Однако вслед за этим ввиду важности вопроса мы займемся также и концептуализмом, чтобы показать, что он изобилует противоречиями и неясностями. Между прочим, такой порядок рассмотрения вопросов удобен и потому, что концептуализм есть теория, средняя между крайним номинализмом и реализмом.
      Крайний номинализм утверждает, что действительность состоит из единичных явлений, сплошь индивидуальных, не заключающих в себе никаких тожественных элементов, которых могли бы объединить различные индивидуальные вещи в классы. Точно так же индивидуальны и единичные суждения и представления: общих суждений и представлений, строго говоря, нет. Если мы говорим, что "тигры принадлежат к семейству кошачьих", то субъектом этого суждения служат отдельные индивидуумы, с которыми нас познакомил опыт, каждому такому индивидууму соответствует отдельное индивидуальное представление, и все эти представления в своей единичности действительно всплывают в сознании или стоят на пороге при произнесении суждения. Поводом к этому совместному появлению их в сознании служит то, что все они ассоциированы с одним и тем же словом "тигр". Итак, то, что называется общим представлением, на самом деле есть связка индивидуальных представлений, прикрепленных к одному и тому же слову. Точно так же общее суждение есть связка единичных суждений, прикрепленных к одной и той же словесной формуле.
      Остановиться на этом превращении общего в единичные вещи нельзя. Раз мы вступили на этот путь, логика обязывает нас идти в том же направлении дальше и утверждать, что каждая отдельная вещь, напр., Троицкий мост на Неве, дана нам в опыте лишь в отдельных, индивидуальных состояниях и процессах, не заключающих в себе реального тожества и выражающихся в нашем сознании в форме отдельных индивидуальных восприятий. Все эти восприятия ассоциированы с одним и тем же именем "Троицкий мост"; когда мы произносим его, все они в своей единичности и индивидуальности всплывают в сознании или, по крайней мере, стоят на пороге сознания и образуют смысл слова "Троицкий мост". Иными словами, превратив классы вещей в индивидуальные вещи, мы превращаем теперь вещи в индивидуальные состояния, процессы, явления и т.п. и приходим к своеобразному миросозерцанию, которое можно назвать крайним феноменализмом. Нельзя не признать некоторых важных достоинств и заслуг этого миросозерцания. Оно обращает внимание на текучую, вечно подвижную и потому трудно уловимую сторону живой действительности, оно приучает к тонкому наблюдению над всеми переливами жизни. Особенно ценные факты дает такое наблюдение в области психологии и между прочим в психологии знания, поскольку она должна разработать также и феноменологию знания. Однако чересчур одностороннее сосредоточение на текучей стороне жизни, ведущее к феноменализму как миросозерцанию или к таким теориям, как номинализм, не может быть устойчивым: оно имеет слишком искусственный характер и полно саморазрушительных противоречий. Текучая сторона жизни есть неоспоримый факт, но существование тожественного бытия, стоящего на фоне изменчивой действительности и объединяющего различные проявления ее, есть также бесспорный факт; эти стороны бытия не противоречат друг другу, мало того, они не могут существовать друг без друга. И наблюдение, и размышление неизбежно приводит к этому положению. Чтобы подтвердить неотразимость его, достаточно показать, что сами номиналисты, строя свою теорию, отрицающую общие предметы, в то же время незаметно для себя признают существование таких предметов и вовсе не могли бы создать своей теории, если бы она не признавала молча того, что ею же явно отрицается. В самом деле, крайние номиналисты утверждают, что классы вещей суть связки индивидуальных явлений, нарастающие в силу ассоциации вокруг одного и того же слова. Однако проведем последовательно точку зрения крайнего номинализма, обратим внимание только на текучую сторону жизни и зададимся вопросом, существуют ли в действительности одни и те же слова. Слово тигр, произнесенное или написанное мною вчера или сегодня, есть не одно и то же, а два различных слова: интонации, ясность произношения, интенсивность звука, тембр голоса и т.п. вчера и сегодня наверное глубоко различны, мы имеем здесь дело с двумя почти настолько же обособленными друг от друга явлениями, как два реальные тигра, живущие в различных лесах, и как два акта представления о них. Следовательно, выражаясь в духе крайнего номинализма, мы имеем здесь дело не с одним и тем же словом, а с одним и тем же классом (связкою) слов. Ввиду этого приходится утверждать, что классы вещей образуются в уме познающего субъекта, благодаря ассоциации, группы представлений не с одним и тем же словом, а с одним и тем же классом слов.
      Но если так, то это значит, что проблема возникновения классов явлений, т.е. общих представлений о них, не разрешена, а только отодвинута: теперь нужно объяснить, как возникают классы слов. Решить эту проблему прежним способом, опять ссылаясь на ассоциации с какими-нибудь знаками, нельзя: проблема опять только передвинется и потребует бесконечного ряда однородных приемов решения, что бессмысленно. Следовательно, надо пойти иным путем, что и делают номиналисты. Они вовсе не ставят в открытой форме проблемы возникновения класса слов, но молча и незаметно для себя признают, что различные акты произнесения слова, несмотря на свои различия и видимую обособленность, заключают в себе тожественные элементы, дающие право сказать, что это один класс явлений, содержащих в себе выражение одного и того же слова. Это уже не номиналистическая, а реалистическая теория. Следовательно, оказывается, что крайний номинализм не может обойтись без реализма: отрицая существование общих предметов, он все же принужден сделать, исключение хотя бы только для одной группы предметов, именно для слов. Но если слова обладают свойствами, соответствующими требованиям реалистической теории, то тогда нет оснований утверждать, будто другие явления лишены их, и крайний номинализм оказывается окончательно дискредитированным.
      Сторонники крайнего номинализма могут, однако, попытаться отстоять свою теорию следующим соображением. Общее суждение есть комплекс единичных суждений, группирующихся вокруг одного единичного акта произнесения слова; для объяснения такого суждения нет надобности обращаться к прошлым актам суждения, следовательно, нет надобности в слове как общем элементе, вокруг которого постепенно нанизываются все эти акты. Однако эта крайняя из крайних форм номинализма только еще резче обостряет некоторые недоразумения, вызываемые номинализмом вообще. Они состоят в том, что по теории крайнего номинализма группировка в классы вовсе не определяется свойствами самих вещей, а производится словами: слово создает класс вещей, а не класс вещей привлекает к себе слово. Однако в ответ на эту формулу напрашивается шуточное, но зато тем более обидное и опасное для номинализма замечание: если соединение вещей в группу производится словом, и притом словом в единичном акте его произнесения (а не словом как общим элементом), то почему же вокруг слова объединяются не беспорядочные группы, вроде сочетания единичных представлений тигра, кофейника, свечи и березы, а группы однородных предметов (однородных не только в том, что они связаны с одним и тем же словом)? Ответить на этот вопрос можно только признанием, что вокруг одного и того же слова группируются не какие угодно, а только сходные вещи, но если так, то это значит, что слово только содействует окончательной кристаллизации общего представления, а первоначальное условие группировки вещей в класс заключается в сходстве между ними. Это признание ведет к падению крайнего номинализма и к замене его или умеренным номинализмом, или какою-либо формою концептуализма. Все эти учения как стоящие посредине между крайним номинализмом и реализмом мы рассмотрим вслед за реализмом.
      Реализм, особенно если он комбинируется с интуитивизмом (мистическим эмпиризмом), отвечает на вопрос о происхождении общих суждений и представлений (также понятий279) чрезвычайно просто: он утверждает, что различные обособленные друг от друга в пространстве и времени явления вовсе не обособлены друг от друга абсолютно, они заключают в себе одни и те же, не просто сходные, а тожественные элементы или стороны (aspects); поскольку в них есть тожественное, они составляют один и тот же предмет и в действительности и в мышлении. Общее в вещах есть нечто первоначальное, непроизводное, поэтому и в мышлении оно не может быть произведено или сложено из чего-либо не общего.
      Реализм легко разрешает многие важные вопросы теории знания и логики, однако в наше время он не пользуется широким распространением, и объясняется это тем, что он придает в миросозерцании первенствующее значение сверхчувственным (нечувственным) элементам, между тем издавна существует мнение, будто сверхчувственное есть вместе с тем необходимо и сверхопытное. Если бы это было верно, то мы более, чем кто бы то ни было, протестовали бы против реализма, так как он приводил бы к отрицанию эмпиризма и допущению возможности трансцендентного знания. Но мы уже говорили о том, что это предрассудок: если я и не-я не обособлены друг от друга, то громадное большинство переживаний, из которых складывается опыт, относится к области нечувственного, так что нечувственное не есть сверхопытное. Конечно, для тех, кто привык сосредоточивать свое внимание преимущественно на чувственных сторонах мира и сжился с соответственною онтологиею (напр., с онтологиею материализма), реализм кажется парадоксальным и противоречивым. Однако нам нет дела до того, к чему приведет наша теория знания в онтологии; онтология должна сообразоваться с теориею знания, а не наоборот. Самое большее, к чему мы обязаны, это показать, что реализм не расходится с фактами и не заключает в себе явных противоречий, делающих совершенно невозможным построение онтологии и частных наук. К этой задаче мы и приступим теперь, сознавая полную осуществимость ее уже потому, что реализм есть даже и не объяснение, а прямое выражение тех фактов, которые непосредственно переживаются в акте высказывания общего суждения.
      Возражения против реализма основываются, во-первых, на априорных логических соображениях и, во-вторых, на опыте. Априорное возражение состоит в том, что абстрактные общие идеи логически противоречивы и потому невозможны. Осуществление их в сознании требует от нас чего-то невыполнимого, так как, мысля их, напр., общую идею треугольника, мы должны были бы мыслить треугольник, "не остроугольный, но и не прямоугольный, не равносторонний, не равнобедренный, но и не разносторонний, а обладающий всеми этими и ни одним из этих свойств"280. Это возражение уже само по себе кажется непреодолимым, но оно еще более усиливается тем, что опыт, по-видимому, подтверждает его; если мы начинаем всматриваться в содержание сознания в момент высказывания общего суждения, мы всегда найдем какие-либо представления, которые, чем более мы будем наблюдать их, тем более будут оказываться во всех отношениях единичными, индивидуальными.
      Сначала мы займемся рассмотрением априорного логического соображения, а потом наблюдений, подтверждающих его. Как это часто бывает с априорными возражениями, оно упускает из виду всю сложность действительности, а вместе с тем и всю сложность и разнообразие возможных теорий по поводу действительности. Под влиянием сходства слов мы воображаем, будто идея треугольника должна походить на конкретные индивидуальные треугольники и потому должна, с одной стороны, как индивидуальный треугольник заключать, а, с другой стороны, как общая идея не заключать в себе признаки равносторонности, разносторонности и т.п. На деле это неверно. Если во всех треугольниках есть нечто тожественное, если есть идея треугольника, то она должна быть чем-то таким, что не есть ни прямоугольный, ни остроугольный, ни тупоугольный треугольник, но имеет силу сделаться и тем, и другим, и третьим. Но если так, то наблюдение вовсе не противоречит нам; когда мы начинаем всматриваться в содержание общего понятия с целью определить, имеет ли оно индивидуальный характер или нет, оно на наших же глазах неудержимо начинает индивидуализироваться, и дело кончается тем, что в нашем сознании действительно получается единичное представление или даже целая серия сменяющихся, выталкивающих друг друга единичных представлений. Однако как бы ни индивидуализировалось содержание общего суждения, хотя бы оно даже превратилось окончательно в единичное суждение или серию их, мы совершенно отчетливо сознаем, что не индивидуальные подробности их составляют смысл и содержание общего суждения, послужившего исходною точкою для этих явлений в сознании.
      Это наводит нас на мысль, что мы не нашли в сознании общего содержания суждения потому только, что занялись посторонним делом: вместо того чтобы наблюдать общее содержание, которое в живом мышлении и вообще в понимании смысла суждения существует в наиболее чистой форме, мы увлеклись наблюдениями над процессом индивидуализации этого содержания и вследствие сложности и пестроты этого процесса утратили всякую возможность наблюдать свой объект. Однако замечательно, что этот объект даже и после индивидуализации, когда он становится недоступным точному наблюдению, все же остается наличным, так как мы хорошо сознаем, что вовсе не индивидуальные подробности составляют смысл суждения.
      Многие, пожалуй, признают, что реалистическая теория не противоречит опыту, однако найдут, что этого слишком мало. Теория должна не только не противоречить опыту, но и прямо подтверждаться опытом; между тем теория реализма, по-видимому, вовсе не подтверждается опытом, и спор между реалистами, крайними концептуалистами и номиналистами поддерживается именно тем обстоятельством, что общее содержание суждений не наблюдается в сознании определенно, тогда как индивидуальные черты действительности наблюдаются с чрезвычайною ясностью и резкостью: говоря о красивом цвете пожелтевшего кленового листа, я с такою отчетливостью выделяю из сложного содержания восприятия "этот желтый цвет", что усомниться в наличности его было бы безумием; наоборот, когда а говорю "все явления подчинены закону причинности", содержание понятия причинности мыслится так неясно, что утверждение, будто мы несомненно находим в сознании идею причинности в том смысле, как этого требуют реалисты, а не единичные факты причинения, как полагают крайние номиналисты, было бы дерзко. Этот аргумент принадлежит к числу самых сильных, но всю силу его мы обратим против номинализма и привлечем и защиту реализма, если нам удастся показать, что именно те стороны действительности, которые наблюдаются с величайшею ясностью и отчетливостью и несомненно находятся налицо в суждении и в восприятии, относятся к области общего и только вследствие ряда недоразумений принимаются за индивидуальное, тогда как настоящее индивидуальное, абсолютно индивидуальное наблюдается и опознается с величайшим трудом. Чтобы установить эту на первый взгляд чересчур парадоксальную мысль, мы распределим возможные содержания суждения и восприятия в три группы индивидуальное, общее средней степени общности и общее высшей степени общности, - и постараемся доказать, что в человеческом сознании на его теперешней ступени развития наиболее отчетливо дифференцировалось только средне-общее содержание действительности (и оно-то по недоразумению принимается за индивидуальное), и наиобщее так же, как и индивидуальное, дифференцируется в нашем сознании очень несовершенно и потому наблюдается с величайшим трудом.
      На вопрос, какие представления являются первыми в человеческом сознании общие или индивидуальные (частные), в наше время нередко отвечают, что вначале нет ни общих, ни индивидуальных, а есть только неопределенные представления. "Ум идет от неопределенного к определенному", - говорит Рибо. "Если из неопределенного сделать синоним общего, тогда можно, пожалуй, утверждать, что вначале появляется не частное, но также и не общее в точном смысле слова, а неясное. Другими словами, это значит, что как только ум переживает момент восприятия и его непосредственного воспроизведения в памяти, тогда возникает родовой образ, то есть переходное состояние между частным и общим, - смутное упрощение"281. С этим положением нельзя не согласиться; если принять в расчет, до какой степени даже и в развитом человеческом сознании изобилуют низшие стадии восприятия, столь неопределенные, что их нельзя назвать ни общими, ни индивидуальными. Если мы гуляем, совершенно погрузившись в свои размышления, и только смутно различаем какие-то деревья, каких-то идущих мимо нас людей, то эти образы, деревьев и людей, пожалуй, нельзя назвать ни общими, ни индивидуальными. Быть может, животные и дети начинают с восприятия только таких смутных образов. Чтобы не вдаваться в область слишком специальных исследований, мы не будем решать вопроса, правда ли, что эти образы, которые несомненно нельзя назвать индивидуальными, не могут быть причислены также и к общим представлениям. Мы прямо подойдем к своей цели, если зададим следующий вопрос: когда смутные образы заменяются образами ясно дифференцированными (отчетливыми восприятиями, которые суть не что иное, как комплекс недоразвитых или переразвитых суждений), то получаются ли при этом прежде всего индивидуальные или общие образы? И вот на этот-то вопрос мы даем следующий на первый взгляд парадоксальный ответ: даже тогда, когда мы стоим лицом к лицу с единичною вещью и имеем в восприятии высоко дифференцированный образ ее, этот образ в громадном большинстве случаев есть общее представление. Чтобы согласиться с этим, достаточно обратить внимание на то, что даже и высоко индивидуализированное представление о какой-либо единичной вещи не гарантирует нас от того, чтобы мы не смешали ее с другою вещью, которая оказывается для нас неразличимо сходною с первою не вследствие недостатков нашей памяти, а вследствие недостаточной индивидуализации представления во время самого акта восприятия. Положим, мы внимательно рассматриваем какой-нибудь фрукт, напр., красивый крупный золотисто-желтый лимон; как бы отчетливо мы ни восприняли его своеобразную неправильную лимоновидную форму, оттенок его цвета, обилие глубоких точек на его кожуре, все же несомненно можно найти другой чрезвычайно сходный с первым лимон, и, если бы какой-либо волшебник положил его на место первого так, чтобы мы не видели, как они меняются своими местами в пространстве, мы бы не заметили обмана. Неполная индивидуализация наших представлений становится еще более ясною, если взять не целую вещь, а часть вещи: положим перед собой на стол лист бумаги, окрашенной в чрезвычайно ровный желтый цвет, и накроем его сверху листом черной бумаги, в котором прорезано отверстие в форме квадрата, тогда перед нашими глазами будет находиться желтый квадрат; если кто-либо станет передвигать желтый лист из стороны в сторону, так, чтобы мы этого не заметили, то перед нашими глазами в каждом акте восприятия будут разные квадраты, а нам будет казаться, что все один и тот же квадрат, и это не вследствие недостатка памяти, а вследствие неполной индивидуализации восприятия. Нам, может быть, возразят, что подобное наблюдение, упускающее из виду перемещение предмета в пространстве, есть уже своего рода отвлечение, абстракция, и потому неудивительно, что при этом получается общее представление. Однако таким возражением всякий номиналист сам себя выдал бы головою: делая его, он признал бы именно то, что мы хотели доказать. Нам совершенно все равно, отчего получаются такие восприятия: мы хотим лишь показать, что даже в момент восприятия, имея в сознании высоко дифференцированное, отчетливое представление, мы усматриваем такие стороны вещи, которые общи у нее с многими другими вещами, так что наше представление целиком или отчасти неразличимо сходно с представлениями о некоторых других вещах. Перед нами находится "эта определенная вещь" - этот лимон, эта книга в сером переплете, этот лист красной пропускной бумаги, но воспринимаем мы лимон вообще или в лучшем случае "крупный" лимон, "зеленовато-желтый" лимон и т.п., книгу в сером переплете вообще, лист красной пропускной бумаги вообще. Восприятие в большинстве случаев индивидуализируется лишь настолько, чтобы отличить вещь от других вещей, и притом не от всех, а только от тех, которые принадлежат к окружающей обстановке. Если в нашей библиотеке только одна книга переплетена в серый парусиновый переплет, то, отыскивая ее, достаточно индивидуализировать восприятие лишь настолько, чтобы увидеть книгу в сером переплете, дальнейшая индивидуализация восприятия возможна, но для данной цели она совершенно не нужна и потому, обыкновенно, отсутствует. Таким образом, сталкиваясь с единичною, единственною в мире вещью, мы усматриваем в ней, обыкновенно, лишь такие стороны ее, которые общи у нее со многими другими вещами, и представление о ней оказывается средне-общим, а вовсе не единичным, как утверждают номиналисты и как это вообще принято до сих пор в науке.
      Если признать, что восприятия, которыми мы руководимся в повседневной жизни, суть представления средней степени общности, то отсюда следует, что познавательная деятельность дает прежде всего знания средней степени общности, и уже на этой почве развиваются в одну сторону знания наивысшей степени общности и в другую сторону знания низшей степени общности, а также знания об индивидуальном. Если присмотреться к процессу развития повседневных житейских знаний, языка, а также научных знаний, то везде мы найдем подтверждения этого положения. Ни одна из наук еще не закончила процесса восхождения к наиобщему знанию, а также процесса нисхождения к знанию низших степеней общности. Первое положение слишком очевидно для того, чтобы стоило дальше распространяться о нем, а в подтверждение второго достаточно привести следующие примеры. В физике установлены некоторые общие законы скорости распространения звука в газах, жидкостях и твердых телах, но бесчисленное количество более частных законов скорости распространения звука еще вовсе не исследовано. Химия изучила огромное количество реакций соединения и разложения веществ в том смысле, что знает конечные результаты их в общих чертах, но как изменяются эти реакции в частностях в зависимости от изменений в давлении, температуре и т.п., она в большинстве случаев не знает. Ботаника и зоология не установили еще множества разновидностей даже и европейских животных и растений. История, по своей задаче наука об индивидуальном по преимуществу, на деле характеризует свои объекты главным образом с их общей стороны, отмечая, напр., догматизм кальвинизма и свободомыслие цвинглианства, и из этих общих черт она не в силах сложить индивидуальное явление в точном смысле этого слова.
      Нам возразят, быть может, что мы идем против очевидности: представители экспериментальных наук, напр., химики, несомненно, изучают единичные явления, наблюдая отдельные реакции, совершающиеся прямо перед их глазами как реальный единичный процесс; отсюда они восходят к знаниям низшей степени общности, далее, комбинируя эти обобщения, переходят от них к обобщениям, более широким и т.д. Такой взгляд на метод точных наук чрезвычайно широко распространен даже и в наше время, он кажется неоспоримым, однако на деле он заключает в себе одно опасное quaternio terminorum23, приводящее к совершенно ложным представлениям о научном методе вообще и о различии между философскими и "точными" науками в частности. Без сомнения, химик, приливающий серной кислоты к прозрачному раствору хлористого кальция и наблюдающий вслед за этим помутнение раствора и образование в нем осадка сернокислого кальция, имеет дело с единичным, единственным в мире и никогда более неповторимым уже событием, однако в такой же мере несомненно и то, что в этом событии он видит не индивидуальные неповторимые черты его, а лишь такие стороны его, которые в нем неразличимо сходны с другими близкими к нему событиями того же рода, так что уже первое суждение его, "если прилить серной кислоты к раствору хлористого кальция, то получится осадок сернокислого кальция" принадлежит по своему содержанию к числу знаний средней степени общности и может быть превращено в знание единичного факта только искусственно и чисто формальным способом, путем присоединения ненужного в данном случае придатка, именно путем указания места и времени, когда случилась эта реакция. В отношении к познанному содержанию явления этот придаток обыкновенно играет такую же роль, как этикетка на склянке с прозрачною жидкостью: он чисто внешним способом помогает нам отличить родственные явления друг от друга.
      Почему, сталкиваясь с единичною вещью, мы легче всего опознаем средне-общее содержание ее, с большим трудом содержание низшей степени общности, с наибольшим трудом наиобщее и индивидуальное? Причин этому много, и исследовать их нам не нужно, за исключением одной, прямо коренящейся в существе познавательной деятельности. Знание есть дифференцирование объекта путем сравнивания и, если условия процесса сравнивания таковы, что облегчают прежде всего дифференцирование средне-общего содержания вещей и затрудняют дифференцирование наиобщего и индивидуального, то указанный порядок опознания в значительной степени объясняется этими условиями. Нетрудно показать, что это в самом деле так.
      Наиобщее, напр., субстанциальность, переживается нами почти во всяком акте восприятия, и металл, и минерал, и растение, и животное, и наше я даны в опыте как нечто субстанциальное. Несмотря на подавляющее разнообразие и различие этих вещей, в них есть нечто тожественное, неизменно одно и то же, именно их субстанциальность. Поскольку при переходе от одной вещи к другой мое восприятие в этом отношении нисколько не меняется, я лишен возможности опознать эту сторону вещей, потому что опознание требует сравнения, т.е. соотнесения одного переживания с другими переживаниями, отличающимися от него, но не слишком разнородными с ним, а материал для такого сравнения и дифференцирования в данном случае отсутствует. К тому же нужно обладать виртуозною способностью умозрения (об умозрении подробно будет сказано в следующей главе), чтобы отвлечься от бесконечно разнообразного множества вещей и сосредоточить внимание на утопающем в их разнообразии островке тожественного в них, чтобы подвергнуть это тожественное сравниванию, которое необходимо для опознания и дифференцирования. Таким образом, философ, изучающий субстанциальность, и химик, изучающий реакцию образования CaSO4, отличаются друг от друга не тем, что один имеет дело с фактом опыта, данным в восприятии единичной вещи, а другой будто бы имеет дело с чем-то не данным в опыте: оба они совершенно одинаково находят изучаемые ими стороны мира в опыте, в восприятии единичных вещей, но в силу условий сравнения опытный материал одной науки дифференцируется, фиксируется и наблюдается с величайшим трудом, тогда как опытный материал другой науки дифференцируется с совершенною отчетливостью. Поэтому, когда философ начинает раскрывать содержание таких понятий, как субстанция, то люди, не дифференцировавшие этой стороны вещей, воображают, что эти слова или лишены всякого значения, или же значение их не может быть дано в сознании так, как дано значение слов "этот красный цвет" при восприятии красной вещи.
      Приобретение знаний низшей степени общности требует меньшего труда, однако все же они даются не так легко, как знания средней степени общности, и в некоторых случаях требуют необыкновенного специального навыка и упражнения. Все мы без труда отличаем воробья от овсянки, но немногие из нас способны заметить те различия между воробьями, в силу которых зоолог отличает вид домашних от вида полевых воробьев (paser domesticus и passer montanus). Тонкие различия между семенами ржи, которые опытный хозяин признает всхожими или невсхожими, различия между условиями варки сыра, которые опытный сыровар признает благоприятными или неблагоприятными, требующими таких-то или иных дополнений или изменений, различия между сортами стали, принимаемые инженером в расчет при употреблении стали для различных целей, и т.п. принадлежат к числу знаний низшей степени общности, и всякий знает, какой труд, внимание, настойчивость и навык требуются для приобретения этих знаний. Приобретая эти знания, мы сталкиваемся с затруднением, которое аналогично одному из затруднений, препятствующих приобретению наиобщих знаний. Нужно обладать виртуозною способностью различения для того, чтобы, сталкиваясь с вещами, обладающими множеством одинаковых свойств, сосредоточить внимание на утопающем в их сходстве островке различного в них, чтобы подвергнуть это различное сравниванию для опознания и дифференцирования.
      Труднее всего опознать во всякой вещи ее индивидуальность282, т.е. то, в чем вещь оказывается единственною в мире, неповторимою и незаменимою ничем другим. Всякий человек, всякое животное и растение, всякое событие или процесс, напр., игра Росси в "Короле Лире", несомненно имеют свою индивидуальную физиономию, но уловить индивидуальность единичной вещи удается лишь немногим людям и только в отношении к немногим вещам. Интерес к индивидуальному и способность улавливать его есть утонченный цветок культуры, распускающийся лишь там, где развито стремление к художественному, эстетическому созерцанию, созиданию и преобразованию действительности. Восприятие индивидуального содержания вещи сопутствуется в нас сознанием внезапно возникшей чрезвычайной близости, интимного отношения к вещи, сознанием того, что мы вошли в глубочайшие тайники ее своеобразной, самостоятельной жизни. Однако в большинстве случаев при этом мы не идем далее смутного сознания индивидуальности, и отметить точно, какая часть переживаемого содержания вещи индивидуальна, не менее трудно, чем указать точно наиобщую сторону переживаемого содержания вещи.
      Натуры, несклонные к художественному созерцанию действительности, улавливают индивидуальность лишь тех вещей, с которыми в силу практических потребностей и интересов им приходится часто сталкиваться как с индивидуальностями: таким знанием обладает всякий по отношению к своим родным или по крайней мере ближайшим родственникам, к своей социальной среде, своему городу, имению и т.п. Иногда такое глубокое знание возникает даже в отношении малозначительных вещей; так, пастух знает каждую овцу в стаде, садовник всякую яблоню в саду. Однако в этих случаях мы имеем дело чаще всего с виртуозно развитым знанием низших степеней общности (такая-то овца отличается от всех других тем, что у нее шерсть несколько длиннее, такая-то овца прихрамывает и т.п.), а вовсе не с знанием индивидуальности единичной вещи.