Я вновь взглянул во двор. Мужичок снял с костра очередной кусок проволоки, приплясывая и перекидывая его из руки в руку, сдернул насаженный на него кусок мяса. Кинул в рот: И, смешно раздувая щеки, зачавкал.

Поморщившись, я слез с подоконника и вышел в коридор. Постоял немного, глядя на грязные обшарпанные стены, давным-давно разбитые лампы и густо присыпанный мусором пол, на чумазого, похожего на крысенка человека, поспешно прошмыгнувшего по коридору мимо меня. Подумал. И вернулся, для того чтобы прихватить с собой самую большую свою ценность: то, что я не мог взять с собой, но не мог и оставить здесь.

На то, чтобы найти ведущую на чердак лестницу, много времени не понадобилось. Взобравшись по скрипучим деревянным ступеням, я медленно толкнул провисшую дверцу и, пригнувшись, шагнул вперед. Хмыря я заметил сразу. В полутьме чердака, на фоне настежь распахнутого полукруглого оконца не заметить его было трудно.

Хмырь опять сидел на подоконнике. Уж не знаю с чего пошло такое единодушие, но здесь все почему-то предпочитали сидеть именно на подоконниках. И даже я сам, едва попав в здешнюю теплую компанию, моментально перенял эту привычку. Но мне-то простительно — у меня в комнате другой мебели просто не было.

Я подошел. Кивнул покосившемуся в мою сторону Хмырю. За неимением места на маленьком подоконнике прислонился к стене.

Лениво выпустив в темнеющее небо неровное колечко дыма, Хмырь протянул мне недокуренную самокрутку.

— Будешь?

Я молча помотал головой.

— И правильно. Дрянь, а не табак. Наполовину опилки… — Хмырь щелчком отправил дымящийся окурок вниз. — Слышал, ты Жирдяя вместе со всей его бандой отметелил. Правду говорят или брешут?

Я только вздохнул. Прошло не больше получаса, а все уже в курсе. Не зря говорят: слухи — самая быстрая вещь на свете.

— Правду.

— Зря, — коротко буркнул Хмырь. И пояснил то, что, по-моему, в пояснениях не нуждалось. — Жизни теперь тебе здесь не будет. Он тебя из-под земли достанет, не успокоится, пока не отомстит втройне.

— А что мне еще оставалось? Безропотно позволить себя ограбить и избить? — Я громко фыркнул, выказывая свое отношение к столь бесхребетному поступку. — Или с максимальной вежливостью выставить этих дураков за дверь? «Извините, у меня нет настроения с вами драться…»

— Убить надо был о, — меланхолично сказал Хмырь. — Если ввязался в драку, всегда доводи ее до конца. Никогда не оставляй противникам второго шанса, потому что тебе они его точно не оставят.

— Не за что убивать было, — мрачно буркнул я, несколько огорошенный столь циничным и жестоким взглядом на жизнь. — Да и противно как-то.

— Убивать всегда противно. Но иногда, к сожалению, — надо. — Вытащив из кармана кисет и обрывок газеты, Хмырь несколько недоуменно посмотрел на них и смущенно сунул обратно. — Вот только когда оно наступит — это самое «надо», — каждый для себя выбирает сам. И главное — не ошибиться. Потому что, если сделаешь неверный выбор, если не убьешь, когда должно, или убьешь, когда не должно, ты проиграешь. Раз и навсегда проиграешь…

Некоторое время мы молчали. Потом я тихо, едва слышно спросил:

— Где ты служил?

Но ответа так и не дождался… Впрочем, в некотором роде ответом можно было посчитать промелькнувшую в его глазах боль. Но истолковать столь мимолетный и расплывчатый знак я так и не сумел. Быть может, если бы на моем месте была Мать Евфросиния или Еременко, им бы хватило и этой малости, чтобы до конца размотать клубок чужой жизни. Но я — то ведь всего лишь человек.

Всего лишь человек…

А кем бы я хотел быть?..

— Скажи, — негромко спросил я, — если б ты знал, что завтра будет конец света… Что бы ты сделал?

Я не хотел задавать этот вопрос — он вырвался как-то сам собой. Но теперь я понял, что он действительно важен. И против воли задержал дыхание, дожидаясь ответа.

— Не знаю, — после недолгой паузы ответил Хмырь. — Наверное, пошел бы и напился. А потом до самого утра сидел на крыше, смотрел в небо и очень-очень хотел, чтобы напоследок прошел дождь.

Я поморщился.

— Да нет, я серьезно.

— Я тоже, — фыркнул Хмырь. — Я тоже.

— Тогда почему?..

— Что «почему»? Почему я потрачу последние отпущенные мне часы на бесполезное времяпрепровождение, на выпивку и танцы под дождем, а не на покаянные молитвы и слезливые раскаяния?

— Ну хотя бы, — я с вызовом посмотрел на него. Хмырь же только улыбнулся.

— Потому что я не считаю, что это мне поможет.

— То есть, по-твоему, все эти молитвы бесполезны? Все церкви, священники, кресты — это все бесполезно? Может быть, и души тоже не существует, ты так считаешь?!

Не знаю почему, но я вдруг завелся как никогда. Хмырь, наоборот, оставался совершенно спокоен.

— Не передергивай, — заявил он. — Я не говорил, что молитва бесполезна как таковая. Наоборот, произнесенная от чистого сердца она — лучший бальзам для души. Но насколько чистосердечной будет моя молитва? И как это будет выглядеть? Сорок три года я, значит, давил зад, вспоминая о Боге, лишь чтобы помянуть его всуе, а потом вдруг узнал, что через несколько часов умру, и сразу же обернулся к Всевышнему. Что это будет? Холодный расчет, призывающий потратить последние минуты жизни на то, чтобы задобрить и умилостивить того, кто видит и понимает все, или по-настоящему чистое раскаяние?.. Пойми, всю свою жизнь я отрицал Бога. Всю жизнь от рождения и до сегодняшнего дня. Так имею ли я право просить его принять мою душу?

Заметив, что я уже открыл рот, Хмырь поспешно поднял руку.

— Подожди. Ты еще успеешь поиздеваться над моим мировоззрением. Сначала дай доскажу… Бог тут, конечно, ни при чем — если я покаюсь, он, возможно, простит меня. Дело во мне. Всю жизнь говорить и думать одно, а, едва запахло сиюминутной выгодой, поступить от противного? Как это называется? Кем я буду после этого?.. Да лучше уж я отправлюсь прямиком в зубы к Дьяволу, чем пойду против себя.

Он замолчал, невесело глядя куда-то вниз, во двор. И я наконец-то смог задать вертящийся на языке вопрос:

— Мне казалось, атеизм раз и навсегда отошел в прошлое тридцать лет назад, — я недоверчиво покачал головой. — Как можно отрицать Бога? Как можно отрицать существование того, кто, вне всяких сомнений, существует?

— Ты не понял, Молчун, — Хмырь слабо улыбнулся, вновь продемонстрировав мне изумительно ровные здоровые зубы. В старые времена с такими зубами было бы не грешно сняться в рекламе какой-нибудь зубной пасты или щетки. — Я не отрицаю существование Бога как такового. Нет. Я всего лишь отрицаю его как личность, как нечто разумное и одухотворенное. По-моему, Бог — это всего лишь сила, равно далекая как от самого человека, так и от наших бессильных потуг понять ее сущность. Он как гравитация, как радиоволна, как скользящее в глубинах космоса реликтовое излучение. Он вездесущ и всемогущ, но только в рамках каких-то определенных, быть может, установленных им самим правил. Он неразумен и скован всевозможными догмами, быть может, тоже установленными им самим. Он существует, он вокруг нас, он внутри нас, он повсюду, но его нет рядом с нами, потому что он неимоверно далек от всего человеческого. Он — Бог.

За окном быстро темнело. Утверждая свою власть, на землю опускалась ночь, превращающая в призрачные ирреальные тени грязные коробки домов, покореженные автомобили, фигуры сидящих во дворе людей. В небе одна за другой зажигались звезды. Над периметром расчертили горизонт яркие лучи прожекторов. Далеко-далеко в центре города полыхнула огнями центральная радиовышка. А во тьме чердака неизвестного дома, расположенного на давно забытой улице, одна практически невидимая во мраке тень негромко втолковывала другой:

— Мы пытаемся судить Господа так, словно он один из нас, будто он человек. Могущественный, наделенный невероятной силой и возможностями человек. А это не так. Совсем не так. Бог — это Бог, а человек — это человек. Совершенно разные вещи. Приписывать Богу человеческую мораль, по меньшей мере, бессмысленно. Мы, низменные тварные создания, не можем судить Его деяния и помыслы — они изначально несопоставимы с нашими. Для того чтобы судить о правильности тех или иных действий, надо— стоять вровень с тем, кто их совершает. То есть быть Богом или, на худой конец, Дьяволом. Быть законом природы.

Чиркнула спичка, выхватывая из темноты очерченное тенями лицо. Хмырь ловко прикурил, выдохнул облачко едкого смолистого дыма и выбросил погасшую спичку за окно.

— Нет смысла молиться на закон природы. Нет смысла мечтать о небе, чтобы однажды с молитвой спрыгнуть со скалы, нет смысла стоять на вершине холма и одну за другой бросать хвалебные молитвы грозовым тучам, нет смысла молить дерево дать побольше плодов. Нужно всего лишь понять закон, осмыслить и — изобрести самолет, поставить громоотвод, насытить землю удобрениями. Так и здесь. Мы просто не должны идти вразрез с установленными правилами. Тогда не придется разбиваться о камни, получать разряд молнии и сидеть голодным. И не придется в ужасе ожидать кары небесной…

Хмырь замолчал, оборвав свою проникновенную речь на полуслове. Будто испугался неожиданно вырвавшейся откровенности.

Во тьме то вспыхивала, то угасала, будто гипнотизируя, красная точка самокрутки. В воздухе плыл едкий запах табачного дыма. Где-то под нами, во дворе, дежурно переругивались две женщины, споря из-за каких-то своих совершенно неважных перед лицом надвигающейся катастрофы мелочей. Молчание становилось все тягостнее и тягостнее. Оно давило на нервы, царапало грудь невидимой когтистой лапой.

— Твоя концепция не нова, — заметил я, когда молчать стало совсем уж невыносимо. — Что-то подобное имеется даже в учебнике теологии для старших классов. В разделе «Богомерзкие построения, еретические взгляды и опасные заблуждения».

Невидимый в темноте Хмырь негромко фыркнул, раздавливая красную точку самокрутки о подошву:

— Да знаю я. Слышал. Читал даже. Неоднократно.

— И что? — с интересом спросил я. — Смеялся. — Непонятно почему, но мне вдруг показалось, что голос его звучит немного смущенно. — Так бестолково написано… И кто только составлял эти учебники?

— Понятия не имею, — сознался я. И, не выдержав, спросил: — У тебя здесь свет-то хоть есть?

— Свет? В смысле — электричество? — Хмырь рассмеялся. — Откуда? Это тебе не центральные районы.

— Ну, хоть что-нибудь. Лампа? Керосинка? Фонарик? Достало уже в темноте сидеть.

— Керосинка?.. Ну, ты даешь, друг. Для нее горючка будет стоить больше, чем электричество для всего дома. — Еще раз хохотнув напоследок, Хмырь наконец-то сжалился: — Свечка есть.

Он отошел от окна, моментально превратившись в еще одну смутную тень среди множества других теней. Закопошился где-то в стороне, явно выискивая что-то на ощупь. Потом вновь чиркнула спичка, и мрачные внутренности чердака осветил тонкий огонек кособокой и явно самодельной свечи.

Пристроив орудие света на сальном подлокотнике старого облезлого кресла, Хмырь немедленно плюхнулся в него. Поерзал, устраиваясь поудобнее. Закинул ногу на ногу. И гостеприимно указал на стоящий неподалеку стул.

— Занимай коронное местечко. Доставай бутылку — она вон там, под столиком. И кружки там же возьми… Спасибо… Давай-ка мы с тобой выпьем за неизбежный конец света, дай-то нам Бог его не застать.

— Я не буду, — понюхав плещущуюся в помятой алюминиевой кружке мутную жидкость, я осторожно отставил посудину в сторону. — Мне еще сегодня побегать предстоит. И хотелось бы сохранить трезвую голову.

— Трезвая голова в наши дни — это нонсенс, — возразил Хмырь, моментально превращаясь из рассуждающего о высоких материях высоколобого философа в пропитого алкоголика, дрожащей рукой тянущегося к бутылке. Я аж вздрогнул от такой разительной перемены. — А вот я, пожалуй, пропущу кружечку. Что-то ты меня раззадорил своей болтовней… А ты давай колись. Я же вижу, что у тебя что-то на уме. Что-то надо от старины Хмыря? Да? Ну так говори, что.

— Ну… Я, собственно… — Глядя на задумчиво покручивающего в руках кружку Хмыря, я уже и не знал, как поступить: сделать так, как задумывал, или махнуть рукой и положиться на везение.

Отсалютовав мне полной кружкой, Хмырь вдруг, вместо того чтобы вылить ее содержимое в глотку, грохнул о стол. Добрая половина наполнявшего и без того основательно помятую кружку самогона выплеснулась и темной лужицей разлилась по исцарапанной столешнице. На пол одна задругой зачастили черные капли. Я вздрогнул и… решился.

На свет появился перевязанный проволокой грязно-серого цвета бесформенный сверток.

— Я могу оставить это у тебя? Ненадолго. Дня на два-три.

Спрашивая, я внимательно смотрел ему в лицо, пытаясь понять, почувствовал ли он просачивающуюся сквозь тряпку липкую тягучую тьму. Если почувствовал, то я смогу заметить это по его глазам… А дальше… дальше я поступлю по обстоятельствам… вынужден буду поступить.

Он не почувствовал. На его лице не отразилось ничего, кроме легкого любопытства и некоторой вполне понятной недоверчивости. Но страха во взгляде не было. И это было хорошо. Это означало, что я и в самом деле могу оставить кинжал здесь… Если, конечно, поверю в честность этих иронично-насмешливых глаз.

— А это что такое? — Хмырь протянул руку и спокойно принял у меня сверток, не вздрогнув, даже когда аура тьмы незримыми когтями вцепилась в его ладонь. Не почувствовал. Или просто не понял, откуда идет этот холод… Только взгляд его изменился. Всего лишь на мгновение, но в нем что-то мелькнуло. И я заметил это что-то.

— Власть, сила, могущество, — спокойно произнес я, пожимая плечами. — Все, что угодно. Все, что ты только можешь пожелать.

Он усмехнулся. Подбросил сверток на ладони.

— И ты так просто оставляешь его у меня?.. Не боишься, что я захочу присвоить всю твою силу и власть?

Я в упор взглянул на него, поймав устремленный на меня цепкий внимательный взгляд. И невесело улыбнулся, разведя руками.

— Ты же умный человек, Иван. Должен понимать, что все имеет свою цену. И сила, и власть, и могущество. Чем больше возможности, тем выше цена. Это, — я ткнул пальцем в сверток, — в умелых руках, управляемых недурной головой, дает очень большие возможности. Очень!.. Так подумай, насколько высока будет цена? И захочешь ли ты ее заплатить?

Помолчав несколько секунд, Хмырь медленно кивнул:

— Понятно… А что за цену заплатил ты, чтобы заполучить вот этот сверточек, что бы там в нем ни было? Я молчал, глядя на него.

— Понятно… — снова повторил Хмырь, вновь наполняя кружку мутно-белесой жидкостью и беря ее наизготовку. — Хорошо. Можешь спокойно идти. Я спрячу твою вещь, никто не найдет. Заберешь ее, когда вернешься… если вернешься.

— Вернусь, — пообещал я. — Если останусь в живых, то вернусь.

— Если останешься в живых, — повторил Хмырь. И спокойно кивнул с таким видом, будто речь шла всего лишь о погоде.

Я молча мотнул головой, отступая во мрак.

— Иди, — негромко буркнул мне вдогонку Хмырь. — Удачи я желать не буду, потому что не знаю, что ты задумал. Но все же знай, я буду очень-очень огорчен, если с тобой что-нибудь случиться. Ты мне нравишься, Молчун. В тебе есть то, чего нет у большинства людей, — искра жизни.

На мгновение я сбился с шага. Вздрогнул. Обернулся, глядя на черты усталого и спокойного лица, выхваченные дрожащим светом из мрака.

— Что?..

— Я сказал, что оставлю тебе выпить, — явно довольный, захохотал Хмырь, потрясая наполовину опустошенной емкостью. — Ладно уж. Иди, вояка. Не буду я больше смущать своей ересью твои молодые мозги.

Адресовав развалившемуся в кресле еретику кривую насмешливую улыбку, которую он в окутывающей меня темноте вряд ли разглядел, я осторожно нащупал ногой верхнюю ступень ведущей вниз лестницы.

В одном я был готов поклясться: несмотря на все свои разглагольствования и размахивания бутылкой, за все время нашей беседы Хмырь не захмелел нисколечко, только притворяясь подвыпившим… И еще, он, похоже, понял, что находится в свертке. Не разворачивая, понял.

Воистину, этот человек был величайшей загадкой из всех, кого я когда-либо знал. Даже наш шеф по сравнению с ним казался всего лишь пацаненком…

Но больше всего меня волновал один-единственный вопрос: могу ли я ему доверять?

Впрочем, выбор я, кажется, уже сделал.

Я только что доверил странному человеку, с которым был знаком всего лишь несколько часов, свою жизнь. Но не это было самым удивительным…

В глубине души я почему-то был уверен, что поступил абсолютно правильно.

Аккуратно — на ощупь — спустившись вниз, я задержался только для того, чтобы прихватить оставшиеся в комнате вещи. После чего, нос к носу столкнувшись на лестнице с прихрамывающим сразу на обе ноги Жирдяем и издевательски помахав ему рукой, оказался на улице.

Все-таки прятаться в старом городе и скрываться в населенных районах — две большие разницы. За периметром я бы вряд ли рискнул высунуться из своей норы в такое время, прекрасно зная, что любая нечисть лучше всего чувствует себя именно ночью. Ну а если бы жизнь все же заставила пойти на такое, я шел бы исключительно по самым широким проспектам, огибая десятой дорогой всякие там подозрительные переулки и дворики. И шарахался при этом от каждой подозрительной тени.

Здесь же, среди освещенных неровным электрическим светом улиц, все было по-другому. Да и вести себя надо было совсем иначе. Здесь темнота из опасного непредсказуемого врага превратилась в моего друга.

Я шел исключительно по дворам, перебираясь от дома к дому и стараясь без крайней нужды не выходить на ярко освещенные улицы и центральные проспекты. Я шел мимо темных провалов подъездов, мимо окон, большая часть которых была темна, как сама ночь, мимо занимающихся своими подчас не совсем законными делами развеселых компаний и редких одиночек, которые вряд ли даже замечали проскользнувшую мимо тень.

Я был незаметен. Я был осторожен… И все равно ближе к центру города я попал в засаду…

Когда я краем глаза уловил мимолетное движение в узком переулке, признаю, сердце мое едва не провалилось в пятки. И вполне обоснованно: любой вампир, любой оборотень и даже любой мертвяк из тех, что посвежее, незамеченными подобравшись ко мне столь близко, имели бы по-настоящему реальные шансы использовать мою персону в качестве позднего ужина или раннего завтрака — по желанию. А если уж он тем паче не один…

К счастью, я был не в старом городе. Встретить на здешних улицах мертвяка или вампира, несмотря на вызывавшую ярое недовольство городских властей расхлябанность охраняющих периметр армейцев, все же крайне маловероятно. И потому, скорее всего, там меня ждали обычные люди. Живые и дышащие.

Это действительно оказались люди. Трое. Молодые, подтянутые, небедно выглядящие и в дополнительном заработке вряд ли нуждавшиеся. Непонятно было, что толкнуло их на грабеж… А то, что это был именно грабеж, я не сомневался — поблескивающий в отраженном свете притаившегося за углом фонаря нож-бабочка в руке одного из ночных гуляк другого истолкования ситуации не оставлял.

Они разошлись, охватывая меня полукольцом. И тот, что был с ножом, вышел вперед, явно собираясь вякнуть что-то оскорбительное… Вот только он не издал не звука. Не решился.

Вороненый ствол пистолета, смотрящий между глаз, не способствует излишнему красноречию.

На пистолет я рассчитывал исключительно как на психологический фактор, ибо стрелять не собирался ни в коем разе. Не только потому, что в обойме у меня были исключительно серебряные пули, тратить которые на этих оболтусов было, по меньшей мере, глупо. Выстрел — это неизбежный шум, на который не замедлит явиться ночной патруль. А именно этого я хотел бы избежать всеми средствами.

Так что стрелять я бы все равно не стал.

Но они-то этого не знали…

А даже если бы и знали, у меня оставалось еще одно надежное и проверенное оружие, с помощью которого я мог быстро и тихо разделать эту троицу под орех, — завернутый в куртку и привязанный за спиной меч. В такой ситуации он был куда надежнее и эффективнее пистолета. Но доставать его я пока не спешил.

Меч — исключительная привилегия чистильщиков. Их, можно сказать, кастовое оружие. Увидь эти трое меч в моих руках — могли бы и догадаться. И науськать на меня патруль, который в обмен на шанс поймать преступника номер один наверняка великодушно простил бы этой троице мелкие шалости в виде ночных грабежей.

Впрочем, то, что я меч не достал, еще не означает, что они не догадались, кто перед ними стоит…

Держа на мушке неподвижно застывшего главаря этой маленькой банды, я не знал, что делать.

Я мог отпустить их. Мог… Но это было рискованно.

Я мог убить их. Это я тоже мог. Вытащить меч, и тихо, без лишнего шума в течение трех-четырех секунд порубить их на фарш… Но и этот вариант мне не нравился.

Если я так сделаю, завтра поутру в этом переулке найдут три изрубленных трупа. Причем характер оставшихся на них ран будет неизменно указывать на холодное колюще-режущее орудие с длинным лезвием. А мечи есть только у чистильщиков.

Можно строить предположения, как поступят в этой ситуации армия и церковь и что скажет само Управление, но провоцировать власти на еще одну массовую облаву (которая, может быть, прижмет меня, а может, и нет) я не хотел. И оставлять столь заметные следы не хотелось тоже.

Отделаться от этой так не вовремя подвернувшейся под руку троицы можно было и вообще без помощи оружия. Я, конечно, не был специалистом по смертоубойному рукоприкладству. Но эти-то трое выглядели еще более не специалистами. Так что шансы были…

Но я не хотел делать и этого. Я не хотел воевать с людьми. Я не умел воевать с людьми… То есть, конечно, убить человека даже проще, чем того же мертвяка. Но… Но они были ЛЮДЬМИ.

Люди не должны воевать с людьми. Это единственное правило, которое человечество вынесло из горнила хаоса, опутавшего весь мир после Дня Гнева.

Вот уже почти тридцать лет на земле не было ни одной войны. Ни одной. Убийства были, казни, расстрелы, в том числе и массовые. Но войн не было.

Я не мог нарушить это правило.

Конечно, можно было рассматривать смерть этих парней и как обычное убийство. И, черт побери, большая часть человечества рассматривала бы ее именно так. Но для меня это была война, та самая война, которую я безмолвно объявил, нечисти, приняв после окончания учебки врученный мне на торжественном построении меч. И сейчас, несмотря на то, что весь город считал меня самое меньшее предавшимся тьме еретиком, я все еще был на войне.

Они мешали мне, но они не были врагами. Я не мог убить их. И потому просто стоял, направив пистолет в лицо незадачливому грабителю, и думал: как же мне не повезло…

Парень, которому я сунул под нос пистолет, зашевелился. Выпустил из рук нож — мы все четверо вздрогнули, когда мертвую тишину переулка разорвал показавшийся оглушительным звон. И парень медленно-медленно попятился назад, демонстрируя мне пустые ладони. Его основательно побледневшие дружки поступили точно так же.

Три человеческие фигуры отступили во тьму, моментально превратившись в едва заметные тени, которые в свою очередь беззвучно истаяли во мраке.

Я негромко хмыкнул, проводив их взглядом, убрал пистолет и, носком ботинка скинув трофейный нож в ближайшую канаву, крадучись продолжил свой путь.

Идти было уже недалеко. Я пробежал переулочек, съежившись, торопливо пересек освещенную многочисленными огнями улицу, прошел через дворы. И наконец-то увидел цель своего ночного путешествия подмигивающий мне светящимися пятнами окон старый кирпичный дом.

Окно на втором этаже, сразу же притянувшее мой взгляд, тускло светилось желтоватым светом прикрытого пыльным абажуром ночника.

Второй этаж — это практически рукой подать от земли. Подпрыгнуть, оттолкнуться и подтянуться. Никаких проблем. Я мог забраться на второй этаж. Легко. Я мог ввалиться через окно. Или влезть на балкон, благо он был не застеклен и, кажется, открыт. Я мог пролезть даже в форточку, хотя это и было бы непросто.

Но я избрал другой путь. Более простой… или более сложный. Это как посмотреть.

Я позвонил в дверь.

Довольно долго никто не открывал, но я не уходил. Не для того я прошел через половину города, чтобы уйти несолоно хлебавши. Тем более что хозяин был дома — я слышал его шаги.

Ну что, посмотрим, кто кого переупрямит? Мне торопиться некуда — одной ладонью придавил кнопку звонка, другой закрыл обязательный дверной глазок, и можно стоять хоть всю ночь.

Хозяин квартиры сдался минут через пять. Шлепая тапочками (я почти видел их — не по размеру большие, аляповатые, с дурацкими помпончиками), он подошел к двери и долго возился, очевидно, пытаясь рассмотреть незваного посетителя. Я же только улыбался, упорно продолжая терзать пластмассовую кнопку.

— Кто? — наконец спросил он. Я промолчал.

— Кто там?

И вновь тишина, прерываемая только истошными трелями звонка. Я ждал… И дождался. Щелкнул открывающийся замок. Дверь распахнулась.

— Дьяволово семя… Совсем охренели, время —два часа ночи! Убью!

Игнорируя пылающий праведной яростью взгляд и кольнувшее меня прямо в солнечное сплетение острие меча, я расплылся в улыбке:

— Доброй ночи, шеф.

Дмитрий Анатольевич, бессменный глава Управления внешней разведки и зачистки, одетый в нелепый халат и те самые потешные тапочки, которые я и представлял, мигнул. Отвел в сторону меч. Потом смерил меня внимательным, изучающим взглядом с ног до головы, будто удостоверяясь, что перед ним стоит именно Алексей Суханов, а не принявший его облик новый вид нечисти. И наконец, отступил в сторону.

— Заходи, — буркнул он, не выказывая никакого удивления, как будто к нему в гости каждый день заходят преступники, объявленные инквизицией в розыск, — не торчи в дверях.

Удивления шеф не выказал. Но дверь за мной закрыл очень и очень тщательно. Защелкнул все три замка, задвинул засов и даже навесил нелепую декоративную на вид цепочку. Я терпеливо ждал.

— Проходи. Садись… Стой, — шеф ткнул пальцем за спину, — это у тебя там меч?

— Ага, — я кивнул.

— Оставь здесь. На тумбочку положи. Я прищурился:

— Не доверяете?

— Если б не доверял — не впустил бы, — буркнул шеф. Но настаивать на моем разоружении не стал. Прошел в комнату и сердито загремел посудой. Оставшись в одиночестве, я вздохнул, аккуратно пристроил меч в указанном месте и последовал за ним.

Как и большая часть нашей братии, шеф жил один. Чистильщики вообще очень редко женятся. Наверное, как это ни парадоксально, потому что боятся. Боятся тех изменений, которые может внести в их жизнь женщина.

Но и женщины тоже в свою очередь не слишком-то стремятся выйти замуж за сумасшедшего, готового днями и ночами бродить черт его знает где, рискуя душой и телом, а потом в один прекрасный момент оставить свою супругу вдовой. С их точки зрения, это не самый привлекательный вариант развития семейных отношений. Потому большинство женщин в обязательном порядке перед свадьбой поднимают вопрос о смене чистильщиками работы. Хоть дворником, хоть грузчиком, хоть пулеметчиком на стену, но только чтобы ни шагу за периметр… Некоторые соглашаются. Но таких мало.

А еще иногда находятся такие счастливчики, которым удается отыскать достаточно терпеливую и понимающую супругу, которая не станет требовать невозможного. Таких еще меньше. И даже они рано или поздно начинают задумываться о том, что хорошо бы найти себе какое-нибудь более спокойное и безопасное дело, чем носиться по грязным улицам наперегонки со смертью.

И они правы. Семейный человек должен сидеть дома, хранить очаг и возиться с детьми.

Я — не семейный человек. И шеф — тоже. Любой зашедший в его квартиру гость понял бы это с первого взгляда: разбросанные повсюду вещи, груда не стираного белья в ванной, тонкий налет пыли на мебели и ни единого комнатного растения. Типичное жилище закоренелого холостяка, все свое время отдающего работе. Точно такое же, как было у меня.

Когда я прошел в комнату, шеф сидел на диване и помешивал налитый в крохотную кружечку чай. На журнальном столике стоял заварочный чайник. Из носика все еще шел пар… Странно, я даже не подозревал раньше, что наш шеф увлекается заполуночными чаепитиями.

Впрочем, чаепития чаепитиями, но осторожности он не потерял. И излишнего доверия ко мне, если судить по приставленному к диванной спинке таким образом, чтобы его в любой момент было удобно выхватить, мечу, не приобрел.

Хмыкнув, я молча подошел к старому продавленному креслу и сел.

— Наливай, — шумно отхлебнув, шеф указал на вторую стоящую на столике кружечку.

— Да нет, спасибо.

— Ну как хочешь, — не стал настаивать Дмитрий Анатольевич. — Тогда рассказывай.

— Чего рассказывать-то? — не понял я. Шеф невозмутимо отхлебнул еще раз и поставил кружечку на стол.

— Зачем пришел, рассказывай.

— Ну… — Я даже удивиться не сумел. Только подумал, что, наверное, для нашего шефа ночные посиделки с преследуемым инквизицией еретиком, за один только разговор с которым можно нарваться на анафему, явно претендуют на ранг привычного повседневного занятия. — Так… Я… А вы…

— Очень интересно, — спокойно отозвался на мою прочувствованную речь меланхолично почесывающий горбинку носа шеф. — И, главное, так красноречиво… Но извини, кажется, я тебя перебил. Продолжай.

Я продолжил:

— Я… Что мне делать, Дмитрий Анатольевич?

— Чай пить, — невозмутимо отозвался он, — а то остынет.

Я поморщился.

— Да я не об этом?.. Шеф?..

Дмитрий Анатольевич вздохнул. Помолчал, задумчиво помешивая содержимое своей кружечки. Я машинально отметил, что для этой цели у шефа имеются особые ложечки — серебряные. Роскошь. Или, может быть, последнее средство самообороны.

Серебряной ложкой в глаз… Смешно. Вилка подошла бы лучше.

— В тебе тьма, — негромко сказал шеф. — Я раньше не верил. Даже когда ты через теосоврестор пройти не смог — не верил. А сейчас — вижу… Зачем ты пришел, бездушный?

Сомнительный эпитет я проигнорировал. Не время сейчас для споров. Не время… Да и вопрос о моей душе до конца еще не ясен.

Все-таки тьма накладывает свои ограничения.

— Чтобы спросить совета.