Этим выбором определялись жанровая природа текста и характер читательского ожидания. Включение в название, не, только имени, но и фамилии героя, притом не условно-литературных, а реально-бытовых, возможно было лишь в относительно небольшом круге жанров, ориентированных на современное содержание, и создающих иллюзию истинности происшествия. Ср.: "Достопамятная жизнь девицы Клариссы Гарлов, истинная повесть" (ч. I-IV. СПб., 1791-1792). Такое название возможно было в бытовой повести, содержащей элементы сатирического нравоописания и морализма (в этом случае оно конструировалось из двух частей, соединенных союзом "или", - собственного имени героя и некоторой моралистической сентенции или функционально ей равного элемента, ср.: "Два Ивана, или Страсть к тяжбам", "Российский Жилблаз, или Похождения князя Гаврилы Симоновича Чистякова" Нарежного [1814], "Памела, или Награжденная добродетель" Ричардсона [1740]. Отсутствие "или" указывало на то, что повествование имеет психологический (например, "Жизнь и мнения Тристрама Шенди, дворянина" Стерна 1760-1767) или приключенческий характер (ср.: "Странные приключения Дмитрия Матушкина, российского дворянина". М., 1796, анонимно). Романтическое повествование предпочитало выносить в заглавие только имя героя. Байрон в "Чайльд Гарольде" специально включил в III строфу первой песни рассуждение об отсутствии указаний на фамилию героя ("Зачем называть, из какой он был семьи? Достаточно знать, что его предки были славны и прожили свой век, окруженные почестями...").
      После EO названия такого типа (имя и фамилия "Анна Каренина" - или только фамилия - "Рудин", "Обломов") сделались традиционными. Однако для читателей времени появления пушкинского романа такой тип заглавия был неожиданным и оставлял возможность для различных жанровых реализаций.
      Имя "Евгений" воспринималось как значимое и было окружено ярко выраженным смысловым и эмоциональным ореолом. Начиная со второй сатиры А. Кантемира, Евгений (греч, "благородный") - имя, обозначающее отрицательный, сатирически изображенный персонаж, молодого дворянина, пользующегося привилегиями предков, но не имеющего их заслуг (ему противопоставлен у Кантемира Филарет - "добродетельный", незнатного происхождения, но герой и патриот). Сатирический образ щеголя-дворянина дается также в романе А. Е. Измайлова "Евгений, или Пагубные следствия дурного воспитания и сообщества" (ч. 1-2, 1799 - 1801). Детали работы П над первой главой позволяют говорить о его знакомстве с романом Измайлова. Полное имя Измайловского героя Евгений Негодяев - лучше всего характеризует природу той сатирической маски, с которой в литературе XVIII в. связывалось имя "Евгений". Показательно, что, давая герою "Медного всадника" то же имя, П сохранит семантику утраты. Однако если в моралистической литературе XVIII в. "Евгений" - это благородный, утративший душевное благородство, то герой "Медного всадника" - обедневший потомок родовитых предков.
      Литературная семантика имени "Евгений" была сатирической и расходилась с бытовой. Здесь "Евгений" воспринимался как в известной мере "монашеское" имя, которое давалось при пострижении в замену таких имен, как Ефимий, Евстигней и др. Ср. игру этими двумя смысловыми оттенками в письме П к Вяземскому 7 ноября 1825 г.: "Архиерей отец Еугений принял меня как отца Еугения" (XIII, 240). Зд. двойное противопоставление: отец (духовный) отец (автор, Евгений ("монашеское имя" в бытовой традиции) - Евгений ("сатирическое" имя в литературе).
      Фамилия героя была сконструирована П необычно для литературы той поры. Если герой имел фамилию (что сразу же давало ему черты национальной и эпохальной конкретности, связывая с русской, послепетровской культурой), то принцип наименования, как правило, был таков: коренная часть фамилии, значимая, соотнесенная с характером, + суффикс и окончание, воспринимаемые как признак русской фамилии: "Негодяев" для негодяя у Измайлова, "Чистяков" для чистого сердцем, хотя и заблуждающегося героя у Нарежного, "Мечин" для лихого рубаки, "Ничтович" для скептика, "Стрелинский" и "Гремин" для гусар у А. Бестужева-Марлинского. Избирая фамилию для своего героя, П отказался от принципа значимости, однако сохранил представление о том, что она должна иметь специфические черты литературности и, напоминая реальные фамилии, одновременно быть невозможной вне художественного текста. Оттенок "поэтичности" таких фамилий, как Онегин или Ленский, возникает за счет того, что в корне их повторяются названия больших русских рек, а это решительно невозможно в реальных русских фамилиях пушкинской поры. Среди русских дворянских фамилий начала XIX века имелась определенная группа, производная от географических наименований. Это были, в первую очередь, княжеские фамилии, производные от названий городов и уделов. В XVIII в. возможно было образование реальных фамилий от названий поместий. Однако большие реки в России никогда не составляли собственности отдельных лиц или семей, и естественное возникновение фамилий от гидронимов было невозможно. Фамилии типа "Онегин", "Ленский", "Печорин", "Волгин" (Бестужев-Марлинский А. Второй вечер на бивуаке, 1823) были построены по модели реальных фамилий типа "Мещерский", "Можайский", "Звенигородский", "Барыбин", но в корневой части содержали названия больших русских рек, никогда не принадлежавших ни к чьей вотчине 1.
      1 Возможны фамилии от гидронимов - небольших озер (Кашинские от озера Кашинского) или рек (Нелединские от р. Неледины, притока Мологи, на которой находились их вотчины) (Веселовский С. Б. Ономастикон. Древнерусские имена, прозвища и фамилии. М., 1974, с. 142, 217), полностью расположенных в пределах владений данной семьи. Однако и этот случай весьма редок. В дальнейшем фамилии типа "Ленский" или "Волгин" могли появляться как искусственные (у артистов, незаконных детей, в качестве псевдонимов).
      Известна "театральная" фамилия Ленский, которую носил московский артист Д. Т. Воробьев; в мемуарах А. О. Смирновой упоминается "Ленский, незаконный сын Фомы Лубенского" (Смирнова-Россет А. О. Автобиография. М., 1931, с. 161). Наконец, в бытовом контексте фамилия Ленский могла восприниматься как польская (П был знаком с Адамом Ленским, который чуть было косвенно не сделался причиной дуэли поэта с Соллогубом), хотя в тексте романа ассоциации этого типа автором не предусмотрены ("гидронимический" ряд: Онегин - Ленский снимает оттенок "полонизма").
      Ассоциируясь с героическими прозвищами типа "Донской" или "Невский", которые фамилиями не были и фамилий не образовывали, наименования типа "Онегин" создавали литературный образ реальных фамилий.
      Принцип образования условно-русских фамилий от названий рек прежде всего был реализован в комедии - жанре, в котором вопрос о соотношении литературных и бытовых имен начал обсуждаться еще в середине XVIII столетия. П явно учитывал опыт построения имен в комедиях: так, фамилия Ленского встречается в "Притворной неверности" Грибоедова (1818), а Онегин упоминается в комедии Шаховского "Не любо - не слушай, а лгать не мешай" (1818). По той же модели образовывались часто и искусственные "театральные фамилии", служившие сценическими псевдонимами.
      Такие фамилии, как Онегин, Ленский или Печорин, имели отчетливо-литературный, а не бытовой характер (могли встречаться например в драматургии) и звучали для уха читателя той поры совершенно иначе, чем, например Ростов из "Войны и мира" или Серпуховский из "Холстомера". Во втором случае читатель ощущал натуральность фамилий, это были фамилии, которые могли существовать в реальности. В первом же он отчетливо ощущал момент литературной стилизации реальной русской фамилии. Встречающееся упоминание того, что в начале XIX в. в Торжке проживал булочник Евгений Онегин, если не является плодом вымысла или легенды, вероятно, случайное совпадение. Если же П слыхал об этом, то имя провинциального пирожника могло запомниться ему лишь как курьез.
      Роман в стихах. - Такое определение жанра EO впервые было высказано П в письме Вяземскому от 4 ноября 1823 г.: "...я теперь пишу не роман, а роман в стихах - дьявольская разница. В роде Дон-Жуана - о печати и думать нечего..." (XIII, 73). В печати подзаголовок "роман в стихах" впервые появился в 1825 г., на титуле первой публикации первой главы EO.
      Pйtri de vanitй... [франц. проникнутый тщеславием...] - Эпиграф впервые появился в публикации 1825 г. и был отнесен к первой главе. Как эпиграф ко всему произведению - впервые в 1833 г., в первом отдельном издании EO. Помета "извлечено из частного письма" фиктивная, автор текста эпиграфа - П. Характеристика героя как "проникнутого тщеславием", возвышающегося над уровнем посредственности и равнодушного к морали дает лишь одну из его возможных оценок, а не всестороннюю интерпретацию. В первом издании главы, вышедшем отдельной книжкой, эпиграф входил в полифоническое окружение. Рядом с ним выступали, освещая с иных точек зрения текст первой главы, "Разговор книгопродавца с поэтом" и "Предисловие", в котором П, предвосхищая образ Белкина, являлся под маской постороннего издателя ("Звание издателя не позволяет нам ни хвалить ни осуждать сего нового произведения - Мнения наши могут показаться пристрастными..." - VI, 527-528). См.: Алексеев М. П. Заметки на полях. Временник Пушкинской комиссии 1974. Л., 1977, с. 98-107.
      Не мысля гордый свет забавить... - Посвящение обращено к Петру Александровичу Плетневу (1792 - 1865) - литератору, педагогу, позднее профессору, академику, ректору Петербургского университета. Плетнев происходил из духовной среды. Познакомился с П в 1817 г. и до последних дней принадлежал к ближайшим приятелям поэта. При незначительном литературном даровании обладал мягким, отзывчивым характером и был искренне предан П. С 1825 г. основной издатель П.
      Посвящение впервые появилось в 1828 г. перед отдельным изданием четвертой - пятой глав с пометой "29 декабря 1827" В издании 1837 г (второе отдельное издание EO) - предпослано всему тексту. Издание первой главы в 1825 г. имело помету: "Посвящено брату Льву Сергеевичу Пушкину". Издание 1833 г. вышло без посвящения.
      Посвящение интересно как характеристика жанровой природы EO в момент, когда контуры романа уже окончательно определились. Еще в 1824 г. в письме Вяземскому П определил EO как "пестрые строфы романтической поэмы" (XIII, 92). Сейчас он раскрыл понятие "собранья пестрых глав", резко подчеркнув противоречивость романа - соединение в нем разнородных картин, взаимоисключающих интонаций ("Полусмешных, полупечальных, Простонародных, идеальных..."), различных этапов творчества ("Незрелых и увядших лет"). Ср.:
      Пересмотрел все это строго;
      Противоречий очень много...
      (I, LX, 5-6).
      Расположенное рядом с заглавием, посвящение подчеркивало противоречие, скрытое в определении "роман в стихах". Одновременно такой подзаголовок бросал отсвет на посвящение, заставляя видеть в противоречиях текста выражение единства, особой жанровой закономерности.
      ГЛАВА ПЕPBAЯ
      Публикация первой главы в 1825 г. снабжена была предисловием:
      "Вот начало большого стихотворения, которое, вероятно, не будет окончено.
      Несколько песен, или глав Евгения Онегина уже готовы. Писанные под влиянием благоприятных обстоятельств, они носят на себе отпечаток веселости, ознаменовавшей первые произведения автора Руслана и Людмилы.
      Первая глава представляет нечто целое. Она в себе заключает описание светской жизни петербургского молодого человека в конце 1819 года и напоминает Беппо, шуточное произведение мрачного Байрона.
      Дальновидные критики заметят конечно недостаток плана. Всякой волен судить о плане целого романа, прочитав первую главу оного. Станут осуждать и антипоэтический характер главного лица, сбивающегося на Кавказского Пленника, также некоторые строфы, писанные в утомительном роде новейших элегий, в коих чувство уныния поглотило все прочие. Но да будет нам позволено обратить внимание читателей на достоинства, редкие в сатирическом писателе: отсутствие оскорбительной личности и наблюдение строгой благопристойности в шуточном описании нравов" (VI, 638).
      Предисловие имеет характер мистификации и проникнуто глубокой, хотя и скрытой иронией. От лица беспристрастного издателя П язвительно ответил М. Погодину, который в "Вестнике Европы" (1823, № I) подверг критике характер Пленника, и Кюхельбекеру выделенные в предисловии слова - цитата из статьи последнего "О направлении нашей поэзии..." ("Мнемозина", ч. II, 1824). Об отношении П к этой статье см. с. 244. Одновременно, сообщая, что публикуемая глава писалась "под влиянием благоприятных обстоятельств" (что, как известно, не соответствовало истине - глава писалась в ссылке), П хотел привлечь внимание читателей к своему нынешнему положению - ссылке в Михайловское.
      И жить торопится и чувствовать спешит. - Эпиграф взят из стихотворения П. А. Вяземского "Первый снег" (1819). Впервые в издании 1833 г.
      В стихотворении Вяземского стих входит в такой контекст:
      Кто может выразить счастливцев упоенье?
      Как вьюга легкая, их окриленный бег
      Браздами ровными прорезывает снег
      И, ярким облаком с земли его взвевая,
      Сребристой пылию окидывает их.
      Стеснилось время им в один крылатый миг.
      По жизни так скользит горячность молодая,
      И жить торопится, и чувствовать спешит!
      (Вяземский, с. 131).
      Реминисценция из этого отрывка была включена П в выпущенную в дальнейшем IX строфу первой главы, посвященную связи между ранним развитием и "преждевременной старостью души" (XIII, 52):
      Природы глас предупреждая
      Мы только счастию вредим
      И поздно, поздно вслед за ним
      Летит горячность молодая
      (VI, 546).
      Описания зимы в EO также влекут за собой реминисценции из "Первого снега" (ср.: "сребристой пылию" - Вяземский и "Морозной пылью серебрится" I, XVI, 3); отметим, что П, сохраняя образ Вяземского, снимает славянизмы, переводя картину из условно-поэтической в бытовую плоскость ("Браздами ровными прорезывает снег И, ярким облаком с земли его взвевая" - Вяземский - "Бразды пушистые взрывая" - V, II, 5).
      I, 1 - Мой дядя самых честных правил... - Первая строфа романа, представляющая прямую речь героя, вводит читателя непосредственно в середину действия, которое получает, однако, продолжение лишь в конце главы с LII по LIV строфу. В. М. Жирмунский считал одним из отличительных признаков "байронической" поэмы то, что "внезапный зачин вводит нас ех abrupto [т. е. "вдруг". - Ю. Л.] в середину действия [...], а все предварительные условия драматического конфликта (т. н. "Vorgeschichte") сообщаются задним числом, как объяснение уже совершившихся перед нами событий" (Жирмунский В. Байрон и Пушкин. Л., 1978, с. 55). Однако подчеркнуто-бытовой и сатирический характер эпизода EO придавал "байроническому" зачину пародийный характер. С этим же связано и нагнетание в первой строфе фразеологизмов разговорной речи, резко ощущаемых, благодаря начальной позиции и контрасту с элегическим эпиграфом: "самых честных правил", "не в шутку занемог", "лучше выдумать не мог", "пример другим наука". Строфа завершается шокирующим включением в текст ругательства. Упоминание "черта" вносит в речь героя "щегольской" оттенок, являясь калькой с французского "Que diable t'emporte". В народной речи той поры слово "черт" обязательно заменялось эвфемизмами "прах тя побери", "провал тя побери". Чертыхание - постоянный признак речевой маски щеголя в сатирической литературе XVIII в. (ср. из письма Щеголихи: "...ты это славно прокричал - чорт меня возьми!" - Сатирические журналы Н. И. Новикова. М. Л., 1951, с. 312). Восклицание, смысловая значимость которого подчеркнута помещением его в заключительный стих строфы, имеет еще одно значение: в момент работы над началом романа Пушкин был увлечен романом Ч. Р. Метьюрина "Мель-мот-скиталец". Роман начинается тем, что молодой Джон Мельмот отправляется "к умирающему дяде, средоточию всех его надежд на независимое положение в свете" (Метьюрин Ч. Р. Мельмот-скиталец. Л., 1976, с. 7), а кончается тем, что Скитальца уносит дьявол. Восклицание Онегина вносит, с одной стороны, в сюжетное начало романа элемент пародии, а с другой раскрывает параллель Онегин - Мельмот как элемент самооценки героя, на которую автор смотрит иронически.
      Встречающееся в комментариях к EO утверждение, что выражение "самых честных правил" - цитата из басни Крылова "Осел и мужик" ("Осел был самых честных правил"), не представляется убедительным. Крылов использует не какое-либо редкое речение, а живой фразеологизм устной речи той поры (ср.: "он набожных был правил..." в басне "Кот и повар"). Крылов мог быть для П в данном случае лишь образцом обращения к устной, живой речи. Современники вряд ли воспринимали это как литературную цитату.
      II, 1 - Так думал молодой повеса... - Повеса - шалун, проказник, шалопай. Слово "повеса" имело в 1810-е гг. почти терминологическое значение. Оно применялось к кругу разгульной молодежи, в поведении которой сочетались бесшабашная веселость, презрение к светским приличиям и некоторый привкус политической оппозиционности (подробнее см.: Лотман. Декабрист в повседневной жизни, с. 52 - 65).
      3 - Всевышней волею Зевеса... - Зевес (Зевс) (греч. мифолог.) - сын Крона, верховное божество, глава богов, царствующий на Олимпе.
      5 - Друзья Людмилы и Руслана! - Такое обращение к читателям EO не случайно. В сознании современников в начале 1820-х гг. образ пушкинского творчества двоился: для большинства читателей и критиков П был в первую очередь поэт-романтик, автор элегий и "южных поэм". В этих кругах отношение к "Руслану и Людмиле" было сдержанным. Так, Погодин, противопоставляя "Кавказского пленника" началу творчества П, все же находил в последнем несколько стихов, которые "напоминают соблазнительности, коими наполнена первая поэма Пушкина" ("Вестник Европы", 1823, № 1). Как "непристойную" оценили поэму H. M. Карамзин и И. И. Дмитриев. Напротив того, в кругах архаистов 1 первую поэму П ценили выше, чем последующие. Кюхельбекер отметил, что у П "три поэмы, особенно первая, подают великие надежды" (Кюхельбекер, с. 458). П в предисловии к первой главе (см. с. 118) демонстративно упомянул рядом оба произведения, связав "характер главного лица" с Пленником, а тон повествования с "Русланом и Людмилой". Аналогичная тенденция к синтезу продемонстрирована в начале EO - система эпиграфов связывает его с "байроническим" героем, а упоминание в II, 5 - с "Русланом и Людмилой".
      1 Архаисты - литературные противники Карамзина, требовавшие, чтобы развитие русского литературного языка ориентировалось не на Французские фразеологические модели, а на исконную, по их мнению, старославянскую языковую основу. В начале XIX в. лагерь архаистов возглавил А. С. Шишков, придавший движению реакционно-утопическую политическую окраску. Организационным центром группы сделались Российская Академия и созданная Шишковым Беседа любителей русского слова, Однако в конце 1810-х - начале 1820-х гг. в движении архаистов образовалось революционное течение (П. А. Катенин, А. С. Грибоедов, В. К. Кюхельбекер и др.), соединявшее политические настроения декабристского толка с программой архаизации языка литературы. См.: Тынянов, Пушкин и его современники, с. 23-121.
      7 - Без предисловий, сей же час... - Упоминание отказа от "предисловий" имеет демонстративный характер Ср. ироническое: "Хоть поздно, а вступленье есть" (VII, LV, 14) - в конце седьмой (!) главы.
      13 - Там некогда гулял и я... - Глагол "гулять" был двусмысленным. Ср. эпизод из воспоминаний В. Ф. Раевского (разговор с цесаревичем Константином в Тираспольской крепости):
      - Позвольте, Ваше высочество, просить Вас еще милости.
      Цес[аревич]: Какой?
      Я: Гулять в крепости!
      Цес[аревич]: Нет, майор, этого невозможно! Когда оправдаетесь, довольно будет времени погулять; a теперь пишите, оправдывайтесь, а гулять - после, когда освободитесь.
      Я увидел, что князь не так понял и прибавил.
      Ваше высочество, хотя здесь лучше, нежели в крепости Петропавловской, но душно, без всякого движения, я опять могу заболеть [...] в Петропавловской нас водили гулять в сад по крепостному валу поочереди...
      Да! Да! - подхватил цесаревич. - Вы хотите прогуливаться на воздухе для здоровья, а я думал погулять, т. е. попировать" ("Лит. наследство", т. 60, кн. I. М., 1956, с. 100-101).
      14 - Но вреден север для меня. - Намек на ссылку на юг. П снабдил стих примечанием: "Писано в Бессарабии" (VI, 191).
      III, I - Служив отлично-благородно... - Официальная формула бюрократического языка, употреблявшаяся при аттестации чиновников, означает: "весьма благородно", "заслуживающим отличия образом".
      2 - Долгами жил его отец... - См. с. 37-42.
      6-13 - Сперва Madame за ним ходила... - См. с. 42-45.
      В первоначальном варианте учитель Онегина должен был получить такую характеристику:
      Мосье Швейцарец очень [умный]
      Учил его всему шутя
      Что[б] не измучился дитя
      Не докучая бранью [шумной]
      (VI, 215).
      В таком контексте обучение "шутя" воспринималось как изложение основ педагогики Руссо ("Швейцарец очень умный"). В Кишиневе Пушкин пережил увлечение Руссо и заново перечел его основные произведения. Не исключено, однако, что такая трактовка образа учителя была навеяна "Моей исповедью" Карамзина. Там учитель "женевец (прошу заметить, а не француз, потому что в это время французские гувернеры в знатных домах наших выходили уже из моды)" произносит следующую речь перед своим воспитанником: "Я родился в республике и ненавижу тиранство! Надеюсь только, что моя снисходительность заслужит со временем твою признательность" (Карамзин, 1, 730 - 731). В дальнейшем учитель делается покровителем разврата героя. На возможность такого развития пушкинского замысла указывает стих из строфы IV черновой редакции: "Мосье же стал наперстник нежный" (VI, 216). Ср. характеристику Пушкиным наставника в трагедии Расина "Федра": "Терамен аббат и сводник" (XIII, 87).
      14 - И в Летний сад гулять водил. - Летний сад - петербургский парк, основанный Петром I; по утрам был местом детских гуляний.
      IV, 6 - Острижен по последней моде... - В 1812 г., когда Онегин оказался "на свободе" (см. с. 19 - 20), французская прическа а la Titus 1 сменилась английской короткой стрижкой (ср.: "Вся английская складка [...] И так же коротко обстрижен для порядка" - "Горе от ума", IV, 4). Модная щегольская прическа обходилась в ту пору недешево. Ср.: "Я же, приехавши в 1822 г., застал только одного [парикмахера. - Ю. Л.], Гелио (Heliot 2) [...] Чрез руки этих артистов [двух французских парикмахеров. - Ю. Л.] проходили головы всех мужчин, которые хотели быть хорошо обстриженными [...] Артисты брали дорого: за стрижку 5 руб., за дамскую куафюру 15 руб. ассигн[ациями]" (Воспоминания О. А. Пржецлавского. - В кн.: Помещичья Россия.., с. 68).
      7 - Как dandy лондонский одет... - Ориентация русских щеголей на английский дендизм датируется началом 1810-х гг. В отличие от петиметра XVIII в., образцом для которого был парижский модник, русский денди пушкинской эпохи культивировал не утонченную вежливость, искусство салонной беседы и светского остроумия, а шокирующую небрежность и дерзость обращения. Ср. в пушкинском "Романе в письмах": "Мужчины отменно недовольны моею fatuitй indolente 3, которая здесь еще новость. Они бесятся тем более, что я чрезвычайно учтив и благопристоен, и они никак не понимают, в чем именно состоит мое нахальство - хотя и чувствуют, что я нахал" (VIII, I, 54). См. также с. 92-93. Ср.: Бульвер-Литтон, с. 73.
      1 Ср.: "Волосы а la Titus, завитые и поднятые наперед, назади очень короткие" ("Московский Меркурий", ч. I, 1803, с. 75). Прическа подразумевала, что волосы зачесываются на лоб, в подражание бюстам римского императора Тита и соответствовала "ампирным" вкусам эпохи.
      2 Ср. имя лакея Онегина (Guillot - Гильо), возможно, вызванное ассоциацией памяти.
      3 Фатовская томность (франц. - Ю. Л).
      Слово "денди" появилось в английском языке в 1815 г. (A. D. R. Cochrane In the days of the dandies. London, 1906; Lewis Melville, Beau Brummel. His life and letters, 1925). В русские словари попало впервые в 1847 г. (Словарь церковно-славянского и русского языка, составленный Академией наук, т. I, 1847), и еще в начале 1820-х гг. воспринималось как необычный неологизм. Ср. запись в дневнике Байрона в 1821 г.: "Некий щеголь (слово "денди" тогда еще не появилось) пришел в кофейню П[ринца] У[эльского] и сказал жеманно: "Официант, подайте желе и стакан глинтвейна и протрите мою тарелку душистым луком". Какой-то морской офицер немедленно спародировал во весь голос: "Официант, подайте стакан чертовски крепкого грога и потрите мне... кирпичом!" (Байрон. Дневники. Письма. М., 1963, с. 256). П трижды подчеркнул стилистическую отмеченность слова "денди" в русском языке как модного неологизма, дав его в английской транскрипции, курсивом и снабдив русским переводом, из чего следует, что отнюдь не каждому читателю оно было понятно без пояснений. Еще в середине XIX в. слово "денди" воспринималось как отчетливый варваризм. Бегичев во фразе: "Неизвестный мне провинциальный денди" - выделил его курсивом, хотя и дал уже в русской транскрипции (Бегичев Д. Н. Записки губернского чиновника. В сб.: Сто русских литераторов, т. 3. СПб., 1845, с. 405).
      9-12 - Он по-французски совершенно... И кланялся непринужденно... Перечислены признаки, по которым светская элита отграничивала людей своего круга от "чужих". Ср. в повести Л. Н. Толстого "Юность": "Мое comme il faut состояло, первое и главное, в отличном французском языке и особенно в выговоре. Человек, дурно выговаривавший по-французски, тотчас же возбуждал во мне чувство ненависти. "Для чего же ты хочешь говорить, как мы, когда не умеешь?" - с ядовитой насмешкой спрашивал я его мысленно. Второе условие comme il faut были ногти, длинные, отчищенные и чистые; третье было уменье кланяться, танцевать и разговаривать; четвертое, и очень важное, было равнодушие ко всему и постоянное выражение некоторой изящной, презрительной скуки" (глава "Comme il faut"). Интересно полное совпадение неписаного кодекса светского поведения у Толстого и у П.
      Значение французского языка как своеобразного социального пароля ясно чувствовал происходивший из крепостных А. В. Никитенко: "...знание французского языка служит как бы пропускным листом для входа в гостиную "хорошего тона". Он часто решает о вас мнение целого общества" (Никитенко А. В. Дневник. В 3-х т. Т. I. M., 1955, с. 11). Показательно, что тот же Л. Н. Толстой, саркастически изобразивший нормы comme il faut, заставил в "Войне и мире" разночинца и семинариста Сперанского "с очевидным затруднением" выговаривать по-французски, "говоря еще медленнее, чем по-русски" (т. II, ч. III, гл. 5). Это тем более любопытно, что французский язык реального Сперанского был безукоризнен. Лично знавший его И. И. Дмитриев отмечал, что он мог "говорить и писать по-французски бегло и правильно, как на отечественном языке" (Дмитриев, т. 2, с. 114).
      О значении танцев как социального знака см. с. 79 - 83. Искусство непринужденных поклонов вырабатывалось в результате длительного обучения. Танцмейстер Л. Петровский в специальной главе о поклонах писал: "При появлении в общество незнакомца, прежде, нежели узнают о его достоинстве, обращают внимание на вид его и движения. - Как в походке, так и в поклонах - разные способы [...] человек благовоспитанный сам знает, где и какой поклон сделать должно. От тех, которые никогда не обращали внимания, как прилично ходить, сидеть, кланяться, ничего приятного ожидать нельзя" (Правила для благородных общественных танцев, изданные учителем танцеванья при Слободско-украинской гимназии Людвиком Петровским. Харьков, 1825, с. 25-26). Далее Л. Петровский обращает внимание на непринужденность, как основное условие светского поклона. Он осуждает и раболепие ("Иные людям кланяются ниже, нежели самому Богу..."), и щегольскую утрировку поклонов ("поклоны, выходящие из меры естественности" - Там же, с. 27). "Натуральный" поклон он определяет так: "Если бы спросили меня, чем должно людям кланяться - спиною, грудью или корпусом? - отвечал бы: должно кланяться головою: это есть честь, которою обязаны старшим, равным и низшим; самая же разность сей чести или уважения покажет и оттенки поклона [...] Мужскому полу, держа себя прямо, поступить сколько нужно вперед, стать в первой позиции, наклонить голову по грудь, сгибая очень мало корпус, опустить свободно руки и приняв прямое положение, стать или пойти далее, смотря по надобностям" (Там же, с. 27-28). Этому же вопросу уделяют большое внимание и другие наставники в области танцев: "Надобно примечать, что при входе производится три поклона один после другого [...] Надлежит примечать также, что при входе в зал, в котором находится великое собрание, не должно отдавать поклона каждой особе порознь [...] Дошедши ж к своему месту, прежде нежели сядешь, следует поклониться особам, кои подле случатся" (И. К.[усков] Танцевальный учитель... СПб., 1794, с. 5-6) (ср.: "С мужчинами со всех сторон Раскланялся..." - I, XXI, 8-9).
      Длительные тренировки под руководством профессиональных специалистов вырабатывали в воспитанном дворянине умение свободно владеть своим телом, культуру жеста и позы, умение непринужденно чувствовать себя в любой ситуации. Разночинец не был посвящен в тайны искусства свободно выражать движением и позой оттенки душевного состояния, поэтому, попадая в светское общество, чувствовал себя "без языка", преувеличенно неловким, ср. поведение Мышкина (хоть и князя, но не аристократа) в салоне Епанчиных или рассказы современников о застенчивости и неловкости Белинского (например, рассказ Герцена о том, как Белинский от застенчивости перевернул на вечере у В. Одоевского столик и бутылку бордо на белые панталоны Жуковского) ("Былое и думы", ч. 4, гл. XXV).
      13-14 - ...Свет решил,
      Что он умен и очень мил.
      Стихи звучат иронически в силу противоречия между характером способностей героя и выводом света о его уме. Вопросу умственного развития Онегина посвящены следующие, V-VII строфы. В кругах Союза Благоденствия, оказавших на П в период работы над первой главой исключительное воздействие, понятия "передовой" и "умный" рассматривались как синонимы (ср.: "Горе от ума", "Общество умных", как называет П Союз Благоденствия в плане романа "Русский Пелам" - "III, 2, 974. курс. П). Ум же ставился в прямую зависимость от степени образованности и просвещенности. Степень просвещенности героя воспринималась как его общественная характеристика. Необразованность, невежество - объекты сатиры. Ум и просвещение - точка зрения сатирика. Оценка Онегина в V - VII строфах - сатирическая.