Тут меня осенило, какой великолепный источник информации кронпринц, он мог бы сыграть ключевую роль во всем задуманном проекте, но кронпринц недоступен, так близок и одновременно так далек от меня, словно находится в другом времени и пространстве, он мог бы поведать мне все о Финляндии, живо и увлекательно изложить все, что относится к той прекрасной стране, о которой мне надо сделать брошюру, но о которой я, к сожалению, как ни прискорбно в этом признаться, ничегошеньки не знаю.

В данный момент я в Согне. На улице Согневейен. Вот средняя школа согнского района. Сплошной Согн. А впереди расстилается пустырь, на котором расположена коммунальная автомобильная площадка. Я нарочно шел кружным путем, чтобы оттянуть свой приход, но, сколько ни кружи, в концов оказываешься там, куда шел, рано или поздно ты все равно приходишь к цели, и вот я пришел. Передо мной стоит домишко, больше похожий на ларек, торговый павильон, увеличенный павильон, туда-то мне и надо войти. Внутри сидят сторожа и сторожат машины, чтобы ты не мог просто пойти и забрать свою машину, чтобы никто не уехал, не заплатив. Ты заходишь в павильон, рассчитываешься и получаешь жетон, который затем вставляешь в автомат рядом со шлагбаумом, тогда шлагбаум поднимается и ты можешь ехать, скатертью дорога. Езжай куда хочешь, и никому нет до тебя дела. Рассчитался, и ступай на все четыре стороны, больше можешь не возвращаться, если, конечно, ты способен запомнить парковочные правила, в особенности роковой § 12, а если нет, если будешь забывать его, как я, тогда получится как со мной — будешь каждый год выручать свою машину со штрафной площадки. В домишке за перегородкой со стеклянным верхом сидят двое дежурных. Одного я узнал, мы встречались в прошлом году. Это мужчина в расцвете лет, как сказал бы он сам; на мой взгляд — брюзгливый старикашка; я не забыл, как он издевался надо мной в прошлый раз, когда я пытался договориться с ним по-хорошему. Я решил, что не пойду к его окошечку. Пойду ко второму. Там сидит девушка. Ну какая она мне девушка! Правильнее будет сказать — сидит молодая дама. Но я редко употребляю слово «дама», оно тянет за собой целый шлейф всякой всячины. Молодая женщина, вот кто она такая. В том окошке сидит молодая женщина. Она моложе меня. У нее приятное лицо, и она не помнит меня по прошлому году, в прошлом году ее здесь не было, во всяком случае не было в тот день, когда я приходил за своим автомобилем, после того как его эвакуировали сюда второй год подряд; а это существенная разница: одно дело — твою машину эвакуируют два года подряд, и другое дело — три года подряд. Два — это два. Это не система. Это лишь па одну единицу больше, чем один. На этом не построишь статистику. Л вот три — уже совсем другое число! Это начало чего-то продолжительного. Три — это уже близко к тому, чтобы стать привычным. Два — это случайность, но три — это уже не так случайно, три уже говорит что-то о характере личности, оно намекает на то, что можно назвать изъяном, каким-то особым состоянием, хроническим состоянием, которое скорее всего не поддается лечению; вот именно, ведь в слове «хронический» уже заложено это значение — раз хронический, значит, неизлечимый, об этом не стоило и распространяться; «неизлечимый» было ненужным добавлением, как говорится, масло масляное, это называется плеоназм, я еще со школы запомнил, как это называется; «всадник верхом на коне» — вот школьный пример плеоназма, после «хронического состояния» надо было ставить точку, «хроническое» — и точка. Я болен. Я — больной человек. И разница между двумя и тремя гораздо больше, чем между тремя и четырьмя. Несравнимо больше. А я уже пересек эту магическую черту, стену между двумя и тремя. Отныне все может случиться. То же самое повторится и в следующем году. Этому суждено повторяться. И любые попытки помешать этому бесполезны.

Я вхожу в дом или павильон, это уж как посмотреть, однако, по-моему, он выглядит скорее как павильон, хотя задуман был как дом; ступеньки у входа павильонные и занавески павильонные, и в любом другом месте это считалось бы павильоном, например на ипподроме это несомненно называлось бы павильоном, где можно получить совет, на какую лошадь надо ставить, или купить колбасы или еще что-нибудь из того, что необходимо посетителю скачек, хотя бы курево; и в торговом центре сельской местности это тоже считалось бы павильоном — павильоном, где продаются гамбургеры, и по сто шестьдесят граммов, и по двести тридцать граммов, а также жареный картофель, который, между прочим, привозят из Бельгии; кстати, если бы я писал брошюру о Бельгии, то мог бы даже не вспоминать про воду, зачем поминать то, о чем лучше молчать; образ Бельгии не связан для нас с водой, хотя там есть портовые города, а как же иначе — портовые города есть в Бельгии, но это не главное, о чем мы думаем, когда говорим о Бельгии, так что можно спокойно обойтись без упоминания о воде; но эта брошюра не про Бельгию, а про Финляндию, и это меня раздражает; раздражает, надо сказать, все сильнее, меня раздражает, что надо писать именно о Финляндии, точно и без нее мало на свете воды, а тут еще и Финляндия, где почти двести тысяч озер и в них сплошная вода, а вода — это измены и перемены, и если посмотреть в будущее, то она не оставит на земле ни единого камня, а я смотрю именно с точки зрения будущего, потому что все относится к будущему; нет ничего, что относилось бы только к настоящему; в будущем-то все и произойдет, желаемое и не желаемое нами, и пропади оно пропадом, все нежелаемое!

Перед окошечком, в котором сидит молодая женщина, стоит человек и расплачивается, выкупая свою машину, а перед вторым окошечком, где сидит старым брюзга, нет никою. Дилемма! «Ближайший в очереди, прошу сюда!» произносит вредный старикашка. Это он мне. Ближе всех — я. Я для него ближайший, все мы друг другу — ближние, а сейчас ближний я, кроме меня, нет никого. Одним словом, получается двоякий смысл. Тонкий старичок! Как видно, я его недооценивал. Но я стою, как стоял, и упорно не подхожу к его окошечку; ему приходится повторять свое приглашение — пожалуйста, мол, подходите! «Я подожду, — говорю я старикашке. — Я с ней хочу говорить», — объясняю я, кивая в сторону молодой женщины, с которой хочу говорить, потому что старикашка мне не понравился и у меня нет желания с ним общаться. «Слушай, а ты ведь, кажется, был у нас в прошлом году, верно?» — спрашивает он меня. Прикидываюсь удивленным. Вот этого-то я и боялся все время. «Это ты мне?» — удивляюсь я, указывая на себя большим пальцем, большим пальцем очень удобно тыкать в свою сторону, поскольку это единственный палец, который от природы повернут назад, к себе, в то время как остальные пальцы указывают вперед, на окружающий мир, на все то, чего мы не понимаем и в чем никогда не научимся разбираться. Он утвердительно кивает и говорит, что узнал меня. Я выражаю сомнение. «Не припомню, чтобы я тут бывал», — сказал я и, значит, опять соврал. Надо как-то последить за собой, а то больно много я вру. Обыкновенно я сначала хорошенько подумаю, прежде чем соврать, потому что врать неприятно, а тут вот не подумал, бывают такие ситуации, когда поневоле приходится врать, и здесь как раз сложилась такая ситуация, но гооврить, что я не приходил сюда в прошлом году, значит, врать, — одним словом, сплошное вранье от начала и до конца. «А разве в прошлом году твою машину не забирали к нам на площадку? — задает он новый вопрос и прибавляет: — В прошлом году много машин забрали. Рекордный был год. Прямо урожайный для тех, кто тут работает, и для коммуны. Они нам несколько раз дарили торты; хорошие люди сидят у нас в управлении, очень хорошие. Так, значит, твою не забирали?» Я мотаю головой, сажусь на скамейку и беру первый попавшийся еженедельник. Отделался. Старикан встает, выходит из-за перегородки, отправляется на крыльцо и закуривает сигарету. Конечно же, он — курящий. Именно такие и бывают курильщиками, думаю я. Одна треть взрослого населения Норвегии курит ежедневно, и он принадлежит к этой трети, а другие, вроде меня, стоят в очереди, но я ясно показал ему, что не пойду к нему стричься, я выбрал другого мастера, так что он может выйти на перекур. Я читал об этом. О курении. О никотине. Существует целый ряд способов введения в организм никотина, курение всего лишь один из них, зато наиболее эффективный. Как только вы втянули в себя никотин, он тотчас же попадает в нужную точку мозга, тютелька в тютельку куда следует, и вызывает там желаемый эффект, гам для него самое раздолье, никотин оказывает на курильщика успокаивающее и одновременно взбадривающее действие. Расслабляет и поднимает тонус. Двойной эффект почти что противоположного характера. То, что они получают, — это же просто фантастика, думаю я, а он стоит на крылечке и покуривает, раз за разом подносит сигарету ко рту и затягивается. Но вот освободилось второе окошечко. Предыдущий клиент рассчитался — заплатил, что было положено, получил свою квитанцию и жетончик, вроде тех, которые дают в кемпинге, чтобы ты мог принять душ, и направился к выходу, нельзя сказать чтобы очень уж довольный, но все-таки самая неприятная часть процедуры для него уже позади, и теперь он хочет как можно скорее добраться до своей машины и уехать, чтобы думать уже о другом, забыв пережитое унижение и свою досаду на то, что за здорово живешь только что выбросил несколько тысяч крон; надо поскорее вернуть выброшенные деньги, написано на его лице; похоже, он — предприниматель, такой же как и я, а значит, он — хозяин своего времени, со всеми вытекающими отсюда преимуществами и неудобствами, так что поработает несколько дней побольше и покроет убыток — вот что он, по-моему, думает. Молодая женщина смотрит на меня. По-видимому, она слышала, что я отказался от услуг ее коллеги, и теперь ей интересно узнать почему. В мире идеальном я бы так прямо ей и сказал, что не хочу иметь дела с ее коллегой, потому что от него несет табаком и потому что он вредный, сварливый и старый, а хочу иметь дело с ней, потому что от нее хорошо пахнет, потому что она приветлива и молода, и очаровал бы ее такими словами, она попросила бы меня подождать конца рабочего дня, и ждать пришлось бы недолго, и вот мы бы нашли друг друга, а она бы еще в придачу подарила бы мне жетончик или два, чтобы выручить меня заодно и на следующий раз, и все это положило бы начало красивой дружбе. Но это все мечты. Мир далек от идеала. У меня комплексы, у нее комплексы, и все человеческие отношения — это вода, компромиссы, перемены, надо подлаживаться друг к другу — ты мне, я тебе, а я ненавижу подлаживаться, ненавижу, когда ты мне — я тебе, и отношения меня страшно тяготят, потому что они ведут к изменениям, они вынуждают тебя изменяться, а когда ты изменяешься, она разочаровывается в тебе, ей не нравится, что ты стал не такой, как раньше, а если ты не меняешься, ей тоже не нравится, что ты не растешь и не меняешься, а стоишь на месте, так что в любом случае ты проигрываешь; разумеется, в промежутке порой выпадают прекрасные ситуации, но ведь только в промежутке и порой, то есть в промежутках этого промежутка, то есть в общем и целом это все-таки изменения и компромиссы, и ну их ко всем чертям! Я сам замечаю, что преувеличиваю, ну и пропади оно все пропадом. Включая преувеличения.

Она спрашивает номер моей машины, я отвечаю деловым тоном. У нее несколько рассеянное выражение лица; может быть, задумалась о чем-то постороннем. Интересно о чем? — мысленно спрашиваю себя. О чем она задумалась? Я предпочел бы, чтобы она думала о том же, о чем и я, то есть о моей машине; в конце концов, это ее кормит; но ведь для нее это просто работа, моя машина для нее просто машина, одна из многих, ничем не выделяется из общей массы; наверняка ей за день приходится набирать на клавиатуре десятки автомобильных номеров, может быть и сотни, странно было бы требовать от нее, чтобы моя машина интересовала ее больше других. Однако она все же набирает номер моей машины и глядит на экран. Какое никакое, но все-таки начало. Уже что-то. Я вижу, ты уже третий год сюда приезжаешь, говорит она. Говорит без злорадного торжества. Просто констатирует факт. Третий год подряд, — добавляет она. И я вдруг окалываюсь точно раздетый и не знаю, куда мне деваться. Мир так брутален! Никакие кружные пути, никакие предосторожности — ничто не спасает, правда все равно выйдет наружу, вот она и обнаружилась. Да, вот уже третий год. Третий год, как это ни грустно. Подряд. Возможно, у меня какое-то повреждение мозга, говорю я. Какая-нибудь из тончайших нервных связей получила повреждение, когда и подростком играл в футбол; самое шикарное было отбивать мяч головой, to head, как это называется у англичан, Англия же родина футбола, и мы позаимствовали из ;английского порядочно выражений, по-английски оно казалось, шикарнее, вот я и делал «хед», бил головой довольно-таки часто, и до сих пор горько в этом раскаиваюсь, потому что какая-то из нейронных связей явно тогда пострадала, там возникла компрессия — давление 16, как где-то сказано, — и я ненавижу это выражение — «давление 16», — это такая глупость, черт бы ее побрал, но нейронная связь, соединяющая подкорку с корой головного мозга, блокирована, или даже вовсе разрушена, вероятно, этим и объясняется, почему я боюсь, что кто-то залезет в мою квартиру, почему боюсь перемен, провались они ко всем чертям, а если удар был особенно силен и ведь это случалось-таки, и не раз, — то, возможно, я утратил способность испытывать эмоции, вот чего я боюсь больше всего: что я стал эмоционально тупым, что я сам сделал себя одиноким, что я навсегда останусь одиноким, потому что это ужасно — быть одиноким; один, все время один— этого я боюсь, но говорю себе, что я с этим смирился, но это неправда, это ложь, еще одна ложь, пропади она пропадом, ложь, и пропади оно пропадом одиночество, раз уж я об этом заговорил.

Она поняла, что наступила мне на больную мозоль. Догадалась по моему выражению и стала говорить, что это такой пустяк, о котором и думать не стоит. С очень многими людьми случается так, что их машина из года в год оказывается на штрафной площадке. И очень многие люди появляются тут каждый год. Для нас они уже как свои. Все мы, кто здесь работает, и вы, у кого сюда забирают машины, словно одна большая семья, говорит она мне. Мы без вас не можем. Как ты думаешь, что бы мы делали тут без вас? Мы бы не окупали себя. В бухгалтерских книгах остались бы одни красные цифры, мы бы голодали, потеряли бы работу. Мы рады каждой машине, которую можем заполучить, говорит она, а ты вот уже в третий раз у нас побывал и теперь будешь в списке тех, кому мы на Рождество посылаем поздравительные открытки, это происходит автоматически, компьютер сам все делает, он за этим следит, и, когда наступит Рождество, ты получишь от нас поздравительную открытку, а Рождество уже на подходе, в каком-то смысле оно всегда на подходе, готовиться к Рождеству начинают все раньше, прежде начинали в ноябре, а теперь уже и в октябре начинают, правда ведь? — спрашивает она. Приятный у нее характер. Я редко встречаю людей с приятным характером. Да я и вообще редко сталкиваюсь с новыми людьми, потому что работа над брошюрами занимает почти все мое время, и все же среди тех, кого я встречаю, мало попадается людей с таким приятным характером. Зато много попадается с неприятным. А это совсем другое дело. Прямо противоположное. Но она задала мне вопрос, и надо ответить на него поскорее, а то будет поздно; это же норма поведения, и надо ее придерживаться, в особенности с незнакомыми людьми, так как первое впечатление имеет очень важное значение, а с людьми, которых не знаешь, но с которыми хочешь познакомиться, это особенно важно; нельзя, чтобы у них с самого начала создалось о тебе впечатление как о странном субъекте. Странность — это ничего, но только не при первом знакомстве, так я думаю. Странности — это уже потом, постепенно. Это мое собственное открытие, такое вот правило буравчика. Но постойте, она ведь меня о чем-то спросила, о чем же она спрашивала? О Рождестве. Вопрос был о Рождестве, она спрашивала, согласен ли я с тем, что к Рождеству начинают готовиться все раньше и раньше. Ну что я на это скажу? Сам-то я Рождество не праздную. Я боюсь Рождества, больше чем всех остальных праздников. Рождество давит на человека, потому что для всех, у кого что-то не ладится, оно еще больше подчеркивает — что-то у тебя неладно, Рождество проводит границу между томи, у кого все хорошо, и теми, у кого нехорошо, между теми, кто имеет, и теми, кто не имеет. Рождественские праздники — это вода, и течет она быстро, сметая все на своем пути. Пропади они пропадом, рождественские праздники, думаю я. Как подумал, так и сказал. В виде исключения не удовольствовался тем, чтобы подумать, а высказался вслух: «Пропади оно пропадом, это Рождество!» А она — ну та, что сидела за перегородкой, — вдруг посмотрела на меня; по-настоящему это она в первый раз на меня посмотрела, хотя, конечно, и раньше видела меня, но так, как сейчас, она посмотрела на меня в первый раз. Она отняла пальцы от клавиатуры и потянула себя за один палец так сильно, что послышался хруст, и говорит: «Я понимаю, что ты имеешь в виду. Пропади они пропадом, эти рождественские праздники!»

Вот это встреча так встреча! Мы оба считаем, что в рождественских праздниках нет ничего хорошего! Я и не помню такого, чтобы я когда-нибудь высказался насчет Рождества и со мною бы согласились. Мне этого очень не хватало. Может быть, этого мне не хватало больше всего. Чтобы кто-то был согласен со мной в таком серьезном вопросе, как, например, Рождество. Не по поводу какой-то ерунды, а по поводу Рождества, самого Рождества, которого одни ждут с такой сердечной радостью, мечтая, чтобы оно поскорее наступило, а другие ждут с таким искренним ужасом, мечтая, чтобы оно подольше не наступало. Я киваю. Надо сообразить, как теперь продолжать разговор. Контакт уже установлен. Мы согласны по очень важному вопросу, но в данной ситуации моя задача была забрать свою машину, заплатить за нее и возвращаться к себе, к Финляндии, к моей Финляндии. В том-то и вся штука, думаю я, что в этой ситуации человек, по-настоящему приспособленный к жизни, сделал бы правильный ход. Настоящие хозяева жизни, то есть люди, которые знают, что жизнь дается нам один раз, и ведут себя соответственно, не спасовали бы на моем месте; такой человек наплевал бы на то, что цель, заданная этой ситуацией, заключается в том, чтобы забрать свою машину; такой человек продолжил бы разговор, пустил бы в ход все свое обаяние, заставил бы ее улыбнуться, смутил бы ее спокойствие каким-нибудь интересным замечанием, блеснул бы остроумием — боже мой, как бы тут пригодилось остроумие, — но нет у меня остроумия и никогда не было на людях, вот когда я один, тогда пожалуйста — сколько угодно, но в условиях социального общения ни в коем разе. Ну и к черту остроумие! Я беспомощен среди несправедливо устроенного мира. Настоящие хозяева жизни живут в справедливом мире. Неприспособленные, вроде меня, — в несправедливом. Полный раздрай! Поток разбушевался, как никогда, того гляди, захлебнешься; чтобы не захлебнуться, надо владеть техническими приемами, а не то конец. А между тем время вышло; после ее слов, что пропади оно пропадом, это Рождество, нельзя было так долго молчать; момент, когда можно было подхватить брошенный мяч и сделать ответный бросок, упущен, время ушло, я опоздал, она теперь думает, что на меня никак не подействовало то, что она была согласна со мной насчет Рождества, она думает, что у меня совсем не работает нейронная связь между подкоркой и корой головного мозга и, следовательно, я не способен чувствовать и выражать эмоции или, попросту говоря, что я набитый дурак. Поезд ушел. Только что он был здесь, но я так и не сел, я его, как всегда, упустил, и неправду говорят, что поезда ходят все время, это неправда. В действительности поезда ходят ужасно редко, их почти не бывает, а если вдруг попадется поезд, ты его упускаешь, и только волны ходят. Ходят волны. А я опять один стою на платформе, как всегда; один со своими брошюрами, бесчисленными брошюрами, которые надо делать и делать, потому что людям требуется информация, они хотят быть информированными, информированность для них самое главное, потому что они думают, будто бы информация поможет им разобраться в существующей неразберихе, хотя это совершенно не соответствует истине, а я создаю информацию, и в данном случае это будет информация о Финляндии, пропади она пропадом, эта Финляндия.

Я расплачиваюсь за машину, пятьсот крон отдаю в качестве штрафа за нарушение правил парковки, тысячу пятьсот за эвакуацию машины, по сто крон за каждые сутки, которые она здесь простояла, а таких суток должно было набежать немало, так и оказалось. В сумме получилось больше трех тысяч крон. Выброшенные деньги. Мои кровные денежки. Остается только надеяться, что коммуна истратит их на что-то полезное. Это единственное утешение. Будь моя воля, я бы, не отходя от кассы, пометил эти денежки, чтобы знали, на что их направить. На что-нибудь хорошее. На полезное дело. Но я уверен, что все они утекут в большую воронку, их смоет водой, какой-нибудь нечестный коммунальный служащий совершит растрату и часть из них украдет. В нас живет наивная вера, что всех преступников и мошенников, нарушивших закон, обязательно поймает полиция. Мы верим, что справедливость восторжествует и длинная рука закона схватит нарушителя, что грешника еще при жизни постигнет наказание. Но это не так. Большинство грешников всю жизнь остаются безнаказанными. Я получаю жетон, получаю квитанцию, это мой последний шанс что-нибудь ей сказать. У меня такое впечатление, что она только и ждет, чтобы я что-нибудь сказал, но о чем мне говорить, что тут скажешь? Наверное, надо сказать что-то совсем-совсем незначительное, и этого будет достаточно, я знаю по чужому опыту, что так иногда бывает, но я не в силах заговорить об этих незначительных вещах, потому что я закомплексованный человек, и я уже получил свой жетон, и ситуация требует, чтобы я сказал «спасибо» и ушел, а я во многом такой человек, который всегда делает то, чего требует данная ситуации, и редко что-нибудь такое, чего она не требует, но что могло бы повернуть мою жизнь и направить ее по другому пути, и я бы себя не узнал; новый путь, я думаю о новых путях, и думаю в стихах, что вот однажды я проснусь и, новой волной подхвачен, помчусь, и все это очень странно и очень на меня не похоже. Вот уж действительно, меньше всего я мечтаю о новых путях, сказал бы я, если бы меня кто-нибудь спросил. Новый путь — это вода. Однако эта мысль откуда-то появилась и не уходила. Итак, я подумал о новых путях, а теперь пора уходить. «Большущее тебе спасибо!» — произношу я. Она кивает и отвечает: «Тебе спасибо! — а потом прибавляет: — Езди поосторожней!» Она сказала, чтобы я ездил поосторожней; я вышел, и вот я за порогом. Спускаюсь с крыльца на двор. В руке жетон и квитанция. Ну вот, все дела сделаны, и можно идти, но ведь она мне сказала, чтобы я ездил поосторожней. Интересно, она всем это говорит? — спрашиваю я себя. Весьма вероятно, что да. А вдруг все-таки нет? Если нет, то, значит, между нами возник контакт, контакт установлен, а я упустил поезд. Это значит, что я вел себя как болван, стоял и смотрел, как поезд уходит, смотрел на открытую дверь и чуть было уже не поставил ногу на ступеньку, но затем отдернул ногу и упустил поезд. Какой же я чертов болван! Я — болван. Одинокий болван.

Но вот стоит моя машина, и атлас дорог лежит на том самом месте, где я его оставил, на пассажирском сиденье, раскрытый на странице с Фрогнер-парком, похожим по очертаниям на африканскую страну с произвольно проведенными границами. Я сую жетон в щель автомата, шлагбаум поднимается, и я еду домой. Я собирался куда-нибудь прокатиться, хорошенько прокатиться на машине, я — хороший водитель, и мне хорошо думается во время езды, и я собирался поехать куда-нибудь подальше, покататься подольше и как следует подумать о Финляндии, но то, что случилось в павильоне при штрафной автомобильной стоянке, отбило у меня всякую охоту кататься. Я отправляюсь домой и ставлю машину на то самое место, где она стояла перед тем, как ее оттуда забрали, потому что это надежное место и улица уже вымыта и подметена, и машина может спокойно стоять там еще год, так как улица вымыта и подметена, а семнадцатое мая пускай себе приходит со всеми парадами, национальными костюмами и эмоциями, меня это не касается, я все равно не буду участвовать, теперь мое дело — Финляндия, надо отрабатывать деньги, так я думаю. Финляндия — демократическая страна, пишу я. Современная демократическая страна. Это всегда хорошо звучит. Людей так и тянет посетить демократическую страну, которая покрыта сплошной сетью мобильной телефонной связи. Так я и пишу: Финляндия — современная демократическая страна, где мобильная связь обеспечена на всей территории. В Финляндию можно ехать со своим мобильником и спокойно продолжать посылать оттуда текстовые сообщения, разговаривать по телефону и все такое прочее. Эта информация в первую очередь рассчитана на семьи, в которых есть подростки, отмечаю я про себя. Когда подростки услышат, что в Финляндии здорово действует мобильная связь, что она, можно сказать, родина мобильного телефона, они начнут приставать к родителям, чтобы те взяли их с собой. Подростки могут ехать на заднем сиденье и рассылать текстовые сообщения своим друзьям, которые остались в Норвегии или отправились отдыхать в другие современные демократические страны, они могут поддерживать процесс коммуникации с помощью кратких текстовых сообщений — способом, который энергично осваивается только молодежью да кучкой фольклористов, это свой особый мир, тут главное — постоянно поддерживать коммуникацию, не прерывая ее даже на лето, и Финляндия — это идеальная страна для того, кто во время путешествия хочет посылать текстовые сообщения, пишу я дальше. А если уж тебя интересует эта область, можно посетить Нокию. Нокия — это город, так мне кажется и так я пишу. Нокия — это город, во всяком случае это населенный пункт с чрезвычайно высоким, прямо-таки кипучим, уровнем деловой активности; в то время как другие производители мобильных телефонов переживают спад, Нокия отлично держится на плаву, она лидирует, она абсолютный лидер в гонке, кроме мобильных телефонов там изготавливают автомобильные покрышки и резиновые сапоги и, наверное, еще всякие другие вещи, и все эти вещи можно купить, пишу я в брошюре, и это еще одна приманка для подростков — вещи, которые можно купить. Нокия стоит того, чтобы ее посетить, пишу я и иду спать. Я лег и хочу уснуть, но никак не засыпаю, потому что не могу прогнать мысли о том, как молодая женщина из павильона на штрафной площадке просила меня ездить осторожно. Я не сплю и думаю, как же я ехал из Согна домой. Был ли я на этот раз чуть осторожнее, чем обычно? Я всегда езжу осторожно, но сегодня, как мне кажется, я ехал еще осторожнее, чем всегда; между прочим, я пропустил всех, пережидая на развязке около Бислета[8], я стоял и не трогался, хотя была моя очередь, и почему же я так поступил? Потому что она меня попросила, потому что я воспринял ее слова как заботу, как страх за меня, если я пострадаю по собственной неосторожности? Кто-то попросил меня быть осторожным, а я не припомню, чтобы раньше кто-нибудь обращался ко мне с такими просьбами; с противоположными, правда, тоже никто не обращался, чего не было — того не было, никто не высказывал пожелания, чтобы я ездил неосторожно, но то, что она так сказала, было все-таки очень приятно и мило, и я действительно ехал на этот раз с особенной осторожностью, а теперь пот никак не могу отмахнуться от этой мысли. Я истаю и одеваюсь, хотя уже наступила ночь. Обыкновенно я никогда не вставал и не одевался среди ночи. Что это я? Такого со мной не бывало. Это текучий поступок, но я все равно это делаю. Что-то не получается у меня этой ночью быть таким, как всегда. И вот я лежу среди леса, в лесочке возле компостного поля в Согне. Внизу видна коммунальная штрафная площадка для автомобилей. Мне хорошо видно всех, кто приходит и уходит, площадка работает круглые сутки и прекрасно освещена, поэтому видно все, что там делается. Я лежу в спальном мешке, дышу компостным запахом, ветер дует со стороны компостного поля, донося густой запах перегноя, садового мусора в различных стадиях гниения; пахнет хорошо, и я едва смею подумать о том, что же я делаю. Это иррационально. Это противно многому из того, что входит в мои каждодневные привычки, но сейчас ночь, а не день, и в эту ночь я стал немножко другим, потому что кто-то попросил меня ездить осторожно. Я сам себе не смею признаваться, но, кажется, дело обстоит таким образом, что я нарочно припарковал машину с нарушением правил. Я долго кружил, пока не нашел улицу, которую коммунальщики собираются мыть, там я оставил машину, а сам торопливо удрал. Осталось недолго ждать, когда ее привезут, думаю я. Наверное, ее уже забрали со стоянки, потому что она стояла очень неудобно и мешала уборочным машинам. Наверное, они только покачали головами, глядя на то, как я удирал, они кричали мне вслед, но я точно оглох и сделал вид, что не слышу, а сам припустил от них, как мальчишка. А вот и моя машина, приехала на платформе, которая забирает брошенные автомобили. Я вижу, как шофер заезжает на стоянку и сгружает ее, затем он идет в дом и сообщает дежурным номер; не ей, я проверял; я вижу тех, кто сидит в доме; она, наверное, придет утром, думаю я; я надеюсь, что она придет; у них, вероятно, есть твердый график, и тот, кто работал с утра, не работает вечером или ночью; значит, она придет утром, говорю я себе, и тогда я спущусь вниз и выкуплю свою машину, и буду вести себя понапористей, чем в прошлый раз. Я сам не совсем понимаю, чего добиваюсь, но какая-то цель у меня есть; я должен, по крайней мере, выяснить, серьезно ли она говорила, когда просила меня быть поосторожнее, или сказала это просто так, как все мы чуть не каждый день говорим разные вещи не от сердца, а только потому, что так принято говорить, чтобы поддержать процесс коммуникации, его ведь необходимо поддерживать во что бы то ни стало, любой ценой, ведь, если он остановится, все растечется и поплывет, и наша жизнь будет размыта водой, вода источит ее, пока она не станет плоской, как лепешка, сойдет на нет, остановится в нулевом времени.

Компост, подумал я. Весной многие начинают думать о компосте. Я в самой гуще этого запаха, так что не могу о нем не думать. Люди свозят сюда свой садовый мусор, а увозят землю, хороший перегной, получившийся из прошлогоднего мусора, это круговорот и круговращение, не вечное, отнюдь не вечное, однако существует все же круговорот, который будет продолжаться и в обозримом будущем. Растения в саду обрезают и все срезанное свозят сюда, здесь это превращается в землю, которая снова попадает в сад, и на ней опять что-то вырастает, чтобы вновь превратиться в землю.