанж, обезображенная болезнью, в полном отчаянии удалилась в аббатство Шель.
      Мадам де Монтеспан не стала ждать, сколько будет действовать этот медленный яд, и решила увеличить дозу, подкупив одного из лакеев соперницы. 28 июня 1681 года после длительной агонии молодая женщина скончалась. Ей было тогда 22 года. Принцесса Пфальская тут же заявила, что нет сомнений в том, что Фонтанж отравлена и отравила ее де Монтеспан, которая подкупила лакея и тот подсыпал ей яд в молоко.
      Людовик разделял эти подозрения. Но он так боялся узнать правду, что запретил делать вскрытие мадемуазель де Фонтанж.
      Однако вскоре узнать правду ему все-таки пришлось. Арестовали дочь известной колдуньи Вуазен, Маргариту. Та во всех красках рассказала обо всем: о черных мессах, где обнаженное тело мадам де Монтеспан служило алтарем, о богохульственных заклятиях, направленных против мадемуазель де Лавальер, о зарезанных младенцах, о любовных напитках, о намерении отравить короля, о намерении отравить мадемуазель де Фонтанж... Ни одна деталь упущена не была. Дочь колдуньи не простила Монтеспан смерть матери.
      Когда король узнал обо всем этом от верного Лувуа, который вместе с Ла Реньи занимался розыском и охраной, он был сражен и попросил дать ему время подумать. Если он казнит Франсуазу, то все, в том числе и враги Франции, узнают, с кем он провел большой период своей жизни. Величественный ореол Короля-Солнца, который он носил в Европе, слетит с него в одну минуту. Нет, это нельзя предавать огласке. Дело нужно замять любой ценой. А расследование продолжать в строжайшей тайне. Из этого расследования король узнал, что еще одна его любовница ходила к колдунье за зельем - мадемуазель д'Ойе.
      Это было уже слишком - две отравительницы среди любовниц. И обе они матери его детей.
      21 июня 1882 года Огненная палата, занимающаяся делом отравителей, была распущена. Она послала на костер 36 человек. Но одна из главнейших преступниц осталась на свободе. В 1709 году через месяц после смерти Ла Реньи Людовик XIV собственноручно сжег бумаги начальника королевской полиции. И только после вскрытия архивов Бастилии в ХIХ веке прояснилась коварная роль мадам де Монтеспан. Но тоже - из-за отсутствия бумаг, которые сжег король, - ее вина была доказана лишь вследствие сложных сопоставлений различных документов и протоколов допросов.
      Теперь король разыгрывать влюбленного не мог никак. После всех сожжений на кострах бывшая фаворитка внушала ему только отвращение. И он потихоньку старался удаляться от нее, возвращаясь к религии и к Марии-Терезии, вечному его успокоению в трудные жизненные периоды. В этом помогла ему и вдова Скаррон, которая с любовью продолжала воспитывать детей Людовика и де Монтеспан.
      Для Франсуазы началась настоящая опала. Но на этот раз она не собиралась бороться. Костры напугали ее. Она обратилась к религии. Она задумалась о том, может ли ее греховная душа когда-нибудь очиститься. Маркиза оставила двор и удалилась в монастырь Святого Иосифа, ею самой же основанный. Но она нелегко расставалась с мирскими привычками и, будучи не столь смиренной, как Лавальер, пыталась отвлечься путешествиями из Парижа в Бурбон, из Бурбона в Фонтенбло, но никак не могла найти успокоения. В своем тревожном состоянии духа она совершила многочисленные благочестивые поступки. Она соблюдала пост, говела как истинная христианка и раздавала милостыню, а если и не всегда разумно ее распределяла, то, во всяком случае, подавала по первой просьбе, с которой к ней обращались несчастные.
      Еще один раз ей довелось увидеть Людовика XIV. Благодаря протекции герцогини Бургундской мадам де Монтеспан должна была быть представлена королю в числе прочих гостей.
      Когда король увидел ее, он слегка оживился:
      - Свидетельствую вам свое почтение, сударыня! Вы все еще прекрасны, все еще свежи, но этого мало, я надеюсь, что вы счастливы!
      - Сегодня, государь, - ответила де Монтеспан, - я очень счастлива, поскольку имею честь свидетельствовать мое глубочайшее почтение вашему величеству.
      Король взял руку де Монтеспан, поцеловал ее и двинулся дальше, чтобы оказать честь другим дамам. Это была последняя их встреча. Мадам де Монтеспан удалилась в свое изгнание.
      Став набожной, милосердной и трудолюбивой, она, однако, осталась гордой, властолюбивой и решительной. Щедрость ее дошла до того, что она раздала бедным почти треть своего имения и, не довольствуясь пожертвованиями материальными, жертвовала и временем, занимаясь по 8 часов в день рукоделием для госпиталей. Стол де Монтеспан - а она всегда любила вкусно покушать - стал прост и умерен; избегая разговоров и всяких развлечений, она часто уходила молиться в свою молельню. Белье ее было из довольно грубого полотна. Она так боялась смерти, что нанимала женщин, обязанных ночью бодрствовать около ее постели. Франсуаза требовала, чтобы сиделки спали днем, а ночью, когда она проснется, они должны были разговаривать, смеяться. При этом казалось очень странным, что, так боясь случайной ночной смерти, она никогда не имела при себе врача.
      Духовник де Монтеспан, отец Латур, сумел все-таки склонить ее к самому тягостному для нее подвигу покаяния - просить прощения у мужа и положиться на его волю. Решившись, гордая экс-любовница короля написала маркизу письмо в самых смиренных выражениях, предлагая возвратиться к нему, если он удостоит ее принять, или поселиться там, где ему будет угодно назначить. Маркиз велел ответить, что и слышать о ней не желает. И умер, так и не простив ее. Де Монтеспан носила по мужу вдовий траур.
      Сохраняя до последней минуты красоту и свежесть, Франсуаза полагала себя близкой к смерти, и именно это заставляло ее постоянно путешествовать. Когда она последний раз ехала в Бурбон-л'Аршамбо, она была совершенно здорова, но говорила, что почти уверена в своем невозвращении. Она выдала за два года вперед пенсионы, которых у нее было много - главным образом бедным благородного происхождения, - и удвоила милостыню.
      По прибытии в Бурбон ночью она вдруг почувствовала себя плохо, и сиделки тотчас же подняли всех. Де Монтеспан открыто исповедалась перед всеми, рассказав обо всех грехах, ее тяготивших, потом исповедалась тайно и причастилась. В последний момент преследовавший маркизу страх смерти исчез, словно холодная тень его растаяла при свете небесном, который она уже созерцала.
      27 мая 1707 года в три часа ночи мадам де Монтеспан скончалась. Она завещала похоронить себя в своей фамильной гробнице в Пуатье, сердце - в монастыре Де-Ла-Флеш, а внутренности - в приорстве Сен-Мену. Хирург, освидетельствовав труп, вынул из него сердце и внутренности. Тело долго стояло в доме, пока каноники Сен-Шанель и приходские священники спорили о старшинстве. Заключенное в свинцовый ящик сердце было отправлено в Де-Ла-Флеш, а внутренности положены в сундук и отданы одному крестьянину, чтобы он отнес его в Сен-Мену. По дороге крестьянину вздумалось полюбопытствовать, что он такое несет. Он открыл сундук и, не будучи предупрежден, решил, что какой-нибудь злой шалун позволил себе эту шутку, и выбросил все в канаву. В это время мимо шло стадо свиней, и грязные животные сожрали, похрюкивая и причмокивая, внутренности одной из самых ярких и высокомерных женщин времен Людовика XIV.
      Синий чулок короля
      Итак, Людовик XIV благополучно расстался с коварной мадам де Монтеспан и решил искупить свои пороки в обращении к Богу. Король стал регулярно причащаться, и беседы его с аббатом Бюссоэ порой приобретали богословский характер. Под влиянием Бюссоэ король стал по-другому относиться и к королеве, он стал ласковее с Марией-Терезией, он опять вспомнил, что она его законная супруга. В его чудесном превращении сыграл роль еще один человек. Им была вдова Скаррон, которая воспитывала детей его и де Монтеспан. Она приобретала на короля все большее влияние.
      Когда мадам Скаррон купила земли Ментенон в нескольких лье от Шартра, мадам де Монтеспан в ее присутствии с возмущением сказала королю:
      - Как вы можете, ваше величество, отдавать замок и имение воспитательнице бастардов?
      Де Монтеспан, очевидно, забыла, что родила этих бастардов она сама.
      - Если унизительно быть их воспитательницей, то что же говорить об их матери! - ответила Скаррон.
      И посмотрела на короля, ища у него поддержку. Король был полностью на стороне мадам Скаррон. В присутствии всего двора, онемевшего от изумления, он назвал Скаррон новым именем - мадам де Ментенон. Это еще раз говорило о том, что век де Монтеспан кончился. На ее возмущение король даже не потрудился ответить.
      Прошли годы, и король очень привязался к этой доброй, спокойной женщине. Он очень устал от де Монтеспан, от дела отравителей и в компании с де Ментенон находил отдохновение. А она, казалось, и не претендовала на роль фаворитки. "Укрепляя монарха в вере, - вспоминал герцог де Ноай, - она использовала чувства, которые внушила ему, дабы вернуть его в чистое семейное лоно и обратить на королеву те знаки внимания, которые по праву принадлежали только ей".
      Королева была счастлива как никогда. У нее началась новая жизнь.
      К сожалению, ее счастье было недолгим. В начале лета 1683 года король вместе с королевой и двором предприняли очень тяжелое путешествие по Эльзасу. Это было последнее путешествие Марии-Терезии. Она тяжело заболела и слегла. У нее начался жар с бредом. Слабым голосом она позвала мадам де Ментенон, теперь свою лучшую подругу, которой была обязана многим. Та прибежала в слезах.
      Обе женщины плакали и что-то шептали друг другу. Потом королева сказала отчетливо, так, что слышали присутствующие при этой сцене придворные:
      - Берегите Людовика, дорогая.
      И тут она сняла с руки свое обручальное кольцо и надела его на палец мадам де Ментенон.
      Этот жест произвел на всех огромное впечатление.
      К постели королевы подошел Людовик. Он был очень взволнован и расстроен. Он сказал несколько слов по-испански, чего никогда не делал, общаясь с Марией-Тере-зией. Она была очень тронута. Затем священник сделал знак Людовику, что тот должен удалиться, - этикет запрещал королю Франции быть свидетелем смерти. Вскоре Мария-Терезия, исповедавшись и причастившись, тихо умерла. Умерла так же тихо, как жила. А король, когда узнал об этом, только сказал:
      - В первый раз она меня огорчила!
      Де Ментенон вышла из комнаты, где только что умерла королева. Ее остановил герцог де Ларошфуко:
      - Мадам, мне кажется, вам не следует сейчас покидать короля.
      Наивный герцог! Де Ментенон и не собиралась его покидать, более того она собиралась быть с ним неразлучно. Кольцо королевы на ее пальце было тому поручительством.
      Франсуаза де Ментенон (опять Франсуаза!) в свои сорок восемь лет еще сохраняла красоту. Говорили, что у нее была бурная молодость, раньше ее называли потаскухой и шлюшкой. Она ведь состояла в браке с поэтом, значит, возможно, у них была вполне свободная любовь. Но все это если и было, то было в далеком прошлом. Теперь мадам де Ментенон отличалась набожностью, разумностью и сдержанностью во всем. К королю она относилась с почтением, восхищалась им и считала, что на нее возложена высокая миссия помогать "христаннейшему королю", хотя, по правде говоря, этот официальный титул Людовика был не более чем титулом.
      Она встречалась с королем ежедневно, давала ему различные советы в области политики, религии, быта, и это не раздражало короля. Де Ментенон делала все это ненавязчиво, и все происходило очень естественно. Вскоре король почувствовал, что, когда Франсуазы нет рядом, ему ее не хватает. Он понял, что она нужна ему.
      Король смотрел на Ментенон не только как на друга, помощника и советчика. Она нравилась ему и как женщина. Он с удовольствием бы заключил ее в свои объятия и уложил в постель. Но ее строгое поведение пока не давало к этому никакого повода, и король даже думать об этом боялся. В то же время это только подстегивало интерес Людовика, который привык, что ему не оказывают никакого сопротивления.
      Значит, Людовик снова был влюблен? Об этом при дворе много спорили, встречались мнения противоположные, одно исключало другое. Многие говорили только о благородном уважении. Мадам Сюар в своих сочинениях считала, что последователи этой точки зрения ошибаются. Она писала:
      "Король любил мадам де Ментенон со всей пылкостью, на которую был способен. Он не мог расстаться с ней ни на один день, почти ни на одно мгновение. Если ее не было рядом, он ощущал невыносимую пустоту. Эта женщина, которая запретила себе любить и быть любимой, обрела любовь Людовика Великого, и это именно он робел перед ней!"
      А вот письмо самого короля к де Ментенон:
      "Я пользуюсь отъездом из Моншеврея, чтобы заверить вас в истине, которая мне слишком нравится, чтобы я разучился ее повторять: она состоит в том, что вы мне бесконечно дороги и чувства мои к вам таковы, что их невозможно выразить; в том, наконец, что, как бы ни была велика ваша любовь, моя все равно больше, потому что сердце мое целиком принадлежит вам. Людовик".
      Король полагал неприличным делать любовницу из женщины, которая так хорошо воспитала его детей. Впрочем, сдержанность Франсуазы де Ментенон пока к этому не давала никакого повода. Ее строгое поведение исключало всякую мысль о грехе. Лечь с ней в постель можно было, только женившись на ней. Мадам де Ментенон - королева Франции? Вопрос деликатный. Такой брак вызвал бы насмешки народа, король женился на немолодой вдове хромого поэта! Стыд! Но как же тогда быть? Оставалось жениться тайно. Людовик раздумывал. Он советовался с Бюссоэ, и тот не был против. Тогда король решился.
      Однажды утром он послал своего исповедника отца де Лашеза к Франсуазе с предложением. Мадам де Ментенон была столь же очарована, сколь удивлена и поручила священнику передать королю, что "полностью ему принадлежит". Она согласна.
      Тайный брак был заключен в кабинете короля, где новобрачных благословил монсеньор Арле де Шанваллон в присутствии отца де Лашеза.
      Такие новости разносятся по двору на следующий же день. У дверей есть уши и глаза. Но на этот раз конфиденциальность брака была подготовлена настолько тщательно, что в течение нескольких месяцев никто даже ни о чем не подозревал.
      Но у придворных всегда была очень мощная интуиция - главное их оружие и средство к жизни. И старожилы стали замечать, что в поведении мадам де Ментенон появились неуловимые нотки, отличающие ее от других женщин, как бы совсем незаметные, она держала себя с остальными немного снисходительно, чего раньше за ней не водилось. Дальше - больше. Она прогуливалась наедине с королем; она занимала апартаменты, ничем не уступающие королевским. Людовик XIV называл ее Мадам, выказывал к ней величайшее почтение и проводил в ее покоях большую часть дня. Она на несколько секунд поднималась, когда входили дофин и Месье, но не считала нужным утруждать себя аудиенцией для принцев и принцесс. Наконец, она была допущена на заседания Государственного совета, где сидела в присутствии министров, государственных секретарей и самого монарха.
      Придворные не знали, что и думать о подобной немыслимой милости, пока герцог Орлеанский не зашел как-то к королю и не застал его и мадам де Ментенон в неглиже.
      Король ничуть не смутился. Он вообще любил сцены, напоминающие драму или водевиль. Сделав театральный жест, он сказал с улыбкой:
      - Брат мой, по тому, что вы видите, вы можете понять, кем для меня является Мадам...
      Герцог Орлеанский понимал, что, если король так долго молчал об их связи (или их тайном браке, в чем он не сомневался после слов короля), значит, разглашать этого нельзя. И королевский секрет еще очень долго не выходил на поверхность.
      А народ не ведал об этом браке аж до 1690 года, целых пять лет. Когда же истина выплыла наружу, Версаль был буквально заполнен волной оскорбительно-дерзких куплетов, в которых упоминался маленький горбун поэт Скаррон, которому наставил рога величайший король мира.
      Людовик быстро пожалел, что связал свою судьбу с такой правильной женщиной. А вернее, ханжой. Король был мужчина еще не старый и полный сил, ему было всего сорок восемь лет. Он, конечно, больше не находился под действием сильных возбудителей, но и без них долго без женщины обходиться не мог. Холодная и слишком стыдливая, его супруга болезненно реагировала на его прикосновения, что короля не на шутку бесило.
      Тогда король пожаловался исповеднику жены, монсеньору Годе де Маре, епископу Шартрскому, что его жена старается избегать выполнения супружеских обязанностей. Епископ выслушал короля с пониманием и успокоил его, обещая, что исправит дело. И, чтобы добиться цели, написал Франсуазе игривое послание:
      "Должно служить убежищем слабому мужчине, который без этого неизбежно погубит себя... Как отрадно свершать по велению добродетели то самое, что другие женщины ищут в опьянении страсти..."
      Но это мало помогло. Во всяком случае, даже ложась теперь чаще с королем в постель, де Ментенон делала это, как будто выполняла тяжелую, но необходимую повинность. "Свершать это" ей было вовсе не "отрадно", Людовик видел это по ее лицу и злился еще больше.
      Ее повышенное благочестие распространялось не только на интимную жизнь с королем. Де Ментенон основала в Сен-Сире воспитательное заведение для девиц благородного происхождения. Там был организован школьный театр. Жан Расин отдал туда для постановки свою "Андромаху". Расин сам репетировал спектакль, и он, и девушки были страшно увлечены. Наконец наступил день премьеры. Присутствовал весь свет и, конечно, сам король с мадам де Ментенон. Успех был оглушительный. Но это было первое и последнее представление в театре.
      На следующий день де Ментенон написала Расину: "Наши девочки сыграли "Андромаху" настолько хорошо, что больше играть ее не будут, равно как и любую другую из ваших пьес".
      Даже в этой высокой трагедии она обнаружила падение нравов, античность она рассматривала только как язычество. Король был очень печален. Он жалел о женитьбе.
      Он пожалел бы о ней гораздо больше, если бы ему открылось невероятное. Мадам де Ментенон вовсе не была такой фригидной, очевидно, Людовик просто не волновал ее как мужчина.
      Старожилы двора жалели Людовика, зная его пылкий нрав, а некоторые говорили, что он "пустил в постель толстую и холодную гадюку". Но и они с их интуицией не все знали.
      Мадам де Ментенон оказалась хитрее всех, вовсе она не была холодной гадюкой, а, как выяснилось, очень даже страстной. Неожиданно поползли сплетни, что де Ментенон взяла себе в любовники одного из своих камердинеров. Сначала это воспринималось как анекдот, потом многие современники короля говорили об этом с полной уверенностью. Вот что пишет Бюсси-Работен, состоявший в свите де Ментенон, в своей хронике "Галантная Франция":
      "Однажды лакей, служивший ей для любовных упражнений, отпросился у нее на два дня в деревню, но то ли он встретился с кем-то из знакомых, то ли хотел набраться побольше сил, он задержался там дольше, чем было условлено. Его не было целую неделю, и мадам де Ментенон, которая не привыкла к столь долгому воздержанию, написала ему послание и отправила с ним доверенную девицу. Однако к этой девице уже давно пристраивался другой воздыхатель прекрасной Франсуазы. Этим воздыхателем был не кто иной, как преподобный отец де Лашез, исповедник Людовика XIV".
      О времена, о нравы! Но дочитаем до конца откровенные "показания" Бюсси-Работена.
      "Ему (отцу де Лашезу. - Е.Л.) удалось выпросить у девицы послание де Ментенон, отрывок из которого мы приводим: "Возвращайся и не оставляй меня в одиночестве при короле: я люблю тебя в десять раз больше, чем его. И если не хочешь, чтобы я заболела или умерла, приходи в полночь прямо в мою спальню, я распоряжусь, чтобы дверь не закрывали, и ты сможешь войти..."
      Дальнейшему изложению событий позавидовал бы и сам Боккаччо с его "Декамероном".
      Прочитав записку, священник тут же придумал, как ему занять место лакея. Бюсси пишет, что он сразу же написал молодому человеку, сообщая, что отец его тяжело заболел, а сам назначил свидание в полночь фрейлине мадам де Ментенон.
      Придя в назначенное время, он обнаружил поджидавшую его сообщницу. Дальше вновь процитируем Бюсси:
      "Он разделся, надел ночную рубашку и колпак, которыми пользовался лакей, после чего вошел в спальню, приблизился к постели, осторожно проскользнул под простыню и, ни слова не говоря, пошел на штурм. Хотя она уже заснула, но, почувствовав ласку, пробудилась; полагая, что к ней подвалился знакомый бычок, она сжала его в объятиях с такой страстью, что бедный отец едва не отдал Богу душу, почти задохнувшись в мощных руках своей прелестницы. Игры их были столь сладостными, что им было не до разговоров, и, возможно, так бы прошла вся ночь, но простуженный отец де Лашез вдруг не к месту раскашлялся. Мадам де Ментенон вскрикнула и хотела броситься вон из постели; но он удержал ее, принеся свои извинения..."
      Действительно, галантная Франция!
      Заканчивает свои заметки Бюсси так: "В общем, они пришли к доброму согласию и развлекались до утра, а потом и в другие дни, и так будет продолжаться, пока у них хватит сил; ибо она только для короля была мулом, а для лакея мустангом и для Лашеза кобылицей".
      Принцесса Пфальская, которая не могла простить королю мезальянса, открыто называла де Ментенон шлюхой.
      При дворе стали говорить о том, что школа для благородных девиц в Сен-Сире была основана де Ментенон для того, чтобы поставлять девочек королю. Об этом написал все тот же Бюсси:
      "Страшась подступающей старости и опасаясь, что король с его долгой молодостью отвратится от нее, как от многих других, она выказала себя достаточно ловкой и предприимчивой, чтобы учредить сообщество молодых девиц в Сен-Сире, дабы иметь возможность развлекать время от времени короля и привлекать его к тем, кто мог бы ему понравиться. В похвалу мадам де Ментенон можно сказать, что она никогда не принадлежала к числу докучных любовниц и ревнивых женщин, которые жаждут удовольствия только для себя. Я знаю, что многие критики именовали это заведение сералем, но они не правы, ибо некоторые девицы вышли оттуда такими же целомудренными, какими вступили. Однако мадам де Ментенон сочла, что с помощью этого заведения всегда останется распорядительницей интрижек короля, и нашла способ навечно сохранить его расположение, ибо в любовных связях во все времена он отдавал предпочтение самым доступным. Не собираюсь рассказывать в деталях, что происходит в этом прекрасном доме, туда никого не пускают без разрешения; но знаю точно, и из самых надежных источников, что едва король обратит внимание на какую-нибудь нимфу, как мадам де Ментенон берет на себя труд уговорить ее и приготовить таким манером, чтобы она должным образом ответила на честь, оказываемую ей королем".
      Так что мадам де Ментенон вовсе не была такой холодной и высоконравственной, как старалась казаться. Она позировала обнаженной, когда была подругой Нинон де Ланкло. Этот портрет можно увидеть и сегодня в замке Виларсо.
      Итак, слухи поползли, и остановить их было ничем нельзя. Было только одно средство, одно оружие против этого - стать королевой. Именно для того, чтобы пресечь все эти слухи, она и стала умолять короля сделать ее королевой Франции. Король задумался во второй раз. И кто знает, к какому выводу он пришел бы, если бы не его верный министр Лувуа. Он восстал против такой возможности с нехарактерной для него резкостью.
      - Убейте меня, чтобы я не был свидетелем гнусности, которая обесчестит вас в глазах всей Европы! - сказал Лувуа королю. - Едва вы поддадитесь этой слабости, как умрете, не вынеся позора и отчаяния!
      И он добился от короля обещания никогда не объявлять публично о браке с мадам де Ментенон. Так она и не стала королевой.
      Но влияние ее на короля нисколько не уменьшилось, по ее инициативе было сделано немало. Она продолжала наставлять короля на путь истинный, осуждая всю его прошлую греховную жизнь.
      - В течение многих лет вы умножали блудный грех. Святой же Фома говорит, что вторжение или посягновение на чужое брачное ложе есть злокозненное деяние. Значит, вы оскорбили Господа, и не раз. И этим самым подали пример своему народу. Вам необходимо исправить ущерб через покаяние и богоугодные дела, - говорила королю его жена.
      Под воздействием этих постоянных проповедей король опять стал задумываться о своей греховности и о том, как снискать милость Небес. Наконец совершенно серьезно ему пришла в голову идея, которую, пожалуй, не смог бы родить самый талантливый комедиограф Франции, коих при дворе Людовика было немало. Людовик XIV издал указ, поставивший адюльтер вне закона во всем французском королевстве. Даже рогоносцы встретили это распоряжение громовым хохотом. Самым смешным в этом указе была даже не его абсурдность, а то, что издал его король Людовик XIV, большой поклонник адюльтера.
      Современники Людовика сразу догадались, что указ был издан не без участия мадам де Ментенон. "Это решение короля доказывает, - пишет мадам де Монморанси, - что все совершается по желанию мадам де Ментенон, которая, видимо, еще не забыла время, когда подобное распоряжение могло и к ней самой относиться..."
      Естественно, этот призыв к добродетели, сдобренный грозным указом, не произвел никакого впечатления на бравых подданных французского короля, которые продолжали, как и прежде, награждать ближних своих рогами. Король быстро понял, что совершил ошибку, и забыл об этом глупом указе.
      Король прожил с мадам де Ментенон многие годы, несмотря на постоянные пересуды о том, что она дурно влияет на политику, вмешивается в то, в чем ничего не понимает, и приносит много зла. С ней он дожил до глубокой старости.
      3 мая 1715 года король встал рано, чтобы наблюдать затмение солнца, весьма необыкновенное - на 15 минут наступила полная темнота. Король следил за затмением во всех подробностях, беседуя с астрономом Кассини, и к вечеру очень утомился. Поужинав у герцогини Беррийской, он возвратился к себе и около 8 часов лег в постель. Чувствовал он себя нездоровым.
      С тех пор Людовик стал испытывать постоянные недомогания, слабость. Весь август он был прикован к постели. Мадам де Ментенон держала спящего короля за руку. Он проснулся и посмотрел на нее.
      - Милостивая государыня, - сказал Людовик, - меня утешает в смерти только то, что скоро мы опять соединимся.
      - О чем вы плачете? - спросил король двух молодых лакеев, сидящих у камина. - Разве вы думали, что я бессмертен? Что касается меня, то я никогда так не думал, и вы, при моей старости, давно могли б приготовиться к тому, что лишитесь меня.
      Последними словами Людовика XIV перед агонией, после которой он скончался 1 сентября 1715 года, не дожив четырех дней до своего 77-летия, были:
      - Боже, помоги мне!
      Мадам де Ментенон удалилась в монастырь Сен-Сир, который сама же и основала.
      Во дворце провозглашали нового короля. А священники, врачи и служанки перенесли тело покойного на парадное ложе. Все были взволнованны и не обратили внимания на одну пикантную деталь.
      Тело короля было выставлено в Версале на постели с изумительным балдахином. Это был тот самый балдахин, который заказала для короля мадам де Монтеспан, и на нем был изображен ее портрет. Но обнаружили это только тогда, когда балдахин стали сворачивать, так что король пролежал под ним десять дней. И все десять дней на него глядело изображение его бывшей любовницы. До самой могилы Людовика XIV сопровождало воспоминание о незаконной любовной связи.
      Это было очень символично. Женщины Людовика XIV всегда шли с ним по жизни. Они влияли на политику короля, а значит, и на великую эпоху, как называют царствование Людовика XIV. Мария Манчини - своей чистотой и образованностью, Луиза де Лавальер - изяществом и нежностью, мадам де Монтеспан - хитроумным коварством, мадам де Ментенон - умом. Все они так или иначе способствовали расцвету великого века.
      Роль женщины в истории Франции трудно переоценить, как ни банально звучит эта фраза. Но, видит Бог, точнее не скажешь.
      Дети-любовники Жорж Санд
      В девичестве Аврора Дюпен, в замужестве баронесса Дюдеван, в последующей творческой и личной жизни Жорж Санд. С этим именем она вошла в историю. Писательница, во многом опередившая свое время, создавшая новый стиль не только литературы, но и философии жизни, в которой внутреннему миру женщины отведено не меньше, если не больше, места, чем сложному миру мужчины.
      Презирающая любое проявление мещанства, имеющая аристократические корни, Жорж Санд вела жизнь художника, для которого материальные лишения не играли особой роли. Она жила в мансардах Парижа, и порой ей не на что было купить еды, не говоря о платьях. В мужском костюме и с мужским именем она эпатировала местную аристократию не потому, что ставила своей целью шокировать благовоспитанное общество. Просто ей было так удобнее жить.
      У тех, кто мало знает ее биографию, может сложиться образ сухой и черствой эмансипе. Глубокое заблуждение! На протяжении всей своей жизни Жорж Санд была окружена любовью и... любовниками. Кто-то занимал в ее жизни больше места, кто-то меньше, но всегда Жорж Санд отдавалась своей любви целиком, без остатка. И всегда оставалась верной тому человеку, которого любила. Каждая новая любовь давала ей силы для творчества. Но были в ее жизни трое мужчин, которые во многом определили ее судьбу. На примере отношений с ними лучше всего виден характер этой удивительной женщины и ее особая, только ей свойственная способность любить.
      Малютка Жюль
      1830 год. Имение в Ноане. Двор с цветущими акацией и сиренью, поросль белого бука, посыпанные песком дорожки. Тихая размеренная жизнь, нарушаемая приключениями баронессы Авроры Дюдеван. Ей 26 лет, она замужем за Казимиром Дюдеваном, имеет семилетнего сына Мориса и полуторагодовалую дочь Соланж. Одним словом, солидная дама. Однако такая жизнь - жизнь матери благовоспитанного семейства и хозяйки имения не для нее. А ее муж "человек с длинными ногами, но с ленивым умом", и Аврора чувствует, что родилась для какой-то другой жизни, только не для этого хоть и благополучного, но такого унылого времяпрепровождения.
      "Вы знаете, как живут в Ноане: вторник похож на среду, среда на четверг и так далее. Только зима и лето вносят некоторое разнообразие в это прочно застоявшееся существование..." - пишет Аврора своему другу Жюлю Букуарану.
      Аврора не позволяла дать себе увязнуть в рутине. Она садилась на лошадь и скакала в соседние замки небольшого городка Ла-Шатр, где ее ждало общество блестящих молодых людей, которые восхищались ею и наперебой за ней ухаживали. Они называли ее властной тигрицей и своей музой. Хотя сюжеты будущих романов находились разве что в зародыше, и о них никто еще не подозревал.
      ...Жюль Сандо был очаровательный блондин, "завитой, как маленький Иоанн Креститель на рождественских картинках", - такое определение дала молодому человеку сама Аврора. Он не любил охоты, шумных сборищ. Хрупкий мечтатель с вечной книжкой в руках.
      Они встретились в замке Шарля Дюверне, куда Аврора приезжала развеяться в компании своих поклонников. Как только Жюль увидел ее, он скромно уединился на скамейке под яблоней с книгой в руках. Этим невольно он и обратил на себя пристальное внимание Авроры. Ее задело такое пренебрежение к своей особе (которое было, скорее, наоборот, - повышенным смущением от встречи с яркой женщиной). Она привыкла к восторженным комплиментам светских молодых львов.
      Поближе познакомиться с этим молодым человеком стало ее главной целью. Она предложила всей компании переместиться к той яблоне, в тени которой спрятался Жюль Сандо. В те дни все говорили только о революции, и беседа у яблони была о ней. В июле 1830 года к власти пришла финансовая аристократия. Монархия во Франции опять не прижилась. Хотя сведения, которые доходили из Парижа, были довольно противоречивы. Говорили, что строились баррикады, что шла ружейная стрельба. Всем хотелось показать свою осведомленность, но никто толком не знал, была ли провозглашена республика.
      Аврора, ведя пылкую беседу, искоса поглядывала на нового молодого человека. Он, казалось, не проявлял особого интереса к революционной теме, но на нее, Аврору, несколько раз посмотрел. Посмотрел заинтересованно, как подсказало ей женское чутье. Посчитав свою первую задачу выполненной, Аврора сообщила молодым людям, что такая скупая информация ее не устраивает и что она должна отправиться за более полными известиями в Ла-Шатр. Попрощавшись, через несколько минут верхом проезжая мимо молодых людей, которые в том же составе оставались около скамейки под яблоней, слегка обескураженные ее неожиданным отъездом, Аврора крикнула:
      - Шарль, приведите завтра всех ваших друзей обедать ко мне!.. Я рассчитываю на всех вас, господа!
      При этом смотрела она только на Жюля, встретившись с ним взглядом. Это приглашение конечно же в первую очередь было адресовано ему.
      И на следующий день он со своими товарищами приехал в Ноан. Девятнадцатилетний Жюль был ослеплен красотой, экзальтированностью, черными сверкающими глазами, точеной фигурой хозяйки Ноана, которая была старше его на 7 лет. Он сразу уловил ее независимый ум, отметил оригинальность суждений.
      Да, она выглядела совсем не провинциально. Да что там не провинциально! И в Париже он не видел таких женщин. Жюль Сандо был очарован Авророй, он не отрывал от нее глаз. А позднее, когда узнал, что и она проявляет к нему повышенный интерес, влюбился без памяти.
      Аврору соблазнили в Жюле его юность, его светлый ум и тот воздух Парижа, который он принес с собой и которого так не хватало романтически настроенной молодой женщине, не желающей увязнуть в деревенской рутине. Жюль не был мачо, он был ребенком. Но это-то и пьянило Аврору. Ей хотелось взять его на руки и погладить по головке. Вот что она сама в одном из писем говорит о Жюле и о том, как произошло первое обоюдное признание в любви:
      "Если бы вы знали, как я люблю это милое дитя, как с первого же дня его выразительный взгляд, его порывистые и открытые манеры, его робкая неловкость внушили мне желание встретиться с ним, всматриваться в него! Я не могла бы объяснить, почему я им заинтересовалась, но это чувство росло с каждым днем, и я не могла противиться ему... Я ему сказала, что люблю его, еще не говоря этого самой себе. Мое сердце говорило мне о любви, но я сопротивлялась ему, и Жюль узнал о моем чувстве в тот же миг, что и я. Не знаю, как это случилось... Есть у меня особенно любимое место. Это скамейка, стоящая в красивой рощице, в глубине нашего парка. Там мы в первый раз громко сказали друг другу о нашей любви. Там в первый раз мы соединили наши руки".
      О платонической любви с Жюлем Аврора и думать не хотела. Она пережила то время, когда из идеалистических убеждений упускаешь настоящую любовь. Но Аврора была замужней женщиной, матерью семейства. Мужа она хоть давно и не любила, но огорчать не хотела. Не хотела и раздувать провинциальный скандал в размеренной деревенской жизни. Значит, нужно было скрываться. Жюль открыто не требовал близости, но чувствовалось, что он тоже изнемогает.
      Наконец они решились. В Ноане был павильон, выходивший одной стороной в парк, другой - на дорогу. Входя в него, посетитель имел возможность обойти дорогу из деревни и из замка, не привлекая к себе внимания прислуги. Там, в этом павильоне, они впервые и стали любовниками. Аврора испытала необыкновенную нежность к этому юноше, он, сначала слегка растерянный, любил ее так, как будто боялся причинить ей боль.
      Иногда они встречались и любили друг друга в лесу в местечке Ла-Купери, в то время как друзья охраняли их любовь от посторонних глаз.
      Лето 1830 года в Ноане закончилось, и молодежь стала потихоньку уезжать в Париж. Уехал и Жюль. Переписка не прекращалась, и любовники были уверены, что разлука продлится недолго. Аврора скучала по светскому обществу молодых друзей, тосковала по своему молодому любовнику и скрывала эту тоску за самоиронией. 1 декабря 1830 года она пишет Шарлю Дюверне, но письмо адресовано и Жюлю:
      "После твоего отъезда, о светловолосый Шарль, юноша мечтательный, задумчивый, мрачный, как грозовой день, несчастный мизантроп... деревья пожелтели, сбросили с себя свой блистающий убор... И ты, малыш Сандо! Милый и легкий, как колибри в благоухающей саванне! Ласковый и колючий, как крапива, которая колышется на ветру у стен замка Шатобрен. С тех пор как ты, заложив руки в карманы, не проходишь больше через маленькую площадь с быстротой серны... городские дамы встают только с заходом солнца, подобно летучим мышам и совам, они уж не снимают с головы новых чепцов, чтобы показаться в окошке, а папильотки уже пустили корни в их волосах... Не зная, как изгнать давящую своими тяжелыми крыльями тоску, ваша несчастная подруга, утомленная светом солнца, уже не освещающим наших прогулок и серьезных научных разговоров в Ла-Купери, решила заболеть лихорадкой и хорошим ревматизмом исключительно для того, чтобы развлечься и как-нибудь провести время..."
      Жизнь начала казаться Авроре бессмысленной. Общество невестки было приятным, но она удалялась к себе уже в девять вечера - время, когда Аврора только начинала чувствовать подъем творческих сил. Муж Казимир и брат Ипполит все время отсутствовали, занятые то новыми женщинами, то пьянством. Детей - дочь Соланж и сына Мориса - Аврора любила, но заниматься только ими всю жизнь не хотела.
      Решение уехать в Париж родилось естественно. Там она опять встретится с Жюлем, начнет работать, это ее не пугало, наоборот - приятно будоражило нервы. Правда, кем она будет работать, она пока не думала. Но не сомневалась: в Париже начнется новая, интересная, бурная жизнь.
      Воплощение этого решения в жизнь ускорило одно обстоятельство. Случайно в секретере Казимира Аврора нашла пакет на свое имя. "У этого пакета был очень официальный вид, что меня поразило, - пишет она другу Букуарану. - На нем была надпись: вскрыть только после моей смерти. У меня не хватило терпения ждать, когда я стану вдовой... Раз пакет адресован мне, значит, я имею право вскрыть его, не совершая нескромности; и так как мой муж находится в добром здравии, я могу прочесть хладнокровно его завещание. О Боже! Ну и завещание! Одни проклятия, больше ничего! Он собрал тут все свои взрывы злости, всю ярость против меня, все свои рассуждения о моей развращенности, все свое презрение к моей сущности... Чтение этого письма пробудило наконец меня от сна. Я сказала себе, что жить с человеком, у которого нет ни уважения, ни доверия к своей жене, - все равно что надеяться воскресить мертвого. Мое решение было принято, и могу сказать уверенно - бесповоротно..."
      Не откладывая ни дня, она сразу же сообщила о своем решении мужу. Казимир увидел ее твердость и понял, что спорить с женой бессмысленно. Он сразу согласился на все ее условия. Она не собирается навсегда покидать Ноан и детей. Полгода она будет жить в Париже, полгода здесь, в Ноане. Муж ей будет выплачивать три тысячи франков пенсиона. Взамен она сохранит видимость брака. На том и порешили.
      И Аврора Дюдеван 4 января 1831 года покинула Ноан и переехала в Париж, счастливая оттого, что обрела долгожданную свободу, и грустная от предстоящей длительной разлуки с детьми. Морис так плакал при расставании. Ну ничего, она утешила его тем, что обещала прислать ему костюм национальной гвардии с ярко-красной шляпой.
      Всю дорогу шел дождь, Аврора промерзла насквозь, но, когда в Париже ее встретил радостный счастливый Жюль, ей сразу стало тепло. Жюль согрел ее в своих объятиях и отвез на квартиру к брату Авроры Ипполиту Шатирону, где она на первое время обосновалась.
      Жизнь в Париже кипела, била ключом, она была именно такой, какой Аврора ее себе и представляла. В литературе, как и в политике, происходило множество значительных, или, как бы сейчас сказали, знаковых, событий. Вышел роман Виктора Гюго "Собор Парижской Богоматери". Начинал писать молодой Оноре де Бальзак. Творили гениальные композиторы и художники.
      Аврора недолго колебалась, какую сферу деятельности ей избрать. Она хотела заниматься литературой. Вот заметки в ее дневнике: "Я убедилась, что пишу быстро, легко, могу писать много, не уставая, что мои мысли, вялые в мозгу, когда я пишу, оживают, логически связываются между собой..." А вот отрывок из письма старому другу Букуарану: "...я выбираю литературную профессию. Несмотря на неприятности, которые иногда случаются в ней, несмотря на дни лени и усталости, которые прерывают иногда мою работу, несмотря на более чем скромную жизнь в Париже, я чувствую, что отныне мое существование осмысленно. У меня есть цель, задача, скажем прямо: страсть. Писательское ремесло..."
      И в Париж Аврора приехала не с пустыми руками - она привезла свой первый роман "Эме". Теперь нужно было найти издателя.
      Ей помогли ее восторженные поклонники - друзья Жюля. Она познакомилась с Гиацинтом Табо де Латушем, все называли его просто Латушем, - человеком, который первым издал во Франции Гете, опытнейшим редактором и тонким литературоведом, учителем молодого Бальзака. От первого романа Авроры Латуш не пришел в восторг, но предложил ей работать в газете "Фигаро", которую он в то время возглавлял.
      Так у Авроры появилась работа, за которую платили достаточно для того, чтобы прожить в Париже, а жизнь в этом городе и в те времена не была дешевой. Когда ей требовались дополнительные деньги, она обращалась к мужу, и тот исправно присылал ей.
      Аврора купалась в своей новой парижской жизни. Она работала в революционной сатирической газете, у нее был Жюль, она была окружена талантливыми людьми. Здесь, в Париже, можно было вести себя раскованно и непринужденно и при этом не слышать сплетен за спиной. Для того чтобы чувствовать себя еще свободнее, Аврора начала носить мужской костюм. Ведь когда-то она ездила на охоту верхом в блузе и гетрах и теперь не испытывала никакого смущения. Париж было трудно чем-либо удивить, и это вполне устраивало молодую журналистку. У мужчин в те времена в моде были свободные английские рединготы - длинное пальто с двумя воротниками, доходившее почти до пят, почти не подчеркивающее талию. Аврора без колебаний надела редингот серого сукна, серую шляпу и плотный шерстяной платок. Вместо остроносых туфель - сапоги, от которых она сама была в восторге. Одним словом, не солидная женщина в возрасте 27 лет, а студент-первокурсник.
      Аврора писала заметки для рубрики "Смесь". Это давалось ей непросто, ведь от журналистов Латуш требовал прежде всего лаконичности и краткости, а Аврору тянуло на пространные рассуждения. Она отводила душу на сентиментальных рассказиках, место для которых редактор ей всегда оставлял. Когда 5 марта 1831 года она написала статью, высмеивающую правительство, чем вызвала крупный скандал, а вместе с ним и уважение газетного начальства, она решилась наконец рекомендовать редактору Жюля Сандо. Передала Латушу его статью, статья понравилась, и ее любовник был "пристроен" в "Ревю де Пари". Однажды он принес текст, написанный в соавторстве с Авророй, который Латуша восхитил.
      Аврора не подписывалась своим настоящим именем. Она не хотела дразнить гусей, то есть своих родственников. Они все равно не поняли бы ее.
      Аврора и Жюль работали теперь вместе и подписывались Ж. Сандо. Для Авроры журналистика была не столько ремеслом для зарабатывания денег, сколько веселой игрой. И даже если иногда эта игра начинала надоедать, Аврора брала себя в руки и, будучи с детства дисциплинированной и привычной к труду, заставляла себя писать.
      Чего нельзя было сказать о Жюле. Его приходилось сажать за стол, когда редактор уже ждал материал. Он любил понежиться в постели и работал только тогда, когда к этому его принуждала Аврора. Она вообще заботилась о нем как мать. Следила за тем, чтобы он не забывал поесть, чтобы он не простудился.
      Прошло полгода, и надо было возвращаться в Ноан к мужу и детям. Аврора сдержала слово, данное Казимиру. Как она провела эти шесть месяцев? Это было самое тяжелое время в ее жизни, только дети и литература скрашивали существование.
      "6 часов утра. Я работаю с семи часов вечера. За пять ночей написала целый том. Днем, чтобы отвлечься, занимаюсь с сыном латинским языком, который я совсем не знаю, и французским, который я почти не знаю..."
      О муже Казимире: "...мой муж делает все, что хочет, есть у него любовница или нет, это зависит только от его желания... В конце концов справедливость требует, чтобы свобода действий, которой пользуется мой муж, была бы взаимной..."
      Из Ноана она продолжала заботиться о "маленьком Жюле". "Поручаю вам обнять моего маленького Жюля и не дать ему умереть с голоду, по его привычке", - пишет она Эмилю Реньо, своему другу и поклоннику, которому поручает найти квартиру для их совместного проживания с Жюлем. Брат Ипполит требовал, чтобы Аврора вернула ему его парижскую квартиру.
      Шесть месяцев разлуки для влюбленных были невыносимы, и Жюль приехал в Ла-Шатр - городок близ Ноана, где любовники начали встречаться, уже не опасаясь никого. Более того, опьяненная независимостью, которую она сама для себя отстояла, Аврора стала принимать любовника и у себя в комнате в Ноане.
      Но жили они не только любовью. Их связывало общее дело. Еще в Париже они задумали и начали вместе писать роман "Роз и Бланш" - историю жизни актрисы и монахини. Теперь, в Ла-Шатре, они продолжили работу над ним. Парижский издатель Рено обещал им выплачивать по сто двадцать пять франков за каждый полученный им том и позднее, через три месяца, - пятьсот франков.
      Вскоре вслед за Жюлем в Париж переехала и Аврора. Она поселилась в новой квартире на набережной Сен-Мишель, которую снял для нее Реньо. Осенью 1831 года вышел их совместный с Жюлем роман "Роз и Бланш". Читатели и критики встретили его довольно хорошо. Лучшие страницы были написаны Авророй. Язык Сандо был немного тяжеловесен.
      Успех жены привел в Париж ее мужа. На набережной Сен-Мишель все было предпринято для того, чтобы супружеские чувства не были задеты и чтобы Казимир Дюдеван неплохо провел время в столице.
      На этот раз Аврора прожила в Париже недолго и уехала в Ноан. Но весной 1832 года вновь появилась на набережной Сен-Мишель с дочерью Соланж и романом, написанным на этот раз ею одной. Он назывался "Индиана" и произвел в литературных кругах настоящий фурор.
      А что же Жюль? Рукопись любовницы он прочел с восторгом. Как порядочный человек, он отказался подписывать книгу, над которой не работал, своим именем. Но Аврора по-прежнему не хотела ставить свою фамилию. Тогда ей в голову пришла идея: она частично сохранит фамилию Сандо и изменит имя. Причем имя возьмет мужское. Вот так и родился, вернее, родилась Жорж Санд.
      В редакцию она больше не ходила. Для "Ревю" она писала еженедельно 32 страницы текста за четыре тысячи франков в год. И работала над новым романом. Они переехали в новую квартиру на улице Малакэ. Аврора писала по ночам, когда Соланж и Жюль спали. Жюль, видя, как она работоспособна и плодовита, чувствовал себя не в своей тарелке. На просьбы последовать ее примеру он выходил из себя: "У меня нет, как у тебя, стальной пружины в голове!"
      Однажды, когда Аврора в очередной раз покинула Париж, она вдруг почувствовала, что испытала облегчение оттого, что долгое время не увидит Жюля. И тогда она честно призналась себе (что всегда старалась делать) она устала от своего любовника. В этой любви роль мужчины играла она, а сама мечтала об идеальном мужчине, который был бы ее повелителем, богом. Она перестала испытывать радость близости, которая напоминала ласки матери и ребенка. Но теперь с Авророй жила еще и ее дочь Соланж, а растить двух детей, при этом с одним из этих детей еще и спать ей не хотелось. Отказавшись под предлогом работы от совместной жизни, она сняла для Жюля квартиру на Университетской улице. Когда она узнала о том, что он принимает там своих любовниц, Аврора прямо сказала ему, что им пора расстаться. Но какое-то время они еще продолжали встречаться.
      Конфликты, кончающиеся рыданиями и ласками, - это было не для нее. В конце концов она приняла решение о разрыве с Жюлем. И в этом инициатива опять исходила от нее. Аврора сдала квартиру Жюля, которую сама же сняла для него, достала для него паспорт, купила ему билет в Италию, чтобы он там развеялся, и дала денег на дорогу.
      Жюль не был готов к такому резкому разрыву. Теперь ему казалось, что жизнь кончена. Когда он услышал о решении своей любовницы, он расплакался. С Авророй он чувствовал себя тепло и уютно, как с мамой. Она успокоила его и отправила домой. Дома он нашел ацетат морфия и принял огромную дозу. Это его и спасло. Слишком большое количество наркотика его хрупкий организм не принял и отторг. Его вырвало, и жизнь была спасена. Трагедии не получилось.
      В парижских литературных кругах осуждали Жорж Санд за жестокость в обращении со своим любовником. Бальзак, любивший эту пару, при их разрыве сделал выбор в пользу Сандо. Он пишет госпоже Ганской в марте 1833 года: "Я любил эту пару влюбленных, поселившихся в мансарде на набережной Сен-Мишель, смелых и счастливых... Госпожа Дюдеван решает, что она обязана расстаться с ним из-за детей".
      Бальзак ошибался. Аврора ни с кем из-за детей не расставалась. Но иначе она действовать не могла. Она считала, что гуманнее будет порвать одним махом, чем долго травмировать друг друга. В день разрыва она попросила Реньо навестить Жюля:
      "Идите к Жюлю и позаботьтесь о его телесном здоровье... Сделайте все, чтобы он жил. Он еще долго будет страдать, но он так молод! Может быть, когда-нибудь он не пожалеет, что остался жить. Я навещу его сегодня, буду ходить к нему каждый день. Убедите его, что он не должен оставлять свою работу и добавлять ко всем другим неприятностям еще и материальные. Он никогда не посмеет - у него нет права - помешать мне быть для него матерью..."
      И Жюль вскоре оправился. И уехал в Италию. Пути любовников, из которых женщина была матерью, а мужчина - ребенком, разошлись. Когда Сандо спустя несколько месяцев вернулся и встретился с Бальзаком, автор "Человеческой комедии" растрогался - ему показалось, что у молодого человека было разбито сердце. Бальзак предложил Сандо помощь. "Надо поставить на ноги этого бедняка, потерпевшего кораблекрушение, а потом уж пустить в плавание по литературному океану", - писал он Ганской. Жюль помощь принял. Вскоре он заметно повзрослел, стал практичным и циничным и даже сделал литературную карьеру. Все, кто знал его, утверждали, что именно Жюль - прототип героя романа Бальзака "Утраченные иллюзии". Бальзак же всегда это отрицал. Карьера Жюля была не такой шумной, конечно, как карьера Жорж Санд, да и таланты их были несопоставимы, но его романом "Марианна" в те времена зачитывались. В этой книге, кстати, он дает такой портрет своей первой и незабываемой любовницы:
      "Тишина полей, учение, мечтательность, чтение развили в Марианне скорее силу, чем нежность, скорее воображение, чем сердечность, скорее любопытство, чем истинную чувствительность. Она всегда жила в мире химер... Она исчерпала всю радость до того, как испытала ее..."
      Неблагодарный Жюль! Кому, как не ему, заметить чувствительность, сердечность и нежность его первой женщины! Но, видно, гордость, задетая тем, что его превзошли во всем - и в творчестве, и в любви, - не давала покоя.
      Поэт из борделя
      Жорж Санд осталась одна. В маленькой квартирке на улице Малакэ она продолжала работать день и ночь, работа была спасением от одиночества. Жорж писала новый роман. Да, ей опять не повезло в любви, но истязать себя она не будет, она верит, что где-то есть тот идеальный мужчина, которого она по-прежнему ищет.
      Она не жила затворницей. "Индиана" принесла ей известность, после выхода в свет в мае 1833 года романа "Лелия" о ней говорили всюду, о ней восторженно отозвались лучшие критики и лучшие писатели, в их числе был и Бальзак. Влиятельнейший, известнейший критик Сент-Бев писал Жорж: "Благодаря "Лелии" растет мое восхищение вами и дружба, которую я почувствовал к вам... Быть женщиной, еще не достигшей и тридцати лет, по внешнему виду которой даже нельзя понять, когда она успела исследовать такие бездонные глубины; нести это знание в себе, знание, от которого у нас вылезли бы волосы и поседели виски, - нести с легкостью, с непринужденностью, сохраняя такую сдержанность в выражениях, - вот чем прежде всего я любуюсь в вас; право, сударыня, вы чрезвычайно сильная, редкостная натура..."
      Да, она была человеком сильным и талантливым. И окружали ее люди, достойные: Бальзак, Стендаль, Мериме, Лист, Гюго, Гейне, Дюма, Мюссе, Шопен, Делакруа, Флобер - в какое время такое количество гениев проживало под крышами одного города? И конечно, Санд продолжала поиски своего "идеального любовника". И описала их в романе "Лелия". Ее героиня Дон-Жуан в женском обличье. Но если мольеровский персонаж бежал от женщины к женщине, то Лелия - от мужчины к мужчине, не находя ни в одном из них идеала. Автор наделила свою героиню той чувственностью, которой бы хотела обладать сама. "Я видела рядом с собой женщину необузданную, и она была прекрасной; я же, почти пуританка, девственница, была отвратительна в своем эгоизме и замкнутости", - пишет она Сент-Беву.
      Пикантный эпизод с Проспером Мериме на пути поиска "идеального любовника" чуть было не поверг ее в тяжелую депрессию, если бы она, как всегда, не нашла спасения в работе.
      Их познакомил Сент-Бев. Проспер Мериме отличался славой обольстителя. Он находил удовольствие в том, что о любви говорил цинично, отрицая всякую возвышенность и сантименты. Хотя сам, как это часто бывает, при этом принадлежал к разряду людей сентиментальных. (А Жорж Санд? Она ведь тоже при всем ее эпатаже и метаниях от мужчины к мужчине была, по сути, очень целомудренным человеком, действительно ищущим идеал.)
      Когда они познакомились, она говорила с ним очень откровенно. Она была уверена, что обрела друга. Интеллект Мериме отвечал ее высоким требованиям к мужчине.
      В этом откровенном разговоре, а скорее даже монологе, Жорж делилась с Проспером проблемами Лелии, то есть бедами ее самой. Писатель слушал внимательно, а когда настала очередь его ответной реакции - расхохотался. Мериме не мог не видеть, чего хотела от него Жорж Санд - понимания, участия, но решил поддерживать свой имидж циника и заявил, что дружить с женщиной он может только при одном условии (нетрудно догадаться, при каком) и что все остальное - просто литература.
      Жорж, конечно, придерживалась несколько иного мнения на этот счет, но тогда, услышав эти слова от Мериме, когда они прогуливались вдоль набережной Малакэ по берегу Сены, она ответила:
      - Хорошо, я согласна; пусть будет так, как вы хотите, раз это вам доставляет удовольствие. Что же касается меня, то предупреждаю вас: я абсолютно уверена, что не получу никакого.
      И они поднялись в ее квартиру. Молча поужинали. Вина у Жорж Санд в доме не оказалось. Жорж пыталась вести себя раскованно, если не развязно, так она маскировала свою не преодоленную с детства стыдливость. Чуть ли не на глазах у Мериме она переоделась в турецкий халат. Показала взглядом на кровать. Мериме поспешно разделся.
      Все было как в скверном анекдоте. Проспер обомлел. Вместо надменной, независимой, раскованной особы перед ним предстала робкая, застенчивая, стыдливая женщина. При всем его напускном цинизме шок Мериме был настолько силен, что он в самый решительный момент оказался несостоятелен.
      В один и тот же момент с них слетели маски: с Жорж - маска эмансипе, с Мериме - маска циника и донжуана. А стать нежными, ласковыми и чуткими они не смогли. Жорж - потому, что была еще не готова, а Мериме - потому, что раскрыл свою ахиллесову пяту: женщина увидела его нервным и растерянным.
      Он попытался отшутиться, но получилось грубо, обидно, если не сказать жестоко. Когда он ушел, Жорж плакала от горя, отвращения и вновь надвигающейся безысходности.
      В довершение всего этот случай стал предметом сплетен богемного Парижа. О встрече с Мериме Жорж рассказала своей близкой подруге - актрисе Мари Дорваль. Та не могла не поведать этот анекдот из жизни знаменитых литераторов Александру Дюма. Ну, а уж за ним дело не стало, он был большим болтуном. Причем приукрасил эпизод, вложив в уста персонажей фразы, которые они не произносили. На следующий день весь Париж повторял слова, якобы сказанные Жорж Санд в адрес Проспера Мериме: "Вчера у меня был Мериме... немного стоит".
      Мериме исчез из ее жизни. Жорж сожалела о неудавшейся дружбе и, может быть, любви. "Если бы Проспер Мериме меня понял, может быть, он полюбил бы меня; если бы он полюбил, он меня бы подчинил себе; а если бы я смогла подчиниться мужчине, я была бы спасена, ибо свобода гложет и убивает меня".
      Вот вам и эмансипе! "Свобода гложет и убивает", "если бы я смогла подчиниться мужчине"... Объясняется же все очень просто - Жорж Санд была настоящей женщиной, мечтающей о таком же идеальном мужчине, как и большинство женщин. Но мечта мечтой, а жизнь жизнью. Сильные мужчины, которые могли бы ее подчинить, долго не задерживались в ее жизни, а вот слабые, те, которым была нужна ласка скорее не любовницы, а матери, становились частью ее жизни. После Жюля Сандо таким мужчиной стал еще один великий талант тех времен - Альфред де Мюссе.
      Сент-Бев давно хотел их познакомить. Сводничество было любимым хобби этого критика с манерами гомосексуалиста.
      - Вы непременно полюбите Альфреда. Это сама весна, весна поэзии, ослепительная в своем блеске, это идеальный образ юного гения, красивого как бог, - говорил Сент-Бев своей талантливой подруге.
      - Нет, он слишком денди, он мне не подходит, - ответила Жорж другу-критику, когда впервые увидела Мюссе на обеде, устроенном газетой "Ревю дю Монд".
      Поэт был одет в редингот с бархатными отворотами, доходящими до пояса, цилиндр он носил набекрень, подражая Байрону. Высокий галстук и брюки небесно-голубого цвета в обтяжку придавали ему подчеркнуто театральный облик.
      Альфреду было всего 23 года, он был на шесть лет моложе Жорж Санд и Сент-Бева. Первое впечатление Авроры - если денди, то наверняка пустой напыщенный индюк, - оказалось обманчивым. Мюссе был очень добродушным и одновременно остроумным - качества, редко уживающиеся вместе в одном человеке. Жорж до слез смеялась его шуткам и тому, как театрально он их преподносил. При этом во взгляде поэта было видно восхищение ею, и это не могло не быть приятно Жорж Санд. У нее было много поклонников среди талантливой молодежи, и теперь появился еще один, она это ясно видела. Он восторгался ее маленьким кинжалом за поясом, ее огромными, как у индианки, глазами, оливковым, с бронзовым оттенком цветом лица. Позже в своих стихах он напишет об "андалузке со смуглой грудью".
      И сразу, в первый же день общения с Мюссе она поняла, что он будет ей больше чем поклонник. Было что-то в этом денди, что тронуло Жорж, и это было приятное чувство, которое она испытывала очень редко.
      Альфред стал ее другом. Она показывала ему свои еще не изданные произведения и высоко ценила его советы: Мюссе обладал безупречным литературным вкусом. Рецензируя пробный оттиск "Лелии", который Жорж ему послала, он написал: "Находишь десятки страниц, которые идут прямо к сердцу". Потом, по ее просьбе, написал эротические стихи, которые должен был распевать в пьяном виде персонаж "Лелии" Стенио.
      Если взор подниму я средь оргии грубой,
      если алою пеной покроются губы,
      ты прильнуть к ним приди.
      Пусть желанья мои не находят покоя
      на плечах этих женщин, пришедших за мною,
      на их пылкой груди.
      По этой части "мальчуган Альфред", как называла его Санд, был специалистом. Как и Байрон, он время от времени любил пуститься во все тяжкие. Опиум, шампанское, проститутки - обычные атрибуты жизни молодого Мюссе. Об этом все знали, но ведь Мюссе был поэтом. Репутация человека, с головою погружающегося в разврат, скорее добавляла еще большей загадочности его несомненному очарованию.
      Жорж, в отличие от многих, не видела в этих похождениях ничего загадочного и достойного, она старалась не придавать значения этим рассказам о шумных оргиях Мюссе и продолжала с ним дружить. Желтый шелковый халат нараспашку, турецкие туфли без каблуков, испанская сетка для волос в таком виде она принимала его в своей квартирке. Они садились на подушки, брошенные на ковер, Жорж доставала трубку и египетский табак. Они курили, передавая трубку друг другу. Мюссе водил рукой по ее туфлям, расхваливая оригинальный восточный рисунок. Он шутил, Жорж смеялась, его рука понималась от туфли к коленям. Но встречала мягкое сопротивление руки Жорж.
      Альфред жаждал близости. Хотела ее и Жорж, но не так - в перерывах между курением и шутками Альфреда. Что-то должно было произойти значительное. Ведь она мечтала об идеальном любовнике, о глубокой и верной любви. И Мюссе, конечно, очень быстро понял это. И когда понял, написал ей письмо о том, что, к сожалению, она видит только одну сторону его сложной натуры, и довольно-таки поверхностную. Письмо заканчивалось словами: "Любите тех, кто умеет любить; я умею только страдать... Прощайте, Жорж, я люблю вас, как ребенок..."
      О глубокой и верной любви Альфред догадался правильно, но он и сам не подозревал, насколько верно попал в точку, употребив ключевые для Жорж слова: "люблю вас, как ребенок". Это был самый верный путь к ее сердцу. "Я влюбилась, и на этот раз очень серьезно, в Альфреда де Мюссе. Это не каприз, это большое чувство..." - пишет она Сент-Беву.
      Следующая встреча в квартирке на улице Малакэ была страстной и горячей, непохожей на предыдущие. В этот день они не смеялись, они предавались любви, а когда после страстных ласк Мюссе курил в постели трубку, Жорж гладила его по светлым волосам. В глазах ее стояли слезы счастья. Она будет не только любовницей Альфреда, но и его матерью, и его сестрой милосердия.
      На следующий день он переехал к ней. Этот переезд и их совместное проживание на Малакэ поначалу вызвали в кругах парижской богемы неприятные сплетни. Это объяснялось просто. Общество не хотело терять двух блестящих свободных людей, оно ревновало, опасаясь, что теперь Мюссе и Санд будут принадлежать только друг другу. Отчасти эта ревность была оправданной первое время Жорж и Альфред были поглощены своей любовью. Жорж ставила на своих книгах такие посвящения: "Господину моему мальчугану Альфреду. Жорж". Или: "Господину виконту Альфреду де Мюссе в знак совершенного почтения от его преданного слуги Жорж Санд".
      Но постепенно к этому все привыкли. Париж и тогда отличался от всего остального мира терпимым отношением к личной жизни каждого человека, а тем более к жизни таких больших художников, какими были Жорж Санд и Альфред де Мюссе. Справки об официальном оформлении любовных отношений у них никто не спрашивал.
      Приятели Альфреда, поначалу испугавшиеся потерять его, предостерегали поэта, запугивая его ужасами, которые испытал его предшественник Жюль Сандо. Но это только еще больше возбуждало Мюссе. Он мог им ответить словами, сказанными позже Ницше: "Там, где опасность, я вырастаю из-под земли".
      Альфред забыл об опиуме и проститутках. Внешние возбудители были ему не нужны. Он любил Жорж и наслаждался ее материнской опекой и заботой. Жили они весело. У них часто бывали гости, и вечера проходили в духе студенческих сборищ. Фантазиям Альфреда не было границ. Однажды они пригласили на ужин философа Лерминье. Стол был накрыт на две персоны. Лерминье отсутствие Мюссе слегка огорчило.
      - Где же Альфред? - разочарованно спросил гость.
      Вместо ответа открылась дверь, и появился Мюссе - в короткой юбке, грубо, безвкусно накрашенный, с крестиком на голой шее - одним словом, вылитая крестьянская девушка-прислуга - и молча стал подавать на стол еду. Лерминье и Жорж умирали со смеху. Служанка Альфред была серьезна и собранна. Но в какой-то момент как будто поскользнулась и опрокинула графин с вином прямо на голову философа. Пострадавший Лерминье хотел было возмутиться - это уж слишком! - но, увидев картинно испуганное лицо Альфреда, который тут же упал на колени, прося прощения, философ просто затрясся от хохота. А Мюссе встал с колен и с театральными слезами на глазах взял салфетку и стал ею вытирать вино с головы и с фрака Лерминье, еще больше пачкая его.
      Мюссе предложил поехать на недельку в Фонтенбло насладиться природой. Первые дни в уединенной тиши они наслаждались одиночеством и благодатью, но, когда наступило время возвращаться в Париж, одна сцена испортила все приятное впечатление от поездки. И заставила Жорж задуматься об их совместном будущем.
      Они гуляли ночью в полнолуние. Проходили мимо кладбища. И вдруг Альфред серьезно посмотрел на Жорж и сказал:
      - Зачем он пришел ко мне? Мне еще не пора.
      - Кто? - испуганно спросила Жорж. - О чем ты, Альфред?
      - Не смотри ему в глаза, - прошептал Мюссе.
      - Да кому же?! Что с тобой, о ком ты говоришь? Здесь никого нет! вскрикнула Жорж.
      Альфред бросился ничком на землю и разрыдался.
      - Он уходит. Он наконец уходит. Вон, видишь, человек в изорванной одежде. Этот человек - я.
      И он уткнулся головой в плечо Жорж, содрогаясь от всхлипываний.
      Припадок постепенно прошел, и они вернулись в гостиницу. Мюссе, ослабленный переживанием, быстро уснул. Утром, увидев испуганное лицо любовницы, он попытался все обратить в шутку. Нарисовал шарж, где в карикатурной манере изобразил себя, валяющимся на земле возле кладбища в рыданиях. И подписал: "Упавший в лесу и во мнении своей любовницы. Сердце столь же растерзано, как и платье".
      Но Жорж вовсе не позабавила эта шутка. Она поняла, что ее любимый серьезно болен. Решила, что ему нужно как можно больше положительных эмоций, длительного отдыха от суеты Парижа. Куда поехать? Ни у Жоржа, ни у Альфреда на этот счет не было никаких сомнений - только в Венецию, хотя ни он, ни она там никогда не были. Но Мюссе давно воспевал в стихах этот город и надеялся получить там дополнительный заряд вдохновения, а Жорж была уверена, что в такой поэтичной обстановке и она наберется новых впечатлений для своих книг.
      Но, увы, наши мечты и планы не всегда совпадают с тем, что предлагает нам судьба. Отъезд с самого начала стали сопровождать плохие предзнаменования. Их чемодан оказался тринадцатым по счету. По пути на корабль Санд чуть не сбила с ног разносчика воды. На корабле у Мюссе началась жуткая морская болезнь. Но любовники не были суеверны и верили, что, как только они достигнут желанного города, все образуется. О своей морской болезни Мюссе написал шутливые стихи:
      Жорж с верхней палубы не сходит
      И папироскою дымит.
      Мюссе больной живот подводит,
      Он как животное стоит...
      В довершение всех напастей в Генуе Жорж заболела лихорадкой. Может быть, это был знак, последнее предупреждение о том, что им не нужно ехать в город гондольеров? Они его не послушались.
      В Венецию въезжали ночью. Гондола была похожа на гроб. Лихорадка Жорж обернулась дизентерией, что вызвало массу неудобств на пути в отель. В отеле "Даниэли", где они расположились, Альфред сказал ей:
      - Жорж, я ошибался, я прошу у тебя прощения, но я тебя не люблю.
      У нее задрожали колени, она еле удержалась на ногах, но виду не подала. Немедленно уехать? Но на это не было никаких сил из-за дизентерии. К тому же на кого она оставит этого большого ребенка Альфреда?
      Она не стала устраивать сцен, а попыталась поговорить с ним спокойно. Решили, что поживут в разных комнатах и вернутся к товарищеским отношениям. Жорж успокаивала себя, пытаясь объяснить поведение Мюссе. "Он ехал со мной в Венецию, надеясь на романтику во всем - в том числе и в наших отношениях. Женщина, страдающая от непрекращающегося поноса, - не лучший вариант для любви", - говорила она себе. Но в глубине души испытывала глубокую обиду, как будто столкнулась с предательством.
      Последующий их "отдых" в Венеции предсказать было нетрудно. Жорж будет лечиться, работать, а Мюссе пустится в разврат. Поначалу так и произошло. Жорж села на строжайшую диету, через несколько дней выздоровела и, посвящая одиноким прогулкам по Венеции часа три в день, все остальное время работала. Альфред проводил время в притонах и пил все незнакомые ему раньше напитки, потом отправлялся путешествовать по борделям. Жорж не спала ночами в тревожном ожидании, прислушиваясь к звуку шагов. Он приходил под утро пьяный, в одежде валился на кровать и спал весь последующий день. Вечером приводил себя в порядок и уходил вновь.
      Жорж была уверена, что похождения в чужом городе кончатся плохо. Это не Париж, где Альфреда знали в каждом борделе и в каждом кабаке и почти всегда заботливо провожали домой. И в своих опасениях она оказалась права. Однажды утром он вернулся весь в крови, сильно избитый. Он не выглядел пьяным, хотя изо рта доносился винный перегар. Направляясь в свою комнату, он упал. Жорж хотела помочь ему подняться и довести до постели, но тут у него начался страшный припадок. Он бился в истерике, вокруг себя видел призраков и кричал им, что покончит с собой. Жорж боялась, что на этот раз он действительно способен это сделать. Она испугалась не на шутку. О своей обиде на "мальчугана Альфреда" она сразу забыла. Нужно было его спасать.
      Она вызвала врача. Молодому доктору Паджелло, у которого нашла понимание, она рассказала об Альфреде все - о его беспорядочной до встречи с ней жизни в Париже, о том его припадке на кладбище и о венецианском загуле.
      А Альфред заболел серьезно. Он редко находился в здравом уме - в основном бредил. Жорж и Паджелло проводили у его изголовья бессонные ночи. Тревога за жизнь Мюссе объединила их и... сблизила. В самом прямом и в самом буквальном смысле.
      Что это было для Жорж Санд? Паджелло явно был человеком не ее круга, более того - не ее романа. Молодой порядочный врач был для нее слишком примитивен. Но она, никогда просто так не уступающая мужчинам, сошлась с Паджелло чуть ли не у изголовья своего любовника. Возможно, это была усталость от материнских забот о своих мужчинах, она отдыхала в объятиях уравновешенного сильного человека, который ее боготворил. Было ли это счастьем? Может быть, только для Жорж Санд слишком пресноватым.
      И отдыхала она недолго. Иначе это была бы не Жорж Санд, а мадам Бовари в начале супружества. Отправив Альфреда в Париж и оставшись в Венеции с Паджелло, она уже писала Мюссе: "Кто будет ухаживать за тобой и за кем буду ухаживать я? Кто будет нуждаться во мне и о ком захочется мне заботиться теперь? Прощай, моя маленькая птичка! Люби всегда твоего бедного старого Жоржа".
      Она относилась к Паджелло очень хорошо, но не любила его. От Венеции для своего творчества она взяла все, что могла взять, и теперь эта тема была для нее исчерпана. И она покинула огорченного итальянского доктора и вернулась в Париж.
      Нужно ли говорить о том, что вскоре после ее приезда в Париж, увидевшись с Мюссе, они вновь стали любовниками? В одном из писем Жорж Санд говорит: "Бывает, что хирургическая операция проведена блестяще, она делает честь ловкости хирурга, но все же не может остановить болезнь. Вот так и Альфред снова стал моим любовником..."
      Он опять жил в ее квартирке на Малакэ, но прежняя легкость отношений ушла. Напротив, начались сплошные выяснения этих отношений. Их роман переживал агонию. Они то цеплялись друг за друга, ревнуя ко всему на свете, боясь упустить друг друга, то внутренне отдалялись друг от друга на космическое расстояние, продолжая жить в одной квартире.
      Разрыв был неизбежен, это понимали оба. Как всегда, с инициативой выступила Жорж. Сначала она вынудила Альфреда съехать с ее квартиры. Но он продолжал приходить к ней, и она не могла не открыть ему дверь, а открыв, не могла отказать во всем, что он хотел. Тогда она сбежала в Ноан. А оттуда в марте 1835 года писала Букуарану:
      "Я чувствую себя очень спокойно. Я сделала то, что должна была сделать. Единственная вещь, которая меня мучит, - это здоровье Альфреда... Как он встретил известие о моем отъезде: был ли безразличен, или сердился, или проявлял горе? Мне важно знать правду, хотя ничто не может изменить моего решения".
      Альфред, конечно, безразличен не был и "горе проявлял". Даже пускался с горя в загулы. Но прежних припадков не повторялось: врачи и время сделали свое дело. Со временем он успокоился и стал писать блестящие пьесы, которые ставятся в театре и сегодня, например "Лоренцаччо".
      Однажды, в конце 1840 года, проезжая по лесу Фонтенбло, он вспомнил Жорж Санд и в этот же день назвал ее в своих "Воспоминаниях" "женщиной, воспламенившей мою юность". И тут же приписал: "Да, любовь проходит, как все человеческие страсти и как сами люди".
      Утонченный Фридерик
      - Какая несимпатичная женщина эта Санд! Она действительно женщина? Я готов в этом усомниться, - сказал Фридерик Шопен о Жорж Санд, когда впервые увидел ее.
      Ему не понравилось, что она носила брюки, курила сигару, обращалась на "ты" к своим друзьям. Она очень сильно отличалась от белокурых полек, которых любил Шопен, от его нежной молодой Марии Водзинской, на которой он хотел жениться, но их брак не состоялся, потому что ее родители скептически относились к болезненному композитору.
      Для Жорж Фридерик был подарком судьбы. После сильного независимого мужчины - знаменитого адвоката Луи-Кризостома Мишеля, известного под именем Мишель из Буржа, от тирании которого Жорж устала, Фридерик Шопен олицетворял собой образ несчастного впечатлительного изгнанника, тоскующего о Польше, о семье и, главное, о нежной материнской любви. Он не говорил о своих печалях никому, потому что у него не было никого, кто бы мог его утешить. "Я был бы так рад, если бы нашелся кто-то, кто захотел бы мной командовать!" - говорил он, имея в виду любовь.
      Конечно, этот кто-то быстро нашелся. В лице Шопена Жорж приобретала сына и любовника одновременно. Что ей еще было нужно, чтобы влюбиться глубоко и надолго?
      Да, вначале она ему не понравилась. Но вскоре в своей записной книжке он обнаружил записку: "Вас обожают". Слова были подписаны - "Жорж Санд". И вот, после нескольких встреч с Жорж, Шопен в октябре 1837 года пишет в дневнике:
      "Три раза я снова встречался с ней. Она проникновенно смотрела мне в глаза, пока я играл... В моих глазах отражались ее глаза; темные, странные, что они говорили? Она облокотилась на пианино, и ее ласкающие взоры отуманили меня... Я был побежден! С тех пор я видел ее дважды... Она меня любит..."
      Да, для Жорж Санд не было ничего невозможного - ни в творчестве, ни в любви. А то, что любовь никогда не заканчивалась счастливо, - что ж, все проходит в этом мире, проходит, к сожалению, и любовь, во всяком случае, такая, какой добивалась Жорж Санд. Вообще, ее нельзя назвать непостоянной в любви. Она всегда была верна тому, кого любила, и прекращала отношения, когда любовь была исчерпана.
      Итак, Шопен "был побежден", как он признался в этом сам. И Жорж, конечно, видела это. Фридерик находил в Жорж силу, которая влекла его к себе, потому что помогала ему. Санд поддерживала Шопена во всех его творческих начинаниях, разбивая все сомнения, терзающие композитора. Она ничего не требовала, бескорыстно предлагая свою любовь. Робкий Шопен поддался искушению. И сразу грусть от недавней потери Марии Водзинской прошла.
      ...Поздней осенью 1838 года они решили поехать с Шопеном в Пальма-де-Майорку. Сын Жорж Морис по своему здоровью нуждался в более теплом климате, Шопен пугающе кашлял, к тому же он боялся открытой публичной связи с Жорж. Он все-таки не был парижанином. Тем более не были ими его родители, которых он изрядно побаивался.
      Уезжать вместе - значит, бросать вызов обществу, считал Шопен. Для Жорж мнение окружающих не имело никакого значения, развод с Казимиром был оформлен, но из уважения к чувствам своего нового любовника она согласилась на его условия. Не условия, условия Шопен не мог ставить никому - таков был его характер, это была просьба. Пусть Жорж поедет одна со своими двумя детьми, остановится в Барселоне. Там Шопен присоединится к ним, и они вместе сядут на пароход, направляющийся к Балеарским островам. Когда они прибыли на Майорку, там светило солнце и стояла жара. После дождливого холодного Парижа настроение было чудесным.
      Шопен поначалу очарован. Он пишет: "Я в Пальма, под пальмами, кедрами, алоэ, апельсиновыми и лимонными деревьями... Небо бирюзового цвета, море лазурного, а горы изумрудного. Воздух? Воздух такой, как на небе. Днем светит солнце, все одеты по-летнему, жарко; ночью целыми часами пение и игра на гитарах... Словом, дивная жизнь!"
      Но он быстро разочаровался. Как сказали бы сегодня, из-за полного отсутствия сервиса. Две комнатушки без мебели со складными кроватями, с жесткими матрасами, еда, состоящая в основном из рыбы и чеснока, дома, люди, поля - все тошнотворно пахнет растительным маслом... Нет, для всего этого Шопен был слишком утонченным, слишком нежным.
      Деятельная Жорж тут же отреагировала на претензии своего любовника и нашла деревенский домик у подножия горы за сто франков в месяц. Любовь в уютном домике вновь вернула хорошее настроение композитору-меланхо-лику. Но опять ненадолго, потому что начался сезон дождей. Это был потоп. Домик же, который снимали Санд и Шопен у некоего сеньора Гомеца, не случайно называли "домиком ветра". Сырой, без печей, он не мог защитить от ураганов. Стены были тонкими, как будто картонными. У Шопена опять начался кашель.
      Невежественный сеньор Гомец, увидев, как кашляет его постоялец, решил, что тот болен смертельной болезнью и есть опасность, что он перенесет заразу на всех окрестных жителей. Когда он выставил своих жильцов за дверь, им пришлось устроиться в Вальдемозской обители - небольшом монастыре, который возвышался над морем. Декретом 1836 года монашеский орден был распущен, и государство сдавало кельи внаем. Но из суеверия люди боялись жить в бывшем монастыре, и Жорж с детьми и Шопеном оказались там почти в одиночестве.
      Они были очарованы пейзажами. Дикие высокие скалы над морем, одинокие пальмы. Все бы хорошо, если бы не болезнь Шопена. Когда она обострялась, он становился очень капризным. Он заявил, что не выносит местной кухни. Санд пришлось самой готовить ему еду. Кроме этого, она гуляла с детьми в любую погоду, ходила по магазинам и продолжала писать. Где бы Санд ни находилась, трудилась она неустанно. Ночью, когда все спали, она работала над романом "Спиридион", перерабатывала "Лелию". Откуда у этой женщины было столько сил?! И казалось, утомительный уход за капризным любовником ей эти силы только прибавлял.
      Местные врачи поставили ему диагноз - горловая чахотка. Прописали кровопускание. Санд считала, что кровопускание может быть смертельным, и отказалась его делать. "Я ухаживала за многими больными, - пишет она, - и всегда у меня был верный инстинкт".
      Но надо отдать должное Шопену - несмотря на страдания, вызванные болезнью, продолжал работать и он. На Майорке он создал немало шедевров. Как писали исследователи его творчества, "в романтической обстановке". Но романтической обстановка была не всегда.
      В конце концов пребывание на Майорке утомило всю "семью". Но больше всего - Шопена, и поэтому было принято решение об отъезде. Вот что пишет Жорж об этом решении и о Шопене:
      "Ласковый, жизнерадостный, очаровательный в обществе, - в интимной обстановке больной Шопен приводил в отчаяние своих близких... У него была обостренная чувствительность; загнувшийся лепесток розы, тень от мухи - все наносило ему глубокую рану. Все ему было антипатично, все его раздражало под небом Испании. Все, кроме меня и моих детей. Он не мог дождаться отъезда, нетерпение доставляло ему большие страдания, чем жизненные неудобства".
      От Пальма до Барселоны путь был ужасен. На борту корабля везли живых свиней, воздух был отравлен их запахом. К тому же они дико вопили, потому что моряки били их, чтобы избавить от морской болезни. Капитан, испугавшись кашля Шопена, поместил его в самую плохую каюту, чтобы он не перенес заразу на других пассажиров. У Фридерика началось сильное кровохарканье, и, когда они прибыли в Барселону, он был на волосок от смерти. Врачи строго-настрого запретили ему возвращаться в Париж - климат столицы Франции убьет его. Решено было остаться в Марселе.
      Она продолжала работать, умудрялась каждый день написать свои двадцать страниц и вернулась из Марселя с новым романом "Спиридион" и переработанной "Лелией". Продолжала ухаживать за Фридериком, и в конце концов его здоровье пошло на поправку. Жорж остается верна себе:
      "Я не могу уйти, ведь мой бедный Шопен не может остаться один: он скучает, если около его кресла нет детской возни, чтения вслух..." "Шопен немного пополнел, почти не кашляет и, когда не дует мистраль, становится весел, как зяблик..."
      До конца мая они пробыли в Марселе, а потом переехали к Жорж в Ноан. И это первое лето в Ноане было счастливым. Жорж была сильной женщиной, но при этом очень тонко чувствующей. Она замечала каждый нюанс настроения своего любовника. Казалось бы, у Жорж Санд не было ни одной свободной минуты - она должна была писать романы, у нее были договоры с издательствами, воспитывать детей, принимать гостей, которые летом в Ноане не переводились. И при всем при этом она ловила каждый взгляд Фридерика, угадывала каждое его желание и обязательно выполняла его. В ее дневниках - подробное описание всех душевных движений ее любимого мужчины.
      "Он всегда стремился в Ноан и не выносил его никогда... Ему быстро надоедали радости деревенской жизни. Обычно, сделав небольшую прогулку, во время которой он срывал несколько цветов, он усаживался сразу же под деревом. Потом возвращался домой и закрывался в своей комнате... Он сочинил восхитительные вещи с тех пор, как он здесь", - писала Жорж, и она не преувеличивала. Тем летом в Ноане Шопен сочинил Сонату си-бемоль минор, Второй ноктюрн и три мазурки.
      Фридерик очень ценил вкус Жорж, считал ее очень тонкой слушательницей, каковой она, конечно, и была.
      Дневник Шопена, 12 октября 1839 года:
      "Они говорят, что мне стало лучше. Кашель и боли прекратились. Но в глубине моего существа я чувствую боль. Глаза Авроры затуманены. Они блестят только тогда, когда я играю; тогда мир светел и прекрасен... Она может писать, слушая музыку... Для тебя, Аврора, я готов стлаться по земле. Ничто для меня не было бы чрезмерным, я тебе отдал бы все! Один твой взгляд, одна твоя ласка, одна улыбка, когда я устаю. Я хочу жить только для тебя, для тебя я хочу играть нежные мелодии. Не будешь ли ты слишком жестокой, моя любимая, с опущенным взором?"
      Но почему вообще речь зашла о жестокости? Разве давала Жорж для этого повод? Конечно, нет. Она продолжала нежно любить своего Фридерика, восхищаться им. Но в ее любви пропало что-то волшебное, а появилось нечто снисходительное. В чем же дело? В болезненности ее любовника. Любовника ли? К сожалению, уже давно нет. Жизнь на Майорке, последующая болезнь в Барселоне убедили Жорж, что радости любви плотской для Шопена кончены. Сначала она призывала его к умеренности, а позже - к полному воздержанию. В 1847 году она пишет Альберу Гржимале:
      "Семь лет я живу, как девственница, с ним и с другими. Я состарилась раньше времени, и даже без всяких усилий или жертв, настолько я устала от страстей, от разочарований, и неизлечимо. Если какая-то женщина и могла внушить ему полное доверие, то это была я, а он этого никогда не понимал... Я знаю, что многие люди меня обвиняют, - одни за то, что я его измотала необузданностью своих чувств, другие за то, что я привожу его в отчаяние своими дурачествами... А он, он жалуется мне, что я его убиваю отказами, тогда как я уверена, что я его убила бы, поступая иначе..."
      Шопен страдал от такого отношения, начинал ревновать, приписывая поведение Жорж другим увлечениям. Но только гораздо позже его ревность стала невыносима.
      А пока летние сезоны в Ноане были для всех настоящим праздником. В Ноане бывала Полина Виардо и пела под аккомпанемент Шопена. Для художника Делакруа в Ноане оборудовали мастерскую. В то время Санд писала один из лучших своих романов "Консуэло", и Полина Виардо служила ей прообразом великой певицы.
      Шопен в Ноане придумал театр. Он импровизировал на рояле, а молодые люди разыгрывали сценки, танцевали комические балеты. Жорж Санд писала: "Они подчинялись его музыке и в зависимости от его фантазии переходили от веселости к серьезности... от мягкости к страсти". Сам Фридерик был гением мимического искусства. Он появлялся то в виде австрийского императора, то в виде старого польского еврея. Прогулки по лесу, деревенские танцы на лужайках, игра на волынках - одним словом, настоящий романтический рай.
      Шопен не всегда был больным и капризным. В эти летние сезоны он был счастлив, как никогда в жизни. И счастлив благодаря Жорж Санд. Многие друзья Шопена даже жалели Жорж. Поэт Мицкевич, например, считал Шопена "злым гением Жорж Санд, ее моральным вампиром, ее крестом". Поэт говорил, что может кончиться тем, что Шопен убьет ее. Госпожа Жюст Оливье однажды сказала о Шопене: "Это очаровательный человек с умом и талантом, но без сердца..."
      Нет, сердце, конечно, у Шопена было. Он любил и Жорж, и ее детей. Но он слишком был погружен в себя, в свои противоречия, слишком был занят своей персоной, своим творчеством, чтобы думать о других, поставить себя на место другого. А это необходимо в дружбе.
      Характер Шопена портился. Он стал ревнивым к многочисленным друзьям Жорж. Ей пришлось не приглашать своих друзей - слишком революционных, или, как бы сказали сейчас, авангардных, поэтов - в Ноан, когда там гостил Шопен. О нем же, несмотря на все его капризы, она продолжала нежно заботиться. Когда он уезжал в Париж, она отправляла письма близким знакомым с просьбой проследить, чтобы у Фридерика была горячая вода и чтобы проветривалась квартира.
      "Вот мой маленький Шопен; я вам его доверяю; позаботьтесь о нем, хочет он этого или нет. Ему трудно управляться самому, когда меня нет рядом, а слуга у него добрый, но глупый. Я не беспокоюсь в отношении обеда, его будут приглашать всюду... Но по утрам, когда он будет торопиться на уроки, боюсь, как бы он не забыл проглотить чашку шоколада или бульона, которую я почти насильно вливаю в него, когда я при нем... Сейчас он хорошо себя чувствует; ему надо только хорошо есть и высыпаться, как делают все люди..."
      В отношениях между Санд и Шопеном особых противоречий не было никогда. Их взаимная нежность опиралась на прочную основу - материнскую любовь Жорж Санд и ответную любовь сына-Шопена. Она восхищалась гением композитора, он - гением великого писателя. И все-таки Мари де Розьер, ученица Шопена, была права, когда писала, что "любви здесь больше нет". "Любви здесь больше нет, по крайней мере с одной стороны, - писала Мари Розьер, - со стороны Санд, но, конечно, есть нежность, преданность, соединенные иногда с грустью, с жалостью, с глубокой печалью..."
      Но и этого хватило бы до конца жизни, если бы не вмешательство других лиц. У Жорж Санд всегда было много друзей, и к этой дружбе она относилась очень серьезно, не поверхностно. После развода Жорж особое внимание стала уделять детям - Соланж и Морису. С какого-то момента Шопен не смог и не захотел делить ее с другими. Он хотел, чтобы Жорж принадлежала только ему, уделяла внимание только ему, чтобы она принесла ему в жертву всю остальную жизнь. Мицкевич, когда называл его моральным вампиром и говорил, что он способен убить Жорж, был недалек от истины. При всей нежности, которую она испытывала к Шопену, на такой шаг она пойти не могла. Она не могла закрыть свой дом для друзей, отвернуться от всей остальной жизни и только готовить Шопену бульон. Впрочем, при необходимости она всегда успевала это сделать.
      В ноябре 1846 года, когда Шопен уехал из Ноана, он не думал, что больше не вернется туда никогда. Печально, что много лет любившие друг друга люди расходятся порой навсегда из-за мелкой интриги, ссоры.
      Соланж вышла замуж. Жорж Санд пишет о ней Шарлю Понси: "Едва выйдя замуж, она сбросила маску и открыто презирает все и всех. Она восстановила своего мужа (а он человек пылкий и слабовольный) против меня, против Мориса... Она пытается поссорить меня с друзьями... Она обливает грязью гнездо, из которого вылетела, заявляя, что в нем творятся гнусные вещи. Она не щадит даже меня, которая ведет жизнь монахини".
      Соланж имела власть над Шопеном, и большую власть. И она стала настраивать его против своей матери, чтобы отомстить ей за ее отрицательное отношение к своему избраннику. Она объяснила Шопену их семейные раздоры не бешеным характером ее мужа-скульптора, который однажды замахнулся молотком на ее брата Мориса и был остановлен кулаком Жорж, а тем, что ее мать любовница одного из товарищей Мориса и не хочет иметь в доме свидетелей. И что же Шопен? Шопен с готовностью всему поверил.
      "Я беспокоюсь, я боюсь. Не получаю известий от Шопена в течение многих дней, - пишет Жорж Санд Мари де Розьер 25 июля 1847 года. - Он собирался приехать и вдруг не едет и не пишет... Я бы выехала, если бы не страх разминуться с ним и ужас при мысли, что в Париже я могу подвергнуться ненависти той, кого вы считаете такой доброй... Иногда я стараюсь себя успокоить тем, что Шопен любит ее больше, чем меня, сердится на меня и стоит на ее стороне...
      Наконец с утренней почтой приходит письмо от Шопена! Как всегда, мое глупое сердце обмануло меня; шесть ночей я пролежала без сна, тревожась о его здоровье, а он в это время дурно говорил обо мне с четой Клезенже, дурно думал обо мне". Она написала Шопену: "Прощайте, мой друг. Скорее поправляйтесь от всех ваших болезней... и я буду благодарить Бога за эту необычайную развязку девяти лет исключительной дружбы. Давайте иногда знать о себе. Возвращаться ко всему остальному бесполезно".
      О последней их встрече рассказал Шопен в письме к Соланж 5 марта 1848 года.
      Они случайно столкнулись в дверях передней дома госпожи Марлиани.
      - Здравствуйте... - задумчиво произнес Шопен.
      Жорж ответила более естественно и слегка улыбнулась.
      - Давно ли вы получили письмо от Соланж? - спросил Фридерик.
      - Неделю тому назад, - сказала Жорж.
      - А вчера не было письма? Позавчера?
      - Нет.
      - В таком случае могу сказать, что вы стали бабушкой. У Соланж родилась дочка, и я рад, что первым могу сообщить вам эту новость, - сказал Шопен, и в последних его словах чувствовалась теплота. Правда, непонятно, чему она была адресована - материнству Соланж или тому, что он разговаривал со своей прежней любовью.
      Жорж поблагодарила, впрочем не проявив никаких эмоций.
      Шопен попрощался и стал спускаться по лестнице. Потом он вдруг вспомнил, что забыл сказать о самочувствии Соланж, и послал своего слугу к Жорж Санд сообщить, что ее дочь чувствует себя хорошо, ребенок тоже. Он дождался, пока они спустились вместе - слуга и Жорж. Она поблагодарила Шопена за сообщение и спросила, как он себя чувствует.
      - Хорошо, - ответил бывший любовник.
      Они распрощались. Шопен пошел в сторону Орлеанского сквера, а Санд по улице Вилль л'Эвек в другую сторону. Ни он, ни она ни разу не обернулись, чтобы в последний раз посмотреть друг на друга.
      Так навсегда закончилась третья "материнская" любовь Жорж Санд.
      Вечный поиск Веры Комиссаржевской
      За всю историю своего существования русская сцена знала немного таких актрис. Ермолова, Комиссаржевская, Коонен, Тарасова... Это актрисы от Бога. Но помимо божественного таланта, данного свыше, есть у них у всех еще одна общая черта - это самоотречение. Отказ от всего, что не касается сцены главного их дела. Отказ от личной жизни, от соблазна свить теплое гнездо, воспитывать детей, заботиться о семье - то, к чему стремится каждая женщина.
      Дорогой ценой купили они себе славу и всенародную любовь. И шли по пути служения искусству без колебаний. "Идите в театр, живите в нем и умрите, если можете", - писал Белинский. Вера Комиссаржевская почти дословно исполнила завет критика. Но это не значит, что на ее пути все было так просто и ясно. Всю свою жизнь она провела в поиске новых средств выражения, самоутверждения себя в роли. Это значило для нее найти себя в жизни, полной извилистых дорог и такой неоднозначной. Вечный поиск как будто продолжался и в физическом смысле - больше половины своей актерской жизни она провела в дороге, кочуя на гастролях из одного города в другой: из Самарканда в Санкт-Петербург, из Нью-Йорка в глухую российскую провинцию.
      В своих путешествиях она всегда была окружена восторженными поклонниками, самые настойчивые из которых составляли ее рыцарскую свиту и в разное время могли похвастаться тем, что были счастливее остальных. Но Комиссаржевская была актрисой будущего, она не могла долго увлекаться сиюминутными страстями. Она думала об Ибсене, Чехове и Метерлинке и играла так, как никто не играл в то время, тонко передавая символизм и глубокий психологизм своих героинь.
      Но начиналось все, конечно, не с Чехова и Ибсена.
      Известный русский тенор Федор Петрович Комиссаржевский не собирался из старшей своей дочери Веры делать актрису. Более того, он прогонял от себя даже мысль об этом. Но вся обстановка в доме способствовала как раз противоположному. В семье Комиссаржевских собиралась интеллигенция Санкт-Петербурга. Писатели, юристы, врачи, артисты, композиторы, художники. Но больше всего среди них было представителей сцены - и оперной, и драматической. Мусоргский был другом отца и частым гостем, актер Горбунов развлекал гостей пародийным изображением известных людей, да и сам Федор Петрович репетировал дома, в своем кабинете, и девочки Вера и Надя разучивали его оперные арии и потом разыгрывали вдвоем сцены из "Женитьбы Фигаро" или "Севильского цирюльника".
      Однажды, вернувшись из Мариинского театра, который был постоянным местом его работы с тех пор, как он возвратился из Италии, отец вдруг услышал серенаду графа Альмавивы, которую исполнял детский девичий голос. Федор Петрович осторожно, не выдавая себя, на цыпочках приблизился к детской комнате. И увидел такую картину. Вера, стараясь понижать голос, чтобы он хоть немного был похож на мужской, пела партию Альмавивы:
      Но сердце мое полно только тобой,
      И надеждою бьется оно,
      Что заветное стукнет окно,
      Что на миг я увижу тебя.
      А Надя-Сюзанна ей отвечала:
      Продолжайте, вас слушаю я...
      - Господи, девочки мои, да откуда вы знаете слова? Да вы поете, как настоящие артисты, что я слышу! - воскликнул пораженный Комиссаржевский.
      - Папа, мы поем, как ты с учениками, мы хорошо усвоили твои уроки. Иногда мы слышим, как вы занимаетесь, - сказала польщенная Вера.
      "Да, видно, судьба распорядится по-своему, вопреки моим желаниям, и Верочка станет актрисой", - подумал тогда Федор Петрович. Роли в домашних спектаклях в исполнении Веры не были похожи на исполнение девочками ее возраста ролей в домашних сценках. Если она изображала графиню, то это была взрослая женщина, а не старательно играющая ее девочка.
      "И где она всего этого насмотрелась?" - думали родители. Когда Федор Петрович сломал ключицу во время падения на спектакле "Фра-Дьяволо" и лежал не шевелясь две недели, Вера читала ему Шекспира, и, несмотря на то что по своему возрасту половину она не должна была понимать, Комиссаржевский отметил, что он так увлекся, что забыл, кто ему читает. Тогда он решил, что не будет больше препятствовать старшей дочери присутствовать на своих занятиях с учениками. И после долгих отказов все же согласился взять дочерей на репетицию в Мариинку.
      Этот день она часто вспоминала и думала, что он был, пожалуй, определяющим в ее судьбе. Утром к дому, как всегда, за Федором Петровичем подъехала театральная карета. Ночью Вера спала плохо, боясь проспать торжественный момент, и, не раз просыпаясь, выглядывала в окно - не прибыл ли экипаж? И вот свершилось - театральная карета у подъезда дома Комиссаржевских.
      Выслушав замечания от мамы за то, что так наспех завтракает, суетится, она побежала к карете. Надя - вслед за ней. Девочки сели в просторную кабину, куда могли поместиться еще человек шесть. Сердца их радостно бились. Они едут в Мариинку! Да не просто в театр, они увидят жизнь кулис, увидят знаменитых певцов и певиц, будут с ними разговаривать на сцене. Федор Петрович занял свое место, и карета тронулась по мостовой.
      Они шли, притихшие от восторга, по узким служебным коридорам Мариинки. И вот наконец они за кулисами, где свой особый запах, своя атмосфера. Вот сцена, где работают монтировщики, готовя декорацию к вечернему спектаклю. Артисты, музыканты еще только съезжаются. Отца радостно и громко приветствуют коллеги. Его любят все - и рабочие, и оркестранты, и режиссеры, и артисты. И когда видят в компании двух дочерей, тут же оказывают им знаки внимания. Девочки слегка смущены таким особым отношением к ним всех этих симпатичных людей. Но вскоре появляются режиссер, дирижер, суета прекращается, все собираются в зале, и Федор Петрович делает знак дочерям: всe, тишина, начинается работа, больше вас никто развлекать не будет, делайте что хотите, только не мешайте репетиции.
      А они и рады. Теперь можно спокойно, когда никто не отвлекает, изучать театр, кулисы, сцену, декорации, заглянуть в гримуборные певцов и, что особенно интересно, - певиц. Двери гримерных открыты, все артистки на репетиции. Девочки заглядывают в каждую из них. На столах лежат парики, пудра, кремы, гребешки, заколки, шпильки, подвязки для чулок, кисточки, красивые флакончики с духами и всякой другой цветной парфюмерной водой. Ленточки, шнурочки, браслетики, жемчужная нитка бус. В одной гримерной на туалетном столике возле трюмо актриса оставила бархатную шкатулочку. Вера, оглядываясь по сторонам, дрожащими руками открыла шкатулку и увидела две гранатовые сережки. Она тут же защелкнула коробочку, испуганная, как будто совершила преступление, и на цыпочках вышла из комнаты.
      После этой первой репетиции Федор Петрович, конечно, не мог отделаться от своих дочерей, от просьб брать их с ним постоянно. На это он ответил категорическим отказом - работа есть работа, но дал слово, что будет изредка разрешать им появляться в театре.
      Комиссаржевский старался никогда не обманывать своих детей, и Вера с Надей стали завсегдатаями Мариинки. К ним относились как к членам коллектива. Теперь они старались не только бегать по гримерным. Если надо чем-нибудь помочь, что-то принести, подать. Любому поручению они были очень рады, ведь они ощущали себя нужными, полезными великому делу оперного искусства.
      Но и свои опыты продолжали, особенно Вера. Она уже давно не стеснялась ни актеров, ни музыкантов, ни режиссера и в свободные у артистов минуты пыталась петь со сцены. Однажды в перерыве репетиции, когда все разошлись, думая, что в зале никого нет, Вера решила порепетировать арию Демона. И вдруг услышала аплодисменты. Душа ушла в пятки, и в то же время она ощутила радость оттого, что кто-то из театральных людей оценил ее старания. Это была партнерша отца, певица Рааб.
      - Отлично, Верочка! - крикнула актриса из зала. - Только меньше страдай, меньше этих жестов руками, ты ведь Демон, а Демон не страдает, он спокоен и равнодушен ко всему.
      Вера с Надей росли, и их стали брать на вечерние спектакли, где они с матерью, Марией Николаевной, сидели в служебной ложе, сбоку над сценой. Иногда в их ложе вместе с ними сидели Мусоргский и Горбунов, и это было настоящим праздником. Вера не представляла свою жизнь без театра.
      Продолжались и домашние спектакли, в которых смирившийся с увлечением дочери - от судьбы не уйдешь! - Федор Петрович нередко выступал режиссером. Спектакли в доме Комиссаржевских видели приглашенные артисты, коллеги Федора Петровича, и все остальные в один голос выделяли Веру вовсе не из вежливости, не из любви к ее отцу.
      Когда Вере было тринадцать лет, ее родители разошлись. В Вильне после нескольких своих концертов Федор Петрович вновь встретился со своей бывшей возлюбленной, княжной Курцевич, и старый потухший роман разгорелся с новой силой. Комиссаржевский покинул Петербург и переселился в Москву, контракт с Мариинским театром он не продлил.
      Вера с Надей учились в институте благородных девиц в Вильне, но к занятиям были равнодушны и особыми успехами в учебе не отличались.
      Чтобы развеять грустную атмосферу, которая воцарилась после ухода отца, Вера прибегала к сценическим импровизациям. Она ставила рядом два кресла и, пересаживаясь с одного на другое, изображала разных персонажей.
      Сестра Надежда, наблюдая за игрой Веры, говорила:
      - Тебе надо идти в Мариинку! Не надо ни в какие театральные училища. Ты и так все знаешь. Приди, покажись директору, и тебя сразу возьмут. Будешь играть только главные роли!
      Вера отвечала:
      - В театре интриги, помнишь, что говорил папа или Горбунов? Актеры готовы заклевать друг друга. Не пойду.
      Но она была неискренна. Интриги в театре вовсе ее не волновали. Она ждала, когда представится случай. Теперь театральный народ все реже бывал у них в доме. Ведь приходили к отцу. Но Вера знала - Бог распорядится как нужно, она должна стать актрисой, а если не станет, значит, и не суждено. В театральное училище она поступать не собиралась.
      И время пришло. Отец позвал ее в Москву. Мария Николаевна не стала возражать. Федор Комиссаржевский заведовал в консерватории оперным классом и имел большие связи. Мария Николаевна ничего не могла дать Вере, а в Москве ее могла ждать карьера. Замуж она не вышла, роман с художником графом Владимиром Муравьевым, который был ее женихом и никто не сомневался в будущем счастливых влюбленных, закончился плачевно и отозвался глубокой травмой в Вериной душе.
      Они с Владимиром жили вместе, но венчание все откладывали - решили проверить свои чувства. Тогда и выяснилось, что художник не верен ей. Свои долгие отсутствия он объяснял работой в мастерской, а на самом деле вдохновенно трудился совсем на другом, отнюдь не столь творческом поприще. Он встречался с родной сестрой Веры - Надеждой.
      Когда Вера узнала об измене, это было для нее шоком. В один день она потеряла и любимого человека, и любимую родную сестру. Ее тонкая душевная организация не могла и допустить такого. Психика пошатнулась. Целый месяц после разрыва с Муравьевым она находилась на реабилитации в психиатрической лечебнице.
      И тут приглашение отца было как нельзя кстати. "В Москву, в Москву!" Вера не сомневалась, что Бог решил отблагодарить ее за страдания и наконец она встанет на творческий путь артиста, о котором мечтала всю жизнь. Как сказано в Евангелии, по вере вашей и будет вам.
      Уроки пения у Федора Комиссаржевского брал элегантный молодой человек по фамилии Алексеев. Он увлекался постановкой любительских спектаклей. Когда ученику показалось, что он может полностью исполнить партию, он стал уговаривать учителя, чтобы тот разрешил ему поставить оперу. Для этого предложил свой театр-столовую в доме отца, где поставил не одну пьесу.
      Комиссаржевский не возражал. Он всегда приветствовал любые творческие начинания своих учеников. К тому же Федор Петрович видел, что настоящего оперного певца из Константина Алексеева не выйдет, пусть пробует себя в режиссуре. Этот ученик выделялся среди других своим мощным интеллектом. Их уроки пения плавно перетекали в разговоры и споры об искусстве, о театре. О вещах, не касающихся искусства, Алексеев не говорил никогда, его интересовали только театр и литература. Комиссаржевскому было очень интересно беседовать с этим молодым человеком, выслушивать его оригинальные суждения. "Он ставит любительские спектакли, интересно какие. Из него наверняка выйдет толковый режиссер", - думал Федор Петрович. И, как всегда, интуиция его не обманула. Алексеев позже взял себе псевдоним, под которым и вошел в историю мирового театра, - Константин Сергеевич Станиславский.
      Решили поставить сцены из "Фауста" и первый акт "Русалки". "Со второй репетиции я охрип и чем дольше пел, тем было хуже. Встав на одни подмостки с хорошими певцами, я понял непригодность своего голосового материала для оперы, недостаточность музыкальной подготовки. Мне стало ясно, что из меня никогда не выйдет певца и что мне нужно навсегда расстаться с мечтами об оперной карьере", - вспоминал Станиславский об этом опыте.
      И Станиславский мужественно отказался от карьеры оперного певца, признав свою полную несостоятельность. Но от драматического театра он отказываться не собирался. Он был полон новых идей и горел от нетерпения воплотить их в жизнь. Первой ласточкой было организованное им совместно с Федотовым, Комиссаржевским и Ф.Сологубом Общество искусства и литературы. Клуб торжественно открылся в 1888 году в отремонтированном на средства Станиславского здании на Тверской улице.
      Приехав в Москву к отцу, Вера с удовольствием окунулась в работу, она стала его главной помощницей. Вера постоянно присутствовала на его уроках, как ассистент помогала в работе с учениками. Здесь она и познакомилась со Станиславским. У них были почти приятельские отношения. Вере нравился Константин, ей импонировала его сосредоточенность, преданность искусству и в то же время легкость, непринужденность в общении. При этом ни тени фамильярности - напротив, элегантность, утонченность, галантность.
      Константин Сергеевич ставил пьесы в Охотничьем клубе. Однажды он, по обыкновению, зашел к Федору Петровичу на чашку чая. Вера отложила гитару и стала накрывать на стол.
      - Как дела в театре? Как "Говорящие письма" Гнедича? Вы ведь только недавно сыграли премьеру. Почему не приглашаете?
      - Не приглашаю потому, что заболела актриса, исполняющая роль Зины. Не знаю, что и делать, - сказал Станиславский, задумчиво глядя на ложку, которой помешивал чай.
      "Через два дня спектакль, у него заболела исполнительница главной роли, а он так спокоен, чай пьет, как будто ничего страшного не произошло", - подумала Вера.
      - И что, спектакль придется отменить? - спросила она.
      - Отменить? Да нет, зачем же? - как-то задумчиво глядя на нее, сказал режиссер.
      - Но Зину-то кто играть будет? - удивилась Вера.
      - А вы и будете.
      Немая сцена длилась около минуты. Ее нарушила Вера.
      - Хорошо, - спокойно сказала она. - Вы знаете, я ведь играла роль Зины в любительском спектакле в Петербурге.
      - Ну, вот видите, как все получается, - улыбнулся Станиславский. Приходите завтра на репетицию. В одиннадцать утра.
      Станиславский откланялся. Как только за ним закрылась дверь, Вера бросилась с криком восторга в объятия отца. Он поднял ее, покружил, как в детстве. Потом сказал:
      - Я никогда не сомневался, что ты будешь актрисой. Хотя и не хотел этого. Впрочем, может быть, и зря. Ты будешь большой актрисой, я в этом не сомневаюсь.
      13 декабря 1890 года состоялось первое публичное выступление Веры Комиссаржевской перед московской публикой. И Станиславский, и зрители были очень довольны заменой. Аплодисменты не смолкали долго, и Вера получила не один букет цветов. Это было особенно ценно, потому что поначалу, узнав о замене, публика была разочарована, но уже после первых реплик новой актрисы зрители внимательно следили за ее игрой и за ходом действия. А затем молодой актрисе удалось "увести за собой" зал, полностью овладеть публикой. Одним словом, дебют прошел прекрасно.
      Когда Станиславский начал репетировать "Плоды просвещения" Льва Толстого, на роль аристократки Бетси он без колебаний пригласил Комиссаржевскую. Репетиции у Станиславского очень напоминали уроки актерского мастерства, режиссер выполнял роль педагога, на своем примере показывал, как надо играть, проводил только ему одному знакомые упражнения по системе дыхания, актерского ритма. Некоторые маститые актеры поначалу пытались возмущаться, но Станиславский спокойно выслушивал их и приводил свои аргументы. Он был очень вежлив, терпим, и в конце концов, увлеченные его оригинальными идеями, актеры соглашались пойти на эксперимент. Казалось, этот человек никогда не уставал, его голос всегда был звонким, а взгляд светлым. Он полностью отдавался работе и требовал этого же от своих актеров.
      Премьера спектакля "Плоды просвещения" состоялась 8 февраля 1891 года в помещении Немецкого клуба. Комиссаржевская играла под псевдонимом Коминой. И опять успех, опять восторженные отзывы современников:
      "Какая и тогда была в этой актрисе загорающаяся и зажигающая окружающих сила! А сцена с Таней в начале 3-го акта, когда Бетси застает ту за протягиванием нитки и потом заставляет признаться в надувательстве всего спиритического президиума, начиная с профессора, кончая Звездинцевым, отцом Бетси. Сколько ума! Какое предвкушение краха "спиритичества", сколько мести загоралось в глазах Веры Федоровны! А взрывы смеха во время сеанса у молодежи... ее глаза испускали на своих партнеров и в зрительный зал живительные лучики".
      Вере надо было серьезно думать о профессиональной сцене, это было ясно всем. Такой талант нельзя зарывать в землю. Отец еще надеялся, что Вера пойдет по его стопам и станет оперной певицей, он даже брал ее с собой на гастроли по провинции, где в концертах вместе с ним она исполняла партии известных опер. Публика встречала ее пение благосклонно, пресса благодушно, но не более того. Скрепя сердце Федор Петрович вынужден был признать, что певица из дочери выйдет средняя, а вот драматическая актриса - это ее дар.
      Опыты со Станиславским носили разовый и бессистемный характер и пока не сулили ничего существенного. Вот тут-то и появился настоящий крестный отец Веры Комиссаржевской на профессиональной сцене - актер Иван Платонович Кисилевский. Амплуа его было - настоящий джентльмен, благородный отец семейства, манеры - как у английского лорда, в каждом жесте - грация и утонченность. Сначала он предложил Вере работу в Кунцевском дачном театре, где играл он сам. Антрепренеры, набирающие актеров на зимний сезон, внимательно следили за этой "площадкой". О первом же спектакле с участием новой актрисы заговорили театралы, на второй было трудно достать билет. После спектакля все поздравляли ее с успехом.
      - Ну как, как я играла? Что - все это искренне - все эти восторженные отзывы? - спросила она Ивана Платоновича.
      - Верочка, мне трудно было отбиться от антрепренеров, которые засыпали меня выгодными предложениями. Но я выбрал для вас театр, где буду работать я, - Новочеркасский. Там хорошая компания, это трудно назвать провинцией. Судите сами - в этом театре, помимо вашего покорного слуги, есть еще Синельников, Рощин-Инсаров, Казанский, Волгина, Шмитгоф. Но и столица у вас не за горами, поверьте мне. А пока наберитесь немного опыта в Новочеркасске. У вас великий талант, то, что вы играете, - сама жизнь, но надо, чтобы он был подкреплен практикой. Контракт вам принесут завтра. Вы не возражаете?
      Возражает ли она? Да она до конца не верила своему счастью. Ведь она стала профессиональной актрисой.
      Она переехала в Новочеркасск вместе с матерью и сестрой Надеждой. В театре ей положили жалованье - 150 рублей в месяц. Это была зарплата среднего чиновника, учителя гимназии, городского врача, судьи. Ее взяли на амплуа вторых инженю, но вскоре, увидев ее талант, повысили жалованье.
      Особой популярностью пользовались комедии, и Вера переиграла их десятки. В каждой из них она импровизировала, внося новое в не всегда остроумную пьесу.
      И вот в конце сезона труппа, которая котировалась на уровне саратовской, одесской, казанской и киевской, предложила устроить новой актрисе, проработавшей в их театре только сезон, - бенефис. Предложение сенсационное, такого российский театр еще не видел за всю свою историю. Только недавно обсуждалось, какие вторые роли будет играть актриса, и вот за сезон она так покорила труппу и зрителей, что была готова для бенефиса.
      Вера выбрала веселую комедию Виктора Крылова "Сорванец". Бенефис прошел с триумфом. Да и денег прибавил к небольшому актерскому жалованью.
      Сезон закончился, а контракт с Верой не продлевали. Администрация понимала, что теряет замечательную актрису, но внутренние театральные интриги, как это часто бывает в такой среде, оказались сильнее. На первые роли режиссер Синельников перевести Комиссаржевскую не мог, так как их играли его жена и сестра и они не хотели видеть такую соперницу в своем театре, о них бы тогда попросту забыли. А о вторых ролях для такой актрисы, как Вера Федоровна, и речи быть не могло, да и зарплата, которую теперь получала Комиссаржевская, для этих ролей была слишком велика. Оставалось одно - расстаться с перспективной, да что там перспективной, уже вполне состоявшейся талантливой актрисой.
      Вера переживала от неопределенности. Но серьезной тревоги не испытывала. Иван Платонович объяснил ей, в чем суть интриг, и успокоил: такие артисты, как она, без работы не останутся никогда. Главное постоянная готовность выйти на сцену. Уж чего-чего, а готовности этой Вере было не занимать, она только и ждала этого момента. Вскоре Комиссаржевские получили телеграмму:
      "Предлагаю второй инженю дачном театре Озерках Петербургом пятнадцатого мая сентябрь двести бенефис Казанский". На что последовал ответ: "Согласна. Выезжаю немедленно".
      Опять дачный театр, опять провинция. Но провинция провинции рознь, Озерки совсем рядом с Петербургом, и антрепренеры самых знаменитых театров приезжают сюда. Известный антрепренер из Вильны Незлобин специально приехал в Озерки посмотреть на Комиссаржевскую - слух об ее успехах давно шел в театральных кругах. Незлобин посмотрел ее в двух спектаклях, но уехал, ничего не сказав. Он старался быть в театрах, где набирал актеров, инкогнито, хотя скрыть свою огромную фигуру в зрительном зале ему не удавалось никогда, и актеры знали - Незлобин тут. Он считался одним из самых талантливых российских антрепренеров, и любой актер почел бы за честь работать с ним, несмотря на то что его театр находился не в Москве и Петербурге, а в Вильне.
      Незлобин уехал, ни с кем не пообщавшись, но через два дня Вера получила от него приглашение на сезон. Незлобин сообщал, что открывает сезон 30 августа, и спрашивал, может ли Вера Федоровна выучить роль Софьи в "Горе от ума" и приехать 26 августа к 10 утра на репетицию. Комиссаржевская никому не сказала тогда, что отказалась от предложения Александринского театра. Во-первых, потому, что ей предлагали работать без выхода на сцену, в студийном порядке, во-вторых, потому, что получила приглашение Незлобина. Но приглашение в лучший театр России вселило в нее уверенность в своих силах. Она знала, что когда-нибудь выйдет на эту легендарную сцену, но не в закрытом для публики спектакле, а в главной роли.
      В вагоне она раскрыла Грибоедова и погрузилась в мир дочери Фамусова. Поезд приходил в Вильну за два часа до репетиции. Комиссаржевская вошла в театр ровно в 10 часов.
      Пьеса "Горе от ума" открывала сезон. Крепкая режиссура, высокопрофессиональная труппа, да и сам бессмертный текст Грибоедова делали этот спектакль беспроигрышным на сцене Виленского театра. Можно сказать, что постановка на сцене разворачивалась, как хорошо отлаженный механизм. В нем трудно было что-то изменить в лучшую или худшую сторону, даже если где-нибудь и произойдет сбой.
      Но Комиссаржевская к каждой своей новой работе подходила как к новому жизненному этапу и, еще когда ехала в вагоне, поняла, как будет играть Софью. Она вновь вспомнила свою любовную драму с художником Муравьевым. На всю жизнь у нее осталась травма в душе. Но как истинный художник она черпала оттуда, из трагедии своей юности, новые и новые краски.
      Софья любит Молчалина? Казалось бы, этот факт никогда ни у кого сомнения не вызывал. Но Чацкого Софья знает с детства, они вместе росли, воспитывались, у них были общие интересы, они принадлежали к одному кругу. Дружба вот-вот должна была перерасти в любовь. И вдруг все обрывается. По чьей вине? По вине Чацкого. Он предал ее первую девическую любовь. Этого Чацкому Софья простить не может. И поэтому все время мстит ему. С теми, к кому равнодушны, так не поступают.
      - Скажу вам по секрету, я, Софья, люблю Чацкого, - отвечала она на удивление, вызванное неожиданной трактовкой. - Я сердита, обижена, оскорблена. Рана еще не зажила, а потому я мщу ему резко и безжалостно.
      Она отыграла сезон. На этот раз руководство театра предложило продолжить контракт с еще более выгодными для Веры Федоровны условиями. В Вильне она стала героиней. О ней писали восторженные статьи, на спектакли с ее участием приходили восторженные поклонники, среди которых большинство было молодых. Спектакли давали полные сборы, на ее бенефисы билеты распродавали за неделю. По совету своего друга актера Бравича Вера Комиссаржевская подписала контракт с Незлобиным при условии, что театр отпустит ее на дебют в Александринском театре. Тогдашний ее отказ работать в Александринке руководство знаменитого театра не рассматривало как окончательный и продолжало напоминать Комиссаржевской о себе.
      Виленский театр был очень дорог актрисе. Здесь был замечательный коллектив, здесь впервые она сыграла крупные драматические, острохарактерные роли. Ее Лариса из "Бесприданницы" родилась на сцене этого театра. Но Вера понимала, что ей становится тесно в провинциальном театре. Актеры добросовестно играли свои роли, публика хорошо принимала их, а ее просто боготворила.
      Но импровизировать Вере здесь было все труднее и труднее. Этого никто не хотел. Все хотели привычной игры, не выходящей за рамки, за обычаи, которыми жила провинция. И чем больше Вера работала над своей ролью, чем больше проводила личностную работу, тем примитивнее ей казался театр, тем труднее было воплотить на его сцене задуманное. Она с тоской вспоминала о Станиславском и в то же время понимала, что Станиславский - это не ее режиссер. Он слишком подчинял актеров своей идее, своей режиссуре, ей нужна была полная свобода. Ей нужен был большой актерский театр, где звездам давали возможность сиять ярко и светить так, как они хотели.
      Таким театром был Александринский в Петербурге. Вера понимала, что созрела для больших ролей на его сцене. Поверенный директора императорских театров Всеволожский давал о себе знать регулярно. Как только от него придут вести, выставлю ему свои условия, твердо решила Вера.
      В ноябре Всеволожский направился за границу и проезжал через Вильну. Исключительно ради Комиссаржевской он сошел с поезда и пришел на ее спектакль. После спектакля они ужинали в ресторане, и Всеволожский сказал:
      - Решайтесь, Вера Федоровна! Мы ждем вас уже два года. Александринка так долго не ждет никого, у нее тоже есть гордость, это все-таки императорский театр. На обратном пути я заеду за вашим решением. Я не шантажирую вас, но боюсь, что больше вас уговаривать не приеду. Впрочем, это будет делать кто-нибудь другой. Но мой вам совет - соглашайтесь.
      Вере не нужен был ничей совет. Она сама выбирала себе судьбу. Она не стала ждать, пока Всеволожский заедет на обратном пути. Она никогда не играла в игры, если дело касалось главного в ее жизни - театра. Она тут же дала ему согласие на дебют.
      Незлобин с болью в сердце отпустил ее в Петербург. Через несколько дней Мария Николаевна Комиссаржевская получила телеграмму из Северной Пальмиры:
      "Контракт в кармане. Всеволожский согласился и на один год, жалованье четыре тысячи, гардероб казенный. Целую. Вера".
      В феврале 1896 года Вера последний раз играла перед виленцами "Бесприданницу" - свою любимую пьесу. Публика неистовствовала, долго не отпускала ее со сцены. Актеры плакали. Все провожали ее домой. А на следующий день - такая же толпа на вокзале. Вера шла по живому коридору. Вильно навсегда прощался с великой русской актрисой. Великую русскую актрису встречал Санкт-Петербург.
      И вот она на сцене Александринки, долгожданной, легендарной сцене, где все дышит лучшими русскими театральными традициями. Главный режиссер представляет ее труппе, все с ней приветливы, ее сразу вводят в репертуар. Она не играет второстепенных ролей, только ведущие, но в пьесах, на ее взгляд, не лучших для раскрытия ее дарования. Это спектакли, построенные как пьесы-схемы, конструкции, написанные не сердцем и не большим талантом, а головой. Главные роли немногочисленных пьес классических и лучших современных драматургов отданы примам Потоцкой и Савиной, и тут ничего не поделаешь. Вера и не переживает по этому поводу: у каждого большого театра свои правила игры, и надо их либо принимать, либо вообще не пытаться утвердиться здесь. И в роли в спектаклях "Гувернантка", "Волшебный вальс", "Нина", которые до нас не дошли, потому что не выдержали испытания временем, она пытается вложить всю свою душу, насколько эти роли ей позволяют.
      Однажды ей пришлось сыграть роль, которую до нее играла Савина, потом Потоцкая. Блестящую светскую куртизанку Любу в пьесе В.Крылова "Общество поощрения скуки" она сыграла весело, оживленно, по-своему, вложив в образ героини все свое обаяние.
      В Александринском театре Вера встретила человека, которого полюбила и пронесла светлое чувство к нему через всю жизнь. Это был молодой актер Николай Ходотов, один из самых ярких представителей питерской богемы. Он блестяще исполнял роль Незнамова в пьесе Островского "Без вины виноватые". Добрый, отзывчивый и при этом необычайно талантливый человек, он боготворил Веру. Она восхищалась его способностями к мелодекламации. Однажды Вера обратилась к Николаю:
      - Я хочу знать о вас, кто вы, что вы!
      И тогда Ходотов ответил ей словами Гейне:
      Я из рода бедных Азров,
      Полюбив, мы умираем!
      Они прогуливались по ночному Санкт-Петербургу.
      - Я дарю вам вон ту, самую яркую звезду, - глядя в черное небо, сказала Вера. - Никогда не теряйте ее. Никогда!
      Когда жизнь разлучала их, они переписывались. Вера делилась с Ходотовым всеми своими трудностями - и творческими, и житейскими. Он отвечал ей, давал советы, которые Вера очень ценила и которые ее успокаивали.
      Но свои жизни они так и не соединили в одну. Почему? Возможно, потому, что не хотели, как "бедные Азры" Гейне, умереть, полюбив. Всю свою любовь, все свои эмоции они берегли для одного - сцены. Только театр был для них священным храмом, и на его алтарь приносилось все "слишком человеческое".
      Закончился первый сезон, начинался следующий. Опять те же роли, не дающие творческого удовлетворения. В Вильне она играла Островского, Грибоедова, а здесь... То, что она на сцене знаменитого императорского театра столицы, что ее ценят коллеги, руководство театра и зрители, Веру не могло успокоить. Для нее главное - чтобы она сама была довольна собой и своими ролями. Но сезон прошел, начинался следующий, а все оставалось по-прежнему. Вера поняла: надо срочно что-то предпринимать. Опять в корне менять жизнь, менять сцену, что для нее было примерно одно и то же. И она подала заявление об уходе. А уходила, как сейчас говорят, в никуда.
      Когда управляющий труппой Евтихий Павлович Карпов, только недавно вступивший в эту должность, прочитал ее заявление, он чуть не лишился дара речи:
      - Голубушка, Вера Федоровна, да что с вами? Уходить в начале сезона? Что случилось?
      - Ничего не случилось, просто я не играю в этом театре то, то хотела бы играть. Я не могу позволить себе так растрачивать свое творческое время.
      У заведующего труппой вырвался вздох облегчения. Творческие проблемы решить можно всегда, считал он.
      - Сезон только начался. Просите все, что угодно. Специально для вас поставим пьесу. Что бы вы хотели сыграть - говорите!
      - Вы серьезно? - недоверчиво посмотрела Вера в глаза Карпова.
      - Разве я когда-нибудь шутил в таких делах? - сделав слегка обиженный вид, сказал завтруппой. - Так что вы хотите сыграть?
      - Ларису. Ларису в "Бесприданнице" Островского, - не раздумывая выпалила Вера. Она не была готова к такому ходу событий, но с удовольствием приняла его.
      - Прекрасно, - неожиданно для нее ответил Карпов. - Я как раз думал о том, что у нас в репертуаре нет ни одной пьесы Островского, моего любимого драматурга. Завтра же приступим к репетициям. Можно я порву заявление? - Он взял листок и с улыбкой посмотрел на нее.
      - Можно, - просияла Вера.
      Она с трудом сдержалась, чтобы не броситься на шею Евтихию Павловичу. Он не был главным режиссером, но имел такое виляние на творческое руководство театра, что можно было не сомневаться - свое слово он сдержит, и репетиции "Бесприданницы" начнутся если не завтра, то на днях.
      Репетиции начались через день после разговора с Карповым. А через месяц спектакль был объявлен в репертуаре. "Бесприданница" раньше шла на сцене Александринского театра, и Ларису тогда играла Савина, прима. Все актеры, которые исполняли главные роли, оставались работать в театре, и решено было не менять ничего, кроме новой исполнительницы главной роли Веры Комиссаржевской. Отношение к этому спектаклю было не как к новому, а как к восстановленному, никто не ждал от него особого успеха - все его видели, особо ничем не удивишь. Так думали актеры императорского театра, так думали зрители и критики, которые все же пришли на премьеру, - любой спектакль в Александринке был событием.
      Занавес поднялся. Все прекрасно помнили Ларису Савиной. Это была симпатичная мещаночка с налетом цыганской крови, достаточно поверхностная, прямолинейно мелодраматичная. Савина не смогла прочесть подтекст Островского.
      Это сделала за нее Вера Комиссаржевская. Она внимательно читала не только "Бесприданницу", но и "Лес". И очень хорошо помнила рефреном повторяющие слова Несчастливцева: "Нужна трагическая актриса". Вот чего хотел Островский, вот какой он хотел видеть Ларису Огудалову. И она будет такой. Хрупкой, застенчивой, тонко чувствующей, но в то же время страстной, и такой страстной, что если уж она преодолеет стыд, бросится в омут, то ее не остановить.
      Вначале, как и следовало ожидать, партер, состоящий из критиков и богатых театралов, встретил новую Ларису Огудалову настороженно. В первом акте ярких сцен у исполнительницы главной роли не было, и это позволило знатокам в антракте высказываться так:
      - Островский требует большей сочности, большего колорита.
      Но критические замечания все же были немногочисленны. И тут же перебивались:
      - Нет, в этой Ларисе что-то есть...
      С этим никто не мог поспорить. "Что-то" в ней действительно было. Только вот что? А это стало ясно из следующего акта. После него с галерки раздались бурные аплодисменты, из партера - более сдержанные. Третий акт начался при полной тишине. Когда Лариса понижала свой голос до тихого, ее слышали с галерки. Все внимали ее интимной игре. Все давно забыли, что не раз видели "Бесприданницу", что еще недавно хвалили аппетитную Ларису Савиной. В глазах циничных критиков читался восторг, а в глазах остальной части публики блестели слезы.
      У Островского сказано, что Лариса поет романс Глинки "Сомнение". И на репетициях Лариса исполняла именно его. А тут вдруг неожиданно для актеров, для режиссера Лариса взяла гитару и запела старинный итальянский романс Тости, который исполнял ее отец:
      Он говорил мне, будь ты моею.
      И стану жить я, страстью сгорая...
      Бедному сердцу так говорил он,
      Но не любил он, нет, не любил он...
      Петербуржцы слышали этот романс впервые, но не удивились его появлению в спектакле. Никто, даже самые матерые критики, не анализировали происходящее на сцене, все были полностью захвачены душевными движениями главной героини и переживали вместе с ней. Когда отзвучал последний аккорд, после минуты всеобщего молчания зал взорвался аплодисментами. Это не входило в режиссерские планы, и вовремя был сымпровизирован антракт. Когда начался последний акт, при появлении Ларисы овации возобновились. Великосветский партер аплодировал стоя!
      Интимный настрой спектакля оказалась под угрозой. Но Вера выдержала паузу совершенно спокойно, она чувствовала себя полностью в своей тарелке, она, по сути, дирижировала всем актерским ансамблем и всей публикой. Актеры играли только на нее, восхищенные ее работой. Аплодисменты стихли, восторженные зрители сели в кресла, и "Бесприданница" на самом высоком эмоциональном накале покатилась к развязке.
      Долго не отпускали ее со сцены в этот вечер, так долго никогда ее не вызывали, даже в Вильне, когда она играла Ларису. Но здесь она сыграла эту роль с особым подъемом.
      Санкт-петербургская критика несколько дней обсуждала этот спектакль. В Александринке появилась звезда. Почему же ее не замечали раньше? Заговорили о новом творческом методе режиссера, о новом подходе, новой трактовке Островского. Но если и был у кого этот новый подход, то только у одного человека на сцене - у исполнительницы главной роли. Он же был ее творческим методом.
      Билеты на ближайшие спектакли "Бесприданница" были проданы за один день. Сезон для Веры начался триумфально.
      Ознаменовался он еще одним важным событием для Веры - роли Нины Заречной в "Чайке" Антона Павловича Чехова. Руководство театра и все актеры не скрывали своей радости по поводу того, что заполучили новую пьесу Чехова. Его "Иванов" до сих пор шел с огромным успехом, и на "Чайку" возлагали большие надежды.
      Автор просил, чтобы роль Нины Заречной была отдана приме Александринки Марии Гавриловне Савиной. Но на репетицию Савина не явилась, а прислала курьера с коротким письмом, в котором прима с должной степенью иронии прошлась по поводу того, что возрастные различия ее и Нины Заречной довольно-таки ощутимы. Савина писала:
      "Роль Нины вся основана на внешности, и вследствие этого мне совершенно не подходит... Главное же неудобство заключается в том, что годы Нины слишком подчеркнуты и литератор твердит все время "о свежем молодом чувстве"... На "чувство" я могу иметь претензию, но в "свежесть" его вряд ли Вы поверите - и я боюсь вдвойне: за автора и за себя..."
      С присущим ей благородством она предлагала отдать роль Нины Комиссаржевской.
      "Чайку" репетировал сам заведующий труппой Евтихий Павлович Карпов. Он вызвал к себе Веру и прочел письмо Савиной. Вопросительно посмотрел на Комиссаржевскую: согласна ли она взять роль, от которой отказалась другая актриса? В театре этого старались избегать. Но тут был особый случай Чехов. И Вера сказала:
      - Я прочту пьесу и вечером дам ответ.
      Весь день Вера, не отрываясь от "Чайки", просидела в своей гримерной. Когда Евтихий Павлович явился к ней за ответом, она выглядела приподнято-возбужденно.
      - Евтихий Павлович, дорогой, вы не представляете, что вы сделали для меня. Это будет моя лучшая роль!
      - Я тут ни при чем, скажите спасибо Антону Павловичу, - улыбнулся режиссер. - Что, так понравилась роль?
      - Понравилось все - и роль, и пьеса. Это мое, мое. Интуиция меня никогда не подводит. Единственное, чего я боюсь, - до дня премьеры осталось несколько дней!
      - Ну, так работать вам не привыкать, вы в провинции играли и с двух-трех репетиций, - попытался успокоить ее Карпов.
      - Так то провинция, а это Александринка, и автор особенный - Чехов.
      - Это точно, особенный, - согласился Карпов.
      И глубоко задумался.
      - Вас что-то смущает? - спросила Вера.
      - Вы сейчас сказали, что Чехов - особенный автор, это абсолютная правда, и пьеса у него непростая. А на этот день назначен бенефис нашей актрисы Левкеевой, после "Чайки" будет водевиль. Значит, и публика будет соответствующей - купечество, гостинодворцы. Впрочем, чего гадать. Надо работать. Завтра в одиннадцать репетиция. А в пятницу Антон Павлович обещал приехать.
      Рассуждения управляющего труппой Вера пропустила мимо ушей, она слишком была поглощена новой работой, а тут еще автор явится на репетицию. Надо идти готовиться. Сегодняшнюю ночь она спать не будет.
      Репетировали каждый день с утра и до вечера. Наступила пятница, приехал автор. Когда Евтихий Павлович сказал Чехову, что роль Нины Савина исполнять не сможет, а будет играть молодая талантливая актриса Вера Комиссаржевская, Антон Павлович не возмущался, не удивлялся. Он только сказал:
      - А сможет ли она?
      - Сможет, - уверил его Карпов. - Посмотрите первое действие.
      Когда закончился прогон первого акта, все актеры посмотрели на автора: что он скажет? Чехов, как будто слегка смущаясь, начал говорить:
      - Хорошо, господа, очень хорошо. Только единственное замечание: играйте, пожалуйста, проще. Вы слишком стараетесь как будто. Проще надо, как в жизни. А так все хорошо. И Давыдов хорош, и Варламов тоже. - Актеры, исполняющие эти роли, поклонились автору в знак благодарности.
      - А я? - взволнованно спросила Вера. - Вы обо мне ничего не сказали.
      - К вам это тоже относится. Вы хорошо играете, но опять же - слишком хорошо. Вы произносите монолог как профессиональная актриса, а Нина - она всего-навсего провинциальная девушка. Поэтому ее "львы, орлы" должны звучать чуть проще.
      - Господи, конечно, как же я сразу не подумала, вы совершенно правы, смутилась Вера.
      И следующий акт она действительно сыграла по-другому. Чехов был очень доволен ею. После репетиции он говорил Карпову:
      - Какая тонкая у вас актриса появилась - Комиссаржевская. Мне кажется, что, когда я писал "Чайку", я именно такую Нину и представлял. Хотя вижу ее впервые.
      Вера не слышала этих слов, в этот момент она думала о том, что Нина это про нее, что никогда еще у нее не было такой личной роли.
      Опасения Карпова по поводу публики в день премьеры "Чайки" оказались не напрасными. На водевиль пришли гостинодворцы, которые знали Чехова только по комедиям "Медведь" и "Предложение" и почему-то решили, что "Чайка" относится к их числу. Они с самого начала были настроены очень весело, и сразу же после монолога Нины Заречной в зале раздался смех. Он не прекращался на протяжении всего спектакля. Чехов за сценой ходил из угла в угол и вздрагивал при каждом новом взрыве хохота. После спектакля он ушел по-английски и дал себе клятву никогда ничего для сцены не писать. Актеры и режиссер, конечно, после премьеры были страшно расстроены, но они понимали, что такая реакция - скорее исключение, что на следующем спектакле восприятие будет адекватным.
      Так и случилось. Следующее представление "Чайки" было принято очень тепло, интеллигентная публика долго не отпускала актеров со сцены. Вера поспешила написать Чехову в Ялту, чтобы успокоить его.
      Второй свой сезон в Александринском театре она начала ролью Сашеньки в "Иванове". Этот год в ее жизни был важен тем, что завязалась дружба с Чеховым. Летом, когда она гостила на даче в Крыму у своей близкой подруги Марии Ильиничны Зилоти, сестры известного в то время пианиста, ей пришла в голову идея поехать к Антону Павловичу в Ялту и попросить его о пьесе для бенефиса. Она позвонила Чехову.
      - Буду очень рад, мои все в Гурзуфе, я один. Приезжайте хоть завтра, ответил бодрым голосом Чехов.
      Когда она открыла калитку маленького садика, то увидела хозяина, поливающего цветы. Он тут же поставил лейку на землю и пошел к ней навстречу. Поздоровался, пригласил в дом.
      Она сидела в кабинете писателя, рассматривала на стенах картины Левитана и пила кофе. Чехов говорил:
      - Шекспира надо ставить, только Шекспира. Лучше плохо сыгранный Шекспир, чем скучное ничего. Шекспира должно играть везде, хотя бы ради освежения, если не для поучения и высоких целей... Надо освежить театральную атмосферу другой крайностью, и крайность эта - Шекспир.
      Вера не была согласна с Чеховым, но к его оригинальным мыслям прислушивалась с большим интересом.
      - Никаких сюжетов не нужно, - продолжал Антон Павлович, отхлебывая кофе. - В жизни нет сюжетов, в жизни все перемешано - глубокое с мелким, великое с ничтожным, трагическое со смешным. Большинство театральных режиссеров порабощено рутиной и никак не может с нею расстаться. Нужны новые формы!
      - Говорят, вы пишете новую пьесу, Антон Павлович? - спросила Вера.
      - Пишу, но боюсь, скучная выйдет. Как бы не получилась скучная крымская чепуха. Напишу, а если не понравится, спрячу до будущего года или пока не захочется писать! Начало вроде бы получилось хорошее, но потом я как-то охладел к нему, что-то замедлилось, а пьесу надо писать на одном дыхании, без передышки.
      - У нее уже есть название?
      - Да название-то есть.
      - Откроете секрет?
      - Да какие тут секреты, помилуйте. "Три сестры".
      Вера не верила ни одному слову Чехова о том, что пьеса выходит скучная, что не получается. Она знала, что это обычная творческая неуверенность, без которой невозможен ни один мыслящий художник.
      - О, Антон Павлович, "Три сестры". Неужели я не подойду на роль одной из них? Я уже мечтаю сыграть в этой пьесе, даже не зная, о чем она.
      Чехов улыбнулся. Ему нравилась такая искренность и открытость Комиссаржевской.
      - Да, конечно, как только допишу, пришлю ее вам. Но... нет, я же обещал Художественному театру, Станиславскому. Отчего вам не перейти в Художественный театр? Переходите к Станиславскому. Хотите, я напишу ему? Александринка - это позолоченная шкатулка, она консервативна и разрушительна для таланта. А актриса вы гениальная. Нет, вам надо идти в Художественный.
      И тут Вера сказала Чехову о том, о чем не говорила еще никому. Она была суеверная и боялась говорить о своих самых заветных мечтах. Но Чехову можно было. Он был одним из немногих людей, которые понимают все с полуслова и слушают не только себя, но и других. Чехов всегда с интересом относился к творческому поиску коллег.
      - Я уйду из Александринки. Но не к Станиславскому. Вы знаете, я ведь играла у него в любительских спектаклях. Но я хочу создать свой театр. Это моя мечта, вы первый, кому я об этом сказала.
      - Свой театр? Но одного актерского таланта для этого мало, нужны деньги, много денег. Совершенно другая работа, - как бы раздумывая про себя, сказал Антон Павлович.
      - Я представляю, - вздохнула Вера, - я обо всем этом долго думала. Я уйду из Александринки и буду зарабатывать деньги антрепризными гастролями по провинции, так я заработаю на свой театр. Вы считаете - это нереально?
      - Да нет, если за дело беретесь вы, все реально, - засмеялся Чехов. Хочу, чтобы у вас все получилось. Пьесу, как только напишу, сразу пришлю Станиславскому, а потом вам, почитаете.
      Чехов пошел проводить ее на причал. Они шли по набережной, и вдруг он сказал:
      - Ах, с каким бы удовольствием я отправился с вами в Петербург, в Москву!.. Тут я не живу, засыпаю, становлюсь пустым.
      - Но вы же работаете, пишете.
      - Да, вы правы, надо писать пьесу. Обязательно вам ее пришлю.
      И, быстро попрощавшись, Чехов ушел.
      Контракт с Александринским театром заканчивался 1 августа 1902 года. 6 июня, когда Комиссаржевская сыграла последний в сезоне спектакль - это была любимая "Бесприданница", Вера вручила письменное заявление, где говорилось, что она оставляет сцену Александринки. Надо ли говорить, как встретило руководство театра это известие? Но в поведении лучшей актрисы была такая решимость, что Карпов понял - на этот раз ее ничем не удержишь.
      - Ради чего покидаете нас, Вера Федоровна, откройте секрет, взмолился Евтихий Павлович. - Уж не в Художественный ли к Станиславскому собрались?
      - Нет, не к Станиславскому, - улыбнулась Вера.
      - А куда же?
      - В провинцию.
      - Не понимаю, Вера Федоровна. Зачем? Разве вам плохо здесь, в одном из лучших, если не лучшем театре страны, с главными ролями, которые вы хотели играть?
      - Я, Евтихий Павлович, отправляюсь в поездку по провинции, чтобы заработать денег на свой театр. Эту поездку я называю крестовым походом.
      - Преклоняюсь перед вами и верю, что у вас будет театр. Я буду первым его зрителем. В добрый путь, жаль с вами расставаться. Но видно, ничего не поделаешь. У вас свой путь. В Александринке вы сделали все, что здесь можно сделать. А вы можете больше.
      Поблагодарив за понимание управляющего труппой, Вера Комиссаржевская покинула императорскую сцену.
      Вспоминает племянница Сергея Рахманинова Зоя Аркадьевна Прибыткова:
      "Однажды Вера Федоровна Комиссаржевская, Владимир Николаевич Давыдов и Николай Николаевич Ходотов репетировали у нас на квартире пьесу "Вечная любовь" Фабера, а Сергей Васильевич как раз в то время жил у нас... Это было осенью 1903 года... Репетиция шла в гостиной. Рахманинов деликатно собрался уходить, чтобы не мешать артистам работать, но его попросили остаться. Тогда он, забрав меня с собой, скромно примостился в уголке гостиной.
      Содержания репетируемой пьесы я уже не помню, помню только, что... играли они замечательно. Это был первый раз, когда я видела Комиссаржевскую за работой. Я тогда была маленькая и подробно передать впечатления от ее игры не могу; но мне запомнился ее облик: брызжущее веселье, что-то необычайно мягкое и теплое. И глаза!.. Таких глаз я не видела ни у кого и никогда - темные, умные, грустные и всегда встревоженные, несмотря на радость...
      Рахманинов не отрывал глаз от Комиссаржевской - гениальный художник, он был остро восприимчив ко всякому проявлению таланта и красоты...
      После репитиции начался импровизированный концерт... Неожиданно откуда ни возьмись появилась гитара, неизменная спутница Ходотова, и один за другим зазвучали старинные цыганские романсы. Пел Ходотов хорошо, душевно, голос у него был мягкий, приятный, и просить он себя долго не заставлял...
      Вдруг раздался звонок: это Александр Ильич Зилоти пришел проведать Сергея Васильевича, а попал на театрально-музыкальный вечер... Он сразу попадает в тон общего веселья, с ходу садится за рояль и шаловливо и чрезвычайно кокетливо играет свою любимую "Летучую мышь" Штрауса.
      Сергей Васильевич некоторое время слушает, потом не выдерживает и на другом рояле подыгрывает Зилоти. И начинается соревнование в музыкальном экспромте двух больших музыкантов...
      Один музыкант вдруг уводит вальс в неожиданную вариацию в темпе мазурки, другой сразу же подхватывает мысль партнера, но, также неожиданно, забирается в замысловатые фигурации, из которых мазурка внезапно превращается в русскую песню с лихими переборами... Потом марш, потом фуга... И все это на ошеломляющих перескоках из одной тональности в другую! Все довольны! А особенно довольны двоюродные братья - Рахманинов и Зилоти, - пошалить для них самое дорогое дело.
      Закончился этот удивительный вечер так: Владимир Николаевич попросил Веру Федоровну прочесть мелодекламацию А.Аренского на стихотворение в прозе И.Тур-генева "Как хороши, как свежи были розы"... Когда она кончила читать, Рахманинов подошел к ней, поцеловал руку и только сказал: "Спасибо"...
      Я и теперь, после стольких лет, слышу, как она произносила: "Как хороши, как свежи были розы..."
      Комиссаржевская всегда доверяла своей интуиции, своему внутреннему голосу. В письме своему другу актеру Бравичу она писала:
      "Силу воли надо на одно: заставить себя нигде, никогда, ни при каких обстоятельствах не изменять внутреннему голосу и повиноваться ему слепо, не боясь показаться ни смешным, ни глупым, относясь совершенно равнодушно к тому, что о тебе подумают и скажут!"
      И она всегда следовала своему внутреннему голосу.
      Ее крестовый поход начался гастролями в Харькове. Потом поехали в Крым - Ялта, Севастополь. Репертуар состоял из наиболее популярных пьес того времени: "Бесприданница" Островского, "Дикарка" Островского и Соловьева, "Чайка" и "Дядя Ваня" Чехова, "Нора" Ибсена, "Бой бабочек", "Огни Ивановой ночи", "Гибель Содома" и "Родина" Зудермана, "Жаворонок" Вильденбруха, "Сказ-ка" Шницлера, "Пережитое" Радзивилловича, "Волшебная сказка" и "Искупление" Потапенко.
      Путь к созданию своего театра был тернист. Провинция - не Александринка, постоянные сложности и накладки, неустроенный быт - все это отнимало силы, подрывало здоровье. Вера пишет актеру Ходотову о гастролях в Ялте, когда играли "Бесприданницу" перед курортниками в разгар бархатного сезона:
      "Играла вчера "Бесприданницу"... Первый акт за кулисами был шум, и я вышла и сказала прямо, что не могу этого... Я оборачиваюсь, чтобы сказать "Вася, я погибаю", а их нет, и в конце после пистолетного выстрела, который в довершение всего дал две осечки, вдруг все выбежали, не дав мне сказать: "Милый, какое благодеяние вы для меня сделали". Тут я не могла больше. Бог знает, что со мной случилось... И сегодня я вся разбита, а вечером "Родина" - бенефис... Глупые, они хотят меня уверить, что публика ничего не заметила и что успех от этого не был меньше... Мне не нужен успех тогда, когда я играю так ужасно..."
      Халтурить Вера Федоровна не умела, она не могла где-то сэкономить силы, видя, что публика не так требовательна. Она должна была прежде всего перед собой быть честной. И выкладывалась в полную силу в любом спектакле, будь то сцена Александринки или провинциальный театр, не избалованный столичными постановками.
      На нее нападали периоды депрессии, но упадок настроения, болезни никак не отражались на ее игре. Когда выходила на сцену, жила жизнью своей героини. А болезнь все чаще и чаще давала о себе знать.
      "Не писала, потому что заболела - со мной стали делаться какие-то припадки в театре. Два раза еле кончила спектакль... Я не знаю, как я кончу поездку, и вообще не знаю, как буду жить дальше... Я не знаю, что мне делать: театр не устраивается. Эта мечта срослась со мной, и что делать без нее, не знаю... В провинцию не пойду... Опять поездка?! Это такой ужас, о котором думать страшно..." - пишет она Ходотову.
      Но хандра ее продолжалась недолго. Стоило приехать на Кавказ, как буйная южная природа сделала свое дело. С Кавказа, куда ее труппа отправилась после Крыма, отчет о гастролях становится бодрым и деловитым:
      "В Севастополе все 4 спектакля с аншлагами. Здесь тоже по 800 рублей на круг, в Харькове - по 1000 рублей. За две недели взяли 12 с половиной тысяч. Как смешно, когда пишу... эти цифры, правда? Но... главное - я здорова и играю хорошо... Как меня все любят, все рады мне, и я рада этой любви, потому что я знаю, как я приобретаю ее".
      О сборе денег Комиссаржевская пишет, как будто стесняясь. Около года путешествовала она по России с труппой, которая менялась, набиралась вновь. Бессменным в ней был только один человек - директор и исполнитель главных ролей Вера Комиссаржевская. Почти все гастроли прошли при полных аншлагах, и сумма, необходимая для открытия своего театра, была набрана. Вера Федоровна решила набраться сил перед новым этапом в жизни и уехала отдыхать в любимую Италию, к отцу. Она радостно делилась с ним планами на ближайший сезон в своем театре. Труппа была набрана, для премьеры была выбрана трагедия К. Гуцкова "Уриэль Акоста". Театр Вера Федоровна назвала скромно "Драматический". Против добавления "Комиссаржевской", о котором ей советовали коллеги, она категорически возражала.
      - Это не театр Комиссаржевской, это театр всей труппы, всех вас, говорила она.
      Но администратор, не ставя ее в известность, все же написал на афише и при этом жирно выделил: "Дирекция В.Ф.Комиссаржевской". Вера Федоровна сделала ему резкий выговор, оставив его при своем мнении. Кто пойдет в никому не известный новый драматический театр? А Комиссаржевская - это имя, которое позволит собрать публику.
      Он был прав. Зал хоть и не был заполнен до отказа, но публика на Комиссаржевскую пришла. Ее не было в Петербурге целый год, и зрители соскучились по своей любимице. Когда перед ибсеновской "Норой", на которой первый сезон держался спектакль, поднимался занавес и в роли главной героини на сцене появлялась Комиссаржевская, раздавались восторженные крики "Браво!" и на сцену летели букеты цветов.
      Перед тем как открыть театр, Комиссаржевская писала Горькому и Чехову с просьбой поддержать ее. Чехов закончил "Вишневый сад", но опять отдал пьесу Станиславскому в Художественный театр. Комиссаржевской в письме он отвечал:
      "Не написать ли мне для Вас пьесу? Не для театра того или другого, а для Вас? Это было моей давней мечтой... Если бы мне прежнее здоровье, то я и разговаривать не стал бы, а просто сел бы писать пьесу теперь же... Вы пишете: "иду с верой..." Совершенно справедливо. Вы правы, только, ради Создателя, не ставьте этого в зависимость от нового театра. Вы ведь артистка, а это то же самое, что хороший моряк: на каком бы пароходе, на казенном или частном, он ни плавал, он всюду - при всех обстоятельствах останется хорошим моряком..."
      Но в глубине души Антон Павлович не верил, что театру Комиссаржевской предназначена долгая жизнь. Жене он писал о Комиссаржевской:
      "Чудачка, ее ведь только на один месяц хватит, через месяц пропадет всякий интерес к ее театру; а написать ей об этом неловко, да и нельзя; она уже бесповоротно окунулась в свое новое предприятие".
      Пьесу специально для Комиссаржевской Антон Павлович написать не успел, как не смог и присутствовать на открытии ее театра - он умер еще до первой премьеры в Драматическом.
      А вот "Дачники" Горького" имели шумный успех. Сам автор приезжал на премьеру и пожинал лавры успеха, купаясь в восторженном приеме публики.
      Вера Федоровна находилась в постоянном творческом поиске. Даже если спектакль имел успех, как "Дачники" или "Нора", она все равно испытывала чувство неудовлетворения. Она видела, как успех делает актеров ленивыми, они перестают работать над собой. Играют по накатанной колее и, встречая радостный прием публики, останавливаются в творческом росте.
      Нужны новые формы работы, как и новые формы театра, думала она. Но сама могла работать только над своим образом. Она прежде всего была актрисой. Ей был необходим новый режиссер. В ее театре работали хорошие режиссеры, они выполняли свою работу профессионально, но они ничего не вносили нового. От добра добра не ищут - под этим девизом проходила их работа в театре. Комиссаржевская не конфликтовала с ними, напротив, у них были прекрасные отношения, но она искала режиссера, который сделает революцию в театре, и первым таким театром станет Драматический. И этот режиссер пришел. Им был Всеволод Эмильевич Мейерхольд.
      Свежий ветер подул. Даже не ветер, а ураган. Мейерхольд ломал все общепризнанные каноны. Общий язык он нашел только с художниками, актеры же, воспитанные реалистической школой игры, принимали опыты режиссера-новатора в штыки. Он учил их играть не словами, а жестами. "Движение, движение, пластика, пластика, пластика", - твердил Мейерхольд.
      В театре появились новые пьесы. "Слепые" Метерлинка", "Балаганчик" Блока, "Гедда Габлер" Ибсена. Планировались к постановкам пьесы Ф.Сологуба, Л.Андреева, В.Брюсова, С.Пшибышевского. В театре изменилась публика. На каждый спектакль Мейерхольда приходили петербургские поэты, художники, люди театра. Критика была самой различной - от восторженной до полностью уничтожающей. Биомеханика, как творческий метод Мейерхольда, шокировала консервативно настроенную часть публики и критики и интриговала и завораживала людей творческих.
      Но, так или иначе, Мейерхольд создавал театр марионеток. Каждый актер должен был полностью выполнять схему, предложенную режиссером. Жесты должны быть отточены и не допускали импровизации. Это было неприемлемо для такой актрисы, как Вера Комиссаржевская, считавшая, что театр существует прежде всего для актера. И в "Гедде Габлер", поставленной Мейерхольдом в свойственной ему авангардной манере, она спорила с режиссером, показывая свою свободную трактовку образа на сцене. Разногласия в методике режиссуры постепенно переросли в противостояние, и Комиссаржевская была вынуждена расстаться с интереснейшим режиссером своего времени, хотя и сделала это с огромным сожалением.
      Постепенно кризис был преодолен, а общение с Мейерхольдом не могло не пойти на пользу и актерам, и всему творческому коллективу театра. Опыт с Мейерхольдом показал, что в театре есть много путей и надо искать новые, не останавливаясь даже на успехах. Театр пригласили на гастроли в Америку.
      Начинали гастроли "Норой" - это был беспроигрышный вариант. "Она самая большая актриса в настоящее время... Она одна из великих актрис мира", писал обозреватель "Evening Journal". "Удивительный голос Комиссаржевской звучал так, и лицо ее было так выразительно, что мы, не понимая языка, понимали ее", - отзывался авторитетный журнал "Mail". Так, с триумфальными гастролями Драматический театр завершил сезон.
      А на собрании труппы перед следующим сезоном Коммиссаржевская представила творческому коллективу нового режиссера - Евреинова. Это означало только одно - с уходом Мейерхольда творческий поиск не окончен, он продолжается.
      Петербургская публика и в новом сезоне продолжала с интересом посещать неожиданные, революционные в искусстве театральные постановки в Драматическом. Таким своеобразным репертуаром не мог похвастаться ни один театр. "Франческа да Римини" Д'Аннунцио, Гамсун, Ибсен, Уайльд. "Саломею" Уайльда, правда, запретила цензура не без помощи Синода.
      И все же театр терял массового зрителя. Он был слишком элитарен. На публике, состоящей из одной творческой интеллигенции, он не мог существовать. И Комиссаржевская с ее другом и помощником актером Бравичем приняли тяжелое, но вынужденное решение - расстаться с Евреиновым, прекратить эксперименты и вернуться к старому репертуару.
      - Мы возобновляем пьесы старого репертуара и на время вынуждены отказаться от поиска новых путей в искусстве, - с комком в горле сообщила она на собрании труппы.
      Актеры встретили ее сообщение не трагически, а, напротив, очень радостно. Это означало для них полные залы, возвращение к привычной манере игры, благодарность широкого зрителя.
      Снова, как в былые времена, на спектакли с участием Комиссаржевской стали выстраиваться очереди за билетами.
      Но Комиссаржевская понимала, что именно во времена Евреинова и Мейерхольда, как ни печальны они были для материального положения театра, она участвовала в зарождении нового искусства, за которым будущее. Она продолжала играть Островского, но душой была с героинями пьес Ибсена. Начался глубокий творческий кризис. Он заключался в несоответствии ее творческих устремлений с тем, что она делала на сцене. Восторг публики не мог ее обмануть. Она хотела двигаться вперед, а не стоять на месте. Результатом кризиса стала болезнь, которая теперь сопровождала актрису везде, даже на сцене.
      "Нору", последний спектакль сезона, она играла, специально для этого встав с постели.
      Нужно было вновь что-то менять, понимала Комиссаржевская. Застой в искусстве невозможен. Если нельзя вводить новые формы, то по крайней мере надо менять обстановку. Надо выбраться из стен одного театра и отправиться в гастрольные поездки. Пусть это тяжело, но это даст возможность встать на новые пути, мир так богат и интересен. Петербург - далеко не вся Россия.
      "Я буду показывать свои любимые пьесы там, где о них ничего не знают, я поеду в самую глубокую провинцию, на самые окраины России и повезу туда Ибсена", - решила Комиссаржевская. С точки зрения здравого смысла ее поступок кажется абсурдным. Играть "Строителя Сольнеса" и "Нору" в провинции! Но - только с точки зрения здравого смысла. А у творческих людей, и тем более у таких гигантов, каким была Вера Комиссаржевская,другие точки отсчета, не поддающиеся порой никакой логике. Логика и здравый смысл, комфорт и богатство никогда не были для них гарантией истины. Истина и свобода трудны и не приносят дивидендов в этом мире. Но, помимо материального, есть ведь еще и мир духовный, мир творчества. А в нем иные законы.
      Гастроли начинались в Иркутске. В гримерной на туалетном столике Комиссаржевской стояли пузырьки с лекарствами. Ей не давали покоя сильнейшие боли в ушах. Афишами "Дикарки" был заклеен весь город, а состояние актрисы с каждой минутой ухудшалось.
      - Ваша болезнь очень серьезна. Возможно, придется делать трепанацию черепа, - взволнованно сообщил врач.
      - Да что вы говорите, как же я буду играть - без черепа, - попыталась отшутиться Комиссаржевская. Но всем, как и ей самой, было не до шуток.
      - Вы больше не будете играть, - уверенно изрек врач, - вы должны лечиться.
      - Я должна играть, а тем более сегодня, - спокойно сказала Вера Федоровна и дала понять, что визит врача окончен.
      Перед выходом на сцену она с трудом держалась на ногах, смертельную бледность удалось скрыть под искусно нанесенным гримом. Коллеги смотрели на нее со страхом. Ждали, что она упадет на сцене.
      Комиссаржевская появилась на сцене. Куда делась болезнь? Более энергичной, веселой, задорной ее не видели. Она увлекала партнеров темпом игры, интонациями, и на время они забыли о ее болезни. А зрители и подумать об этом не могли, они с востогом следили за игрой великой русской актрисы. Между тем она собирала всю свою жизненную энергию только для спектакля. После его окончания она с трудом доносила ноги до постели.
      За четыре месяца ее гастролей ей аплодировали Иркутск, Томск, Омск, Красноярск, Чита, Харбин, Владивосток, Хабаровск, Челябинск, Ново-Николаевск и снова Иркутск.
      Когда актриса отправлялась на эти гастроли, она и не предполагала, что и в далеких уголках России встретит такой прием. Она рисковала, показывая пьесы Ибсена и Гамсуна, и поэтому восторженный прием спектаклей был ей дорог, как никогда, как не были дороги премьеры в своем театре. Этот прием публики, не избалованной, но безошибочно угадавшей гениальную актрису, поддерживал в ней силы, не давая умереть от болезни, которая прогрессировала с каждым днем.
      Спектакли в Ташкенте начались 17 января 1910 года. 19 января на репетицию не явилась Любавина - заболела. Вечером 21 января, весело играя "Дикарку", Вера Федоровна не могла избавиться от мыслей о том, что еще двое в труппе заболели. Спустя три дня свалились еще трое. Гостиница превратилась в лазарет.
      - Скажите правду, что с ними? - просит она врача. - Тиф? Лихорадка?
      - Боюсь, что хуже, - мрачно ответил врач. - Оспа.
      Приходится отменять спектакль: недостает четырех артистов.
      "Бой бабочек" был первым спектаклем, в котором она выступила на петербургской сцене шестнадцать лет назад. Этот же спектакль стал последним в ее жизни. За кулисами она садилась на стул и пила холодный кофе. У нее был сильный жар. "Боже! Что со мной?!" - думала она, с трудом вспоминая слова роли. Как всегда, она максимально собиралась для зрителя, и тот ничего не подозревал. Когда были сказаны последние слова в пьесе под восторженный шум зала, она вышла за кулисы и упала на руки актеров.
      Поздно вечером приехал врач. Диагноз безжалостен - оспа.
      Во время последних гастролей у Веры Федоровны возникла идея создания новой театральной школы, которая будет руководствоваться новым подходом к преподаванию. Она советовалась со многими режиссерами и педагогами, писателями, и они обещали поддержать ее, соглашаясь с ней работать. Но, увы, этому проекту Комиссаржевской не суждено было воплотиться в жизнь. Десятого февраля 1910 года Россия потеряла великую актрису.
      Она распорядилась, чтобы никто, кроме врача и медсестер, не видел ее во время последних дней болезни, когда оспа стала выступать на лице. Только позвала к себе актера Зонова и попросила:
      - Письма мои - вот в этой шкатулке - сожгите в первый же час после моей смерти.
      Актер труппы Зонов выполнил ее просьбу. Эпоха трагической актрисы окончилась.
      Рыжеволосая Венера Лиля Брик
      Лиля Брик принадлежит к числу самых ярких женщин ХХ века. Она всегда была в центре событий самых творческих, ее окружали лучшие художники, режиссеры, музыканты, писатели и, конечно, поэты. Любовь к Владимиру Маяковскому, которая не была неразделенной (поэт любил ее самозабвенно и порой трагически), Лиля Брик пронесла через всю свою жизнь.
      Но эта женщина была натурой очень широкой, я не вкладываю ни доли иронии в эти слова. Ее готовность любить и быть любимой била через край. Поэтому так бурно протекала ее жизнь, так насыщена она любовными романами. Те счастливцы, которые попадали в поле ее любви, даже никому не известные люди, вошли в историю только потому, что имели отношение к Лиле Брик, но с большинством ее мужчин вы знакомы давно.
      Лиля родилась в центре Москвы в 1891 году в семье Урия, или Юрия, Кагана, который работал юрисконсультом в австрийском посольстве. При этом он занимался "еврейским вопросом" - проблемами, с которыми сталкивались проживающие в Москве евреи, проблемами, связанными с антисемитизмом. Ее мама, Елена Юрьевна, была родом из Риги, окончила Московскую консерваторию по классу рояля, но работала нерегулярно. Свое имя Лиля получила благодаря тому, что отец увлекался Гете. У Гете была возлюбленная Лили Шенеман. В ее честь и назвали дочку. Спустя пять лет после Лили родилась сестра Эльза.
      Родители дали детям блестящее образование, сестры говорили по-французски, по-немецки. Мать давала им уроки игры на рояле. Девочки были очень милы, ими восхищались все гости, которых в доме Кагана было немало.
      "Как-то ранней весной я шла с дочерьми по Тверскому бульвару, вспоминала Елена Юрьевна. - А нам навстречу ехал господин в роскошной шубе. Он остановил извозчика и воскликнул:
      - Боже, какие прелестные создания! Я бы хотел видеть вас вместе с ними на моем спектакле. Приходите завтра к Большому театру и скажите, что вас пригласил Шаляпин.
      Мы воспользовались приглашением, и для нас были оставлены места в ложе. Вот такая была удивительная встреча".
      Ярко-рыжие волосы и огромные глаза Лили с детства заставляли обращать на себя внимание. Родители ее обожали. В гимназии она училась очень хорошо, но выделялась из группы своих сверстниц особым характером, самостоятельностью, стремлением к независимости. Наперекор всем она отрезала себе косу, чем привела в ужас и родителей, и учителей.
      Эльза была ее полной противоположностью - блондинка с голубыми глазами и мягким характером, послушная и смирная. Но сестры любили друг друга, хотя лидерство держала Лиля, старшая.
      Эльза была красивее, но привлекала юношей и мужчин больше Лиля. Ее рыжие волосы, большие глаза, порывистое поведение, беспрерывное и довольно тонкое кокетство. Иногда казалось, что это опытная в искусстве обольщения женщина. Одним словом, теперь бы про нее сказали - очень сексуальная. Она прекрасно понимала это и купалась во внимании мужчин. Счет поклонников она начала вести с девических лет в своих дневниках.
      Много приключений было у нее на каникулах. Ей исполнилось 15 лет, когда они с мамой поехали на каникулы в Бельгию. В Лилю влюбился студент и даже сделал ей предложение. "Вот уже и замуж зовут", - весело подумала Лиля. Но студенту отказала, не оставив никакой надежды. А в Москве, когда вернулась, получила от него открытку: замок, увитый плющом. "Я умираю без вас..." - писал юноша. "Надеюсь, что он все-таки выживет", - смеялась молодая кокетка.
      Родители любили путешествия и всегда брали с собой дочерей. Когда все спали, Лиля тихонько выходила из купе и стояла в коридоре поезда, вдыхая свежий ветерок и ожидая, пока какой-нибудь мужчина не заговорит с ней. Ждать приходилось недолго.
      Однажды к ней подошел военный, завел беседу, потом наговорил ей комплиментов. Когда разговор зашел о ее семье, Лиля сказала, что она еврейка. Офицер тут же потерял к ней интерес, это было видно.
      - Ну, ничего, ничего, вы не расстраивайтесь, девушка, для женщины это не страшно.
      Лиля смеялась.
      "Мама не знала со мной ни минуты покоя и не спускала с меня глаз", вспоминала Лиля Юрьевна в своих мемуарах.
      В Тифлисе ее атакует молодой татарин, "богатый, красивый, воспитанный в Париже". В Польше, когда семья живет у бабушки, дядя (!) падает перед ней на колени и бурно требует выйти за него замуж и обещает, что с родными все уладит. Владелец санатория в Дрездене засыпает ее комнату цветами и каждый вечер к ужину ей одной подает голубую форель.
      Но Лиля была уже почти влюблена. Ее избранником был Ося Брик. Родился он в 1888 году в семье потомственного коммерсанта, владельца торгового дома "Павел Брик, вдова и сын". Его отец, Максим Павлович, был обычный бизнесмен, как сказали бы сегодня. Он покупал в Средиземноморье темные кораллы, а потом продавал их в Средней Азии и Сибири. У Оси были брат Паша и сестра Вера. Вера училась в одной гимназии с Лилей. Благодаря Вере они и познакомились.
      "Ося стал звонить мне по телефону, тогда это было редкостью, вспоминала Лиля. - Я была у них на елке, и, провожая меня домой на извозчике, он спросил:
      - А не кажется ли вам, Лиля, что между нами что-то большее, чем дружба?
      Мне не казалось, но очень понравилась формулировка, и от неожиданности я ответила:
      - Да, кажется.
      Мы стали встречаться ежедневно, но Ося испугался и в один из вечеров сказал мне, что ошибся и что недостаточно меня любит. Я больше удивилась, чем огорчилась. Но вскоре поняла, что каждую минуту хочу быть вместе с ним. Когда Ося садился на окно, я немедленно оказывалась в кресле у его ног, а на диване я садилась рядом и непременно брала его руку. Только один раз за полтора года он как-то смешно и неловко поцеловал меня.
      Летом мы с мамой собрались уезжать в Тюрингию, и расставаться с Осей мне было очень тяжело, хотя он обещал писать мне ежедневно. Я немедленно отправила ему длинное любовное письмо, еще и еще... Много дней нет ответа. Наконец, вот оно, его почерк! Бегу в сад, за деревья. Всего любезные три строчки! Почему? Я тут же разорвала письмо и бросила ему писать. Ося не удивился, он на это, видимо, и рассчитывал. Я не могла понять его поведения и очень страдала. С горя у меня начался тик, который продолжался несколько лет".
      И тогда Лиля предприняла попытку самоубийства. Она позвонила своему приятелю, который тоже, разумеется, был влюблен в нее, но взаимностью не пользовался, и сказала ему, что вернется к нему, если он достанет цианистый калий для ее подруги. Он так обожал Лилю, что, несмотря на ее довольно экстравагантную просьбу, которая его конечно же напугала, принес то, что она просила.
      Лиля не играла и не собиралась устраивать показных истерических спектаклей. Она поставила яд к себе на тумбочку и решила принять его на следующий день. Что и сделала следующим утром. У нее учащенно забилось сердце от близости смерти. Вот сейчас оно должно остановиться. Но вместо этого она ощутила резкий позыв на... понос. Еле добежала до уборной. Приступы повторились еще несколько раз. Смерть не наступала. Лиля почувствовала некоторое облегчение, ей уже не хотелось прощаться с жизнью. Она видела, что, когда бегала в туалет, мама внимательно наблюдала за ней. Но ничего не спрашивала. Наконец Лиля не выдержала и спросила:
      - Мама, что со мной?
      - Ничего особенного, просто ты приняла двойную дозу слабительного. Я увидела у тебя на тумбочке какой-то порошок, заподозрила неладное и заменила его. Ты жалеешь об этом, доченька?
      - Ну что ты, мама, прости меня! - бросилась к ней Лиля.
      Они обнялись и расплакались.
      - Не пугай нас так больше, девочка моя. Обещаешь?
      - Обещаю, мама.
      Через несколько дней она встретила Осю в Каретном ряду. Они поздоровались довольно холодно.
      - Как дела? - спросил Брик.
      - Все хорошо. А у вас?
      - У меня тоже.
      Затянувшаяся пауза, после которой самое время разойтись. И вдруг Лиля сказала:
      - Я люблю вас, Ося.
      Он посмотрел ей в глаза и взял ее за руку. Они молча пошли по Садовому кольцу.
      Каждый день они не встречались, их встречи были эпизодическими. Но о той, в Каретном ряду, оба помнили всегда. Лиля влюблялась всю свою жизнь. И даже в этот период первой любви к Осе она увлекалась другими мужчинами. Но когда встречала Брика, понимала, что все остальное было мимолетным увлечением, что любит она только его.
      Можно ли назвать увлечением или романом минутную слабость и быстрый сексуальный акт? Тогда ей казалось, что да, позже она вспоминала об этом если не с насмешкой, то с полным равнодушием. "Роман" с учителем музыки Крейном развивался вяло, он состоял из тайных прикосновений и откровенных взглядов. Нельзя сказать, что молодой учитель нравился ей, но он обожал ее и очень хотел. Это возбуждало девушку.
      Они пили чай с Крейном и его сестрой. Потом сестра вышла на кухню мыть посуду. Крейн тут же повалил Лилю на диван. Задрал юбку, стянул панталоны и суетливо расстегнул брюки. Все произошло быстро, больно и не доставило Лиле никакого удовольствия. Она сразу собралась и убежала, поклявшись больше никогда не входить в этот дом. Она возненавидела учителя музыки.
      С кем не бывает, дело житейское, скажете вы. Но от этого дурацкого эпизода, "житейского дела" Лиля забеременела. В семье был жуткий скандал и, не предавая дело никакой огласке, отец, пользуясь своими связями, принял необходимые меры, после чего Лиля прервала учебу и была отправлена в провинцию к родственникам на реабилитацию после тяжелого стресса, вызванного абортом.
      Но печальная история с Крейном не могла изменить нрав Лили, ищущей приключений, и главным образом любовных.
      Гарри Блюменфельду было 18. Увидела она этого художника, только что приехавшего из Парижа, у своей гимназической подруги. У него было подвижное лицо со светло-серыми глазами, с густыми бровями. Волосы черные, нижняя челюсть выдается вперед, огромный, чувственный, с опущенными уголками рот. Он обладал талантом общения. Несмотря на свой молодой возраст, он подолгу мог беседовать с людьми пожилыми, и те с интересом слушали его.
      Гарри показывал Лиле свои рисунки и рассказывал о них, о живописи, о Париже. Не влюбиться в него она не могла.
      Роман начался стремительно. Они любили ездить на Воробьевы горы. Когда были деньги, ужинали в ресторане. И после этого всегда отправлялись в его мастерскую.
      Лиля после гимназии перешла на курсы в Архитектурном институте и там увлеклась лепкой. Когда она рассказала об этом Гарри, он посоветовал ей поехать в Мюнхен и заняться скульптурой. Авторитет Блюменфельда был для нее очень велик, на подъем Лиля была легка и вскоре последовала его совету.
      В Мюнхен приехал Алексей Грановский, чтобы учиться режиссуре у Макса Рейхардта. Тот самый Грановский, который будет ставить спектакли в Еврейском театре в Москве. Лиля и он увидели друг друга и... Очередная страсть.
      Но с Блюменфельдом разрыва не было, напротив, они условились, что он приедет к ней в Мюнхен. И он приехал. Лиля была этому рада. Он не застал ее врасплох. Она мыслила другими категориями. Ей нравилось любить обоих мужчин, и это действительно было искренне, но так, чтобы не огорчать ни того ни другого. Одним словом, приходилось пускаться на множество хитростей и быть очень осторожной.
      Пока у Грановского днем была репетиция, она шла в мастерскую Гарри, а когда у того были занятия в студии, спокойно поднималась в номер Грановского. Когда Алексей Грановский уехал, ей было немножко грустно, но в то же время теперь она целиком могла отдавать себя Гарри и расслабиться, не занимаясь постоянным контролем своих действий.
      Она занималась скульптурой в студии Швергеле. Лепила днем, а вечером позировала Гарри. Позировала обнаженной. Он затем и приехал в Мюнхен, чтобы писать ее. Он говорил, что создаст шедевр "Рыжеволосая Венера". Она лежала на кушетке среди подушек, обтянутых золотой парчой. Волосы перекинуты на плечо. В руках - деревянное, с позолотой венецианское зеркало. Уставала, мерзла, но, когда видела, что у Блюменфельда получается, терпела - эскизы были очень хороши и удивительного сходства.
      Из Москвы пришло известие, что смертельно заболел отец, и надо было ехать. Судьба картины Гарри, увы, осталась неизвестна.
      Лиля вернулась в Москву, и на следующий день Ося Брик, узнав об этом, пригласил ее в кафе. Без предисловий он сделал ей предложение.
      - Лилечка, не отказывай мне, ведь ты - моя весна!
      - Давай попробуем, - улыбнулась Лиля.
      Она вспоминает об этом периоде ее жизни: "Мы с Осей много философствовали и окончательно поверили, что созданы друг для друга". Действительно, они понимали друг друга с полуслова.
      Ося написал родителям:
      "Я стал женихом. Моя невеста, как вы уже догадываетесь, Лиля Каган. Я ее люблю безумно; всегда любил. А она меня любит так, как, кажется, еще никогда ни одна женщина на свете не любила. Вы не можете себе вообразить, дорогие папа и мама, в каком удивительном счастливом состоянии я сейчас нахожусь". (Письмо 17 декабря 1911 года.)
      Родители были против этого брака, зная характер его невесты, но в конце концов поддались на уговоры сына. Он слишком ее любил, и мешать ему было бессмысленно. Он все равно поступил бы по-своему.
      О свадьбе в синагоге Лиля и слышать не хотела, и свадьбу отпраздновали в скромном семейном кругу 26 марта 1912 года. В угоду родным раввин все-таки был приглашен на дом и произвел необходимую церемонию. Лиля надела сильно декольтированное белое платье. Мама ее была в ужасе. Но в последний ответственный момент исхитрилась и накинула на дочь шаль.
      Лиля терпеть не могла загсы, венчания, браки, называя все это мещанством. Она предпочитала связывать жизнь с мужчинами без подтверждений со стороны государства или религии. Но, так или иначе, теперь она была молодой женой и переезжала в четырехкомнатную квартиру, которую молодоженам сняли родители Бриков в Чернышевском переулке.
      Ее муж Осип Брик окончил юридический факультет Московского университета и начал работать в фирме своего отца. Пока он был на работе, Лиля украшала дом, готовила что-нибудь изысканное. Сооружала причудливую прическу, в общем, развлекалась, как могла, в ожидании мужа. Когда он возвращался, начинались оживленные вечера. Они в четыре руки играли на рояле, читали вслух Чехова, Достоевского, по-немецки Гете, Фрейда или Ницше. Они оба любили его "Так говорил Заратустра". Как ни странно, очень любили Чернышевского, и именно "Что делать?". Лиля придумала оригинальный экслибрис - на нем были изображены целующиеся Франческо и Паола и книга, выпавшая из рук влюбленных. А под рисунком поставила подпись: "И в этот день мы больше не читали". Все книжки своей библиотеки они украшали этим экслибрисом.
      Началась Первая мировая война. Лиля с сестрой Брика Верой поступили на курсы сестер милосердия. Уже через две недели их перевели в перевязочное отделение при 1-й городской больнице. Лиля при всей ее брезгливости выполняла любую самую грязную работу, выносила за ранеными судна и удивлялась, как они без ног могут играть в карты или пытаться заигрывать с ней.
      Осенью 1914 года они переехали в Питер, где Брик поступил на службу в автомобильную роту, чтобы не идти на фронт. Протекцию Осипу составил знаменитый тенор Виталий Собинов.
      Из отцовской фирмы шли деньги на жизнь, и деньги немалые. Супруги не отказывали себе ни в чем, ходили по ресторанам, вращались в самом "высшем свете". Компания не напоминала артистическую - это были в основном коммерсанты, денди, завсегдатаи ресторанов, нувориши, дамы полусвета. Лиля Брик писала в своих поздних записках о том, как она и одна из этих дам завтракали с князем Трубецким:
      "Мы завтракали втроем с князем Трубецким, жуликом и проходимцем. Я ее спросила: "Любовь Викторовна, говорят, вы с мужчинами живете за деньги?" "А что, Лиля Юрьевна, разве даром лучше?"
      Зимой они вновь переехали в Москву.
      Владимира Маяковского Лиля Брик встретила в Литературно-художественном кружке на юбилее поэта Константина Бальмонта. Маяковский был тогда в моде, но ни Лиля, ни Осип не знали ни его, ни его поэзии. "Не помню, - писала Лиля Юрьевна, - кто произносил и какие речи, помню, что все они были восторженно юбилейные и что только один Маяковский выступил "от ваших врагов". Он говорил блестяще и убедительно, что раньше было красиво "дрожать ступенями под ногами", а сейчас он предпочитает подниматься в лифте. Потом я слышала, как Брюсов отчитывал Маяковского в одной из гостиных кружка: "...в день юбилея... Разве можно?" Но явно радовался, что Бальмонту досталось. Осипа Максимовича и меня Маяковский удивил, но мы продолжали возмущаться, я в особенности, скандалистами, о которых говорят, что ни одно их выступление не обходится без городового и сломанных стульев. В другой раз я видела Володю на даче в Малаховке, он гулял с Эльзой, встреча была мимолетной..."
      И в это время произошло очень важное событие в жизни Бриков. Их личная, интимная жизнь, по воспоминаниям самой Лили, "как-то расползлась". Брак их стал чисто формальным. Они продолжали жить в одной квартире, уважали друг друга, делились друг с другом всеми трудностями, и проблемами, и радостями, но вот интимные отношения прервались. Прекратились навсегда. До конца жизни они оставались самыми близкими друзьями и до конца жизни не занимались любовью.
      - Но я любила, люблю и буду любить его больше, чем брата, чем мужа, больше, чем сына, - говорила Лиля об Осипе уже после того, как они перестали спать вместе. - Про такую любовь я не читала ни в каких стихах, нигде. Я люблю его с детства, он неотделим от меня.
      Окружающие не понимали ее. Они видели, что она полюбила Маяковского, но при чем тут тогда такие горячие признания и откровения о муже? А для Лили это было абсолютно естественно.
      Однажды в беседе с Фаиной Раневской она опять говорила об этой горячей любви к мужу. Раневская удивилась: "И что, ради него вы могли бы отказаться от Маяковского?" Брик, не задумываясь, ответила: "Да, отказалась бы и от Маяковского, мне надо было быть только с Осей".
      Ее официальное знакомство с Маяковским состоялось в Петербурге в квартире на улице Жуковского в 1915 году. Владимира привела младшая сестра Лили Эльза. Поэт ухаживал за ней, они были влюблены друг в друга, и отношения у них были очень нежными.
      Но когда его увидела Лиля и он увидел ее, от этих отношений не осталось и следа. Они встретились. Они были предназначены друг для друга. Вот как вспоминает об этой встрече Лиля Брик:
      "Это было нападение. Володя не просто влюбился в меня, он напал на меня. Два с половиной года не было у меня спокойной минуты - буквально. И хотя фактически мы с Осипом Максимовичем жили в разводе, я сопротивлялась поэту. Меня пугали его напористость, рост, его громада, неуемная, необузданная страсть. Любовь его была безмерна. Володя влюбился в меня сразу и навсегда. Я говорю - навсегда, навеки - оттого, что это останется в веках, и не родился тот богатырь, который сотрет эту любовь с лица земли... Когда мы познакомились, он сразу бросился бешено за мной ухаживать, а вокруг ходили мрачные мои поклонники, и, я помню, он сказал: "Господи, как мне нравится, когда мучаются, ревнуют..."
      Маяковский ухаживал за ней бурно. Ему нравилось, ему льстило, что с ним такая элегантная молодая женщина, такая утонченная и такая непредсказуемая. Ее образованность, светскость были очаровательно прикрыты налетом богемности, ее окружали поклонники из артистической и художественной среды.
      Однажды они гуляли возле порта, и Лиля удивилась, почему из труб кораблей не идет дым.
      - Они не смеют дымить в вашем присутствии, - невозмутимо сказал Маяковский.
      Роман с Маяковским привнес в жизнь Лили новые знакомства - в основном с людьми литературы. В дом на улице Жуковского Маяковский приводил своих друзей - Пастернака, Шкловского, Хлебникова, Бурлюка. Лиля Юрьевна вспоминала: "Бурлюк пришел к нам, поздоровался и сказал: "Встаньте, пожалуйста, под лампу, так, повернитесь", - и остался очень доволен осмотром".
      Маяковский переехал жить к Брикам. Для обывателей это был удар. До сих пор смакуется этот треугольник теми, кто склонен в жизни видеть только "квартирный вопрос". Втроем они жили в квартирах в Москве, на даче в Пушкине. Одно время снимали домик в Сокольниках и жили там зимой. Маяковский иногда уединялся в свою комнатку на Лубянке для работы. И последние четыре года Маяковский и Брики жили в крохотной квартирке в Гендриковом переулке на Таганке, опять втроем.
      С буржуазностью, с мещанством они воевали всегда. Поэтому и кольца, хоть и не регистрировали, естественно, свои отношения, заменили перстнями с печаткой. На одном из вечеров поэт получил записку: "Маяковский! Вам кольцо не к лицу!" С присущим ему остроумием он ответил: "Потому я и ношу его на пальце, а не в ноздре". На перстне, который она ему подарила, он выгравировал: "Л Ю Б". По кругу буквы читались как "ЛЮБЛЮ". А Лиля заказала на своем перстне его инициалы по-латыни WM.
      С самого начала они не скрывали своей связи, и всем все было ясно. Но детей от поэта она иметь не хотела. Ни раньше от Брика, ни теперь от Маяковского. Позднее она скажет: "Обрекать человека на те мучения, которые мы постоянно испытываем? Ведь если бы у меня был сын, то он наверняка загремел бы в 37-м, а если бы уцелел, то его убили бы на войне".
      Жизнь была нелегкой, денег не хватало, несмотря на то что оба работали. Маяковский много писал, Лиля служила в "Окнах РОСТА", раскрашивая по трафарету плакаты. Но на овощи и фрукты не хватало все равно, Лиля заболела авитаминозом и начала опухать. Непросто было и с одеждой. Но художественной вкус Лили позволял ей выглядеть элегантно, используя старые вещи.
      В 1921 году Брики получили две комнаты в коммунальной квартире в Водопьяновом переулке. Жить стало легче. Они стали чуть больше зарабатывать. И больше путешествовать. Странствовать они всегда очень любили. Во время путешествий Маяковский и Лиля Брик всегда занимали разные комнаты и никогда не ночевали в одной постели. Она говорила: "Володя такой большой, что удобнее индивидуальный гроб, чем двуспальная кровать". И никогда не обсуждали с посторонними свою интимную жизнь.
      Они стремились к свободной любви. Насколько это получалось - другой вопрос. Лиля считала, что они гибнут в мещанстве. И тогда они условились не видеться два месяца. Инициатором эксперимента была Лиля. Результатом этой разлуки стала поэма "Про это", пронизанная любовью. Поэт тяжело переживал двухмесячную разлуку. В первой главе поэмы он не случайно сравнивает себя с Оскаром Уайльдом, который томился в тюрьме.
      Маяковский провел все это время в своей комнатке на Лубянке. Он ходил под ее окнами. Лиля Брик пишет: "Он присылал мне цветы и птиц в клетках таких же узников, как он. Большого клеста, который ел мясо, гадил, как лошадь, и прогрызал клетку за клеткой. Но я ухаживала за ним из суеверного чувства - если погибнет птица, случится что-нибудь плохое с Володей".
      О романах Лили Брик было много сплетен. Даже о тех, которых никогда не было! Как, например, с танцовщиком Асафом Мессерером. Для Лили Юрьевны никогда не было преград, если ей нравился мужчина. Она очень легко влюбляла его в себя, если он сразу не влюблялся сам. Она считала, что "надо внушить мужчине, что он замечательный или даже гениальный, но что другие этого не понимают. И разрешить ему то, что не разрешают ему дома. Например, курить или ездить, куда вздумается. Ну а остальное сделают хорошая обувь и шелковое белье".
      Единственный, кто не поддался на ее чары, был режиссер Всеволод Пудовкин. Он сказал, что хочет остаться только ее другом. Это очень задело и огорчило Лилю. Из самолюбия, чтобы не звонить ему утром, она приняла большую дозу веронала. Доза действительно оказалась слишком сильной, даже опасной для жизни, и лишь к вечеру ее привели в чувство. Следуя своей теории свободной любви, она рассказала об этом случае Маяковскому. "Он как-то дернулся и вышел из комнаты", - вспоминала Брик.
      Любовь их была полна кризисов и взлетов. Они надолго расставались и сходились вновь, не представляя, как можно жить друг без друга. Однажды Брик написала ему, что "не испытывает к нему прежних чувств". Это было в 1925 году. Поэт уехал в командировку в Америку и Мексику. И писал ей письма, полные любви. И вдруг получает ответ: "Я тебя люблю и скучаю. Твоя Киса".
      В Нью-Йорке Маяковский знакомится с эмигранткой из России Элли Джонс. Он попросил ее сходить с ним в магазин "купить подарков для жены". Их знакомство кончилось тем, что у Элли от Маяковского родилась дочь.
      "Маяковский мне тут же рассказал о своем романе, - писала Брик спустя много лет, - и то, что у него родилась дочь. Он получал от Элли Джонс письма, но просил не распространяться среди знакомых ни о ней, ни о дочери".
      Брик имела над Маяковским огромную власть. Даже если у него завязывался роман на стороне, если он кем-то увлекался, он обо всем докладывал ей, как мальчик, влюбившись в девочку, рассказывает об этом маме, если, конечно, с мамой у него доверительные откровенные отношения. С ее стороны это была свободная любовь, с его - нет. Скорее, любовь Эдипа. Но Фрейда поэт не читал.
      Это влияние Лили Брик распространялось и на творчество Маяковского. Она очень помогала поэту. Ее критика приносила пользу, а ее образы вдохновляли поэта. Художник Нюрнберг в своих воспоминаниях пишет: "Это была женщина самоуверенная и эксцентричная. Маяковский, что меня удивляло, охотно ей подчинялся, особенно ее воле, ее вкусу и мере вещей. И вся эта воля приносила, мне кажется, пользу творческой жизни поэта. Конечно, она не была Белинским, но она делала замечания по существу. Я был свидетелем, когда она делала ему замечания и он соглашался". Одну из книг он надписал: "Лиленьке, автору стихов моих".
      Лиля Брик вспоминает: "В 1926 году Маяковский получил комнату в Гендриковом переулке, оттуда выселили нэпманов, там была чудовищная грязь, потолки оклеены бумагой, под которой шуршали клопы... Несколько дней Маяковский, Брик, художник Левин и Незнамов ночевали там на чемоданах боялись, что кто-нибудь туда вселится. Потом был ремонт, перестройка, выкроили даже ванную. Получилась квартирка принципиальная по своей простоте. Три каюты - Маяковского, Брика и моя и одна кают-компания, столовая. Маяковский был счастлив этой квартирой, наконец-то мы были у себя".
      Там теперь всегда было много гостей. Помимо известных поэтов и писателей, с которыми дружил Маяковский и теперь Брики, искусствовед Николай Пунин, журналист Михаил Кольцов, кинорежиссер Борис Барнет, американский писатель Синклер, даже актеры японского театра "Кабуки". И просто хорошие люди - портные, инженеры, врачи. Приходили и чекисты, их приводил Маяковский. Это теперь были его новые друзья - Яков Агранов, заместитель шефа ОГПУ, Эльберт по кличке Сноб, Фаня и Зоря Воловичи советские резиденты в Париже.
      Лиля не скрывала своих романов никогда. Не скрыла она от Владимира и связь с талантливым кинорежиссером Львом Кулешовым. В двадцатых годах его картины пользовались огромным успехом. В кино он создал целую школу, и у него было много известных учеников, которые принесли славу нашему кино.
      Сам же Лев Кулешов был настоящим героем экрана. Одевался он на американский лад, улыбка была голливудской. Настоящий супермен. Жесткий, нетерпимый, ироничный, увлекался охотой, машинами.
      Он купил "форд" и приезжал в Пушкино на своей новой машине, вызывая всеобщий восторг. Лиля садилась в машину, и они катались по пригородам, по Москве. Тогда машины вообще были редкостью, еще ездили извозчики, которые шарахались при виде такого заграничного чуда.
      Кулешов часто бывал в их доме. А однажды на даче в Пушкине, где они жили летом, объяснился Лиле в любви. Она тоже давно интересовалась им и, конечно, тут же ответила на его порыв.
      Связь эта тяжелой горечью осела на сердце Маяковского. Хотя Лиля утешала его, что поскольку он теперь любит ее гораздо меньше, то и страдать особенно не будет. Но она ошибалась. Он очень переживал.
      Страдала и жена Кулешова, актриса Александра Хохлова. Лиля вспоминала: "Шуру остановили на пороге самоубийства, буквально поймали за руку. Из-за чего?"
      Лиля Брик возмущалась, когда жены тех, кого она любила, ревновали к ней. "Что за бабушкины нравы?" Она хотела и во время романа продолжать дружить с женой своего возлюбленного, пить с ней чай, обсуждать текущие дела, как будто ничего не происходит. К ее сожалению, это ей не удавалось. И только когда роман заканчивался, она смогла опять наладить отношения с женой своего любовника.
      Но Маяковский не оставался в долгу. Он тоже заводил романы, и иногда влюблялся серьезно. Так случилось с Натальей Брюханенко - высокой красивой блондинкой. Знакомые звали ее Юноной. Маяковский тоже не скрывал от Брик свою связь. Дело дошло до того, что они с Натальей собрались пожениться, когда отдыхали вместе в Крыму. Чем это все кончилось, нетрудно догадаться. Маяковский написал Брик и рассказал ей обо всем этом - о том, что собирается жениться. Он как будто спрашивал разрешения. И естественно, его не получил.
      "Пожалуйста, не женись всерьез, а то меня все уверяют, что ты страшно влюблен и обязательно женишься", - написала она ему. И тем самым сделала для Маяковского его связь действительно чем-то несерьезным. Очень тонко и очень коварно. Маяковский послушался, и брак не состоялся, хотя для окружающих и для самой девушки он был делом решенным. Правда, встречаться с Брюханенко он не прекратил. Но постепенно, после того как не состоялась желанная обоими свадьба, они все-таки расстались.
      "Маяковский лежал больной гриппом в своей маленькой комнате, вспоминала Наталья Брюханенко. - Я пришла его навестить. У меня была новая мальчишеская прическа, одета я была в новый коричневый костюмчик с красной отделкой, но у меня было плохое настроение, и мне было скучно.
      - Вы ничего не знаете, - сказал Маяковский, - вы даже не знаете, что у вас длинные и красивые ноги.
      - Вот вы считаете, что я хорошая, красивая, нужная вам. Говорите даже, что ноги у меня красивые. Так почему же вы мне не говорите, что вы меня любите? (Читай - почему не женитесь. - Е.Л.)
      - Я люблю только Лилю. Ко всем остальным я могу относиться хорошо или очень хорошо, но любить я уж могу только на втором месте. Хотите - буду вас любить на втором месте?
      - Нет! Не любите лучше меня совсем, - сказала я. - Лучше относитесь ко мне очень хорошо".
      Маяковский пребывал в расцвете творческих сил и признания. В 1928 году он собирался в очередную поездку в Европу - Берлин и Париж. Поручения Лили Юрьевны он вез в своей записной книжке. У него был для этого специальный блокнот, не тот, в который он записывал стихи. Одним из многочисленных пунктов была покупка машины.
      Маяковский пишет из Парижа: "Веду сценарные переговоры с Рене Клером. Если доведу, машина, надеюсь, будет..."
      В ответ: "Телеграфируй автомобильные дела. Целую. Твоя Киса".
      10 ноября Лиля получает долгожданную телеграмму: "Покупаю Рено. Красавец серой масти 6 сил 4 цилиндра, кондуит интерьер. Двенадцатого декабря поедет в Москву. Приеду около восьмого. Телеграфируй. Целую. Люблю. Твой Счен".
      Счен - то есть Щен, Щенок, так он любил подписываться. Ему нравилось быть "щеном" "Кисы".
      Любил он ее и когда прощался с жизнью. Об этом говорит хрестоматийное письмо Маяковского, помеченное 12 апреля 1930 года и адресованное "Всем":
      "В том, что умираю, не вините никого и, пожалуйста, не сплетничайте. Покойник этого ужасно не любил.
      Мама, сестры и товарищи, простите - это не способ (другим не советую), но у меня выходов нет.
      Лиля - люби меня.
      Товарищ правительство, моя семья - это Лиля Брик, мама, сестры и Вероника Витольдовна Полонская.
      Если ты устроишь им сносную жизнь - спасибо.
      Начатые стихи отдайте Брикам - они разберутся..."
      Какую роль занимала любимая Лиля Брик в его жизни, когда сюда же, в его "семью", входит его любовница Вероника Полонская? Почему никто из исследователей психоанализа творческих людей не написал работу на тему "Эдипов комплекс Владимира Маяковского"? Не хотят "сплетничать", потому что "покойник этого не любил"? А жаль... Могла бы получиться очень поучительная история.
      Но мы возвращаемся к Лиле. Ее поэт умер. Она любила его и после его смерти. Но она не могла прекратить любить все живое, талантливое и прекрасное, и, конечно, Владимир Маяковский не был ее последней любовью.
      С Виталием Марковичем Примаковым Лиля Юрьевна была знакома еще в начале двадцатых, но потом жизнь их развела. Он воевал во время Гражданской войны и прославился боями с белогвардейцами. Он познакомился с Лилей на одном из вечеров Маяковского и два раза бывал у них дома.
      В 1927 году Примаков - военный атташе в Афганистане, в 1928 Генштаб назначает его советником афганского короля. На следующий год он приезжает в Москву и посещает комнату в Гендриковом переулке. Не ради Маяковского, ради Лили. О смерти поэта он узнал в Токио. Звал в Токио и Лилю Юрьевну, "чтобы немного отвлечься", но она не поехала.
      Когда вернулся, стал часто бывать у нее, и они стали близки. Потом по-настоящему связали свои жизни. Лиля Брик вспоминает: "Примаков был красив - ясные серые глаза, белозубая улыбка. Сильный, спортивный, великолепный кавалерист, отличный конькобежец. Он хорошо владел английским, был блестящим оратором, добр и отзывчив. Как-то в поезде за окном я увидела крытые соломой хаты и сказала: "Не хотела бы я так жить". Он же ответил: "А я не хочу, чтобы они так жили".
      Теперь они поселились в арбатском переулке - Спасопесковском. Лиля, Ося и Примаков - опять втроем. Там Лиля прожила до 1958 года. Потом из-за болезни сердца переехала в дом на Кутузовском проспекте, где был лифт.
      В 1933 году Лиля Юрьевна поехала с мужем в Берлин, Примаков был направлен на учебу в Германскую академию Генштаба. В Берлине Брик познакомилась с Брехтом и Эрнстом Бушем, переводила на немецкий язык русскую прозу.
      Они по-прежнему жили с Осипом Максимовичем, но обыватели прекратили свои сплетни, то ли надоело, то ли привыкли. Примаков не жаловался на отсутствие взаимности со стороны Лили и не ревновал к Осипу. Он был интеллигентный человек и понимал, что бывает любовь другого рода, что не все отношения венчает постель. В 1933 году Лиля пишет Осипу Брику из Берлина:
      "Любименький, дорогой, золотой, миленький, светленький, сладенький Осик!" Далее она пишет, как они проводят с Виталием время, как они счастливы. "Все бросила и примчалась бы в Москву, да нехорошо уехать от Виталия, который много работает, очень устает, и жаль его оставить одного... Я тебя обнимаю и целую и обожаю и люблю и страдаю. Твоя до гроба Лиля. Виталий шлет привет и обнимает". И в искренности привета Виталия можно не сомневаться. Как и в том, что Осип был действительно рад тому, что его бывшая жена счастлива.
      Они вернулись в Москву, в дом на Арбате, и теперь здесь появились новые гости - приятели Примакова. Среди них были Якир, Тухачевский, Уборевич, Егоров. Новый 1936 год отмечали очень весело. Но этот год оказался вторым самым мрачным годом в жизни Лили Юрьевны Брик. В ночь на 15 августа на даче под Ленинградом арестовали Виталия. Он тогда был заместителем командующего Ленинградским военным округом. Газеты писали о военно-фашистском заговоре: "Органы НКВД располагают сведениями о враждебной деятельности, особо опасных государственных преступлениях, измене Родине, шпионаже, терроре!" По делу проходили восемь человек, среди которых были и Тухачевский, и Якир, и Уборевич. Но первым арестовали Примакова.
      Василий Катанян вспоминает: "Лиля Юрьевна как-то сказала: "Ужасно то, что я одно время верила, что заговор действительно был, что была какая-то высокая интрига и Виталий к этому причастен. Ведь я постоянно от него слышала: "Этот безграмотный Ворошилов" или "Этот дурак Буденный ничего не понимает!" До меня доходили разговоры о Сталине и Кирове, о том, насколько Киров выше, и я подумала, вдруг и вправду что-то затевается, но в разговор не вмешивалась. Я была в обиде на Виталия, что он скрыл это от меня - ведь никто из моих мужчин ничего от меня никогда не скрывал. И я часто потом плакала, что была несправедлива и могла его в чем-то подозревать".
      Лили Юрьевны аресты не коснулись. Сталин решил не трогать вдову пролетарского поэта. Он вычеркнул ее из списка литераторов, подлежащих аресту. Так и сказал: "Не будем трогать жену Маяковского".
      А Виталия Марковича Примакова расстреляли как участника военно-фашистского заговора в июне 1937 года вместе с его друзьями Тухачевским, Якиром и Уборевичем.
      Но в жизни Лили Юрьевны Брик был еще один роман. Этот человек был с ней до самой ее смерти. Василий Абгарович Катанян до конца своих дней занимался творчеством Маяковского, его архивом. Он давно был знаком с Маяковским и Лилей Брик, еще в двадцатых годах. Но уже после смерти Примакова семьи Бриков и Катанянов стали "дружить домами". И вот чем это кончилось.
      Вспоминает сын Василия Абгаровича Василий Васильевич Катанян:
      "Моя мать познакомилась с поэтом в Тбилиси, а с Лилей Брик уже в Москве. Она говорила:
      "Первое впечатление от Лили - Боже мой, ведь она некрасива: большая голова, сутулится... Но она улыбнулась мне, все ее лицо вспыхнуло и озарилось, и я увидела перед собой красавицу - огромные ореховые глаза, чудесной формы рот, миндальные зубы... Вся она была какая-то бело-розовая. Ухоженные маленькие руки, изящно обутые ножки. В ней была прелесть, притягивающая с первого взгляда. Она хотела нравиться всем - молодым, старым, мужчинам, женщинам, детям... И нравилась!"
      Нравилась она и жене Катаняна. Лет десять они дружили и виделись почти каждый день. После расстрела Примакова Катанян и Лиля Юрьевна стали видеться ежедневно, ведь они занимались архивом поэта. Нужно ли говорить, что было дальше?
      Семья Катанянов разваливалась. Его жена находилась в тяжелой депрессии. В самый разгар трагедии приехал Осип Брик и стал успокаивать ее. Сына выставили за дверь, но до него донеслись обрывки фраз Осипа Максимовича: "...раз так хочется Лиле Юрьевне, то все должны с ней считаться... Даже сам Владимир Владимирович... Пройдет какое-то время.... Следует подождать... Все же знают характер Лили Юрьевны, что вас не устраивает? У Лилечки с Васей была дружба. Сейчас дружба стала теснее".
      Галина Дмитриевна, жена Катаняна, не нашла что ответить и просто выгнала Брика. Она не привыкла к такому, она придерживалась другой морали. И расценивала поступок Лили Юрьевны и своего мужа как предательство. Лиля Юрьевна хотела, чтобы Вася оставался дома, а фактически жил с ней. Это было уже слишком. И Галина Дмитриевна прогнала Катаняна. Так поступила бы, наверное, любая уважающаяся себя женщина. Но Брик всегда выбивалась из общих правил. Для нее это было так естественно, что за это можно ее простить. Она мыслила другими категориями.
      А в шестидесятых годах Лиля Юрьевна призналась сыну Катаняна Василию Васильевичу:
      - Я не собиралась навсегда связывать свою жизнь с Васей. Ну, пожили бы какое-то время, потом разошлись, и он вернулся бы к Гале.
      И в этом она опять была искренна. Она только не понимала, что Галина Дмитриевна никогда даже в мыслях не допустила бы подобного развития событий.
      Катанян переехал к Брикам. И снова они стали жить втроем. Недостающее третье звено было восполнено. Василий Абгарович выпустил несколько изданий "Хроники жизни Маяковского".
      Это был самый спокойный союз Лили Брик до последнего дня. У них совпадали взгляды, и Катанян никогда не повышал на Лилю Юрьевну голос, даже когда они спорили, что было крайне редко.
      Лиля Юрьевна прожила долгую жизнь. И немало еще было в этой жизни того, о чем, конечно, можно бы рассказать, но вспомним поэта, который просил не сплетничать. И попросим извинения у покойных, что мы, грешные, все же немного позволили себе. Уж больно хотелось рассказать о жизни великих людей. Не каждый день они рождаются. Так что еще раз простите: и вы, Лиля Юрьевна, и вы, Владимир Владимирович, и вы, Василий Абгарович, и вы, Василий Васильевич, и все, все, все, про кого я написала в этом очерке. Но я ни на кого не хотела бросить хоть малейшую тень. Просто это мой способ выражения любви к вам ко всем.
      Эпилог
      Их давно нет среди нас. Кто-то ушел много веков назад, кто-то совсем недавно. Мы превратили их в легенды. А ведь они были самыми обыкновенными женщинами. И императрицы, и королевы, и писательницы, и актрисы. Они так же, как обычные женщины, переживали, чувствовали, любили, ревновали, рожали детей. Но им суждено было выполнить более высокие божественные миссии, нежели просто быть хорошей женой и матерью. И им приходилось интуитивно угадывать, когда необходимо принести в жертву великому делу свою любовь, а когда, наоборот, поступиться делом государственной важности ради любви к одному человеку. Ведь они были Женщинами.