Построим схему вокализма этого четверостишия (выделены ударные фонемы):
      а о у а
      - у - а
      и - а а
      - е - а
      Первые два стиха имеют общую, отчетливо двоичную организацию - они строятся вокруг двух фонемных центров: "а" и "у". Каждый из них лексически окрашен, заимствуя семантику от слов "она" и "звуки". Кроме того, есть группа слов, синтезирующих обе звуковые темы: "тают" (та j ут), "на устах"; совпадение "у" превращает "звуки" и "поцелуи" в окказиональные синонимы.
      Группа "а-у" создает цепь значений, связывающих "ее" с цепочкой слов, объединенных общим семантическим признаком страстности: "поет", "поцелуи", "уста". Под влиянием этого ряда определенным образом сдвигается и "тают".
      Ср. у Пушкина:
      И, полный страстным ожиданьем,
      Он тает сердцем и горит.
      Восторги быстрые восторгами сменялись,
      Желанья гасли вдруг и снова разгорались;
      Я таял...
      Вторая половина четверостишия построена на сочетании "аи/ае". Она образует цепочку слов иного значения: "небеса", "божественных". "Глядит" в сочетании с "небеса", приобретает значение устремленности снизу вверх, приобщения "верхнему миру" и начинает восприниматься как окказиональный антоним слову "поет" с его "страстным" значением. Антонимические отношения возникают между "уста" и "глаза" (следует отметить, что архаическая окраска первого и противоположная второго в лермонтовском тексте, видимо, не значима в силу отсутствия сколь-либо системного употребления славянизмов). Так создается образ некоторого двуединства: земной и небесной прелести.
      На семантический строй текста бесспорное влияние оказывают такие его черты, как менее значимая упорядоченность консонант, чем вокализма, и обилие зияний, создающих определенный звуковой эффект.
      Мы убедились, что сопоставляемые тексты весьма близки семантически явление неизбежное при общности их лексического состава. Однако даже если не обращать внимания на разницу их ритмического строя, различные сближения, возникающие на фонемном уровне в каждом стихотворении, создают неповторимую ткань значений. (118)
      Ритмические повторы
      Явления ритма и метра, современная стадия изучения которых начинается с трудов Андрея Белого, рассматривались неоднократно. В стиховедении накопился чрезвычайно обширный материал, главным образом статистического порядка.
      Одним из наименее ясных вопросов до сих пор остается проблема содержательной интерпретации собранного материала. В этом смысле интересно напомнить заключительную реплику глубокой по мыслям и увлекательно написанной статьи В. В. Иванова "Ритмическое строение "Баллады о цирке" Межирова". Приводя обширное маргинальное замечание акад. А. Н. Колмогорова на тексте рукописи своей статьи, В. В. Иванов попутно с основанием отмечает: "Может представить интерес и то, что специалисты в области ритмического анализа сходятся по всем основным пунктам, кроме семантической интерпретации его результатов"93.
      Именно в силу этого представляется целесообразным поставить вопрос о метрических повторах не только в классификационной и статистической, но и в функциональной плоскости. Какова их структурная роль? Какую функцию несут они в общем построении текста? Уместно поставить не только вопрос: "как организован текст в ритмическом отношении?", но и: "зачем он так организован?"
      Мы говорили о том, что в поэтическом тексте общеязыковая синонимика получает дополнительное расширение, предельным случаем которого является возможность рассматривать любое слово словаря в качестве эквивалентного любому другому. Однако этот предельный случай существует лишь в тенденции. Каждый тип реально данных текстов имеет свою, ему лишь присущую степень расширения синонимии. В этом отношении ритмическая структура оказывает на текст своеобразное влияние.
      Если признаком окказиональной синонимии считать взаимозаменяемость слов в пределах некоторого одинакового текстового окружения94, то черновики поэтов, сохраняющие следы замены слов в пределах некоторого общего окружения, можно рассматривать как ценный материал для изучения специфики синонимов в поэтическом тексте.
      Рассмотрим с этой точки зрения работу Пушкина над поэтическим текстом. Черновики поэта неопровержимо свидетельствуют, что, с одной стороны, изометризм двух слов - необходимое условие для их взаимозаменяемости. Замена слова другим, неизометричным, влечет изменение всего стиха, снимая, (119) таким образом, вопрос об одинаковом окружении; следовательно, неизометрические слова не могут быть в стихотворном тексте вторичными поэтическими - синонимами. С другой стороны, он часто оказывается достаточным основанием для того, чтобы два очень далеких в языке слова воспринимались как эквивалентные.
      В результате количество окказиональных "синонимов", свойственных данному поэтическому тексту, резко возрастает.
      Обычно представляется, что выбор слов поэтом подчинен тем же ограничениям, которые накладываются языком на каждого, желающего выразить ту или иную мысль в нестиховой форме, к чему прибавляются добавочные ограничения, необходимые для соблюдения поэтической конструкции. С этой точки зрения становится решительно непонятным, зачем необходима поэзия и во имя чего следует столь резко повышать избыточность текста. Непонятно и то, почему накладывание дополнительных ограничений не облегчает (в случае, когда речь идет о высокой поэзии) угадывания текста95.
      Рассмотрим некоторые аспекты работы поэта над текстом произведения. Если мы имеем дело с традиционной силлабо-тоникой и в тексте наличествуют рифмы, то следует различать поправку в первом из двух рифмующихся стихов и во втором. Ясно, что в первом случае поэт обладает большей свободой выбора. Следует также различать замены изоритмичных слов друг другом и замены одного слова другим, не изометричным ему. Второй случай, строго говоря, невозможен: здесь происходит замена не слова в стихе, а всего стиха другим.
      Таким образом, правило: "Всякая замена в стихе возможна лишь при соблюдении принципа изометризма" - остается непоколебимым, изометричной единицей лишь оказывается не слово, а стих96. (120)
      Рассмотрим один из эпизодов работы Пушкина над рукописью стихотворения "Полководец". Стихи 7 - 10 в окончательном тексте звучат так:
      Тут нет ни сельских нимф, ни девственных мадонн,
      Ни фавнов с чашами, ни полногрудых жен,
      Ни плясок, ни охот, - а всё плащи, да шпаги,
      Да лица, полные воинственной отваги.
      Анализ черновиков свидетельствует, что помимо общего смыслового движения, упорядочивающего текст в определенном отношении, и тех ограничений, которые накладывала заданность для всего стихотворения ритмики и расположения рифм, у Пушкина на очень ранней стадии работы над текстом сложилась синтаксическая схема, вносившая в это место текста дополнительную упорядоченность:
      (// - знак цезуры, А - мужская, В - женская рифма)97.
      Позиции I1 и II1 (в первом стихе) были заполнены почти сразу:
      Тут нет ни сельских нимф, ни девственных мадонн
      Колебания были лишь в выборе эпитета - вместо "сельских" первоначально предполагалось "юных".
      Для позиции I2 и позиции II2 определился ряд изоритмичных вариантов:
      Легко заметить, что не только ритмические отрезки текста внутри каждой позиции взаимозаменяемы, но и позиции I2 и I3 могут заменять друг друга как ритмически эквивалентные. Действительно, так оно и происходит в черновиках Пушкина. Здесь мы встречаем разнообразные комбинации этих ритмических элементов:
      2. Ни юной наготы, ни полногрудых жен
      3. Ни сельских праздников. А всё плащи да шпаги... (121)
      2. Ни плясок, ни богинь, ни Рубенсовых жен
      3. Ни сельских праздников. А всё плащи да шпаги...
      2. Ни плясок, ни богинь, ни флорентийских жен
      3. Ни фавнов Рубенса. А всё плащи да шпаги...
      2. Ни плясок, ни богинь, ни флорентийских жен
      3. Ни фавнов с чашами. А всё плащи да шпаги...
      2. Ни фавнов с чашами, ни полногрудых жен
      3. Ни плясок, ни богинь, а всё плащи да шпаги...
      Мы можем сделать вывод, что в поэтическом тексте возникает некоторая вторичная "синонимия": слова оказываются эквивалентными только лишь в силу своего изометризма. Эпитеты "флорентийских", "Рубенсовых", "полногрудых" оказываются соединенными со словом "жен" как взаимозаменяющие, хотя очевидно, что "Рубенсовы жены" и "полногрудые жены" действительно обозначают одну и ту же картину, а про "флорентийских жен" этого нельзя сказать. В равной мере "фавнов Рубенса" и "фавнов с чашами" имеют, конечно, в виду одну картину - эрмитажного Вакха, "юная нагота", "пляски" и "богини" - другие живописные произведения. Однако разница на уровне денотата здесь ничего не означает: в поэтическом тексте эти слова выступают как синонимы, что заставляет предположить, что речь идет о каком-то другом денотате, инвариантном для всех этих эквивалентных сегментов текста (например, "любое произведение небатальной живописи"). Так ритмическая структура текста создает некоторую вторичную синонимию, а эта синонимия конструирует особый мир денотатов. Поэзия не описывает иными средствами тот же мир, что и проза, а создает свой мир.
      Как глупо унижать себя...
      Притворством унижать себя...
      Смирять и унижать себя...
      В этих набросках из первой главы "Евгения Онегина" сегменты "как глупо", "притворством", "смирять и" выступают как способные к взаимной замене. Конечно, в данном случае речь идет об определенной смысловой константе, в пределах которой варьируются избираемые элементы, хотя следует отметить, что трудно себе представить, чтобы эти сегменты вне данной ритмической конструкции кем-либо воспринимались как эквивалентные в любом отношении.
      Сравнивая работу поэта и прозаика над черновиками, мы убеждаемся в глубоком отличии этих двух видов отбора нужного писателю материала. Прозаик имеет две возможности: уточнить мысль, пользуясь выбором в пределах общеязыковой синонимики, или изменить мысль. Поэт находится в иных условиях: четкая вычлененность сегмента текста делает его более независимым по отношению к целому. Коренное изменение смысла сегмента в целом воспринимается как адекватное уточнению, которое в непоэтическом тексте является результатом замены слова на его синоним.
      Любви нас не природа учит,
      А первый пакостный роман... (122)
      Любви нас не природа учит,
      А Сталь или Шатобриан...
      Взятые в отдельности, вторые стихи дают резкий перелом в содержании, но в составе IX строфы первой главы "Евгения Онегина" это воспринимается лишь как уточнение. Гибкость языка (hi), по терминологии акад. А. Н. Колмогорова, резко возрастает с разбиением текста на ритмически эквивалентные сегменты. Видимо, это один из резервов, компенсирующих затраты информации на ограничения поэтического текста.
      Ритмическое членение текста на изометричные сегменты создает целую иерархию сверхъязыковых эквивалентностей. Стих оказывается соотнесенным с другим стихом, строфа со строфой, глава с главой текста. Эта повторяемость ритмических членений создает ту презумпцию взаимной эквивалентности всех сегментов текста внутри данных уровней, которая составляет основу восприятия текста как поэтического.
      Однако эквивалентность не есть тождественность. То, что семантически различные в непоэтическом тексте отрезки выступают как эквивалентные, с одной стороны, заставляет строить для них общие (нейтрализующие) архисемы, а с другой - превращает их отличия в систему релевантных противопоставлений.
      Таким образом, в первом приближении создается впечатление, что семантика слова в стихе отступает на второй план: вперед выдвигаются звуковые, ритмические и иные повторы. Можно привести яркие примеры того, как поэт меняет слова, но сохраняет фонологическую или ритмическую конструкцию. Ограничусь одним.
      В черновиках к стихотворению Пушкина "Два чувства дивно близки нам..." во II строфе есть стих
      Самостоянье человека.
      Он построен по особой метрической разновидности русского четырехстопного ямба Эта разновидность (4-я) принадлежит к сравнительно редким. По данным К. Тарановского, в лирике 1828 - 1829 гг. она составляет 9,1 процента от всех четырехстопных ямбов, в 1830 - 1833 гг. - 8,1 процента98. Интересующее нас стихотворение Пушкин писал в 1830 г. Вся II строфа была отброшена, выпал и стих "Самостоянье человека". Но в новом варианте строфы появилось:
      Животворящая святыня...
      с той же ритмической схемой.
      Объяснить это случайностью невозможно: два стиха, совершенно различных с точки зрения лексико-семантической, оказались в поэтическом сознании Пушкина эквивалентными в силу общности метрической фигуры.
      Однако стоит выйти за пределы одного стиха, и становится очевидно, что перед нами не другая мысль, а вариант той же мысли - результат (115) увеличения гибкости языка. Приведем, чтобы это стало нагляднее, I строфу и два варианта II строфы:
      I строфа
      Два чувства дивно близки нам
      В них обретает сердце пищу
      Любовь к родному пепелищу,
      Любовь к отеческим гробам.
      Первый вариант II строфы
      На них основано от века
      Начало всего
      Самостоянье человека
      И счастье
      Второй вариант II строфы
      Животворящая святыня!
      Земля была <б> без них мертва
      Как пустыня
      И как алтарь без божества.
      Таким образом, отодвигание семантики на задний план - лишь кажущееся. Значение отдельного слова отступает перед конструкцией. А конструкция строит вторичное значение, выдвигая в этом же отдельном слове порой неожиданные релевантные элементы вторичного смысла.
      Повторяемость и смысл
      В стихе на низшем уровне можно выделить позиционные (ритмические) и эвфонические (звуковые) эквивалентности. Пересечение этих двух классов эквивалентностей определяется как рифма. Однако мы уже говорили о том, что все типы вторичных эквивалентностей вызывают в тексте образование добавочных семантических единств. Явление структуры в стихе всегда, в конечном итоге, оказывается явлением смысла. Особенно ясно это на примере рифмы.
      Школа фонетического изучения стиха (Ohrphilologie) утвердила определение рифмы как звукового повтора; совпадение ударного гласного и послеударной части слова есть рифма. В дальнейшем определение рифмы стремились расширить, учитывая опыт поэзии XX в., возможность совпадений предударных звуков, консонантизма и т. д. В. М. Жирмунский в своей книге "Рифма, ее история и теория" впервые указал на роль рифмы в ритмическом рисунке стиха. Он писал: "Должно отнести к понятию рифмы всякий звуковой повтор, несущий организующую функцию в метрической композиции стихотворения"99. Справедливость соображений В. М. Жирмунского была очевидна, и его определение стало общепринятым. Так, Б. В. Томашевский следующим образом характеризует природу рифмы: "Рифма - это созвучие двух слов, стоящих в определенном месте ритмического построения стихотворения. (124) В русском стихе (впрочем, не только в русском) рифма должна находиться в конце стиха. Именно концевые созвучия, дающие связь между двумя стихами, именуются рифмой. Следовательно, у рифмы есть два качества: первое качество - ритмическая организация, потому что она (рифма) отмечает концы стихов; второе качество - созвучие"100. Сходное определение дают Г. Шенгели, Л. И. Тимофеев, В. Е. Холшевников101, который полемизирует с Б. В. Томашевским об обязательности положения рифмы в конце стиха, но не меняет определения по существу.
      Таким образом, рифма характеризуется как фонетический повтор, играющий ритмическую роль. Это делает рифму особенно интересной для общих наблюдений над природой ритмических повторов в поэтическом тексте. Хорошо известно, что поэтическая речь обладает другим звучанием, чем прозаическая и разговорная. Она напевна, легко поддается декламации. Наличие особых, присущих лишь стиху, интонационных систем позволяет говорить о мелодике поэтической речи. Поэтому создается впечатление - и оно весьма распространено - о присутствии в стихе двух самостоятельных стихий: семантической и мелодической, причем одна из них иногда отождествляется с рациональным, а другая - с эмоциональным началом. И если одни авторы придерживаются мнения о корреляции семантической и мелодической сторон стиха, то весьма многие убеждены в их разделенности и даже противопоставленности.
      До сих пор можно прочесть в тех или иных критических статьях упреки некоторым поэтам в увлечении бездумной мелодичностью, штукарской игрой звуками без смысла и тому подобное.
      Однако опасения критиков вряд ли оправданны.
      И как бы мы ни поступали, отделяя звук от содержания: превозносили бы или поносили автора, подозреваемого в отрыве звучания стихов от их смысла, - мы предполагаем невозможное. В искусстве, использующем в качестве материала язык, - словесном искусстве - отделение звука от смысла невозможно. Музыкальное звучание поэтической речи - тоже способ передачи информации, то есть содержания, и в этом смысле он не может быть противопоставлен всем другим способам передачи информации, свойственным языку как семиотической системе. Этот способ - "музыкальность" - возникает лишь при самой высокой связанности словесной структуры - в поэзии, и его не следует путать с элементами музыкальности в системе естественного языка, например с интонацией. Ниже мы постараемся показать, в какой мере звучность, "музыкальность" рифмы зависит от объема заключенной в ней информации, от ее смысловой нагруженности. Одновременно это прольет известный свет и на функциональную природу рифмы вообще.
      В числе других классификационных принципов стиховедческой литературы можно встретить деление рифмы на богатые и бедные. Богатыми назы(125)ваются рифмы с большим числом повторяющихся звуков, бедными - с малым, причем подразумевается, что богатые рифмы суть рифмы звучные, в то время как бедные рифмы звучат плохо, постепенно, по мере уменьшения числа совпадающих звуков, приближаясь к нерифмам. При подобном истолковании понятий музыкальность, звучность рифмы оказывается зависящей от фонетических, а не от смысловых признаков стихотворной речи. Вывод этот кажется настолько очевидным, что обычно принимается на веру. Между тем достаточно войти в ближайшее рассмотрение вопроса, чтобы убедиться в ложности подобного решения.
      Возьмем две пары фонетически тождественных рифм - омонимическую и тавтологическую. Легко убедиться, что звучность, музыкальность рифмы будет в этих случаях совершенно различной. Приведем примеры, первый из которых составлен в целях демонстрационной наглядности, а второй заимствован из "Опытов" В. Я. Брюсова:
      1
      Ты белых лебедей кормила,
      А после ты гусей кормила.
      2
      Ты белых лебедей кормила...
      ...Я рядом плыл - сошлись кормила.
      В обоих случаях рифма фонетически и ритмически тождественна, но звучит она по-разному. Тавтологическая рифма, повторяющая и звучание, и смысл рифмующегося слова, звучит бедно. Звуковое совпадение при смысловом различии определяет богатое звучание. Проделаем еще несколько опытов, переводя рифму из омонимической в тавтологическую, и убедимся, что при этой операции, не касающейся ни фонетической, ни ритмической грани стиха, постоянно "тушится" звучание рифмы:
      Море ждет напасть
      Сжечь грозит синица,
      А на Русь напасть
      Лондонская птица.
      (П. А. Вяземский)
      Все озираясь слева, справа,
      На цыпках выступает трус,
      Как будто под ногами лава
      Иль землю взбудоражил трус.
      (П. А. Вяземский)
      Лысеет химик Каблуков
      Проходит в топот каблуков.
      (А. Белый)
      Достаточно в любом из приведенных примеров (напасть - напасть, трус трус. Каблуков - каблуков) заменить омоним тавтологическим повторением, как звучность рифмы исчезнет. Звучность слов в рифме и физическое по (126) своей природе звучание слов в языке - совсем не одно и то же. Один и тот же комплекс физических звуков речи, реализующих одни и те же фонемы языка, может производить в рифме впечатление и очень богатого, и крайне бедного звучания.
      В этом смысле очень показателен следующий пример:
      Бог помощь вам, графу фон Булю!
      Князь сеял: пришлось вам пожать!
      Быть может, и другу Джон Булю
      Придется плечами пожать
      (П А Вяземский)
      Произведем два эксперимента. Первый: изменим в первом стихе "фон" на "Джон". Ни фонетическая, ни ритмическая природа рифмы "Булю - Булю" не изменится. Между тем решительно изменится степень звучности. Второй эксперимент еще более любопытен. Не будем менять ничего в рассматриваемом тексте. Вообразим только, что он читается в присутствии двух слушателей, из которых один знает, что фон Буль в первом стихе - австрийский дипломат XIX в., под князем разумеется Бисмарк, а Джон Буль - нарицательное имя англичан. Другой этого не знает и представляет себе, что в первом и третьем стихах речь идет об одном и том же, неизвестном ему лице, скажем некоем графе Джоне фон Буле. Степень звучности стихотворного текста для этих слушателей будет различной. Все сказанное свидетельствует о том, что само понятие звучности не абсолютно и имеет не только физическую (или физико-ритмическую) природу, но и относительную, функциональную. Оно связано с природой заключенной в рифме информации, со смыслом рифмы. Первый слушатель воспринимает рифму "Булю - Булю" как омонимическую, второй - как тавтологическую. Для первого она звучит богато, для второго - бедно.
      Во всех приведенных примерах фонетически рифмы абсолютно одинаковы, и ритмически они находятся в одной и той же позиции. Между тем одни из них кажутся звучными, звонкими, музыкальными, а другие не производят такого впечатления. Что же различно в этих как будто бы совпадающих рифмах? Семантика. В таких случаях, когда рифма звучит богато, мы имеем дело с омонимами: совпадающие по звуковому составу слова имеют различное значение. В бедно звучащих рифмах - тавтологических - повторяется все слово полностью: не только его звуковая форма, но и смысловое содержание.
      Из сказанного можно сделать два существенных вывода.
      Первый: музыкальное звучание рифмы - производное не только от фонетики, но и от семантики слова.
      Второй: определение рифмы в первой степени приближения можно было бы сформулировать так: рифма есть звуковое совпадение слов или их частей в отмеченной относительно ритмической единицы позиции при смысловом несовпадении. Определение это охватит и тавтологическую рифму, поскольку, в отличие от разговорной речи, поэтическая речь не знает абсолютного семантического повтора, так как та же лексическая или та же семантическая единица при повторении оказывается уже в другой структурной позиции и, (127) следовательно, приобретает новый смысл. Как мы увидим в дальнейшем, для демонстрации полного смыслового повтора нам отнюдь не случайно пришлось пользоваться искусственными примерами: полное смысловое повторение в художественном тексте невозможно.
      Мы убедились, что звуковое совпадение лишь оттеняет смысловое различие. Совпадающая часть сходных, но различных семантических единиц в данном случае становится "достаточным основанием" для сопоставления: она выносится за скобки, подчеркивая отличие в природе явлений, обозначаемых рифмующимися словами.
      Механизм воздействия рифмы можно разложить на следующие процессы. Во-первых, рифма - повтор. Как уже неоднократно отмечалось в науке, рифма возвращает читателя к предшествующему тексту. Причем надо подчеркнуть, что подобное "возвращение" оживляет в сознании не только созвучие, но и значение первого из рифмующихся слов. Происходит нечто глубоко отличное от обычного языкового процесса передачи значений: вместо последовательной во времени цепочки сигналов, служащих цели определенной информации, - сложно построенный сигнал, имеющий пространственную природу - возвращение к уже воспринятому. При этом оказывается, что уже раз воспринятые по общим законам языковых значений ряды словесных сигналов и отдельные слова (в данном случае - рифмы) при втором (не линейно-речевом, а структурно-художественном) восприятии получают новый смысл.
      Второй элемент семантического восприятия рифмы - сопоставление слова и рифмующегося с ним, возникновение коррелирующей пары. Два слова, которые как явления языка находятся вне всех видов связей - грамматических и семантических, в поэзии оказываются соединенными рифмой в единую конструктную пару.
      Твой очерк страстный, очерк дымный
      Сквозь сумрак ложи плыл ко мне,
      И тенор пел на сцене гимны
      Безумным скрипкам и весне...
      (А. Блок)
      "Дымный" и "гимны", если мы прочтем предлагаемый текст как обычную информацию, игнорируя поэтическую структуру, - понятия столь различные, что соотнесение их исключается. Грамматическая и синтаксическая структуры текста также не дают оснований для их сопоставления. Но взглянем на текст как на стихотворение. Мы увидим, что "дымный - гимны" оказывается связанным двуединым понятием "рифма". Природа этого двуединства такова, что оно включает и отождествление, и противопоставление составляющих его понятий. Причем отождествление становится условием противопоставления. Рифма укладывается в чрезвычайно существенную вообще для искусства формулу "то и одновременно не то".
      Сопоставление в данном случае имеет в первую очередь формальный, а противопоставление - семантический характер. Отождествление принадлежит плану выражения (на фонетическом уровне), противопоставление - плану содержания. "Дымный" в позиции рифмы требует созвучия так же, (128) как определенная синтаксическая связь (например, согласование) требует определенных окончаний. Звуковое совпадение становится здесь исходной точкой для смыслового противопоставления.
      Однако сказать, что рифма представляет собой лишь звуковое совпадение при смысловом несовпадении, было бы упрощением вопроса. Ведь и в звуковом отношении рифма, как правило, - не полное, а частичное совпадение. Мы отождествляем разнозвучащие, но имеющие общие фонологические элементы слова и пренебрегаем различием ради установления сходства. А затем используем установленное сходство как основание для противопоставления.
      Но более сложно обстоит дело и со смысловой стороной рифмующих слов, поскольку весь опыт эстетического общения приучает нас к тому, что определенные формы выражения раскрывают определенные элементы содержания. Наличие между рифмующимися словами связи в плане выражения заставляет подразумевать и присутствие определенных связей содержания, сближает семантику. Кроме того, как мы постараемся показать в дальнейшем, если в языке нераздробимой единицей лексического содержания является слово, то в поэзии фонема становится не только смыслоразличающим элементом, но и носителем лексического значения. Звуки значимы. Уже поэтому звуковое (фонологическое) сближение становится сближением понятий.
      Таким образом, можно сказать, что процесс со- и противопоставления, разные стороны которого с различной ясностью проявляются в звуковой и смысловой гранях рифмы, составляет сущность рифмы как таковой. Природа рифмы - в сближении различного и раскрытии разницы в сходном. Рифма диалектична по своей природе.
      В этом смысле далеко не случайным оказывается возникновение культуры рифмы именно в момент созревания в рамках средневекового сознания схоластической диалектики - ощущения сложной переплетенности понятий как выражения усложненности жизни и сознания людей. Любопытно, что, как отмечал В. М. Жирмунский, ранняя англосаксонская рифма связана со стремлением к сои противопоставлению тех понятий, которые прежде воспринимались просто как различные: "Прежде всего рифма появляется в некоторых постоянных стилистических формулах аллитерационного эпоса. Сюда относятся, например, так называемые "парные формулы", объединяющие союзом "и" ("ond") два родственных понятия (синонимических или контрастных), в параллельной грамматической форме"102.
      Не случайно и в России рифма как элемент художественной структуры вошла в литературу в эпоху "вития словес" - напряженного стиля московской литературы XV в., несущего отпечаток средневековой схоластической диалектики.
      Вместе с тем следует отметить, что принцип построения рифмы в средневековом искусстве отличается от современного. Это связано со специфичностью форм средневекового и современного нам художественного сознания. Если современное искусство исходит из представлений о том, что оригинальность, (129) неповторимость, индивидуальное своеобразие принадлежат к достоинствам художественного произведения, то средневековая эстетика считала все индивидуальное греховным, проявлением гордыни и требовала верности исконным "богодохновенным" образцам. Искусное повторение сложных условий художественного ритуала, а не собственная выдумка - вот что требовалось от художника. Подобная эстетика имела свою социальную и идеологическую основу, но нас в данном случае интересует лишь одна из сторон вопроса.
      Эстетическое мышление определенных эпох (в каждую эпоху, в каждой идейно-художественной системе это имело особый смысл) допускало эстетику тождества - прекрасным считалось не создание нового, а точное воспроизведение прежде созданного. За подобным эстетическим мышлением стояла (применительно к искусству средневековья) следующая гносеологическая идея: истина не познается из анализа отдельных частных явлений - частные явления возводятся к некоторым истинным и наперед данным общим категориям. Познание осуществляется путем приравнивания частных явлений к общим категориям, которые мыслятся как первичные. Акт познания состоит не в том, чтобы выявить частное, специфическое, а в процессе отвлечения от частного, возведения его к общему и в итоге - к всеобщему.
      Такое сознание определило и специфику рифмы. Бросается в глаза обилие флективных "грамматических" рифм. С точки зрения поэтических представлений, распространенных в искусстве нового времени, - это плохая рифма. Невнимательный читатель объяснит обилие подобных рифм в средние века слабой поэтической техникой. Речь, однако, должна, по-видимому, идти о другом. Подбор ряда слов с одинаковыми флексиями воспринимался как включение этого слова в общую категорию (причастие определенного класса, существительное со значением "делатель" и т. д.), то есть активизировал рядом с лексическим грамматическое значение. При этом лексическое значение являлось носителем семантического разнообразия, суффиксы же включали рифмующиеся слова в единые семантические ряды. Происходила генерализация значения. Слово насыщалось дополнительными смыслами, и рифма воспринималась как богатая.