Обучение танцам начиналось рано - с пяти-шести лет. Видимо, П начал учиться танцам уже в 1808 г. До лета 1811 г. он с сестрой посещал танцевальные вечера у Трубецких, Бутурлиных и Сушковых, а по четвергам детские балы у московского танцмейстера Иогеля. Балы у Иогеля описаны в воспоминаниях балетмейстера А. П. Глушковского (см.: Глушковский А. П. Воспоминания балетмейстера. М. - Л., 1940, с. 196-197).
      Раннее обучение танцам было мучительным и напоминало жесткую тренировку спортсмена или обучение рекрута усердным фельдфебелем. Составитель "Правил", изданных в 1825 г., Л. Петровский, сам опытный танцмейстер, так описывает некоторые приемы первоначального обучения, осуждая при этом не самое методу, а лишь ее слишком жесткое применение: "Учитель Должен обращать внимание на то, чтобы учащиеся от сильного напряжения не потерпели в здоровье Некто рассказывал мне, что учитель его почитал непременным правилом, чтобы ученик, несмотря на природную неспособность, держал ноги вбок, подобно ему, в параллельной линии [...] Как ученик имел 22 года, рост довольно порядочный и ноги немалые, при том неисправные; то учитель не могши сам ничего сделать, почел за долг употребить четырех человек, из коих два выворачивали ноги, а два держали колена. Сколько сей ни кричал, те лишь смеялись и о боли слышать не хотели - пока наконец не треснуло в ноге, и тогда мучители оставили его [...] Я почел за долг рассказать сей случай для предостережения других. Неизвестно, кто выдумал станки для ног; и станки на винтах для ног, колен и спины: изобретение очень хорошее! однако и оно может сделаться небезвредным от лишнего напряжения" (Правила для благородных общественных танцев, изданные учителем танцеванья при Слободско-украинской гимназии Людовиком Петровским. Харьков, 1825, с. 13-14).
      Длительная тренировка придавала молодому человеку не только ловкость во время танцев, но u уверенность в движениях, свободу и независимость в постановке фигуры, что определенным образом влияло и на психический строй человека: в условном мире светского общения он чувствовал себя уверенно и свободно, как опытный актер на сцене. Изящество, проявляющееся в точности движений, являлось признаком хорошего воспитания. Л. Н. Толстой, описывая в романе "Декабристы" вернувшуюся из Сибири жену декабриста, подчеркивает, что, несмотря на долгие годы, проведенные ею в тяжелейших условиях добровольного изгнания, "нельзя было себе представить ее иначе, как окруженную почтением и всеми удобствами жизни. Чтоб она когда-нибудь была голодна и ела бы жадно, или чтобы на ней было грязное белье, или чтобы она спотыкнулась, или забыла бы высморкаться - этого не могло с ней случиться. Это было физически невозможно. Отчего это так было - не знаю, но всякое ее движение было величавость, грация, милость для всех тех, которые могли пользоваться ее видом..." Характерно, что способность споткнуться здесь связывается не с внешними условиями, а с характером и воспитанием человека. Душевное и физическое изящество связаны и исключают возможность неточных или некрасивых движений и жестов. Аристократической простоте движений людей "хорошего общества" и в жизни, и в литературе противостоит скованность или излишняя развязность (результат борьбы с собственной застенчивостью) жестов разночинца.
      Бал в эпоху Онегина начинался польским (полонезом), который в торжественной функции первого танца сменил менуэт. Менуэт отошел в прошлое вместе с королевской Францией. "Со времени перемен, последовавших у европейцев как в одежде, так и в образе мыслей, явились новости и в танцах; и тогда польской, который имеет более свободы и танцуется неопределенным числом пар, а потому освобождает от излишней и строгой выдержки, свойственной менуэту, занял место первоначального танца" (Правила.., с. 55).
      Показательно, что в EO полонез не упоминается ни разу. В Петербурге поэт вводит нас в бальную залу в момент, когда "толпа мазуркой занята" (I, XXVIII, 7), т. е. в самый разгар праздника, чем подчеркивается модное опоздание Онегина. Но и на балу у Лариных полонез опущен, и описание праздника начинается со второго танца - вальса. С полонезом можно связать, вероятно, лишь не включенную в окончательный текст строфу, вводящую в сцену петербургского бала в восьмой главе великую княгиню Александру Федоровну (будущую императрицу), которую П именует Лаллой-Рук по маскарадному костюму героини поэмы Т. Мура, который она надела во время маскарада в Берлине (см.: Lalla-Roukh, Divertissement exйcutй au chвteau royal de Berlin le 27 janvier 1821,...Berlin, 1822).
      После стихотворения Жуковского "Лалла-Рук" (1821) имя это стало поэтическим прозвищем Александры Федоровны:
      И в зале яркой и богатой
      Когда в умолкший, тесный круг
      Подобна лилии крылатой
      Колеблясь входит Лалла-Рук
      И над поникшею толпою
      Сияет царственной главою
      И тихо вьется и скользит
      Звезда-Харита меж Харит
      И взор смешенных поколений
      Стремится ревностью горя
      То на нее, то на царя
      Для них без глаз один Евг[ений]
      Одной Татьяной поражен;
      Одну Т[атьяну] видит он
      (VI, 637).
      Г. А. Гуковский так прокомментировал эти стихи: "Онегин влюблен. Он на балу. И вот в залу входит императрица, "Лалла-Рук", и с ней сам царь". Эта строфа, по мнению исследователя, "явный анахронизм: действие восьмой главы происходит в 1825 году" (Гуковский Г. А. Пушкин и проблемы реалистического стиля. М., 1957, с. 258). Однако в данном случае комментатор ошибся: Александра Федоровна присутствует на балу в восьмой главе не как императрица (ею она сделалась лишь в декабре 1825 г.), а как великая княгиня. Соответственно упомянутый в стихах царь не Николай I, а Александр I, который часто бывал партнером Александры Федоровны в танцах (ср. в ее воспоминаниях: "Я обыкновенно доставалась на долю императора, который казался в восторге от этого..." - Шильдер Н. К. Имп. Николай Первый, его жизнь и царствование, т. I. СПб., 1903, с. 116). Упомянутый в строфе бал, вероятно, приходится на позднюю осень 1824 г., а не на 1825 г., как полагает Гуковский: зимой влюбленный Онегин, "как сурок" (VIII, XXXIX, 7) сидел дома, а 4 апреля 1825 г. Александр I покинул Петербург, отправившись в Варшаву, и на столичных балах никогда уже больше не бывал.
      Косвенным подтверждением того, что "царь" в данном случае Александр, а не Николай, является следующее соображение: из текста видно, что "Лалла-Рук" "скользит" в паре с царем. Возможность того, чтобы император танцевал, открывая бал, со своей женой, абсолютно исключается, как противоречащая этикету. Если бал происходит в доме какого-либо вельможи, император открывает его в паре с хозяйкой дома, если же это придворный бал - со старшей (по положению мужа) приглашенной гостьей. Если одновременно танцуют и император, и императрица (больная и забытая жена Александра I Елизавета Алексеевна в начале 1820-х гг. балов не посещала), то она идет в первой паре с хозяином, а царь во второй - с хозяйкой дома. На придворном балу старшей дамой, естественно, оказывается великая княгиня - жена брата царя. П и рисует такую, реально подтверждаемую документами картину: Александр I в паре с великой княгиней Александрой Федоровной открывает бал, привлекая взоры всех присутствующих, кроме влюбленного Онегина. Позже Л. Н. Толстой, не зная этого, не опубликованного тогда отрывка, нарисует сходную ситуацию: занятая собственными переживаниями, Наташа Ростова не заметит на балу государя. Ход мысли П и Толстого о противоположности истинных и мишурных ценностей развивался в одном направлении. Стих "И тихо вьется и скользит" свидетельствует, что речь идет не о появлении "Лаллы-Рук" в зале, а о моменте открытия ею бала в первой паре, т. е. о полонезе.
      Бал не фигурирует в EO как официально-парадное торжество, и поэтому полонез не упомянут. Показательно, что в "Войне и мире" Толстой, описывая первый бал Наташи, противопоставит полонез, который открывает "государь, улыбаясь и не в такт ведя за руку хозяйку дома" ("за ним шли хозяин с М. А. Нарышкиной 1, потом министры, разные генералы"), второму танцу - вальсу, который становится моментом торжества Наташи. Государь же из мира повествования в этот момент исчезает (т. II, ч. III, гл. 16). Эта противопоставленность двух обликов бала ("польский - другие танцы") определила и то, что в EO балы начинаются "не с начала", и то, что из текста исключено упоминание полонеза. Примечательно, что разные мемуаристы свидетельствуют о любви П к танцам, но ни в одном из воспоминаний мы не видим его танцующим польский.
      1 М. А. Нарышкина - любовница, а не жена императора, поэтому не может открывать бал в первой паре, у П же "Лалла-Рук" идет в первой паре с Александром I.
      Второй бальный танец - вальс - П назвал "однообразный и безумный" (V, XLI, 1). Эпитеты эти имеют не только эмоциональный смысл. "Однообразный" поскольку, в отличие от мазурки, в которой в ту пору огромную роль играли сольные танцы и изобретение новых фигур, и уж тем более от танца-игры котильона, вальс состоял из одних и тех же постоянно повторяющихся движений. Ощущение однообразия усиливалось также тем, что "в это время вальс танцевали в два, а не в три па, как сейчас" (Слонимский Ю. Балетные строки Пушкина. Л., 1974, с. 10). Определение вальса как "безумного" имеет другой смысл: вальс, несмотря на всеобщее распространение (Л. Петровский считает, что "излишне было бы описывать, каким образом вальс вообще танцуется, ибо нет почти ни одного человека, который бы сам не танцевал его или не видел, как танцуется" - Правила.., с. 70), пользовался в 1820-е гг. репутацией непристойного или, по крайней мере, излишне вольного танца. "Танец сей, в котором, как известно, поворачиваются и сближаются особы обоего пола, требует надлежащей осторожности [...], чтобы танцевали не слишком близко друг к другу, что оскорбляло бы приличие" (Правила.., с. 72). Еще определеннее писала Жанлис в "Словаре придворного этикета": "Молодая особа, легко одетая, бросается в руки молодого человека, который ее прижимает к своей груди, который ее увлекает с такой стремительностью, что сердце ее невольно начинает стучать, а голова идет кругом ! Вот что такое этот вальс!.. [...] Современная молодежь настолько естественна, что, ставя ни во что утонченность, она с прославляемыми простотой и страстностью танцует вальсы" (Dictionnaire critique et raisonnй des йtiquettes de la cour [...] par M-me la comtesse de Genlis. Paris, v. II, 1818, p. 355).
      Не только скучная моралистка Жанлис, но и пламенный Вертер Гете считал вальс танцем настолько интимным, что клялся, что не позволит своей будущей жене танцевать его ни с кем, кроме себя.
      Однако слова Жанлис интересны еще и в другом отношении: вальс противопоставляется классическим танцам как романтический; страстный, безумный, опасный и близкий к природе, он противостоит этикетным танцам старого времени. "Простонародность" вальса ощущалась остро: "Wiener Walz, состоящий из двух шагов, которые заключаются в том, чтобы ступать на правой, да на левой ноге и притом так скоро, как шалёной, танцевали; после чего предоставляю суждению читателя, соответствует ли он благородному собранию или другому какому" (Правила.., с. 70). Вальс был допущен на балы Европы как дань новому времени. Это был танец модный и молодежный.
      Мазурка составляла центр бала и знаменовала собой его кульминацию. Мазурка танцевалась с многочисленными причудливыми фигурами и мужским соло, составляющим "соль" танца. И солист, и распорядитель мазурки должны были проявлять изобретательность и способность импровизировать. "Шик мазурки состоит в том, что кавалер даму берет себе на грудь, тут же ударяя себя пяткой в centre de gravitй ( франц. центр тяжести. - Ю. Л. > (чтобы не сказать задница), летит на другой конец зала и говорит: "Мазуречка, пане", а дама ему: "Мазуречка, пан" [...] Тогда неслись попарно, а не танцевали спокойно, как теперь" (Смирнова-Россет А. О. Автобиография. М., 1931, с. 119). В пределах мазурки существовало несколько резко выраженных стилей. Отличие между столицей и провинцией выражалось в противопоставлении "изысканного") и "бравурного" исполнения мазурки:
      Мазурка раздалась. Бывало,
      Когда гремел мазурки гром,
      В огромной зале все дрожало,
      Паркет трещал под каблуком,
      Тряслися, дребезжали рамы;
      Теперь не то: и мы, как дамы,
      Скользим по лаковым доскам
      V, XLII, 1-7)
      "Когда появились подковки и высокие подборы у сапогов, делая шаги, немилосердно стали стучать, так, что, когда в одном публичном собрании, где находилось слишком двести молодых людей мужского пола, заиграла музыка мазурку [...] подняли такую стукотню, что и музыку заглушили" (Правила. , с. 83).
      Но существовало и другое противопоставление. Старая "французская" манера исполнения мазурки требовала от кавалера легкости прыжков (ср.: "Легко мазурку танцевал" - I, IV, 3), т. н. антрша. Антрша (или "антреша"), по пояснению одного танцевального справочника, "говорится о скачке, в котором нога об ногу ударяется три раза в то время, как тело бывает в воздухе" [Компан Шарль] Танцевальный словарь.... М., 1790, с. 182). Французская, "светская" и "любезная", манера мазурки в 1820-е гг. стала сменяться английской, связанной с дендизмом. Последняя требовала от кавалера томных, ленивых движений, подчеркивавших, что ему скучно танцевать и он это делает против воли. Кавалер отказывался от мазурочной болтовни и во время танца угрюмо молчал.
      "... И вообще ни один фешенебельный кавалер сейчас не танцует, это не полагается! - Вот как? - удивленно спросил мистер Смит [...] - Нет, клянусь честью, нет! - пробормотал мистер Ритсон. - Нет, разве что пройдутся в кадрили или повертятся в вальсе [...] нет, к чорту танцы, это очень уж вульгарно!" (Бульвер-Литтон, с. 228). В воспоминаниях Смирновой-Россет рассказан эпизод ее первой встречи с П: еще институткой она пригласила его на мазурку. П молча и лениво пару раз прошелся с ней по залу. (А. О. Смирнова. Записки. М., 1929, с. 332). То, что Онегин "легко мазурку танцевал", (I, IV, 11), показывает, что его дендизм и модное разочарование были в первой главе наполовину поддельными. Ради них он не мог отказаться от удовольствия попрыгать в мазурке.
      Декабрист и либерал 1820-х гг. усвоили себе "английское" отношение к танцам, доведя его до полного отказа от них. В пушкинском "Романе в письмах" Владимир пишет другу: "Твои умозрительные и важные рассуждения принадлежат к 1818 году. В то время строгость правил и политическая экономия были в моде. Мы являлись на балы не снимая шпаг [со шпагой нельзя было танцевать, офицер, желающий танцевать, отстегивал шпагу и оставлял ее у швейцара. - Ю. Л. ] - нам было неприлично танцевать, и некогда заниматься дамами" (VIII, 1, 55). На серьезных дружеских вечерах у Липранди не было танцев ("Русский архив". 1866, № 7, стб. 1255). Декабрист Н. И. Тургенев писал брату Сергею 25 марта 1819 г. о том удивлении, которое вызвало у него известие, что последний танцевал на балу в Париже (С. И. Тургенев находился во Франции при командующем русским экспедиционным корпусом гр. М. С. Воронцове): "Ты, я слышу, танцуешь. Гр[афу] Головину дочь его писала, что с тобою танцевала. И так я с некоторым удивлением узнал, что теперь во Франции еще и танцуют! Une йcossaise constitutionnelle, indйpendante, ou une contredanse monarchique ou une danse contre-monarchique". [франц. конституционный экосез, экосез независимый, монархический контрданс или антимонархический танец - игра слов заключается в перечислении политических партий: конституционалисты, независимые, монархисты - и употреблении приставки "контр" то как танцевального, то как политического термина. - Ю. Л.] (Декабрист Н. И. Тургенев. Письма к брату С. И. Тургеневу. М.-Л., 1936, с. 280). С этими же настроениями связана жалоба княгини Тугоуховской в "Горе от ума": "Танцовщики ужасно стали редки!" (III, 7). Противоположность между человеком, рассуждающим об Адаме Смите, и человеком, танцующим вальс или мазурку, подчеркивалась ремаркой после программного монолога Чацкого: "Оглядывается, все в вальсе кружатся с величайшим усердием" (III, 22).
      Стихи:
      Буянов, братец мой задорный,
      К герою нашему подвел
      Татьяну с Ольгою...
      (V, XLIII, XLIV, 1-3)
      имеют в виду одну из фигур мазурки: к кавалеру (или даме) подводят двух дам (или кавалеров) с предложением выбрать. Выбор себе пары воспринимался как знак интереса, благосклонности или (как истолковал Ленский) влюбленности. Николай I упрекал Смирнову-Россет: "Зачем ты меня не выбираешь?" (Смирнова-Россет А. О. Автобиография, с. 118). В некоторых случаях выбор был сопряжен с угадыванием качеств, загаданных танцорами. Ср.: "Подошедшие к ним три дамы с вопросами - oubli ou regret? [франц. забвение или сожаление. - Ю. Л.] - прервали разговор..." (VIII, 1, 244). См. также в "После бала" Л. Толстого: "...мазурку я танцевал не с нею [...] Когда нас подводили к ней и она не угадывала моего качества, она, подавая руку не мне, пожимала худыми плечами и, в знак утешения и сожаления, улыбалась мне".
      И бесконечный котильон
      Ее томил как тяжкий сон
      (VI, I, 7-8).
      Котильон - вид кадрили, один из заключающих бал танцев - танцевался на мотив вальса и представлял собой танец-игру, самый непринужденный, разнообразный и шаловливый танец. "...Там делают и крест, и круг, и сажают даму, с торжеством приводя к ней кавалеров, дабы избрала, с кем захочет танцевать, а в других местах и на колена становятся перед нею; но чтобы отблагодарить себя взаимно, садятся и мужчины, дабы избрать себе дам, какая понравится [...] Затем следуют фигуры с шутками, подавание карт, узелков, сделанных из платков, обманывание или отскакивание в танце одного от другого, перепрыгивание через платок высоко..." (Правила.., с. 74).
      Бал был не единственной возможностью весело и умно провести ночь. Альтернативой ему были
      ... игры юношей разгульных,
      Грозы дозоров караульных
      (VI, 621)
      холостые попойки в компании молодых гуляк, офицеров-бреттеров, прославленных "шалунов" и пьяниц. Бал, как приличное и вполне светское времяпровождение, противопоставлялся этому разгулу, который, хотя и культивировался в определенных гвардейских кругах, в целом воспринимался как проявление "дурного тона", допустимое для молодого человека лишь в определенных, умеренных пределах. М. Д. Бутурлин, склонный к вольной и разгульной жизни, вспоминал, что был момент, когда он "не пропускал ни одного бала". Это, пишет он, "весьма радовало мою мать, как доказательство, que j'avais pris le goыt de la bonne sociйtй" [франц. что я полюбил бывать в хорошем обществе. - Ю. Л.] (Бутурлин, с. 46). Однако вкус к бесшабашной жизни взял верх: "Бывали у меня на квартире довольно частые обеды и ужины. Гостями моими были некоторые из наших офицеров и штатские петербургские мои знакомые, преимущественно из иностранцев; тут шло, разумеется, разливное море шампанского и жженки. Но главная ошибка моя была в том, что после первых визитов с братом в начале приезда моего к княгине Марии Васильевне Кочубей, Наталье Кирилловне Загряжской (весьма много тогда значившей) и к прочим в родстве или прежнем знакомстве с нашим семейством, я перестал посещать это высокое общество. Помню, как однажды, при выходе из французского Каменноостровского театра, старая моя знакомая Елисавета Михайловна Хитрова, узнав меня, воскликнула: "Ах, Мишель!" А я, чтобы избегнуть встречи и экспликаций с нею, чем спуститься с лестницы перестиля, где происходила эта сцена, повернул круто направо мимо колонн фасада; но так как схода на улицу там никакого не было, то я и полетел стремглав на землю с порядочной весьма высоты, рискуя переломить руку или ногу. Вкоренились, к несчастию, во мне привычки разгульной и нараспашку жизни в кругу армейских товарищей с поздними попойками по ресторанам, и потому выезды в великосветские салоны отягощали меня, вследствие чего немного прошло месяцев, как члены того общества решили (и не без оснований), что я малый, погрязший в омуте дурного общества" (Бутурлин, с. 343-344).
      Поздние попойки, начинаясь в одном из петербургских ресторанов, оканчивались где-нибудь в "Красном кабачке", стоявшем на седьмой версте по Петергофской дороге и бывшем излюбленным местом офицерского разгула.
      Жестокая картежная игра и шумные походы по ночным петербургским улицам дополняли картину. Шумные уличные похождения - "гроза полуночных дозоров" (VIII, III, 6) - были обычным ночным занятием "шалунов". Племянник поэта Дельвига вспоминает: "...Пушкин и Дельвиг нам рассказывали о прогулках, которые они по выпуске из Лицея совершали по петербургским улицам, и об их разных при этом проказах и глумились над нами, юношами, не только ни к кому не придирающимися, но даже останавливающими других, которые десятью и более годами нас старее [...]. Прочитав описание этой прогулки, можно подумать, что Пушкин, Дельвиг и все другие с ними гулявшие мужчины, за исключением брата Александра и меня, были пьяны, но я решительно удостоверяю, что этого не было, а просто захотелось им встряхнуть старинкою и показать ее нам, молодому поколению, как бы в укор нашему более серьезному и обдуманному поведению" (Пушкин в воспоминаниях современников, т. 2, с. 124-125). В том же духе, хотя и несколько позже - в самом конце 1820-х гг., М. Д. Бутурлин с приятелями сорвал с двуглавого орла (аптечной вывески) скипетр и державу и шествовал с ними через центр города. Эта "шалость" уже имела достаточно опасный политический подтекст: она давала основания для уголовного обвинения в "оскорблении величества". Не случайно знакомый, к которому они в таком виде явились, "никогда не мог вспомнить без страха это ночное наше посещение". Если это похождение сошло с рук, то за попытку накормить в ресторане супом бюст императора последовало наказание: штатские друзья Бутурлина были сосланы в гражданскую службу на Кавказ и в Астрахань, а он переведен в провинциальный армейский полк (Бутурлин, с. 355-356).
      Это не случайно: "безумные пиры", молодежный разгул на фоне аракчеевской (позже николаевской) столицы неизбежно окрашивались в оппозиционные тона (см.: Лотман, Декабрист в повседневной жизни)
      Дуэль
      Дуэль - поединок, происходящий по определенным правилам парный бой, имеющий целью восстановление чести, снятие с обиженного позорного пятна, нанесенного оскорблением. Таким образом, роль дуэли социально-знаковая. Дуэль представляет собой определенную процедуру по восстановлению чести и не может быть понята вне самой специфики понятия "честь" в общей системе этики русского европеизированного послепетровского дворянского общества. Естественно, что с позиции, в принципе отвергавшей это понятие, дуэль теряла смысл, превращаясь в ритуализованное убийство.
      Русский дворянин XVIII - начала XIX вв. жил и действовал под влиянием двух противоположных регуляторов общественного поведения. Как верноподданный, слуга государства, он подчинялся приказу. Психологическим стимулом подчинения был страх перед карой, настигающей ослушника. Как дворянин, человек сословия, которое одновременно было и социально господствующей корпорацией, и культурной элитой, он подчинялся законам чести. Психологическим стимулом подчинения здесь выступает стыд. Идеал, который создает себе дворянская культура, подразумевает полное изгнание страха и утверждение чести как основного законодателя поведения. В этом смысле значение приобретают занятия, демонстрирующие бесстрашие. Так, например, если "регулярное государство" Петра I рассматривает поведение дворянина на войне как служение государственной пользе, а храбрость его лишь как средство для достижения этой цели, то с позиций чести храбрость превращается в самоцель. Особенно ярко это проявляется в отношении к дуэли: опасность, сближение лицом к лицу со смертью становятся очищающими средствами, снимающими с человека оскорбление. Сам оскорбленный должен решить (в принятии им правильного решения проявляется степень его владения законами чести), является ли бесчестие настолько незначительным, что для его снятия достаточно демонстрации бесстрашия - показа готовности к бою (примирение возможно после вызова и его принятия: принимая вызов, оскорбитель тем самым показывает, что считает противника равным себе и, следовательно, реабилитирует его честь) или знакового изображения боя (примирение происходит после обмена выстрелами или ударами шпаги без каких-либо кровавых намерений с какой-либо стороны). Если оскорбление было более серьезным, таким, которое должно быть смыто кровью, дуэль может закончиться первым ранением (чьим - не играет роли, поскольку честь восстанавливается не нанесением ущерба оскорбителю или местью ему, а фактом пролития крови, в том числе и своей собственной). Наконец, оскорбленный может квалифицировать оскорбление как смертельное, требующее для своего снятия гибели одного из участников ссоры. Существенно, чтобы оценка меры оскорбления - незначительное, кровное или смертельное - соотносилась с оценкой со стороны окружающей социальной среды (например, с полковым общественным мнением): человек, слишком легко идущий на примирение, может прослыть трусом, непропорционально кровожадный - бреттером.
      Дуэль как институт корпоративной чести встречала оппозицию с двух сторон. С одной стороны, правительство относилось к поединкам неизменно отрицательно. В "Патенте о поединках и начинании ссор", составлявшем гл. 49 петровского "Устава воинского" (1716), предписывалось: "Ежели случится, что двое на назначенное место выедут, и один против другого шпаги обнажат, то Мы повелеваем таковых, хотя никто из оных уязвлен или умерщвлен не будет, без всякой милости, такожде и секундантов или свидетелей, на которых докажут, смертию казнить и оных пожитки отписать [...] Ежели же биться начнут, и в том бою убиты и ранены будут, то как живые, так и мертвые повешены да будут" (цит. по кн.: Памятники русского права, вып. VIII. М., 1961, с. 459-460). К. А. Софроненко считает, что Патент направлен "против старой феодальной знати" (там же, с. 461). В том же духе высказывался и Н. Л. Бродский, который считал, что "дуэль - порожденный феодально-рыцарским обществом обычай кровавой расправы-мести, сохранялся в дворянской среде" (Бродский, 248). Однако дуэль в России не была пережитком, поскольку ничего аналогичного в быту русской "старой феодальной знати" не существовало. На то, что поединок представляет собой нововведение, недвусмысленно указывала Екатерина II: "Предубеждения, не от предков полученные, но перенятые или наносные, чуждые" ("Манифест 21 апр. 1787 г.", ср.: "Наказ", статья 482).
      Характерно высказывание Николая I: "Я ненавижу дуэли; это варварство; на мой взгляд, в них нет ничего рыцарского" (Пушкин. Письма, т. II, 1826 - 1830. М.-Л., 1928, с. 185).
      На причины отрицательного отношения самодержавной власти к обычаю дуэли указал еще Монтескье в "Духе законов": "Честь не может быть принципом деспотических государств: там все люди равны и потому не могут превозноситься друг над другом; там все люди рабы и потому не могут превозноситься ни над чем [...] Может ли деспот потерпеть ее в своем государстве? Она полагает свою славу в презрении к жизни, а вся сила деспота только в том, что он может лишать жизни. Как она сама могла бы стерпеть деспота?" (Кн. I, гл. VIII).
      Естественно, что в официальной литературе дуэли преследовались как проявление свободолюбия, "возродившееся зло самонадеянности и вольнодумства века сего" ("Подарок человечеству, или Лекарство от поединков". СПб., 1826, с. I; анонимная брошюра, предисловие подписано: "Русской").
      С другой стороны, дуэль подвергалась критике со стороны мыслителей-демократов, видевших в ней проявление сословного предрассудка дворянства и противопоставлявших дворянскую честь человеческой, основанной на Разуме и Природе. С этой позиции дуэль делалась объектом просветительской сатиры или критики. В "Путешествии из Петербурга в Москву" Радищев писал: "Вы твердой имеете дух, и обидою не сочтете, если осел вас улягнет, или свинья смрадным до вас коснется рылом" ("Крестьцы").
      "Бывало хоть чуть-чуть кто-либо кого по нечаянности зацепит шпагой или шляпою, повредит ли на голове один волосочик, погнет ли на плече сукно, так милости просим в поле [...] Хворающий зубами даст ли ответ в полголоса, насморк имеющий скажет ли что-нибудь в нос... ни на что не смотрят!.. Того и гляди, что по эфес шпага!.. Также глух ли кто, близорук ли, но когда, Боже сохрани, он не ответствовал, или недовидел поклона... статошное ли дело! Тотчас шпаги в руки, шляпы на голову, да и пошла трескотня да рубка!" (Страхов Н. Переписка моды... М., 1791, с. 46). Ср. басню А. Е. Измайлова "Поединок" (Сочинения Измайлова, т. 1. СПб., 1849, с. 34-35).
      Отрицательно относились к дуэли и масоны - см., например, статью "О поединках" (пер. с англ. А. Брянцева - "Моск. ежемесячн. соч.", 1781, ч. II).
      Таким образом, в дуэли, с одной стороны, могла выступать узко сословная идея защиты корпоративной чести, а с другой - общечеловеческая, несмотря на архаические формы, идея защиты человеческого достоинства. Перед лицом поединка придворный шаркун, любимец императора аристократ и флигель-адъютант В. Д. Новосильцев оказывался равен подпоручику Семеновского полка, без состояния и связей, из провинциальных дворян К. П. Чернову (см. ниже).
      В связи с этим отношение декабристов к поединку было двойственным. Допуская в теории негативные высказывания в духе общепросветительской критики дуэли, декабристы практически широко пользовались правом поединка. Так, Оболенский убил на дуэли некоего Свиньина (см.: Декабристы. М., 1907, с. 165); многократно вызывал разных лиц и с несколькими дрался Рылеев; Якубович слыл бреттером. Шумный отклик у современников вызвала дуэль Новосильцева и Чернова, которая приобрела характер политического столкновения между защищающим честь сестры членом тайного общества и презирающим человеческое достоинство простых людей аристократом. Оба дуэлянта скончались через несколько дней от полученных ран. Северное общество превратило похороны Чернова в первую в России уличную манифестацию.
      Взгляд на дуэль как на средство защиты своего человеческого достоинства не был чужд и П, как показывает его биография.
      Несмотря на, в общем, негативную оценку дуэли как "светской вражды" и проявления "ложного стыда", изображение ее в романе не сатирическое, а трагическое, что подразумевает и определенную степень соучастия в судьбе героев. Для того чтобы понять возможность такого подхода, необходимо прокомментировать некоторые технические стороны поединка тех лет.