-- Вы любите меня?-- дрогнувшим голосом спросила она.
      -- Да.-- Ему стоило мучительного труда выговорить это слово. Не потому, что он сказал неправду. А потому, что правда была чересчур новой и сказать о ней вслух было все равно, что еще раз полоснуть острым по его кровоточащемцу сердцу. И потом, даже теперь он не слишком хотел, чтобы это было правдой.
      Она обратила к нему лицо, и он, склонясь, поцеловал ее в губы, нежно, как целуют однажды в жизни, давая клятву навек. И опять сердце больно сжалось у него в груди. Ведь он совсем не собирался любить ее. Но вспоминать об этом было поздно. Он уже перешагнул через пропасть, разделяющую их, и все, что оставалось позади, съежилось и рассыпалось прахом.
      После поцелуя глаза ее опять медленно налились слезами. Отстранясь от него, она сидела как изваяние, поникнув головой, сложив руки на коленях, и медленно роняла слезы. Наступила полная тишина. Он тоже молчал, неподвижно сидя на каминном коврике. Непонятная боль разрывала ему сердце, захлестывала его. Чтобы он мог полюбить ее? Чтобы вот так разрывалось сердце? И это у него, врача! Как осмеяли бы его все, если б узнали! Какая пытка даже подумать, что об этом могут узнать!
      Содрогаясь от непонятной, острой боли при этой мысли, он опять посмотрел на нее. Она по-прежнему сидела, склонив голову в раздумье. Он увидел, как вскипели слезы, и сердце ему ожгло огнем. Он впервые заметил, что с одного плеча у нее совсем сползло одеяло, одна рука обнажилась, виднелась одна маленькая грудь -- неясно, потому что в комнате почти совсем стемнело.
      -- Почему ты плачешь?-- спросил он изменившимся голосом.
      Она глянула на него, и впервые на лице у нее проступила сквозь слезы краска стыда от сознания, что она сидит перед ним в таком виде.
      -- Я не плачу, это я так,-- сказала она, боязливо наблюдая за ним.
      Он потянулся вперед, и пальцы его мягко сомкнулись на ее голой руке.
      -- Я люблю тебя! Люблю тебя!-- сказал он грудным, трепетным, низким, неузнаваемым голосом.
      Она отпрянула, потупив голову. Мягкое, настойчивое пожатие его пальцев тяготило ее. Она подняла на него глаза.
      -- Мне нужно сходить наверх,-- сказала она.-- Хочу достать для вас что-нибудь сухое.
      -- Зачем? Мне и так хорошо.
      -- Так нужно. И я хочу, чтобы вы переоделись.
      Он выпустил ее руку, и она натянула на себя одеяло, поглядывая на него испуганно. Но вставать медлила.
      -- Поцелуйте меня,-- тихонько попросила она.
      Он поцеловал ее, но быстро, полусердито.
      Тогда, помедлив еще секунду, она неловко поднялась, путаясь в одеяле. Он следил, как она в замешательстве силится высвободиться и запахнуть на себе одеяло так, чтобы оно не мешало при ходьбе. Следил в упор, не трогаясь ее смущением. А когда она пошла прочь, мелькая босыми ногами, и в темноте забелело ее колено, он попытался вообразить ее такой, какой она была, когда он укутывал ее в одеяло. Но сразу отказался от этой попытки, потому что тогда она ничего для него не значила, и все в нем воспротивилось тому, чтобы воображать ее такой, как в те минуты, когда она ничего не значила для него.
      Что-то с глухим стуком упало в глубине темного дома; он вздрогнул. "Вот, возьмите одежду",-- послышался ее голос. Он встал и, подойдя к подножию лестницы, поднял брошенные ею вещи. Потом вернулся к огню, досуха вытерся и оделся. Одевшись, он оглядел себя с насмешливой улыбкой.
      Огонь догорал, и он подложил в камин угля. Теперь в доме стало совсем темно, только слабый свет уличного фонаря пробивался внутрь сквозь ветви остролиста. Он нашел на каминной доске спички и зажег газовую лампу. Свою влажную одежду он свалил в кучу в посудомойке, опорожнив сперва карманы. Ее насквозь промокшие вещи бережно подобрал с пола и сложил отдельно на крышке медного котла.
      Каминные часы показывали шесть. Его собственные давно стали. Пора было бежать назад в приемную. Он подождал; она все не спускалась. Наконец он подошел к лестнице и крикнул:
      -- Я скоро должен уходить!
      И почти сразу услышал, как она сходит вниз по ступенькам.
      Она надела вуалевое черное платье -- свой лучший наряд, тщательно причесалась, хотя волосы у нее еще не высохли. Оглядела его и невольно улыбнулась.
      -- Не красит вас эта одежда,-- сказала она.
      -- На пугало похож, правда?
      Оба старались побороть застенчивость.
      -- Я приготовлю вам чаю.
      -- Нет, мне надо идти.
      -- Неужели?-- Она опять взглянула на него широко открытыми, полными тоски и сомнения глазами. И опять, по той боли, которой отозвался этот взгляд в его сердце, он понял, что любит ее. Он шагнул к ней, нагнулся и поцеловал ее страстно, вложив в поцелуй всю боль своего сердца.
      -- Волосы у меня так противно пахнут,-- сокрушенно пролепетала она.-Ужас! И все у меня ужасное, все! Нет, я просто ужасна!-- Она расплакалась горько, навзрыд.-- Я вам противна, меня нельзя любить.
      -- Не надо, не говори глупости,-- сказал он, стараясь ее утешить, целуя ее, обнимая крепче.-- Я хочу тебя, хочу на тебе жениться, мы поженимся, скоро, очень скоро -- завтра же, если удастся.
      Но она только зарыдала еще горше:
      -- Какой ужас! Боже мой, какой ужас! Я чувствую, что противна тебе.
      -- Нет, ты нужна мне, я хочу тебя,-- твердил он в беспамятстве неузнаваемо чужим голосом, который пугал ее едва ли не сильнее, чем пугала страшная мысль, что она может быть ему не нужна.