Прийдите, любящие

Сережину вспомнилась обругавшая его девица, и ему стало противно от собственного бессилия. На колени ему, когда он присел за стол с чашкой чая, вспрыгнула Мурка. Сережин погладил ее. Она изогнулась, выпустила когти, стала тереться беленькой мордочкой, оставляя на чистом выходном костюме следы шерсти. Мимо кухни тучей проплыла теща, пробурчав: - Самим жрать нечего, так еще кошонка завел... Мурка была чистенькой молоденькой кошечкой. Сережин сам принес ее два месяца назад - нашел возле подъезда. Мурка боялась улицы и даже на балкон выходила с опаской. Вздрагивала от грохота трамваев, а когда под окнами проезжала тяжелая техника - забивалась под диван. Кто-то ее тогда, в раннем детстве, сильно напугал и обидел. "Вся в хозяина. Такая же рохля," - определила однажды теща. Сережин жалел Мурку и позволял ей спать на диване, с хозяевами, или в ногах у детей. Теща злилась и время от времени наступала кошке на хвост - якобы случайно. Мурка кричала человеческим голосом, а теща бурчала: - Опять ты под ногами, чтоб ты сдохла! Тьфу! Теперь, гладя Мурку, Сережин как бы продолжал свое безнадежное противостояние. Пока он пил чай, теща трижды проплывала мимо, каждый раз разражаясь сентенцией. Сентенция первая: - Спасибо, зятек, за капусту!.. Вторая: - Все люди, как люди - запаслись. Одни мы во всем подъезде без капусты остались. Уж больно зять у меня ученый. Не до капусты ему. Об другом голова болит... Третья: - Ученый... Вот и оставил семью без капусты. А что зимой жрать думает неизвестно. После третьей филиппики Сережин вскочил и ринулся в коридор. - Куда сорвался опять? - крикнула теща. Сережин нахлобучил на голову шапку и процедил сквозь зубы: - За капустой... - Вспомнил! Кака сейчас-то капуста? Вот уж правду говорят - пьяный проспится, дурак... Окончания тещиной мудрости он уже не слышал - слетел вниз по лестнице. Он даже знал, что она скажет дальше: опять, мол, уйдет, как в прошлый раз, и явится в полдвенадцатого с собутыльниками, надо было милицию вызвать тогда, да Тамарка, дура такая, не дала, а то бы он, небось, шелковым стал... "Пойду к Генке! - с ожесточением думал Сережин. - Надерусь, как свинья. Хоть на несколько часов отключусь!" Но первый порыв прошел. Сережин вспомнил, с каким лицом жена Генки встретила его в последний раз, вспомнил, что пропили они тогда чуть не весь генкин аванс, - и идти ему расхотелось. Он зашел в скверик, сел на скамейку, закурил и задумался. День был солнечным, снег искрился, в кронах деревьев ошалело орали воробьи. Постепенно покой нисходил на мятущуюся душу Сережина. Он вспомнил о своем романе, оставленном в издательстве - специально сегодня с работы ушел пораньше, чтоб в издательство заехать - и подумал: "А все равно здорово я написал. Необычно, непохоже". От этой мысли сладко, будто в предчувствии праздника, замерло сердце. Сережин поднялся и улыбаясь, как лунатик, неспешно побрел по аллее. "Как там у меня дальше-то? - вспоминал он события романа. - А! Дальше начинается Амок. Амок!..". ...Ковалев бежал по длинному, бесконечному коридору, скудно освещенному, с рядами белых дверей по обеим сторонам. Он стучал в одну дверь, в другую, но грохот собственного сердца заглушал его стук и не было ответа. Он бежал, торопясь отыскать кого-то, без кого ему нельзя, невозможно было жить дальше. От бесконечного мелькания дверей перед глазами у него закружилась голова. Двери были совершенно одинаковы, и все заперты, заперты, заперты. Он колотил в них кулаками, но никто не отзывался. Он стал кричать, сердце выскакивало из груди - и вдруг налетел на глухую стену в драных обоях, споткнулся о толстые подшивки газет и упал. В стене появилась трещина, и в трещине сверкнуло солнце. Ковалев из последних сил рванулся к нему - и наткнулся на себя самого. Он закричал от ужаса, ударил - и огромное зеркало рассыпалось на тысячу кусков. Там, за зеркалом, была открытая дверь. Но он не успел доползти до нее... Он в испуге привскочил с дивана. В окно падал тусклый свет уличных фонарей, на часах было почти одиннадцать. Он встал, включил свет, заглянул в спальню - матери не было. На столе лежала записка: мать сообщала, что ушла ночевать к подруге, их бывшей соседке, которая теперь умирала от рака. Мать время от времени ночевала у нее, кормила, занималась хозяйством. Ковалев заварил крепкого чаю. Со стаканом в руке подошел к окну и замер от внезапно охватившего его чувства безысходности. Стакан задрожал в руке. Он отставил его и подумал: "Я больше так не могу. Наверное, я сумасшедший". В спальне он достал из комода шкатулку, отсчитал пятнадцать рублей. Потом подумал и взял еще червонец - на всякий случай. Оделся и выскочил из квартиры. Такси он поймал сразу и через полчаса уже стучал в квартиру Алексеевой. Никто не отзывался на стук, но он почему-то упорно отказывался этому поверить и стучал, пока на площадку не выглянул заспанный сосед. - Ты чего хулиганишь, а? - Ничего, - Ковалев пнул дверь ногой. - Видишь - нет никого? - Вижу, вижу... - Ну и не хулигань, понимаешь! Ковалев вышел на улицу. Было морозно, дул ветер. Холодная земля звенела под ногами. Ковалев сел на скамейку, посидел. Замерз, начал ходить вокруг дома. Обошел раз глянул в темные окна. Обошел второй - снова глянул. Но холод становился все злее, все нестерпимей. Ковалев забежал в подъезд, постоял, прижавшись к батарее, над лестницей в подвал. Делать было нечего: его звездный час миновал, и миновал безвозвратно. Он поднял большущий ржавый гвоздь, нашел на стене свободное от надписей место и крупно нацарапал:"ИБО КРЕПКА, КАК СМЕРТЬ, ЛЮБОВЬ". Гвоздь он сунул в карман - на счастье. Потом он вышел на улицу, снова поймал такси и поехал к ресторану. Дверь была заперта, он постучал. На стук выглянул усатый детина в спортивной майке с американским орлом на груди. - Чего надо? - Выручи! - проникновенно произнес пароль Ковалев. - Сколько? - Одну. - Пятнадцать, - предупредил усатый. Ковалев кивнул и протянул деньги. Усатый исчез, спустя минуту появился снова, быстро сунул Ковалеву бутылку, завернутую в газету. "Сервис!" - подумал Ковалев, засовывая покупку во внутренний карман пальто. Вернулся к ожидавшему его такси и поехал в общежитие. На "черной лестнице", где обычно происходили все неформальные общежитские события, Ковалев увидел мрачно курившего вечного студента Жаркова. Жарков с семьей занимал в общежитии служебную комнату - он числился дежурным электриком. Учился Жарков уже лет восемь. Его знали многие поколения студентов как человека честного, но глупого. Жарков сидел на подоконнике, спиной к окну, поставив ноги в тапочках на батарею. Света на "черной лестнице" никогда не было - она еще и поэтому называлась черной, - но Ковалев сразу узнал Жаркова. - Привет, - сказал он ему. - Тащи стакан. Жарков на мгновение застыл от неожиданности, потом опомнился и исчез. Через несколько секунд он появился со стаканом в одной руке и огромным соленым огурцом - в другой. Ковалев достал бутылку, открыл, налил. - Пей. - Ну-у, друг... Ну-у, спасибо... - Жарков в волнении принял стакан дрогнувшей рукой, выпил и захрустел огурцом. Ковалев тоже выпил. - И чего это ты, а? По какому случаю? - спросил Жарков. - Так. - Случилось чего, да? - Случилось... Захотелось большого и светлого. - Ну, не хочешь говорить - не надо, - сказал Жарков. - Наливай тогда, что ли. Когда бутылка уже подходила к концу, Ковалев признался Жаркову, что чувствует себя полным и законченным идиотом. Жарков погладил Ковалева по голове и попросил больше так не говорить. - Как ты не понимаешь? Говори - не говори, суть не изменится. Я - идиот. Ты Достоевского читал? - А? Достоевского? Не помню. - Ну, значит, не поймешь. В этой нашей проклятой жизни все хорошие люди идиоты. - Не понял. - Ну, выглядят так. - И я, значит, тоже? - насупился Жарков. - И ты, и я. Жарков засопел, обиделся и ушел. А Ковалев стоял в темноте, спиной к окну, из которого сильно дуло, слушал, как на площадке этажом выше ругались и пели какие-то полуночники, и ему было смертельно грустно. Безумно, безумно грустно. Около часу ночи он вышел из общаги. Ветер стих, и было светло, тихо и печально. Под фонарями сиял чистый снег, над соседней пятиэтажкой, будто зацепившись за телеантенну, висела круглая голубая луна. - Ну, чего уставилась, дура? - крикнул ей Ковалев. И сел в снег. Зачерпнул его ладонью, приложил к лицу. Посидел, вздохнул, поднялся. "Поеду к ней. Даже если ее еще нет дома, все равно поеду. Может, замерзну под ее окнами, как собака. И то за счастье...". На такси ему сегодня везло. Быстро промчались по темному безлюдному городу и оказались на горе, в еще более темном и безлюдном новом микрорайоне. Ковалев глянул на ее окна. В квартире было темно, но Ковалев сразу почувствовал, что там кто-то есть. Она там, Ирка. Эта обманщица. Этот несчастный маленький заблудившийся человек. В подъезде он постоял, греясь у батареи. Он вдруг испугался: а что, если у нее кто-то есть? Что, если он, Ковалев, тут совсем, совсем не нужен?.. "Не буду я ее будить," - решил он. Он дошел до новой девятиэтажки, глядевшей окнами прямо в чистое поле, вошел в подъезд и стал подниматься по лестнице. На самом верху, выше девятого этажа, должна была быть уютная лестничная клетка. Он добрался до нее. В теплом сухом углу постелил чистенький половичок, подобранный под чьей-то дверью, лег, прижался боком к теплой вентиляционной шахте и закрыл глаза. Ему надо было проснуться раньше всех. Он заставил себя уснуть. В шестом часу загудел лифт. Ковалев проснулся, поднял половик, побежал вниз, положил половик под ту же самую дверь, выбежал из подъезда. Первый троллейбус разворачивался на кольце. Ковалев подошел к остановке, попросил закурить. Постоял, подымил, и не торопясь пошел к дома Алексеевой. Свет в ее окне вспыхнул как раз в тот момент, когда он появился во дворе. На кухонных занавесках мелькнул ее силуэт: она ставила чайник, резала хлеб, уходила и появлялась снова. Ковалев следил за силуэтом, как зачарованный. Прохожий с подозрением покосился на него - Ковалев его даже не заметил. Полчаса он простоял на одном месте, полчаса - пока горел на кухне свет, пока была надежда увидеть ее тень на занавесках. А когда свет погас, - испугался: сейчас она выйдет, заметит его, и придется объяснять, зачем он здесь, и как тут оказался. Ей все это не понравится. А ведь ему еще придется спрашивать, где она была вчера вечером, почему не открывала, если была дома... И хорошо, если она скажет правду, а если - нет?.. - О господи! - перевел дыхание Ковалев и скорее побежал через двор. В подъезде противоположного дома он остановился и стал наблюдать. Вот она вышла. Быстро пошла к остановке. Почему она не скажет ему правду? За что? Еще мгновение - и она скрылась бы за углом. Ковалев рванулся за ней: - Ирина!.. Она остановилась. "Я - точно идиот", - понял вдруг он, но было уже поздно. - Привет, - сказала она. - Привет. Она повернулась и заспешила к остановке. - Очень торопишься? - Очень. Дальше шли молча. Пока он не остановился. Она уходила в голубую пыль фонарей, таяла в ней, и это могло быть концом всей истории - печальной, но не настолько, если разобраться. Он вдруг заметил, что к утру потеплело, что снег под ногами стал грязным и тяжелым, и на дороге сверкали лужи. Мимо него проносились машины, окатывая его снежной кашей, а он пристально смотрел себе под ноги, будто боялся сделать шаг, будто впереди была видимая ему одному бездонная пропасть. Потом он пошел к остановке. Троллейбус уехал, увез ее. Остановка была на краю обрыва. Внизу сияли огни, и налетал снизу порывами ветер, и отталкивал Ковалева от края. За его спиной высились многоэтажные дома-новостройки, и в них все вспыхивали и вспыхивали окна - множество, бесконечное множество разноцветных огней. Ковалев почувствовал облегчение - он был рад, что все это закончилось, что больше не нужно мчаться куда-то сквозь ночь и холод, что теперь можно вернуться домой, выспаться, отдохнуть, почитать хорошую книгу... Подкатило такси. Шофер открыл капот, начал ковыряться в моторе, из кабины доносилась музыка, которая сейчас была в моде - "Голубое мгновенье", "Спейс", Маруани. Ковалев слушал, пока не защемило сердце и не захотелось заплакать. Шофер закрыл капот, вернулся в машину. Не уезжал - ждал подходящего клиента. Музыка смолкла и Ковалеву снова стало неуютно здесь, под незнакомым черным небом, на краю обрыва, под пронизывающим ветром. Он перешел через дорогу и двинулся в сторону стройки. Пролез в дыру в дощатом заборе, прошел среди груд кирпича и остановился возле мертвого бульдозера, полузасыпанного снегом. Здесь было совсем темно, и он поднял голову и наконец-то увидел звезды - они сияли над городом, и в этом вечном сиянии был смысл, который Ковалев пытался, но не умел понять. Он присел на гусеницу бульдозера и просидел до тех пор, пока серый рассвет не вполз на территорию стройки. Ветер стал еще теплее, нагнал облаков, и в этом городе, в котором нельзя было жить - а только влачить существование - наступило серое утро зимнего буднего дня. Троллейбус долго и нудно ехал по бесконечной дороге среди однообразных домов. Только плакаты и транспаранты поперек улиц оживляли этот безрадостный пейзаж. И Ковалев, глядя в окно, уныло читал мелькавшие перед глазами надписи: "Крепите социалистическую организованность, сознательность и дисциплину!", "Пятилетке качества - наш ударный труд!", "Каждому молодому человеку - активную жизненную позицию!". Кончились новостройки, последовали поворот и спуск вниз, троллейбус покатился по старому проспекту, мимо деревянных домов. Потом дерево сменилось кирпичом, народу в троллейбусе стало совсем мало. Ковалев вышел возле университета. До лекций оставалось еще минут сорок и Ковалев решил позавтракать в общежитской столовой. Столовая была полупустой, да и есть особенно было нечего. Ковалев заставил себя похлебать суп из куриных отходов, съел рыбную котлету, запил чаем. В аудитории он сел в отдаленный угол и углубился в свои печальные мысли. Одногруппники оглядывались на него, староста группы Лариса даже записку прислала: "Ты не заболел?". Ковалев на том же листочке ответил: "Заболел, скончался и умер" и отправил записку обратно. Это была формула из средневековой хроники о взятии крестоносцами Константинополя, но вряд ли Лариса знала об этом.
      Во время перерыва Ковалев сказал Ларисе: - Слушай, на следующей паре, если будет проверка, скажи, чтоб за меня крикнули, ладно? Лариса, впервые услышавшая от него такую просьбу, удивилась, но ничего не спросила. Она была умная женщина, Лариса, и ей не везло в любви. Ковалев вышел на улицу и решил съездить к Вове. Но по дороге, в трамвае, почему-то раздумал. Поехал домой, хотя ему и не очень хотелось лишний раз выслушивать материнские нотации. Но мать встретила его молча, сказала только: "Ешь". Ковалев поел, лег с книжкой на диван и уснул. Часа в два проснулся, умылся, и поехал в университет, на семинар. Семинар вел пушкинист Ярошевич, эстет и брюзга, втайне ненавидевший студентов, - пропускать его занятия было опасно. День был серым, как и утро. В трамвае было тесно, народ ворчал и обреченно толкался. Ковалев с чувством облегчения выскочил из трамвая, побежал через дорогу и вдруг увидел Ирину. Она улыбалась ему с противоположной стороны улицы. Ковалев остановился, как вкопанный, взвизгнул тормозами "Жигуль" и усатый дядя погрозил Ковалеву кулаком. Ковалев отмахнулся от него и хотел вернуться на свою сторону, но улицу вдруг заполнили автобусы, троллейбусы и перебежать оказалось невозможно. "И откуда вас, гадов, столько сразу понаехало?" - подумал Ковалев, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу. А когда поток схлынул, Ирины уже не было. Ковалев в растерянности стал оглядываться по сторонам и тут кто-то тронул его за рукав. Он обернулся - рядом была она. - Ну, и что? - спросила она. - А что? - Обиделся, да? - Ну... - Ковалев развел руками. - А ты не следи за мной. Я не люблю. И не спрашивай. Я сама все объясню, если надо будет. - А не надо ничего объяснять, - мрачно сказал Ковалев. Она внимательно посмотрела на него и глаза ее перестали улыбаться. - Ну, не надо - так не надо... Тебе туда? Пошли. Они пошли рядом. - Я тебя здесь ждала, - сказала она. - Откуда ты узнала, что я приеду? - А вот узнала. У тебя сегодня семинар. - В университет ходила, да? - Нет. Знакомая там работает. - Ну-ну... Он уже не знал, чему верить, чему - нет. Только ощущал какую-то робкую радость, чуть живую, чуть теплую, которую легко можно было погасить. - А утром? - спросил он. - Что - "утром"? Утром я тебя не ждала... Я вообще по утрам никого не хочу видеть. - Играешь ты со мной, - вздохнул Ковалев. - А я ведь не мышка. - И я не кошка, - сказала она и взяла его под руку. - А зачем же тогда обманываешь? - Да не обманываю я. Просто объяснять пока не хочу. Я ведь тоже боюсь, понимаешь? У него закружилась голова, и вот теперь-то он уж точно ничего не понимал. - Я так боялся тебя потерять. Так боялся. А ты... - Знаешь что? Вот когда стану твоей женой - тогда и будешь просить и проверять, где я и почему. - Не станешь, - скорбно сказал Ковалев. - Почему? - Она даже остановилась. - Потому. Не станешь - и все. - Вот дурачок. Ты посмотри на меня, ну? Я хозяйка хорошая, все умею. А когда накрашусь, так мужики падают. Ковалев опустил глаза. - Смеешься ты надо мной. Нехорошо это. Они шли и шли. И шли в сторону, противоположную от университета. "Да и черт с ним, с Ярошевичем. Злобный он и мстительный. Тоже мне, знаток Пушкина!.. Сдам как-нибудь... Вывернусь... Всего Пушкина наизусть выучу", - подумал Ковалев. Вид у него был обалделый, и мысли, конечно, тоже. Они шли и шли, пока не оказались на привокзальной площади. - Ну и куда мы пришли? - спросил Ковалев. - На вокзал, конечно. - Зачем? - А я уеду сейчас. - Куда? - испугался Ковалев. Она засмеялась: - Вот глупый! К подруге, она в Белореченске живет. Час езды на автобусе... Они пришли на автовокзал, купили билет, вышли на посадочную площадку. - Вон и автобус уже стоит, - сказала она. - Ну, до встречи. - Когда? Она опять засмеялась: - Когда хочешь. Подошли к автобусу: - Ну, а сейчас ты зачем меня обманула? - Я не обманула. Насчет встречи? Нет, не обманула. Правда, когда хочешь. - Ладно. Допустим, я хочу сейчас. Она немного подумала: - Знаешь... Прямо сейчас не получится. Следующий автобус - через четыре часа. Вот ты на него сядешь и приедешь в Белореченск. Выйдешь на автостанции, пройдешь лесом до пятиэтажки - она там всего одна, не заблудишься. Квартира сорок шесть. Запомнил? И она поцеловала его мягкими теплыми губами, вошла в автобус и махнула ему рукой из окна. Он закрыл глаза, постоял с минуту. Открыл - и оказался в другом мире. Солнце выглянуло, и все вокруг было залито теплым светом, и все светилось и радовалось теплу. Даже собака, бежавшая через площадь, - и та, казалось, светилась от счастья. Он вернулся в автовокзал, купил билет на следующий рейс: все было точно, автобус отъезжал через четыре с небольшим часа. Первое, что он сделал дома - это залез в ванну и вволю понежился. Потом объявил матери, что едет в деревню к другу, возможно, с ночевкой. - Ну, к другу - так к другу, - равнодушно сказала мать. - Завтра когда придешь? - После занятий. Часов в пять. Все было хорошо в этот вечер. Наступили сумерки, вспыхнули за окном веселые фонари. Ковалев слушал магнитофон, подгоняя время, потом подумал, что надо бы погладить брюки и рубашку, и оказалось, что времени остается совсем мало, и надо спешить. Бегом прибежал на автовокзал. Автобус выехал по расписанию, в салоне было пусто - всего шесть или семь пассажиров. Выехали из города и помчались по шоссе мимо белых полей и дымчатых перелесков, мимо черных изб и покосившихся заборов. Ковалев смотрел во тьму. Он впервые оказался за городом на ночь глядя, и все казалось ему необычным, интересным. Вскоре пассажиры стали выходить на остановках и с Ковалевым в салоне остался один только старик с рюкзаком и в телогрейке. Потом он задремал, а очнулся, когда переезжали реку, на пароме. Мел снег, исчезая бесследно в черной воде. У дальнего берега в холодных волнах плясали огоньки. Водитель вышел из автобуса, курил, облокотившись о перила, сплевывал в воду. Когда приехали в Белореченск, было уже совсем темно. Ковалев увидел маленькую площадь, слабо освещенную двумя фонарями с железными рефлекторами. Черные домишки, заборы - и тишина, нарушаемая простуженным лаем собак. Автобус развернулся и уехал, и Ковалев пошел по дороге в ту сторону где, как он предполагал, должна стоять невидимая отсюда пятиэтажка. Дома и заборы кончились и Ковалев вступил в темный, глухо шумевший поверху, бор. Дорогу было еле видно, он то и дело спотыкался, но вот впереди показался огонек: кто-то шел с фонариком ему навстречу. Луч света скользнул по лицу Ковалева и упал в снег. - Скажите, я правильно иду - к пятиэтажке? - спросил Ковалев. - А? - отозвался мужской голос. - Ну да. К ней. Помолчал и спросил: - А кого там надо-то? - Не знаю. В гости позвали... - А-а... - мужчина помахал фонарем, пожал плечами и пошел своей дорогой. Через сотню-другую метров лес стал редеть и вот уже всеми окнами засияла впереди пятиэтажка. Над подъездами горели фонари, на скамейках заседали бабушки, мальчишки играли в снегу. Ковалев подошел к бабушкам, поздоровался, спросил, в каком подъезде сорок шестая квартира. Подъезд был невероятно грязен, здесь пахло кошками и мочой, и стены, и двери были исписаны людьми, которые, кажется, знали всего три буквы русского алфавита.
      Сорок шестая была на пятом этаже. Ковалев постоял, стараясь поскорее отдышаться, постучал. Дверь открылась. В дверях стояла Ирка, но Ковалев не сразу узнал ее: это была незнакомая прекрасная женщина. - Привет, - сказала она, - проходи. Он вошел в полутемную прихожую, стал снимать пальто, а она не уходила, стояла и улыбалась незнакомой улыбкой. В комнате светила настольная лампа с зеленым абажуром, негромко играла музыка. - Ты одна? - спросил Ковалев. - Ждешь кого-то? - Тебя я ждала, глупый, - ответила она. - Подруга на дежурстве в доме-интернате. Интернат здесь рядом, в окно видать. Ковалев сел за стол, слушал ее вполуха и ничего не соображал. Она говорила про дом-интернат для инвалидов, про подругу, про ее мужа. Ковалев кивал. "Музыка красивая... - думал он. - Донна Саммер, Father Dear." А потом свет погас и стало тихо. - Электричество отключили, - сказала Ирка. - Здесь такое часто бывает. В темноте Ковалев взял со стола рюмку, они чокнулись и выпили. У него закружилась голова, но не от выпитого: вдруг оказалось, что она совсем рядом, и он обнимает и целует ее, целует губы, щеки, глаза. Вспыхнул свет - и сейчас же погас: это она дотянулась до выключателя. А музыка осталась. Они танцевали в темноте, а потом он подхватил ее на руки и стал кружить по комнате, и кружил, пока не опрокинул стул, и она сказала: - Уронишь ведь, Алеша Попович! А потом сказала: - Я, кажется, забыла дверь запереть. А потом, в спальне - слабо светящийся квадрат окна, белая простыня, белое тело. Ирка прошептала: - Вот глупый-то... А он ответил: - Сам знаю. Но ничего он не знал, потому что такого еще не было, а то, что было - было совсем не так. Он вскочил с кровати, встал на руки и хотел пробежать по полу, но упал и хохотал лежа. А потом снова было тихо. Тише, чем сначала. Тихо на всей земле, даже бор не шумел, даже мальчишки кричать перестали, даже музыка смолкла. Он целовал ее, гладил, а потом уткнулся ей в плечо и загрустил. "Будто сон, думал он. - Кончится - и проснемся чужими". Потом он подумал про нее: несчастная, зачем она его заманивала, он же и так на все был готов, зачем она играла? Несчастная и глупая... А может быть, она и сейчас обманывает его? И стало еще печальнее и вспомнился обрывок какого-то стихотворения, нацарапанного на студенческой парте среди анекдотов, признаний в любви, и рисунков обнаженных женских фигур: ...Так плохо нам, господи, плохо. Веди же, веди нас туда, Где нет ни печали, ни вздоха. Где мы не умрем никогда. Эти строки никак не выходили из головы, он проговорил их вслух, а потом повторял и повторял про себя, и думал: радость приходит и уходит, а печаль остается с нами. Время уже истекает, еще чуть-чуть - и закончится срок, отпущенный радости, а дальше - печаль. Потому-то радость так долго помнится. Он поцеловал ее так, что сделал больно, а она сказала: - Вот этого я не люблю. - Ты не этого - ты меня не любишь, - вздохнул он. Поднялся, взял сигарету, приоткрыл форточку. С улицы послышался дребезжащий, какой-то вихляющийся голос: - Все могут кар-рали! Все могут кар-рали! И судьбы всей земли вершат они порой!.. Но что ни говори, жениться по любви не может ни один, ни один король!..
      Ковалев посмотрел вниз. По асфальтовой дорожке вдоль полутемного корпуса дома-интерната на коляске катился инвалид. Колеса жидко поскрипывали, инвалид подгонял их руками. Разогнался, скрылся из глаз. Стихло пение. Через минуту -снова: скрип-скрип, скрип-скрип. Инвалид взбирался на некрутую горку, взбирался молча - запыхался. Развернул коляску наверху, - и вниз: - Все могут короли! Все могут короли!.. И снова скрылся. И снова появился. Въехал на горку, развернулся, покатился... На этот раз песня оборвалась раньше: коляска наскочила на бордюр и завалилась набок, в снег. Инвалид выполз из коляски, шевеля обрубками ног. Отыскал шапку, отряхнул. Вытащил на асфальт коляску, и долго пытался в нее сесть. Она не слушала его, видно, что-то в ней сломалось, отъезжала, и он снова и снова падал. Так продолжалось долго, мучительно долго. - Что там? - спросила Ирина. Ковалев хотел ответить, но тут раздался прежний скрип и вихляющийся, почти нечеловеческий голос опять затянул: - Все могут короли! Все могут короли!.. Ковалев не стал больше смотреть, лег, укрылся одеялом. Спросил: - Они, инвалиды эти, нормальные? - Кто их знает. Всякие бывают. Подруга говорит, все они с приветом. И те, кто с ними работает долго - тоже слегка съезжают... Вот недавно в этом доме муж жену кухонным ножом зарезал. Она медсестрой в интернате работала... - А кладбище здесь тоже есть? - Есть. У них все свое - и хозяйство, и кладбище. Там, за дорогой, в лесочке... - И не страшно им тут жить? - Инвалидам? - Нет, подруге твоей с мужем... - Они по распределению здесь. Три года надо отработать. Уже скоро срок кончится - уедут. Хотя многие привыкают: тут зарплата приличная, природа, воздух чистый. Они надолго замолчали, потом Ковалев тихо сказал: - Ты прости меня, ладно? - За что? - За то, что я не такой, как ты хотела... Она поцеловала его, опять назвала глупым, а потом вдруг спохватилась: - Слушай, а чего мы лежим? Сколько времени? Он перегнулся с кровати вниз, порылся в ворохе одежды на полу. - Без скольки-то одиннадцать... - Ох, пора! - Куда? - удивился он. - Тебе - на автобус, а мне - постель убрать. Он полежал еще, соображая. - Ты серьезно? - Серьезнее некуда, - она вскочила, одевалась, объясняла на ходу, - последний автобус в город в одиннадцать идет. Тебе надо на него успеть. Скоро подруга придет - она дома ночует, если надо - ее вызовут, тут же рядом... Собирайся скорее! Загипнотизированный ее спешкой, он тоже вскочил, начал лихорадочно напяливать на себя рубашку, штаны. Пока она убирала постель, он успел даже сполоснуть лицо в ванной. Она проводила его до дверей, поцеловала и наказала не искать: сама найдет, когда будет нужно. Ковалев выскочил на улицу и быстро, как будто внутри у него была взведена пружина, зашагал по белой колее между сосен. На площадь у остановки он выскочил, когда автобус уже отъезжал. Ковалев бросился за ним, отчаянно замахал руками. Водитель притормозил, Ковалев прыгнул в приоткрывшиеся двери, и только тут почувствовал: пружина ослабла, завод кончился. В автобусе было темно, водитель гнал вовсю. Одинокие березки, выхваченные светом фар, будто выскакивали к дороге и тут же прыгали назад во тьму. Дорога, черная кромка леса на фоне звездного неба, изредка - огоньки встречных машин... Ковалев, прислонившись к окну, слушал музыку, увезенную оттуда, и ему казалось он сам превращается в звуки и парит над непроглядным мраком ночи, над бесконечной белой равниной. Дома, ворочаясь на диване, Ковалев долго не мог уснуть. В голове все вертелись строки неизвестного поэта, перемешиваясь со шлягерами Аллы Пугачевой. Наконец часа в четыре утра сон сморил его, но в семь он уже проснулся бодрым и свежим. Чувствуя легкую дрожь, быстро оделся, напился чаю, послушал радио. Местная студия передавала идиотские известия с ферм, а потом - обзор газет "Красный ленинец" и "Молодое знамя". Диктор нес ахинею, но Ковалев не выключал приемник ему важен был не смысл, а интонация - бодрая и жизнерадостная. А когда он вышел на улицу и вдохнул свежего морозного воздуха, у него и вовсе закружилась голова от приступа радости. Фонари, прохожие, свеженаметенные сугробы, ажурные кроны деревьев -все казалось ему загадочным и прекрасным, волнующим, как когда -то в детстве. Он поехал в университет, успел до начала занятий сделать несколько полезных дел - например, договорился с Ярошевичем о сдаче "хвоста", - и весь день чинно просидел на всех, положенных по расписанию, лекциях и семинарах. На последней "паре" студентов было совсем мало, большая часть уже разбежалась. Ковалев сел на самой верхотуре, один, но перед самым звонком рядом села Березкина - тихая задумчивая девочка, которая была знаменита тем, что записывала все лекции. Почерк у нее был разборчивый и перед сессиями ее конспекты рвали из рук. Когда началась лекция, Березкина положила перед Ковалевым записку. Он прочитал: "Почему ты такой грустный?". Ковалев покосился на Березкину (она ниже склонилась над конспектом) и написал: "Я грустен, а не грустен кто ж?". Березкина прочитала, покраснела и прикусила губу. "Эх, глупая ты, Березкина! - подумал Ковалев. - Глаза ты себе этими конспектами испортишь!". От нечего делать он тоже стал писать конспект. "В настоящее время, - писал он, торопясь за лектором, - по некоторым отдельным характеристикам социалистическая система управления уступает капиталистической... Например, по техническим средствам управления, по методам получения и реализации управленческой информации. Чем же объяснить то, что социалистическая система в целом эффективнее, чем капиталистическая?..". "Ну-ка, ну-ка? - заинтересовался Ковалев. - И чем же такое объяснить?" Но лектор не оправдал ожиданий. Дело, как он объявил, в глубинной сути, поскольку социалистическая система прогрессивная, а капиталистическая - регрессивная. "Ну, это ты загнул", - подумал Ковалев и потерял интерес к лекции. Взгляд его упал на парту, исписанную несколькими поколениями студентов. Он стал читать: "Чтоб дети соседа не походили на вас, пользуйтесь презервативами фирмы "Адидас"!". Ковалев покосился на Березкину, прикрыл надпись тетрадью. Березкина почему-то отодвинулась. "Минометчик, дай мне мину, я ее в п... задвину, а когда война начнется, враг на мине подорвется!". Ковалеву стало смешно. Он поглядел на Березкину и спросил шепотом: - Ты что, обиделась?.. Березкина молча покачала головой. Щека у нее из бледно-матовой стала розовой.