11. Испытание Мириам

Наступила весна, и опять началось прежнее безумие и сражение. Теперь Пол знал, ему не миновать идти к Мириам. Но откуда такое нежелание? Все дело лишь в своего рода чрезмерной невинности их обоих, которую ни он, ни она не могут преодолеть, убеждал он себя. Можно бы на ней жениться, но этому мешает обстановка дома, да и не хочет он жениться. Брак — это на всю жизнь, а если они с Мириам близкие друзья, это еще не значит, что им непременно надо стать мужем и женой. Нет, не стремится он к браку с Мириам. А жаль. Он дорого бы дал, чтобы ощутить счастливую жажду жениться на ней, завладеть ею. Тогда почему так не поступить? Есть некое препятствие; какое же? Узы плоти. Плотская близость его отпугивает. Но почему? Рядом с Мириам он оказывается скованным, не может дать волю своему чувству. Какое-то сражение идет в нем, но связать себя с ней он не может. Почему? Мириам его любит. Клара говорила, он даже ей нужен; тогда почему же не обратиться к ней всем существом, не ухаживать за ней, не целовать? Почему, когда во время прогулки она робко берет его под руку, ему хочется нагрубить ей, отпрянуть от нее? Она вправе на него рассчитывать, он хочет с ней соединиться. Быть может, желание отпрянуть от нее, пугливо отстраниться и есть сама любовь в ее первоначальной безмерной застенчивости? Ведь Мириам вовсе ему не противна. Нет, наоборот — властное желание борется с робостью и невинностью, и они-то и возобладали. Похоже, что девственность — вполне определенная сила, вот она и одержала победу во внутренней борьбе, что разыгралась в каждом из них. Именно с Мириам ему так трудно эту силу преодолеть, и, однако, Мириам ему ближе всех, и ради нее одной хотел бы он иного исхода борьбы. И Мириам вправе на него рассчитывать. Значит, если бы им удалось совладать с собой и все стало бы как должно, они бы поженились, но, пока он не почувствует всем своим существом, что женитьба — радость, он не женится… нипочем. Иначе он не сможет смотреть в глаза матери. Пожертвовать собой и заключить брак, которого не хочешь, — унизительно, это погубило бы его жизнь, свело бы ее к нулю. Он постарается сделать что может.

И притом его переполняет нежность к Мириам. Она всегда грустна, всегда погружена в религиозные мечты о божественном; и сам он для нее едва ли не божество. Как же можно обмануть ее ожидания? Надо им обоим постараться, и все будет хорошо.

А что происходит вокруг? Среди самых славных знакомых мужчин очень многие никак не могут избавиться от своей девственности. Они так бережно относятся к своим возлюбленным, что скорей потеряют их, чем обидят или поступят несправедливо. Сыновья матерей, чьи мужья грубо расправились с их женской святыней, сами они чересчур нерешительны и робки. Им легче обездолить себя, чем заслужить упрек от женщины; для них возлюбленная подобна матери, и оскорбленное чувство матери слишком в них живо. Они предпочитают обречь себя на безбрачие, лишь бы уберечь возлюбленную от возможных страданий.

Пол вернулся к Мириам. Он смотрел на нее, и что-то в ней было такое, от чего на глазах его едва не навертывались слезы. Однажды она пела, а он стоял позади нее; Энни наигрывала на пианино какую-то песню. Когда Мириам пела, губы ее горько кривились. Она пела будто монахиня, чья песнь обращена к небесам. Такая одухотворенность была в ней, что ему вспомнились губы и глаза ангела, воспевающего Мадонну на картине Боттичелли. Опять, жгучая, как меч, пронзила боль. Зачем надо требовать от нее то, другое? Зачем это беспощадное сраженье с ней? Он отдал бы правую руку, только бы всегда оставаться с нею мягким и нежным, погрузиться, как она, в грезы и мечты о божественном. Нельзя ее обижать. Полу казалось, в ней воплощено вечное девственное начало; и, думая о ее матери, он видел огромные карие глаза девушки, которая испуганно и потрясение вынуждена была расстаться с девичеством, но что-то такое в ней сохранилось, несмотря на ее семерых детей. При их появлении на свет ее, можно сказать, не принимали в расчет, словно они не рождены ею, а ей навязаны. И она не могла дать им волю, ведь они никогда ей не принадлежали.

Миссис Морел заметила, что Пол опять зачастил к Мириам, и поразилась. Он ничего ей не сказал. Не объяснял, не оправдывался. Если он поздно возвращался и мать его укоряла, он хмурился и властно и враждебно ей возражал:

— Я буду приходить, когда хочу. Я уже не мальчик.

— Что ж она держит тебя до такого часу?

— Я сам задерживаюсь, — отвечал Пол.

— И она тебе позволяет? Ну да ладно, — сказала мать.

Не дождавшись сына, она ложилась, а дверь оставляла незапертой и не спала, прислушивалась, пока он не приходил, зачастую очень не скоро. Бесконечно горько ей было, что сын вернулся к Мириам. Однако она поняла, что вмешиваться и дальше бесполезно. Он теперь ходил на Ивовую ферму не мальчиком, но мужчиной. И она уже над ним не властна. Меж матерью и сыном повеяло холодом. Он почти ничем с ней не делился. Отверженная, мать обслуживала его, по-прежнему стряпала для него и рада была надрываться ради него; но лицо ее опять стало ничего не выражающей маской. Кроме домашней работы ей теперь ничего не оставалось; за всем остальным Пол обращался к Мириам. Мать ему этого не прощала. Мириам убила в нем радость и тепло. Мальчиком он был такой веселый, так полон нежной привязанности; теперь же он стал холоднее и все чаще мрачнел и раздражался. Это напоминало матери Уильяма, но с Полом было хуже. Он отдавался своему чувству все больше и лучше понимал, что с ним происходит. Мать знала, как он страдает оттого, что у него нет женщины, и видела, что он ходит к Мириам. Если он что-то решил, его решения не изменит ничто на свете. Миссис Морел устала. Она наконец начала сдавать; для нее все кончено. Она мешает сыну.

Пол оставался непреклонен. Он более или менее представлял себе, что чувствует мать. И это только ожесточало его. Он заставлял себя не прислушиваться к ней, но это было все равно что не прислушиваться к своему здоровью. Это подтачивало его силы, но он упорствовал.

Однажды вечером на Ивовой ферме он откинулся в кресле-качалке. Уже несколько недель он разговаривал с Мириам, но до цели своих разговоров не дошел. Теперь он вдруг сказал:

— Мне уже скоро двадцать четыре.

Мириам была погружена в невеселые думы. Теперь она удивленно на него посмотрела.

— Да. А почему ты вдруг это сказал?

Что-то возникло в воздухе, что ее ужаснуло.

— Сэр Томас Мор говорит, что в двадцать четыре можно жениться.

Мириам странно засмеялась.

— Неужели для этого требуется одобрение сэра Томаса? — сказала она.

— Нет, но примерно в эту пору надо жениться.

— Да, — задумчиво ответила Мириам; и ждала.

— Я не могу на тебе жениться, — медленно продолжал Пол, — сейчас не могу, у нас ведь нет денег, и дома на меня рассчитывают.

Мириам почти уже догадалась, что за этим последует.

— Но я хочу жениться сейчас…

— Хочешь жениться? — переспросила она.

— Женщина… ты понимаешь, о чем я.

Мириам молчала.

— Теперь, наконец, мне это необходимо, — сказал Пол.

— Да, — отозвалась она.

— И ведь ты меня любишь?

Мириам с горечью засмеялась.

— Почему ты этого стыдишься? — сказал он. — Перед своим Богом ты бы этого не стыдилась, почему же стыдишься перед людьми?

— Вовсе нет, — серьезно ответила она. — Я не стыжусь.

— Стыдишься, — с горечью возразил Пол. — И это я виноват. Но ты же знаешь, уж такой я есть… и ничего не могу с собой поделать, ведь знаешь?

— Да, знаю, тут ничего не поделаешь, — ответила Мириам.

— Я невероятно тебя люблю… но чего-то мне не хватает.

— В чем? — спросила она, глядя на него.

— Да в себе! Это я должен стыдиться… как духовный калека. Мне стыдно. И это беда. Ну почему так?

— Не знаю, — ответила Мириам.

— И я не знаю, — повторил Пол. — Может быть, мы оба чересчур пересаливаем с нашей так называемой невинностью? Может быть, такой страх ее потерять и такое отвращение — это своего рода грязь?

В темных глазах Мириам, обращенных на него, вспыхнул страх.

— Ты с ужасом отшатывалась от всего такого, и я заражался от тебя и тоже отшатывался, пожалуй, с еще большим ужасом.

Тихо стало в комнате. Потом Мириам сказала:

— Да, это верно.

— Нас связывает с тобой столько лет душевной близости. У меня такое чувство, что я стою перед тобой почти раздетый. Ты понимаешь?

— Думаю, что да, — ответила она.

— И ты меня любишь?

Она засмеялась.

— Не сердись, — взмолился Пол.

Мириам все смотрела на него, и ей стало его жаль; глаза его потемнели от муки. Жаль его; от их искаженной любви ему еще хуже, чем ей, ведь для нее плотская любовь никогда не будет важна. Неугомонный, он постоянно куда-то ее толкал, старался найти выход. Пускай поступает как хочет и берет у нее что хочет.

— Нет, — мягко сказала она, — я не сержусь.

Она готова была все ради него вынести, готова страдать ради него. Пол подался вперед, и она положила руку ему на колено. Он взял ее руку и поцеловал; но ему стало не по себе. Как будто он отказывается от себя. Приносит себя в жертву ее непорочности, которую, пожалуй, ни во что не ставит. Зачем страстно целовать ей руку, ведь это только оттолкнет ее, не оставит ничего, кроме боли. И все-таки он медленно привлек Мириам к себе и поцеловал.

Слишком хорошо они друг друга понимали, и ни к чему им было притворяться. Целуя его, Мириам смотрела на его глаза; они устремлены были в пространство, особое темное пламя горело в них, завораживало ее. Пол замер. И она почувствовала, как громко стучит сердце у него в груди.

— О чем ты думаешь? — спросила она.

Пламя в глазах дрогнуло, заколебалось.

— Я люблю тебя, об этом и думал все время. Просто я был слишком упрямый.

Мириам прильнула головой к его груди.

— Да, — согласилась она.

— Вот и все, — сказал он, голос его прозвучал уверенно, он целовал ее шею.

Потом она подняла голову и взглядом, полным любви, посмотрела ему в глаза. Пламя трепетало, будто пыталось от нее уклониться, и наконец угасло. Пол резко отвернулся. То была трудная минута.

— Целуй, — прошептала Мириам.

Он закрыл глаза и поцеловал ее, и обнимал ее все крепче и крепче.

Однажды, когда она полями возвращалась с ним домой, Пол сказал:

— Я рад, что вернулся к тебе. С тобой так просто, словно ничего не нужно скрывать. Мы будем счастливы?

— Да, — тихонько ответила Мириам, и на глаза ее навернулись слезы.

— Какая-то душевная извращенность заставляет нас избегать именно того, чего мы хотим; нам надо с этим справиться.

— Да, — согласилась Мириам и сама была ошеломлена этим «да».

Было темно, она стояла под склоненными ветками боярышника при дороге, и Пол ее целовал, и пальцы его скользили по ее лицу. В темноте он не мог ее увидеть, только всем телом ощущал ее рядом, и страсть захлестнула его. Он крепко прижал ее к себе.

— Когда-нибудь ты будешь моей? — пробормотал он, уткнувшись лицом в ее плечо. Трудно ему было.

— Не сейчас, — ответила Мириам.

Его надежды угасли, и упало сердце. Он помрачнел.

— Да, — сказал он.

И ослабил объятия.

— Мне нравится чувствовать твою руку сот тут! — сказала Мириам, прижимая его руку там, где она обхватывала талию. — Мне становится спокойно.

И Пол крепче обхватил ее талию — пусть успокоится.

— Мы принадлежим друг другу, — сказал он.

— Да.

— Тогда почему нам не принадлежать друг другу совсем?

— Но… — Мириам запнулась.

— Я знаю, я требую от тебя многого, — сказал он. — Но ведь для тебя это не так уж опасно… ничего похожего на гетевскую Гретхен. Можешь ты мне в этом довериться?

— Да, конечно, — тотчас уверенно ответила Мириам. — Дело не в этом… нет, не в этом… просто…

— Что же?

Она уткнулась ему в шею, горестно вскрикнула:

— Не знаю я!

Она, казалось, пришла в волнение, но словно и в ужас. Сердце Пола остановилось.

— Ты же не думаешь, что это противно? — спросил он.

— Нет, теперь нет. Ты ведь мне объяснил, что это не так.

— Ты боишься?

Мириам постаралась овладеть собой.

— Да, просто боюсь, — сказала она.

Пол нежно ее поцеловал.

— Ничего, — сказал он. — Тебе будет хорошо.

Она вдруг обвила его руки вокруг себя, вся сжалась как пружина.

— Я непременно буду твоей, — сказала она сквозь стиснутые зубы.

Сердце его опять бешено заколотилось. Он крепко обнял Мириам, губы его коснулись ее шеи. Она не вынесла. Отпрянула. Пол разжал руки.

— Ты не опаздываешь? — ласково спросила Мириам.

Он вздохнул, едва ли он услышал ее вопрос. Мириам ждала, ей хотелось, чтобы он ушел. Наконец он быстро ее поцеловал и взобрался на изгородь. Оглянулся, но только и увидел во тьме под склонившимися ветвями бледное пятно ее лица. Больше ничего от нее не осталось.

— До свиданья! — тихонько сказал Пол.

Она была сейчас бестелесна, лишь голос да смутно белеющее лицо. Пол отвернулся и, сжав кулаки, кинулся бежать по дороге; а когда оказался у ограды над озером, перегнулся через нее и, ошеломленный, загляделся в темные воды.

Мириам пустилась домой лугами. Людей она не боялась, не боялась пересудов; боялась одного — как все сложится у них с Полом. Да, если он будет настаивать, она ему уступит… но когда она потом думала об этом, у нее уходила душа в пятки. Он будет разочарован, неудовлетворен и тогда уйдет. Но он так настойчив, и важнее этой настойчивости, которой Мириам не придавала особого значения, был страх погубить их любовь. В сущности, Пол, как все мужчины, всего лишь хочет утолить свое желание. Но ведь есть в нем, есть и нечто другое, более глубокое! И этому она может довериться, несмотря на все его желания. Он говорил, что обладание — великое мгновение в жизни. Оно средоточие всех самых сильных чувств. Может быть, и так. Что-то в этом есть божественное; тогда, с Богом в душе, она покорится и пойдет на эту жертву. Он получит ее. И при этой мысли все тело ее невольно сжималось, словно готовое к сопротивлению; но чрез эти врата страданий Жизнь понуждает ее пройти, и она покорится. Во всяком случае, Пол получит, что хочет, а это ее глубочайшее желание. Она раздумывала и раздумывала, стараясь с ним согласиться.

Теперь Пол ухаживал за ней как возлюбленный. Часто, когда его бросало в жар, Мириам отводила от себя его голову, сжимала его виски ладонями и смотрела ему в глаза. Пол не выдерживал ее взгляда. Ее полные любви темные глаза, серьезные и пытливые, заставляли его отворачиваться. Ни на миг не позволяла она ему забыть. Опять и опять возвращала к мучительному чувству ответственности, и своей и его. Ни на миг нельзя расслабиться, ни на миг нельзя отдаться великому голоду, безликой страсти; его опять обращали в сознательное, мыслящее существо. Словно из самозабвенья страсти она звала его вновь к обыденности, к личным отношениям. Невыносимо! «Оставь меня в покое… оставь меня в покое!» — хотелось ему крикнуть; а ей хотелось, чтобы он смотрел на нее глазами, полными любви. Не принадлежали ей его глаза, полные темным безличным пламенем желания.

На Ивовой ферме уродилось великое множество вишни. На задах развесистые высокие деревья усыпаны были алыми и темно-красными подвесками под темными листьями. Однажды вечером Пол и Эдгар снимали ягоды. День был жаркий, и теперь в небе клубились тучи, темные и прогретые. Пол взобрался высоко на дерево, выше ярко-красных крыш дворовых построек. Под непрестанное постаныванье ветра дерево слегка покачивалось в волнующем ритме, который будоражил кровь. Пол, ненадежно примостившись на гибких ветвях, качаясь вместе с деревом и уже слегка опьянев, дотянулся до веток, с которых алые бусины вишен свисали особенно густо, и горстями рвал скользкие, прохладные ягоды. Он тянулся всем телом, и вишни, словно прохладные пальцы, касались его ушей, шеи, и их прикосновенье отзывалось вспышкой в крови. В темной листве рдели и открывались взгляду все оттенки красного, от золотисто пунцового до темно-багряного.

Заходящее солнце вдруг пробилось в разрывы туч. Груды золота вспыхнули на юго-востоке, в мягком желтом сиянии громоздились в небе над головой. Только что сумеречный и серый, ошеломленный мир охватило золотое зарево. Деревья, травы, отдаленные воды, казалось, очнулись от сумерек и просияли.

Мириам, удивленная, вышла из дома.

— До чего красиво! — услышал Пол ее медвяный голос.

Он глянул вниз. На ее запрокинутом лице вздрагивали слабые нежные золотистые блики.

— Как ты высоко! — сказала Мириам.

Подле нее на листьях ревеня лежали четыре мертвые птицы, четыре застреленных вора. Пол увидел свисающие вишневые косточки, совсем обесцвеченные, точно скелеты, плоть склевана дочиста. Опять он глянул вниз, на Мириам.

— Облака горят, — сказал он.

— Какая красота! — воскликнула она.

Сверху она казалась такой маленькой, кроткой, нежной. Пол кинул в нее горстью вишен. Она испугалась, вздрогнула. Он негромко засмеялся мальчишеским озорным смехом и опять забросал ее ягодами. Она отбежала, подхватив на ходу немного вишен. Две пары особенно красивых повесила на уши; и опять посмотрела вверх, на Пола.

— Тебе еще мало? — спросила она.

— Почти что хватит. Здесь будто на корабле.

— И долго еще ты будешь там сидеть?

— Пока не отгорит закат.

Мириам поила к ограде, села и загляделась на золотые облака — они распадались, и огромные, озаренные розовым светом развалины плыли в сторону тьмы. Золото запылало алым пламенем, точно вспышка нестерпимой боли. Потом алое померкло, стало розовым, розовое — темно-красным, и вот уже страсть в небе угасла. Весь мир стал темно-серый. Пол быстро слез с дерева, держа корзинку, при этом разорвал рукав рубашки.

— Они прелестные, — сказала Мириам, трогая вишни.

— Я рукав порвал, — отозвался Пол.

Она тронула свисающий треугольный лоскут.

— Придется мне починить, — сказала она. Прореха была у плеча. Мириам сунула в нее пальцы. — Тепло как!

Пол засмеялся. От новой, странной нотки в его голосе у Мириам перехватило дыхание.

— Побудем на воле? — предложил он.

— А дождя не будет? — спросила она.

— Нет, давай немножко погуляем.

Они пошли в поле, а потом к густым посадкам ели и сосны.

— Походим среди деревьев? — спросил Пол.

— Тебе хочется?

— Да.

Среди елей было совсем темно, острые иголки кололи Мириам лицо. Ей стало страшно. Пол такой молчаливый, странный.

— Мне нравится, когда темно, — сказал он. — Вот бы посадки были гуще — чтоб тут была настоящая непроглядная тьма.

Мириам казалось, она сейчас для него только женщина, и он забыл, что она человек, личность.

Он прислонился спиной к стволу сосны, обнял Мириам. Она отдалась ему в руки, но то была жертва, и сна принесла ее не без ужаса. Этот погруженный в себя человек с хриплым голосом был ей чужой.

Немного погодя начался дождь. Остро запахло хвоей. Пол лежал, опустив голову наземь, на прошлогодние сосновые иглы, и слушал ровный шум дождя — упорное, напряженное шипенье. Он был подавлен, угнетен. Теперь он понял, что все это время Мириам не была с ним, что ее исполненная ужаса душа оставалась далека от него. Тело его угомонилось, но и только. Безотрадна, печальна и нежна была его душа, и он с жалостью поглаживал пальцами лицо Мириам. И сейчас она опять глубоко его любила. Он ласковый, он прекрасен.

— Дождь! — сказал Пол.

— Да… на тебя льет?

Мириам потрогала руками его волосы, плечи — проверяла, падают ли на него капли дождя. А он лежал, уткнувшись лицом в прошлогоднюю хвою, и ему было на удивленье покойно. Пускай на него каплет, он не против; он бы лежал и лежал так, хоть бы и промок насквозь; казалось, сейчас все неважно, будто жизнь утекла в небытие, близкое и влекущее. Это странное, спокойное приобщение к смерти было ему внове.

— Надо идти, — сказала Мириам.

— Да, — согласился Пол, но и не шевельнулся.

Жизнь сейчас казалась ему тенью, день — белой тенью; ночь, и смерть, и покой, и бездействие — казалось ему, это и есть бытие. Быть живым, быть упорным и настойчивым — значило не быть. Превыше всего — раствориться в убаюкивающей тьме, слиться с Богом.

— Нас поливает дождь, — сказала Мириам.

Пол поднялся и помог ей встать.

— Жалко, — сказал он.

— О чем ты?

— Что надо идти. Мне так покойно.

— Покойно! — повторила Мириам.

— Никогда в жизни мне не было так покойно.

Они шли, и она держала его руку в своих. Пожимала его пальцы, и страшновато ей было. Казалось, Пол отрешен от нее; страшно было его потерять.

— Ели будто призраки среди тьмы: каждая всего лишь призрак.

Испуганная, Мириам промолчала.

— Все как-то притихло, — продолжал Пол. — Вся ночь в недоуменье и засыпает; вот так, наверно, и в смерти — мы спим в недоуменье.

Прежде ее пугало пробудившееся в нем животное начало, теперь — мистическое. Молча шла она с ним рядом. Дождь стучал по застывшим в давящей тишине ветвям. Наконец Пол с Мириам добрались до сарая для повозок.

— Давай немного постоим здесь, — сказал Пол.

Со всех сторон шумел дождь, он заглушал все остальные звуки.

— Так мне непривычно сейчас и так покойно, — сказал Пол. — Я в согласии со всем вокруг.

— Да, — терпеливо отозвалась Мириам.

Казалось, Пол опять забыл о ее существовании, хотя и сжимал ее руку.

— Отказаться от своей индивидуальности, то есть от своей воли, от всяких усилий… жить не напрягаясь, погрузиться в своего рода сон, когда сознание бодрствует… по-моему, это так прекрасно; это и есть потусторонняя жизнь… бессмертие.

— Разве?

— Да… и жить той жизнью так прекрасно.

— Это у тебя что-то новое.

— Да.

Немного погодя они вошли в дом. Все с любопытством на них поглядели. У Пола по-прежнему был сосредоточенный, покойный взгляд и ровный голос. И все, словно ощутив эту странную отрешенность, не стали донимать его разговорами.

Примерно в эту пору заболела бабушка Мириам, которая жила в крохотном домике в Буддинтоне, и девушку послали ей в помощь. Там было очень красиво и уютно. Перед домиком — большой сад, окруженный красной кирпичной оградой, у которой росли сливы. На задах — огород, отделенный от поля старой высокой живой изгородью. Славно там было. Дел у Мириам было не слишком много, она вполне успевала и читать, что так любила, и записывать свои мысли и чувства, в которых так интересно было разбираться.

На праздники бабушке полегчало, и ее повезли на день-другой к дочери в Дерби. Старушка была с причудами и потому могла вернуться совершенно неожиданно, так что Мириам осталась в ее домике одна и очень этому радовалась.

Пол часто приезжал к ней на велосипеде, и обычно они проводили время мирно и счастливо. Он не слишком ее стеснял; но вот в понедельник во время этих праздников ему предстояло провести с ней весь день.

Погода была великолепная. Он попрощался с матерью, сказав ей, куда едет. Она весь день будет одна. Это омрачало его радость; но впереди у него три свободных дня, и он намерен провести их по своему усмотрению. Так сладостно мчаться на велосипеде по утренним дорогам.

Приехал он около одиннадцати. Мириам хлопотала, готовя обед. Разрумянившаяся и хлопотливая, она прелестно выглядела в кухоньке. Пол поцеловал ее и сел, не сводя с нее глаз. Кухня была маленькая и уютная. Диван, покрытый чем-то вроде полотняного чехла в красную и голубую клетку, старого, не раз стиранного, но приятного глазу. В застекленной полке над угловым буфетом красуется чучело совы. Сквозь листья душистой герани в окно льется солнечный свет. Мириам стряпает в честь Пола цыпленка. Сегодня это их дом, и они муж и жена. Он разбивает для нее яйца и чистит картофель. Мириам, как и его мать, дарит ему ощущение дома, думает Пол; и как же она сейчас хороша, раскрасневшаяся от огня, с упавшими на лоб кудрями.

Обед удался на славу. Как положено молодому мужу, Пол разрезал цыпленка. Все время они увлеченно, без умолку болтали. Потом он вытер вымытые ею тарелки, и они пошли в поле. Веселый ручей сбегал с крутого берега в болотце. Здесь они побродили, нарвали немного еще не отцветшей калужницы и массу больших голубых незабудок. Потом Мириам с охапкой цветов села на берегу, больше всего набралось золотистых кувшинок. Она пригнулась к калужнице, и лицо ее покрылось золотой пыльцой.

— У тебя лицо светится, — сказал Пол, — будто в преображении.

Мириам неуверенно на него посмотрела. Он засмеялся просительно, взял ее руку. Стал целовать ей пальцы, потом лицо.

Мир вокруг был весь залит солнечным светом, он пребывал в покое, но не спал, а трепетал, будто ждал чего-то.

— Никогда не видел ничего красивей, — сказал Пол. Он крепко сжимал руку Мириам.

— А ручей на бегу тихонько поет… тебе нравится? — Она посмотрела на него с любовью. Глаза у него сейчас были очень темные и очень блестели.

— Правда, день сегодня особенный? — спросил Пол.

Она тихонько согласилась. Она и вправду была счастлива, он это видел.

— Наш день… только мой и твой, — сказал он.

Они еще помешкали. Потом встали, под ногами у них стелился душистый тимьян, с высоты своего роста Пол простодушно посмотрел на Мириам.

— Пойдем? — спросил он.

Молча, взявшись за руки, они пошли домой. По тропинке навстречу Мириам кинулись куры. Пол запер дверь, они остались в домике совсем одни.

Никогда ему не забыть, как она лежала на постели, когда он отстегивал воротничок. Сперва он увидел лишь, как она прекрасна, и красота ее его ослепила. Он и не представлял, что тело может быть таким прекрасным. Он стоял, не в силах ни двинуться, ни заговорить, смотрел на нее и в изумлении чуть улыбался. А потом пришло желание, и он пошел к ней, но она умоляюще подняла руки, и он посмотрел ей в лицо и остановился. Большие карие глаза смотрели на него спокойно, покорно, с любовью; она лежала так, будто принесла себя в жертву: вот оно для него, ее тело, но глаза, будто у зверька за миг до заклания, остановили Пола, и желание погасло.

— Ты хочешь быть со мной, ты уверена? — спросил он, словно холодная тень пала на него.

— Да, я уверена.

Она была очень спокойна, очень тиха. Только одно она понимала, что так надо ради Пола. А ему нестерпимо это было. Она готова принести себя в жертву, так сильно она его любит. И он должен принять ее жертву. Нет, лучше оказаться бесполым или умереть, мелькнула мысль. Потом он закрыл глаза, чтобы не видеть ее лица, и кровь в нем вновь забурлила.

А потом он ее любил, любил всеми фибрами своего существа. Он ее любил. И, однако, ему почему-то хотелось плакать. Что-то тут было нестерпимое, и он мучился за нее. Он оставался с ней до поздней ночи. Потом ехал домой и чувствовал, что наконец-то он посвящен. Теперь он уже не юноша. Но почему же ноет душа? Почему так сладостна, утешительна мысль об иной, загробной жизни?

Он провел с Мириам всю неделю и, прежде чем страсть его насытилась, довел ее до полного изнеможения. Всякий раз он словно по злой воле не принимал ее в расчет, им владела грубая сила чувства. Но часто так поступать он не мог, и оттого оставалось ощущение провала, приходили мысли о смерти. Если он по-человечески был с нею, он забывал о себе, о своем желании. Если овладевал ею, забывал о ней.

— Когда я прихожу к тебе, ты ведь, в сущности, не хочешь быть со мной? — спросил он однажды, и глаза его потемнели от боли и стыда.

— Конечно, хочу! — сразу ответила Мириам.

Пол посмотрел на нее.

— Нет, — сказал он.

Ее стала бить дрожь.

— Понимаешь, — сказала она, прижав его лицо к своему плечу, чтобы его не видеть, — понимаешь… так, как мы сейчас… разве могу я к тебе привыкнуть? Если б мы поженились, все бы наладилось.

Пол приподнял голову, посмотрел на нее.

— Ты хочешь сказать, что так, как у нас сейчас, это каждый раз потрясение?