Эти мысли и та реальность, которую ей предлагал Трентем, были так прекрасны, так желанны, что у нее заболело сердце и на глаза навернулись слезы. Но чтобы войти в эту новую жизнь, ей придется открыться, опустить защитный барьер и допустить огромную эмоциональную близость, без которой ее мужчина не мыслил себе брака.

Для того чтобы стало возможным, нужно было разобраться, почему это было так трудно, так невыносимо для нее.

Леонора шла по дороге своей жизни, возвращаясь назад, и это было нелегко — словно ветер дул в лицо и кидал пригоршни снега, слепя глаза и норовя скрыть воспоминания. Она сама, сама возвела множество преград, чтобы спрятаться за ними, чтобы не было так больно и так страшно.

Когда-то — наверное, очень-очень давно — она не была ни сильной, ни самостоятельной, ни независимой. Самая обыкновенная девочка, которой надо было поплакать на плече у близкого человека и знать — всегда, — что этот человек рядом, что он думает о ней и поэтому все будет хорошо. Конечно же, этим человеком была ее мама — заботливая, любящая, понимающая.

Но однажды, летним днем, мать и отец покинули ее. Они умерли, и для Леоноры как-то враз кончилось лето. Словно ледяные стены сомкнулись вокруг, и девочка билась о них, девочка, не умевшая страдать, не умевшая горевать. И рядом не оказалось никого, кто помог бы ей, ни единой души, пожелавшей понять.

Остальные члены ее семьи — дяди и тети — были старше, чем ее родители, и ни у кого не было своих детей. Они смотрели на Леонору удивленно и хвалили за храбрость, так как она не плакала — не могла, а в душе допускали возможность, что это черствость.

И она прятала горе, не имея возможности даже излить его слезами — ведь теперь все знали, что она храбрая, и плакать было нельзя. Сэр Хамфри никогда не мог понять племянницу, хоть Леонора и сделала несколько робких попыток подойти к нему поближе и достучаться…

Так продолжалось год за годом, и постепенно она научилась не просить, чтобы не получить отказ, не стараться разделить с кем-то свои чувства, не доверять никому, ибо жизнь заставила девочку верить, что она никому не нужна.

И вот теперь — только теперь — появился человек, который не оттолкнет ее, не замкнется в ледяное непонимание. Тристан всегда будет рядом, чтобы делить радость и горе. И вce, что ей нужно сделать, — это отвергнуть урок, который она повторяла про себя пятнадцать лет, и открыть ему свое сердце, принять его духовную близость, заранее зная, что такая любовь никогда не бывает без боли.

Он пришел на следующее утро. Леонора составляла букеты и наполняла вазы цветами. Она заметила, как внимательно Трентем смотрит на нее, словно пытаясь угадать, как она провела ночь.

— Как ваши дела? — спросил он светским тоном, прислонившись к косяку.

— А ваши? — Она не отрывала взгляд от цветов.

— Все хорошо. Я зашел сказать, что с этого времени вы будете видеть ваших новых соседей — моих друзей.

— А сколько вас?

— Семеро.

— И все бывшие… гвардейцы?

Он помедлил, потом все же кивнул: — Да.

Прежде чем Леонора успела придумать следующий вопрос, Тристан придвинулся ближе. Она взглянула на него — и утонула в теплом блеске ореховых глаз. Невозможно было отвести глаза: только стоять и слушать, как стучит сердце, и чувствовать, как губы наливаются и в них тоже начинает пульсировать кровь.

Он наклонился и ласково коснулся этих губ — слишком мимолетно!

— Вы что-нибудь решили?

— Нет. Я все еще думаю.

— Неужели это решение дается вам с таким трудом?

Рассердившись — то ли на него, то ли на себя, — Леонора отвернулась и опять взялась за цветы, пробормотав:

— С большим трудом.

Тристан вновь прислонился к косяку, устремил взгляд на ее лицо и попросил:

— Так расскажите мне.

Но губы девушки сжались. Как рассказать все, о чем передумала за сегодняшнюю бессонную ночь — такую долгую… Она вздохнула и вновь принялась разглядывать цветы.

— Это непросто.

Трентем ничего не ответил, он просто ждал. Леонора перевела дыхание и постаралась, чтобы голос не выдал ее смятения:

— Прошло слишком много времени с тех пор, как я… доверяла кому-то. И позволяла что-то делать для меня… помогать мне…

— Вы пришли ко мне и попросили помощи, когда увидели грабителя в своем саду.

— Нет. — Она решительно покачала головой. — Я пришла только потому, что вы были единственным, кто мог как-то продвинуть это расследование.

— То есть вы рассматривали меня исключительно как источник информации?

— Да. И вы помогли. Но помогли по собственному желанию — я ведь ничего не просила… — Несколько секунд она молчала, подбирая слова. — И это повторялось в наших отношениях. Вы помогали мне, и я принимала вашу поддержку. Потому что вы такой сильный и глупо было бы отказываться от такого союзника… И еще потому, что вы тоже заинтересованы в результате поисков.

Голос вдруг изменил ей, предательски дрогнул, и девушка замолчала. Трентем подошел совсем близко, взял ее руку в свою и принялся осторожно поглаживать ладонь. Теплая волна поднялась внутри и принесла успокоение, достаточное, чтобы она смогла восстановить самоконтроль. Потом он нежно привлек ее к себе и, глядя в голубые глаза, сказал:

— Перестаньте сопротивляться мне. — Голос его звучал хрипловато, так много в нем было чувства. — И перестаньте сопротивляться себе.

Леонора приникла к нему, оперлась на его твердое, надежное тело.

— Я стараюсь, — прошептала она. — Я смогу… Но не так быстро, не сегодня.

Само собой, он дал ей время. Это противоречило его желаниям, но раз это поможет ей — он подождет. Леонора проводила дни за изучением журналов Седрика. Она разбирала выцветшие строчки, надеясь наткнуться на упоминание о какой-нибудь секретной формуле, о важной работе, проводимой совместно с Каррадерсом. Она обнаружила, что кузен вел записи не в хронологическом порядке. В понедельник он мог писать в одном журнале, во вторник — в другом, а в среду вернуться к первому или заполнять третий. Какая-то система у него, конечно, была, но какая?

Вечера проходили в блеске и суете многочисленных балов и празднеств. И Тристан всегда был рядом, не стараясь скрыть внимание, которое оказывает ей. Нашлось нескользко храбрых женщин, которые пробовали завладеть им — кто ради себя, кто ради дочерей, — но всех он очень быстро и решительно поставил на место. Так решительно, что матроны перестали донимать его, и все принялись шушукаться и гадать, когда же свадьба.

В тот вечер весь свет собрался на балу у леди Корт. Тристан и Леонора прогуливались по ярко освещенному залу в ожидании танцев, и она рассказывала ему про журналы Седрика.

— Там должно что-то быть, — уверенно сказал Тристан. — Работы вашего кузена — единственное, чем можно объяснить такой интерес к дому номер четырнадцать. И ту решительность, с которой действовал Маунтфорд.

— Вы узнали что-то новое? — с надеждой спросила Леонора.

— Немного. Маунтфорд — настоящего имени я не смог пока установить — по-прежнему находится в городе. Его видели, но негодяй все время переезжает с места на место и прячется, так что поймать его пока не удается.

— А что в Йоркшире?

— Меньше, чем хотелось бы. По записям юристов мы узнали имя наследника Каррадерса: им стал некто Джонатан Мартинбери. Он служит клерком в какой-то адвокатской конторе в Йорке. Он поговаривал о своем желании съездить в Лондон по делам. Похоже, что молодой человек получил ваше письмо, которое ему переслал поверенный из Харрогита. Это и определило его дальнейшие планы. Через два дня после получения письма он отбыл в Лондон на почтовом дилижансе. Но я пока не смог его разыскать.

— Это очень странно. — Леонора хмурилась. — Подумайте сами: если мое письмо заставило его ускорить отъезд, то почему он не попытался дать о себе знать? Не пришел, не написал?

— Согласен с вами, это выглядит необычно. Но возможно и другое объяснение: он собирался в Лондон уже некоторое время назад и, может быть, решил начать с собственных дел… или удовольствий.

— Вы правы, — кивнула Леонора.

На этом разговор о делах закончился: начались танцы. Последние дни танцы были единственной возможностью прикоснуться друг к: другу, взглянуть в глаза, ощутить волнение от близости. Тристан, уважая желание Леоноры, не искал большего. А она не смела попросить — раз сама пожелала получить время на раздумье. Время от времени она встречала взгляд его потемневших глаз и видела там чувственный голод. И то же чувство сжигало ее. Но он молчал, не торопя и не требуя.

Леонора поднялась в свою спальню, забралась под теплое одеяло и свернулась калачиком. Надо наконец что-то решить, сказала она себе. Надо просто посмотреть на возможности и сделать выбор. Возможность первая — принять Тристана таким, какой он есть, и все, что он предлагает. Или жить без него.

Девушка вздохнула. Выбирать-то оказалось не из чего. Что за жизнь ждет ее без Трентема? Страшно даже представить… Она поглубже зарылась в подушку, улыбаясь себе и своему будущему и краем уха прислушиваясь к привычному шуму за дверью. Вот Генриетта засопела, вскочила, и когти ее зацокали по полу, когда она потрусила куда-то. Похоже, в сторону лестницы.

Теперь Леонора была уверена в своем решении, и радость наполнила сердце, словно только что была выиграна важная битва — у прошлого, у себя самой. И победа открыла ей дорогу вперед, туда, где не будет одиночества. На сердце стало легко, так легко, что слезы чуть не полились из глаз. Но она не успела расплакаться: представила, как она сообщит новость Тристану и что он скажет… Интересно, что он скажет? Леонора улыбалась в темноте. Захваченная своими мыслями, она позабыла о времени.

Но в какой-то момент сквозь розовый туман счастья пробралась тревожная мысль: почему не слышно Генриетту? Она ушла… некоторое время назад. В этом не было ничего странного: овчарка частенько бродила по дому ночью — то ли обходя охраняемую территорию, то ли чтобы размяться. Но всегда возвращалась довольно быстро на свое излюбленное место, на пост номер один — коврик у двери в спальню Леоноры. Однако теперь ее там не было.

Девушка убедилась в этом, когда закуталась в халат и открыла дверь. Собака исчезла.

Поплотнее запахнувшись в халат, девушка пошла по коридору к лестнице, слабо освещенной ночной лампой. Овчарка ворчала, перед тем как уйти. Может быть, почуяла кошку у двери. А если не кошку? Если это очередная попытка Маунтфорда проникнуть в дом! Вдруг он что-нибудь сделал с собакой?

Сердце Леоноры сжалось: когда Генриетту принесли в дом, она была лишь смешным меховым комочком. А потом стала настоящим другом. Единственной живой душой, которой девушка, не стесняясь, поверяла свои мысли и чувства.

Она тихонько двигалась к лестнице и продолжала уговаривать себя, что на Монтроуз-плейс полно кошек. Должно быть, подле дома бродили целых две, поэтому овчарка так задержалась.

Вот и лестница. Надо зажечь свечу, ведь внизу совсем темно. Если Генриетта притаилась, выслеживая кошку, можно налететь на нее в темноте. Именно здесь имелся столик, на котором лежали свечи и спички. Взяв простой подсвечник, девушка зажгла свечу и пошла вперед. Стены коридора выступали из тьмы, как только маленькое пламя разгоняло мрак. Это стены ее дома, а потому тени, задержавшиеся в углах и под потолком, не пугали. Тапочки тихонько шлепали по полу. Мимо комнаты дворецкого и экономки. Вот и лестница, которая ведет в кухню.

Леонора взглянула вниз. Сначала ей показалось, что там кромешная тьма, но потом она стала различать светлые квадраты окон, и небольшое окошко над дверью черного хода тоже пропускало немножко лунного света. К сожалению, его было мало, и она смогла различить лишь очертания собаки, лежащей у стены. Овчарка замерла, положив голову на лапы.

— Генриетта? — негромко позвала Леонора, изо всех сил вглядываясь в темный силуэт. Но собака оставалась совершенно неподвижной.

Что-то не так. Ни одно животное, тем более собака, которую зовет хозяйка, не может оставаться столь неподвижным. Тут Леоноре пришло в голову, что, по собачим меркам, овчарке уже немало лет. А вдруг у нее удар? Девушка подхватила длинные полы халата, чтобы не споткнуться, и с криком:

— Генриетта! Что с тобой? — бросилась вниз по лестнице.

Она была уже на последней ступеньке, когда темная тень отделилась от стены и перед Леонорой вырос мужчина. Пламя свечи озарило его лицо дьявольским светом. Леонора открыла рот, но закричать не успела. Голова вдруг взорвалась болью, и свет начал меркнуть. Она успела только удивиться, почему гаснет свеча, вытянула руки вперед — и провалилась во мрак. Последнее, что она услышала, был душераздирающий вой Генриетты. А потом опять боль и тьма.

Долгое время она пребывала в блаженном забытьи, не увствуя боли. Потом сознание стало возвращаться, и некоторое время Леонора просто слушала голоса, звучавшие вокруг. Слов она не разбирала — просто какие-то звуки были сердитыми, а остальные — испуганными. И что-то хорошее тоже было. Ах да, это Генриетта, она здесь, рядом, сопит ужасно и лижет ее пальцы своим шершавым языком.

Леонора попыталась открыть глаза, но это оказалось дедом нелегким. Веки словно налились свинцом, ресницы склеились и не желали пропускать свет. Голова болела. Она неуверенно поднесла руку ко лбу и поняла, что голову стягивает повязка. Голоса разом смолкли.

— Она пришла в себя!

Это ее горничная, Харриет. Вот она осторожно погладила хозяйку по руке и преувеличенно бодрым голосом произнесла:

— Не волнуйтесь, мисс, доктор уже был и сказал, что ничего серьезного. Скоро будете как новенькая.

— Ты в порядке, сестричка?

Джереми тоже был где-то рядом… «А собственно, где я, — подумала Леонора. — Это не постель. Ноги чуть выше головы. Гостиная, должно быть».

— Просто полежи спокойно, дорогая, — раздался расстроенный голос дяди. Он тоже осторожно погладил племянницу, почему-то по коленке. — Бог знает, куда катится этот мир.

— Она быстрее придет в себя, если вы не будете толпиться вокруг и беспокоить ее. — Это больше напоминало рычание, но Леонора готова была улыбнуться.

Тристан.

Она открыла глаза и сразу увидела его. Он стоял в ногах кровати и выглядел… страшно — так неподвижно-сосредоточенно было его лицо, таким недобрым светом горели глаза…

— Что произошло? — спросила Леонора.

— Вас ударили по голове.

— Это я помню. — Она с трудом скосила глаза туда, где подле ее руки сопела Генриетта. — Я пошла искать Генриетту. Ее не было слишком долго, и я начала волноваться…

— И вы пошли за ней вниз.

— Да. Я подумала, что с ней что-то случилось… И она правда лежала там, у задней двери, совсем неподвижная…

— Кто-то подсунул под дверь блюдце с портвейном, добавив в него приличную дозу лауданума[1]. Собака заснула.

Леонора положила ладонь на большую мохнатую голову и заглянула в темные преданные глаза.

— Она в порядке?

— Абсолютно. Доза была недостаточно велика, чтобы причинить ей серьезный вред. Просто вызвала сонливость.

Девушка вздохнула, поморщилась от резкой боли в голове и, взглянув на Тристана, твердо сказала:

— Это был Маунтфорд. Я столкнулась с ним на лестнице нос к носу.

Лицо Трентема исказилось от ярости, и Леонора слегка испугалась: она чувствовала себя виноватой в том, что не проявила должной осторожности.

Но остальные, не понимая, о чем речь, в недоумении и растерянности смотрели на нее.

— Кто такой Маунтфорд? — спросил Джереми. — О чем вообще речь?

— Это тот грабитель, которого я видела в саду, — неохотно пояснила Леонора.

Эти слова повергли сэра Хамфри и Джереми в шок. Реальность настигла их неожиданно и грубо поставила перед фактом, который никак нельзя было приписать бурному воображению девушки и проигнорировать. Воображаемый объект не мог одурманить собаку и ударить ее по голове.

Горничная вскрикнула, дядя, покраснев от волнения, что-то говорил, Джереми о чем-то спрашивал и требовал объяснений. Шум стал невыносимым, Леонора закрыла глаза и опять потеряла сознание.

Напряжение все возрастало. Трентем чувствовал себя как натянутая струна, на которой безумный скрипач играл какую-то дикую пьесу. Все нервы вибрировали, ему хотелось как можно быстрее добраться до негодяя, действовать… но сейчас Леоноре он был нужнее. Увидев, что глаза ее закрылись, а лицо потеряло выражение страдания, он решительно выпроводил всех из комнаты. Ему даже удалось сделать это не слишком грубо, хоть они и подчинились крайние неохотно.

Должно быть, они почувствовали в Трентеме слишком большую уверенность. А он смотрел на них чуть ли не с презрением. В его глазах они пали совсем низко — не сумели усмотреть за девочкой! И эта горничная — кажется, такая преданная — тоже не уследила.

Отослав Харриет готовить отвар из трав, который прописал врач, Тристан вернулся к Леоноре. Она все еще была в забытьи и очень бледна, но все же это была не та смертельная бледность, которая покрывала ее щеки, когда он увидел ее пару часов назад.

Когда Леонору нашли, Джереми ощутил нечто, вроде угрызений совести, и у него хватило ума послать слугу в дом номер двенадцать. Незаменимый Гасторп мигом отрядил одного лакея за хозяином на Грин-стрит, а другого — за врачом. Джонас Прингл был ветераном итальянской кампании, умел держать язык за зубами, и не было такой резаной ни огнестрельной раны, которую он не мог бы зашить. Усмотрев девушку, он объявил, что удар пустячный. То есть по сравнению с пулевым ранением — вообще ерунда. Тристан, который высоко ценил его профессиональное мнение, несколько успокоился.

Это помогло ему удержаться в рамках вежливости, разговаривая с дядей и братцем.

И вот теперь он ждет, пока она очнется. Решив, что это может занять некоторое время, Трентем бросил взгляд на окно — занимался рассвет. Подавив желание немедленно начать действовать, изловить мерзавца и желательно свернуть ему шею, он придвинул кресло так, чтобы видеть лицо Леоноры, и сел. Вытянул ноги, устроился поудобнее и стал ждать.

Она пришла в себя приблизительно через час. Ресницы затрепетали, глубокий вдох — и выдох со стоном от боли. Голубые глаза уперлись в него. Она удивилась и осторожно осмотрела комнату, стараясь не крутить головой.

— Мы одни, — пояснил он.

— Что случилось?

Помедлив, Тристан решил, что не стоит ничего скрывать.

— Ваша горничная. Она тут билась в истерике…

Леонора медленно прикрыла глаза, уже догадываясь, что за этим последует. Так и есть. Хриплым — то ли от волнения, то ли от злости — голосом он сказал:

— Она рассказала мне про те два нападения. Один раз это случилось на улице, а второй — в вашем собственном саду.

Забывшись, девушка кивнула и сейчас же сморщилась от боли. Торопливо пояснила;

— Это не был Маунтфорд.

Это, конечно, была новость. Но сути дела не меняла. Тристан, не в силах более сидеть на месте и изображать спокойствие, вскочил на ноги, заметался по комнате и даже пробормотал проклятие. Резко повернулся и устремил на нее горящий взгляд:

— Почему вы мне не сказали?

Она спокойно выдержала его взгляд и ответила:

— Мне это казалось неважным.

— Неважным? — Леонора заметила, что кулаки лорда сжались, хотя голоса он не повышал. — Значит, то, что вам угрожали и даже рискнули на прямое нападение, показалось вам не заслуживающим внимания… Или вы решили, что я сочту эту информацию незначительной?

— Это не было…

— Молчите! — Он вновь принялся мерить комнату шагами, пытаясь унять гнев и привести себя в то состояние, в котором джентльмен может разговаривать с леди. Сейчас слишком много слов — яростных и грубых — жгло ему язык. Он мог бы упрекать и обвинять, но знал, что, высказав горькие мысли вслух, немедленно пожалеет об этом.

Тристан призвал на помощь свои профессиональные навыки — и дыхание его успокоилось, а мозг быстро отсек эмоции, позволив сосредоточиться на самом главном. Тогда он повернулся к Леоноре и, глядя в глаза девушке, сказал, медленно выговаривая слова:

— Я пришел, чтобы позаботиться о вас. — Как это непросто: говорить то, что думаешь… Вернее то, что чувствуешь. Но сейчас именно такой момент и надо, чтобы эта упрямая женщина поняла. — Я хочу заботиться о вас так, как никогда и ни о ком прежде. Назовите это как хотите: оберегать, участвовать в вашей жизни, разделить с вами — беды и радости. Но все это предполагает, что вы отдаете часть себя тому, о ком начинаете заботиться и за кого отвечаете. Мне кажется, что то, что отдается, — это лучшее, что есть в душе… И человек, которому отдаешь, становится дорог, дороже всего на свете. Он помолчал, потом как-то очень спокойно добавил:

— Как вы для меня.

Опять повисло молчание, они все так же смотрели в глаза друг другу. Затем Трентем устало сказал:

— Я сделал все, что мог, чтобы заставить вас понять — и повернулся к двери.

— Куда вы? — испуганно спросила Леонора, предприняв безуспешную попытку встать.

— Я ухожу. — Он взялся за дверную ручку и, бросив на Леонору быстрый взгляд, добавил: — Пришлю вашу горничную… Когда вы решите, что можете быть для кого-то всем на свете, вы знаете, где меня найти.

— Тристан!

Дверь хлопнула, и Леонора без сил откинулась на подушки. Закрыла глаза и постаралась дышать глубоко и ровно чтобы унять дурноту. Что она наделала! Она прекрасно знaла, что наделала. И сколько сил потребуется, чтобы исправить это. Сейчас она слишком слаба, но затем ей понадобится вся ее хитрость, вся искренность и бог знает что еще, чтобы успокоить раненого волка.

Следующие три дня прошли под знаком извинений. Проще всего оказалось успокоить больную совесть Харриет. Увидев неподвижное тело хозяйки, горничная разразилась рыданиями и начала обвинять себя и лепетать, дескать, это приходил тот же человек, что и раньше… Этого оказалось достаточно, и Тристан насторожился. Он быстро добился от горничной правды, и она выложила все о прошлых нападениях. Его ярость и собственная вина привели служанку в еще более жалкое состояние. Она боялась смотреть хозяйке в глаза. Леонора не могла этого вынести, поэтому в то же день, после того как Харриет помогла ей подняться в спальню и лечь в постель, она вызвала горничную на разговор, позволила той поплакать, излить свои страхи и тревоги, и простила ее.

Остаток дня девушка провела в постели, чувствуя себя больной. Тетушки прибыли с визитом, но, взглянув на Леонору, быстро распрощались. Племянница уговорила их никому не рассказывать о случившемся.

На следующее утро она смогла немного поесть, потом Харриет помогла ей перебраться в кресло у камина.

Раздался стук в дверь.

— Войдите.

Джереми появился на пороге и с тревогой посмотрел на сестру:

— Как ты себя чувствуешь? Мы можем поговорить?

— Конечно! — Она улыбнулась. — Заходи.

Джереми вошел и осторожно прикрыл за собой дверь. Он пересек комнату и остановился у камина. Было видно, что ему неловко, но повязка на голове сестры словно притягивала его взгляд. Лицо его сморщилось, Леоноре даже показалось, что брат сдерживает слезы. Он судорожно вздохнул и выпалил:

— Это я виноват… в том, что тебя ранили. Мне нужно было прислушаться к твоим словам… Ведь я знал, что ты не станешь воображать невесть что, но мне так не хотелось… проигнорировать грабителя было проще всего.

Джереми уже исполнилось двадцать четыре, но сейчас он снова стал просто ее младшим братом. И Леонора жалела его, дала выговориться, и наконец он примирился не только с ней, но и с самим собой.

Это заняло около двадцати минут и потребовало от нее душевных сил и физического напряжения. И вот теперь брат сидел на полу, прижавшись головой к ее коленям, а она гладила его волосы — такие мягкие и такие непослушные.

Джереми, который, как казалось Леоноре, совершенно успокоился, вдруг вздрогнул и срывающимся голосом пробормотал:

— Если бы Трентем не подоспел…

— Ты бы и сам справился.

Он помолчал, потерся щекой о ее колено и пробормотал:

— Наверное.

Остаток дня Леонора опять провела в постели, чувствуя себя разбитой и несчастной. Но следующее утро принесло облегчение. Вновь пришел доктор, проверил зрение и чувство равновесия, ощупал шишку на голове и объявил, что вполне доволен результатами осмотра.

— Но еще несколько дней, милая барышня, я посоветовал бы вам избегать напряжения и беречь силы.

Леонора согласно кивала, а сама раздумывала, сколько напряжения и сил ей понадобится, чтобы добиться возможности принести извинения и получить прощение.

Она спускалась по лестнице, медленно и осторожно ступая, и вдруг увидела сэра Хамфри. Он сидел на скамье в холле и теперь поднялся, опираясь на трость.

— Тебе лучше? — неловко улыбаясь, спросил он.

— Да, спасибо, намного лучше!

Она уже готова была засыпать его вопросами по поводу домашнего хозяйства, которым в силу обстоятельств пренебрегала последние несколько дней; что угодно, лишь бы не служить вновь жилеткой и не отпускать чужие грехи! Потом Леонора вздохнула и покорилась: дяде нужно было выговориться и, так же как Харриет и Джереми, примириться со своей совестью. Ну и с Леонорой тоже. Поэтому она послушно оперлась на руку сэра Хамфри, и они прошли в гостиную.

Этот разговор оказался тяжелее, чем предыдущие два. Они сидели рядом на диване и смотрели в сад — не видя его. К удивлению Леоноры, сэр Хамфри отсчитывал свою вину с давнего времени. Он, само собой, извинился за недоверие к ее словам, но потом перешел к тому, о чем думал последнее время и что волновало его по-настоящему.

— Видишь ли, дорогая, после того как Патриция умерла, мне было так больно, так тяжко, что я замкнулся в себе. Я охотно взял вас — тебя и Джереми; когда в доме двое детей, труднее предаваться меланхолии. Вы были якорями, которые надежно удерживали меня от хандры. Но я боялся — боялся опять пережить эту боль и не хотел больше забояться о ком-то, пускать кого-то в свое измученное сердце. Поэтому я так и не стал по-настоящему близок ни тебе, детка, ни Джереми.

Дядя повернулся, и Леонора со смешанным чувством жалости и неловкости взглянула в его старческие, полные слез глаза.

— И я не смог дать тебе то, что должен был, — заботу любящего сердца. Мне стыдно… И теперь, теперь я понимаю, что и себя я обделил, лишил того, что могло бы быть меж нами… И все же сейчас, после того, что случилось, я понял, что мне так и не удалось избежать привязанности.

Видимо, это не всегда происходит осознанно…

Он сжал ее пальцы и пробормотал:

— Когда мы нашли тебя там, на полу, почти мертвую… — Голос старика прервался.

— Ну же, дядя, не надо! — Девушка прижалась головой к его плечу и гладила его рукав. — Все позади, а я цела и невредима.

Сэр Хамфри немного оживился, откашлялся и, потрепав ее по плечу, сказал:

— Ты права, детка. Оставим это в прошлом. А теперь будем жить так, как давно следовало, да?

— Да, дядя. — Леонора была растрогана и торопливо поморгала, прогоняя слезы.

— Ну и хорошо. А теперь расскажи мне, что вы с Трентемом обнаружили. Это имеет какое-то отношение к работе Седрика?

Леонора объяснила, потом принесла несколько журналов.

— Ага. — Сэр Хамфри пробежал глазами страницу-другую, потом обозрел стопку, лежащую в углу, и спросил: — И как далеко ты продвинулась?

— Я только на четвертом, но…

И девушка принялась объяснять, что кузен заполнял журналы не в хронологическом порядке.

— Да, должно быть, у него была какая-то своя система… — протянул дядя. — Возможно, что для каждой идеи, находящейся в работе, он заводил отдельный журнал. — Старик захлопнул пыльную тетрадь и заявил почти торжественно: — Думаю, лучше этим заняться нам с Джереми. Толку будет больше.

— Но как же Месопотамия? — растерялась Леонора. — И Шумер?

Она знала, что сейчас они проводят какое-то исследование по поручению Британского музея.

Дядюшка презрительно фыркнул и с трудом поднялся на ноги, тяжело опираясь на трость.

— Музей может подождать, а этот негодяй — еще неизвестно. Вдруг он замыслит еще что-нибудь столь же опасное? Кроме того, — сэр Хамфри усмехнулся и подмигнул Леоноре, — музей все равно не найдет других специалистов, способных выполнить эту работу.

С этим спорить было невозможно. Девушка дернула за шнур звонка и, когда явился Кастор, велела ему перенести кучу журналов в библиотеку. Кастор вызвал лакея, и они отправились в, библиотеку целой процессией: впереди шел слуга с кипой дневников в руках, за ним — сэр Хамфри с одним из журналов под мышкой, а следом — Леонора.

Джереми поднял голову от клинописи и с изумлением посмотрел на вошедших.

— Освободи-ка место, — ворчливо велел дядя, указывая на заваленный книгами и рукописями стол. — У нас с тобой новое задание. И очень срочное.

К удивлению Леоноры, брат послушно принялся расчищать место. Как только слуга водрузил журналы на стол, Джереми взял верхний и, открывая, спросил: — А что это?

Сэр Хамфри объяснил. Леонора добавила, что они с Тристаном надеялись отыскать в этих записях кузена ключ к разгадке — какую-нибудь формулу, имеющую большую ценность.

Брат, который уже погрузился в чтение, пробормотал что-то нечленораздельное. Дядя опустился в свое любимое кресло и раскрыл журнал, который принес с собой.

Леонора отправилась проверять, как идут приготовления к обеду и прочие домашние заботы. Она вернулась через час с небольшим. Дядя и племянник сидели, склонившись над записями Седрика. Когда девушка взяла журнал из стопки, Джереми поднял голову и уставился на нее, близоруко щурясь.

— Ты что?

— Я хотела помочь.

Брат покраснел и бросил растерянный взгляд на сэра Хамфри:

— Видишь ли, для того, чтобы дело хоть как-то продвинулось, тебе придется проводить здесь большую часть дня.

— Но почему? — с недоумением спросила Леонора.

— Мы только начали, но работенка предстоит кошмарная. Чтобы выяснить, по какому принципу он разносил записи по разным журналам, и разложить все это в хронологическом порядке, нам приходится постоянно сверяться друг с другом. А так как времени мало, то мы решили делать это в устной форме — записи затормозят дело. Мы давно работаем в паре и уже привыкли… Поэтому, — он смотрел виновато, — если ты можешь пока уделить внимание другим аспектам расследования, то это было бы здорово. Мы все продвинулись бы вперед намного быстрее.