Зеленый Дом

И мужчины, и женщины донимали отца Гарсиа — что, если это правда? Ах, отец Гарсиа, отец Гарсиа, Бог вас накажет, он смотрел на них отсутствующим взглядом, как бы углубившись в себя, а дон Ансельмо вырывался из рук полицейских, пытавшихся его удержать, — пусть сжалятся, пусть ему дадут дерюгу, он войдет. И когда появилась Анхелика Мерседес и все убедились, что это правда, что девочка здесь, целая и невредимая, в объятиях стряпухи, и увидели, как арфист со слезами на глазах благодарит Небо и целует руки Анхелики Мерседес, многие женщины расчувствовались. Они громко выражали свое сочувствие девочке, натерпевшейся страху, утешали арфиста или гневались на отца Гарсиа и осыпали его упреками. Ошеломленная, растроганная, просветлевшая толпа окружала дона Ансельмо, и уже никто — ни девицы, ни гальинасерки, ни мангачи — не смотрели на Зеленый Дом, пылавший в огне, который начинал гасить неизменный песчаный дождь, знаменуя реванш пустыни.

Непобедимые вошли, как всегда, — ударом ноги распахнув дверь и распевая гимн: они непобедимые, не жнут, не сеют, работать не умеют, знают только пить да играть, знают только жизнь прожигать.

— Я могу тебе только рассказать, что я слышал в ту ночь, — сказал арфист. — Ты ведь знаешь, девушка, что я почти ничего не вижу. Это меня и избавило от полиции, меня оставили в покое.

— Молоко уже горячее, — сказала Чунга из-за стойки. — Помоги мне, Дикарка.

Дикарка встала из-за столика музыкантов, направилась в бар, и они с Чунгой принесли кувшин молока, хлеб, молотый кофе и сахар. В зале еще горели лампы, но в окна уже лился яркий дневной свет.

— Девушка не знает, как было дело, Чунга, — сказал арфист, отхлебывая молоко маленькими глотками. — Хосефино не рассказал ей.

— Когда я его спрашиваю, он отмахивается, — сказала Дикарка. — Говорит, почему это тебя так интересует, не приставай, я ревную.

— Мало того, что у него совести нет, он еще лицемер и циник, — сказала Чунга.

— Когда они вошли, здесь было только два посетителя, — сказал Болас. — Вот за тем столиком. Один из них Семинарио.

Братья Леон и Хосефино расположились в баре. Они орали и дурачились: мы тебя любим, Чунга-Чунгита, ты наша королева, наша мамуля, Чунга-Чунгита.

— Перестаньте валять дурака и заказывайте что-нибудь или проваливайте, — сказала Чунга и повернулась к оркестру: — Почему вы не играете?

— А мы не могли, — сказал Болас, — непобедимые подняли адский шум. Сразу было видно, что они рады-радешеньки.

— Потому что в тот вечер у них была пропасть денег, — сказала Чунга.

— Посмотри-ка, посмотри, — сказал Обезьяна, показывая ей веер бумажек и облизывая губы. — Сколько тут по-твоему?

— До чего ты жадная, Чунга, так и впилась глазами, — сказал Хосефино.

— Наверняка ворованные, — отпарировала Чунга. — Что вам подать?

— Они уже, наверное, были навеселе, — сказала Дикарка. — Подвыпивши, они всегда сыпят шуточками и поют.

Привлеченные шумом, на лестнице показались девицы: Сандра, Рита, Марибель. Но при виде непобедимых у них сделались кислые физиономии, они перестали красоваться, и послышался громовой смех Сандры — ах, это они, вот те на, но Обезьяна встретил их с распростертыми объятиями — пусть идут к ним, пусть заказывают что угодно — и показал им бумажки.

— И музыкантам подай что-нибудь, Чунга, — сказал Хосефино.

— Славные ребята, — улыбнулся арфист. — Всегда они нас угощают. Я знал отца Хосефино, девушка. Он был лодочником и перевозил скот, который пригоняли из Катакаоса. Его звали Карлос Рохас. Очень симпатичный человек.

Дикарка снова наполнила чашку арфиста и насыпала сахару. Непобедимые сели за стол вместе с Сандрой, Ритой и Марибелью и стали вспоминать партию в покер, которую они только что сыграли в «Королеве». Молодой Алехандро с томным видом пил кофе. Они непобедимые; не жнут, не сеют, работать не умеют, знают только пить да играть, знают только жизнь прожигать.

— Мы их честно выиграли, Сандра, клянусь. Нам везло.

— Все козыри три раза подряд, вы видели что-нибудь подобное?

— Они разучили с девушками слова, — сказал арфист, добродушно посмеиваясь, — а потом подошли к нам и стали просить, чтобы мы им сыграли гимн. А я сказал — пожалуйста, но сперва попросите разрешения у Чунги.

— И ты закивала нам, Чунга, мол, сыграйте, — сказал Болас.

— Они сорили деньгами, как никогда, — объяснила Чунга Дикарке. — Отчего же мне было не потрафить им.

— Вот так иной раз и случаются несчастья, с меланхоличным жестом сказал Молодой, — все началось из-за какой-то песенки.

— Спойте, чтобы мы уловили мотив, — сказал фист. — Ну-ка, Молодой, Болас, раскройте пошире уши.

Пока непобедимые хором напевали гимн, Чунга покачивалась в своем кресле-качалке, как благодушная хозяйка дома, а музыканты отбивали такт ногой и про себя повторяли слова. Потом все вместе запели во все горло под аккомпанемент гитары, арфы и тарелок.

— Хватит, — сказал Семинарио. — Довольно горлопанить.

— До этого он не обращал внимания на шум и спокойно разговаривал со своим приятелем, — сказал Болас.

— Я видел, как он вскочил, — сказал Молодой. — Прямо как бешеный, я думал, он бросится на нас.

— Судя по голосу, он не был пьян, — сказал арфист. — Мы послушались его, замолчали, но он не успокаивался. Когда он пришел сюда, Чунга?

— Рано. Заявился прямо со своей асьенды — в сапогах, в брюках для верховой езды, с револьвером.

— Этот Семинарио был настоящий бык, — сказал Молодой. — И смотрел волком. Чем сильней человек, тем и злее.

— Спасибо, брат, — сказал Болас.

— Ты исключение, Болас, — сказал Молодой. — У тебя тело боксера, а душа овечки, как говорит маэстро.

— Не надо сердиться, сеньор Семинарио, — сказал Обезьяна. — Мы ведь только пели наш гимн. Разрешите пригласить вас распить с нами бутылочку пива. — Но он был не в духе, — сказал Болас. — Что-то его разозлило, и он искал ссоры.

— Значит, вы из тех петушков, что хорохорятся на площадях и улицах? — сказал Семинарио. — Что же вы меня не задираете?

Рита, Сандра и Марибель потихоньку пошли к бару, а Молодой и Болас заслонили арфиста, который, сидя на своей скамеечке, со спокойным видом принялся подвертывать колки. А Семинарио продолжал, грузный и дюжий, покачиваясь из стороны в сторону под фиолетовой лампочкой, — он тоже не старик и умеет повеселиться — и, ударяя себя в грудь, — но работает, гнет горб на своей земле и не любит бродяг, голодранцев, придурков.

— Мы молодые, сеньор. И мы не делаем ничего худого.

— Мы знаем, что вы очень сильны, но это не причина, чтобы оскорблять нас.

— А правда, что вы как-то раз подняли на руки одного парня из Катакаоса и забросили его на крышу? Это правда, сеньор Семинарио?

— Неужели они так унижались перед ним? — сказала Дикарка. — Я от них этого не ожидала.

— До чего вы меня боитесь, — утихомирившись, засмеялся Семинарио. — Как вы меня умасливаете.

— Когда доходит до дела, мужчины всегда скисают, — сказала Чунга.

— Не все, Чунга, — возразил Болас. — Если бы он задел меня, я бы ему ответил.

— Он был вооружен, и немудрено, что непобедимые испугались, — мягко сказал Молодой. — Страх, как и любовь, свойствен человеку, Чунга.

— Подумаешь, философ, — сказала Чунга. — Поменьше бы умничал.

— Жаль, что ребята не ушли в этот момент, — сказал арфист.

Семинарио вернулся за свой столик, и непобедимые тоже, но на их лицах уже не было и следа прежнего веселья. Пусть только он напьется, они ему покажут, хотя нет, ведь у него револьвер, лучше потерпеть до другого раза, а почему бы не сжечь его грузовичок? Он здесь, рядышком, возле Клуба Грау.

— Лучше выйдем и оставим его здесь взаперти, а сами подожжем Зеленый Дом, — сказал Хосефино. — Только и делов: вылить пару жестянок керосина да чиркнуть спичкой. Как отец Гарсиа.

— Он вспыхнул бы, как сухая солома, — сказал Хосе. — А за ним и поселок, и даже стадион.

— Лучше спалим всю Пьюру, — сказал Обезьяна. — Вот заполыхало бы, из Чиклайо было бы видно.

— А пепел долетел бы до самой Лимы, — сказал Хосе. — Но только надо было бы спасти Мангачерию.

— Еще бы, ясное дело, — сказал Обезьяна. — Уж мы бы что-нибудь придумали.

— Мне было лет пять, когда случился пожар, — сказал Хосефино. — Вы что-нибудь помните?

— Как он начался, не помню, — сказал Обезьяна. — А на следующий день мы пошли туда с ребятами из нашего квартала, но нас прогнали фараоны. Говорят, те, что первыми прибежали, растащили пропасть барахла.

— Я помню только, что пахло гарью, — сказал Хосефино. — И что виден был дым, и что много деревьев обуглилось.

— Пойдем попросим старика, чтобы он нам рассказал. Угостим его пивом, — сказал Обезьяна.

— Разве это не вранье? — сказала Дикарка. — Или они говорили о другом пожаре?

— Мало ли что болтают пьюранцы, девушка, — сказал арфист. — Не верь ни единому слову, когда они говорят про это. Чистые выдумки.

— Вы не устали, маэстро? — сказал Молодой. — Скоро семь, можно идти домой.

— Мне еще не хочется спать, — сказал дон Ансельмо. — Посидим, пока переварится завтрак.

Облокотившись на стойку, непобедимые уговаривали Чунгу: пусть она позволит ему посидеть с ними, что ей стоит, они только немножко потолкуют, пусть милая Чунга не будет злючкой.

— Все вас очень любят, дон Ансельмо, — сказала Дикарка. — Я тоже, вы мне напоминаете одного старичка из моих краев, которого звали Акилино.

Такие симпатичные, такие щедрые, — сказал арфист. — Они посадили меня за свой столик и угостили пивом.

Он вспотел. Хосефино вложил ему в руку стакан, он залпом осушил его и крякнул. Потом вытащил пестрый носовой платок, вытер лоб и густые белые брови и высморкался.

— Просим вас, как друга, старина, — сказал Обезьяна, — расскажите нам про пожар.

Арфист пошарил рукой по столу и, вместо своего стакана схватив стакан Обезьяны, одним духом опорожнил его. О чем они говорят, какой пожар? И он снова высморкался.

— Я был тогда еще ребенком и видел пламя с улицы Малекон. И люди бежали с дерюгами и с ведрами воды, — сказал Хосефино. — Почему вы не хотите рассказать нам, арфист? Что вам сделается, ведь прошло уже столько лет.

— Не было никакого пожара, никакого Зеленого Дома, — утверждал арфист. — Все это выдумки, ребята.

— Зачем вы смеетесь над нами? — сказал Обезьяна. — Соберитесь с духом, арфист, расскажите нам хоть самую малость.

Дон Ансельмо поднес два пальца ко рту, показывая, что хочет курить. Молодой подал ему сигарету, а Болас поднес спичку. Чунга погасила огни в зале, и солнечный свет потоком хлынул в окна и щели. На пол и стены легли желтые пятна, заиграли отсветы на кровле из, оцинкованного железа. Непобедимые продолжали приставать к старику: это правда, что некоторые девицы обгорели? Правда, что дом подожгли, гальинасерки? Он был в помещении? Отец Гарсиа это сделал просто по злобе или по религиозным мотивам? Правда, что донья Анхелика спасла Чунгиту, а не то она сгорела бы заживо?

— Все это сказки, и больше ничего, — уверял арфист. — Люди нарочно выдумывают всякие глупости, чтобы позлить отца Гарсиа. Пора бы оставить в покое бедного старика. А теперь, прошу прощения, мне надо работать, ребята.

Он встал и, вытянув руки, засеменил в тот угол, где располагался оркестр.

— Видите? Он, как всегда, придуривается, — сказал Хосефино. — Так я и знал.

— В таком возрасте уже размягчаются мозги, — сказал Обезьяна. — Может, он все забыл. Надо бы расспросить отца Гарсиа. Только у кого хватит смелости.

И тут раскрылась дверь и вошел патруль.

— Пройдохи, — проговорила Чунга. — Пришли выпить на дармовщинку.

— Патруль — это значит Литума и еще два фараона, Дикарка, — сказал Болас. — Они наведывались сюда каждый вечер.

II

Бонифация выпрямилась и посмотрела в сторону селения: через площадь Сайта-Мария де Ньевы по направлению к пристани бежали мужчины и женщины, возбужденно размахивая руками. Она снова наклонилась над грядками, на которые падали кривые тени бананов, но тут же опять разогнулась: взбудораженные люди безостановочно текли через площадь. Она взглянула на хижину Ньевесов: Лалита по-прежнему напевала, хозяйничая в доме, над тростниковой крышей вился сизый дымок. Бонифация обогнула хижину и вдоль берега, заросшего кустарником и осокой, по щиколотки в воде, пошла к селению. Кроны деревьев сливались с облаками, стволы — с охрою отмелей. Начался паводок, и мутные воды вздувшейся реки несли вырванные с корнем кусты, покрытые лишайником коряги, цветы, комья земли, помет, мертвых полевок. Озираясь по сторонам, медленно, осторожно, как следопыт, Бонифация пробралась через камыши, и за излучиной реки показалась пристань. Между приколами и каноэ теснилась толпа, а в нескольких метрах от плавучего мола на воде покачивался плот. В сумеречном свете итипаки и лица агварунок казались голубоватыми; были в толпе и мужчины в засученных до колен штанах, голые до пояса. Отчетливо виден был шалаш на корме плота, носовой штевень и даже причальный канат, который то натягивался, то ослабевал. Бонифация услышала хлопанье крыльев и, подняв голову, увидела розоватых птиц с длинными белыми шеями — низко-низко над камышами пролетела стая цапель. Она двинулась дальше, пригибаясь, и уже не по берегу, а через заросли кустарника. Шпажник, колючки и шершавые лианы царапали ей лицо, голые руки, икры; нога то и дело ступала на что-то липкое, ослизлое, в ушах стояло неумолчное жужжание насекомых. Там, где уже кончался кустарник, неподалеку от людей, толпившихся на пристани, она присела на корточки, и заросли сомкнулись над ней. Теперь сквозь их зеленое кружево ей был виден старик. ^ Он ничуть не торопился — не обращая внимания на гудение и нетерпеливые жесты ожидающих, преспокойно расхаживал по плоту, расставляя ящики, заходил в шалаш и возвращался оттуда то с отрезом материи, то с парой туфель, то с бусами и аккуратнейшим образом, с маниакальной серьезностью раскладывал на ящиках свои товары. Старик был очень худ. Когда ветер надувал его рубаху, он казался горбатым, но едва она облегала его тело, обрисовывалась тонкая, казалось, готовая переломиться фигура. Он был в коротких штанах, и Бонифации были видны его ноги, такие же тощие, как руки, обожженное солнцем бронзовое лицо и грива шелковистых белых волос волнистыми прядями падавших ему на плечи. Старик еще изрядное время раскладывал предметы домашней утвари, пестрые украшения, набивные ткани. Всякий раз, когда он что-нибудь выносил из шалаша, в толпе поднимался гул, и Бонифация видела, в какое восхищение приходили и язычницы, и христианки, какими зачарованными, алчными взглядами впивались они стекляшки, гребни, зеркальца, браслеты, блестки и как мужчины пожирали глазами бутылки, выстроившиеся на краю плота рядом с банками консервов, ремнями и мачете. Старик с минуту полюбовался на свою работу, потом обернулся к толпе, и люди, гурьбой бросившись вперед, зашлепали по воде вокруг плота. Но старик тряхнул своей белой шевелюрой, схватил весло и, потрясая им, как копьем, заставил их податься назад и установить очередь. Первой оказалась жена Паредеса. Толстая, неуклюжая, она никак не могла взобраться на плот, и старику пришлось помочь ей. Она долго все трогала, нюхала флаконы, нервно щупала ткани, а остальные, ропща, торопили ее, пока она не пошла назад к пристани по пояс в воде, держа над головою цветастое платье, бусы и белые туфли. Одна за другой женщины влезали на плот. Некоторые выбирали обновки медленно и недоверчиво, иные без конца торговались, а нашлись и такие, что хныкали или грозились, требуя скидки. Кое-кто из христиан возвращался с плота с полным мешком припасов, кое-кто из язычниц всего лишь с горсткой стекляшек для бус, но никто с пустыми руками. Когда пристань опустела, уже надвигалась ночь. Бонифация встала. Ньева была в разливе, и белые барашки волн набегали на берег под нависшими над водой ветвями и таяли у ее ног. Она выпачкалась в грязи, и к ее волосам и платью пристали травинки. Старик убирал товар и складывал ящики на корме. Над Санта-Мария де Ньевой небо было черное как смола и звезды на нем светились, как глаза филина, но на том берегу Мараньона голубая кромка еще противилась натиску ночи на цитадель горизонта, а из-за строений миссии всходила луна. Тощая фигура старика расплывалась в полутьме, только его грива серебрилась, как рыбья чешуя. Бонифация посмотрела в сторону селения: освещены были только дом губернатора и таверна Паредеса, да мерцали огоньки на холмах, в окнах главного здания. Темнота медленно заглатывала хижины вокруг площади, капироны, крутую тропинку. Бонифация вышла из своего убежища и, пригибаясь, побежала к пристани. Ил у берега был мягкий и теплый, а вода в заводи казалась неподвижной, и только в нескольких метрах от берега Бонифация почувствовала упорную силу течения, которую ей пришлось преодолевать, чтобы ее не снесло. Вода доходила ей уже до подбородка, когда она ухватилась за плот и увидела над собой белые штаны старика и пряди его волос. Уже поздно, пусть придет завтра. Бонифация слегка подтянулась и оперлась локтями о плот, а старик, наклонившись, вгляделся в нее. Она говорит по-испански? Понимает?

— Да, дон Акилино, — сказала Бонифация. — Добрый вечер.

— Пора спать, — сказал старик. — Лавочка уже закрыта, приходи завтра.

— Будьте добры, — сказала Бонифация, — позвольте мне на минутку подняться.

Ты, видно, тайком утащила деньги у мужа, потому и пришла в такое время, — сказал старик. — А что, если он завтра потребует их обратно?

Старик сплюнул в воду и засмеялся. Он сидел на корточках, белые волосы пенились вокруг его лица, и Бонифация видела его смуглый лоб без единой морщины и живые жгучие глаза.

— Ну да мне-то что, — сказал старик. — Мое дело — торговать. Валяй, подымайся.

Он было подал ей руку, но Бонифация одним гибким движением уже поднялась на плот и принялась отжимать платье и растирать руки. Что ей надо? Бусы? Туфли? Сколько у нее денег? Бонифация робко улыбнулась — не нужно ли дону Акилино сделать какую-нибудь работенку? — с мучительным ожиданием уставившись в рот старику. Не хочет ли он, чтобы ему стряпали, пока он будет в Сайта-Мария де Ньеве? Чтобы ему принесли фруктов? Чтоб ему почистили плот? Старик подошел к ней поближе — откуда он ее знает? — и сверху вниз окинул ее взглядом — он где-то видел ее, верно?

— Я хотела бы материйки, — сказала Бонифация и закусила губу. Она указала на шалаш, и глаза ее заблестели. — Той, желтенькой, которую вы убрали под самый конец. Я отработаю вам за нее, скажите только, какую работенку сделать, и я сделаю.

— Не надо мне никакой работенки, — сказал старик. — Значит, у тебя нет денег?

— Мне бы на платье, — с мягкой настойчивостью проговорила Бонифация. — Принести вам фруктов? Или лучше рыбы? И еще я помолюсь, чтобы с вами ничего не случилось в пути, дон Акилино.

— Молитвы мне не нужны, — сказал старик. Он пристально посмотрел на нее и вдруг щелкнул пальцами. — А, вот я и узнал тебя.

— Я выхожу замуж, не будьте злым, — сказала Бонифация. — Из этой материйки я сделаю себе платье, я умею шить.

— Почему ты не одета, как монашенка? — сказал дон Акилино.

— Я уже не живу у матерей, — сказала Бонифация. — Меня выгнали из миссии, а теперь я выхожу замуж. Дайте мне эту материйку, и я пока сделаю вам какую-нибудь работенку, а в следующий раз, когда вы приедете, заплачу вам солями, дон Акилино.

Старик положил руку на плечо Бонифации, заставил ее немного отступить назад, чтобы лунный свет упал на ее лицо, спокойно посмотрел в ее зеленые глаза, полные мольбы, и оглядел миниатюрную фигуру, обтянутую мокрым платьем, с которого капала вода; это была уже взрослая женщина. Монашенки выгнали ее за то, что она сошлась с мужчиной? С тем, за которого она выходит замуж? Нет, дон Акилино, она сошлась с ним потом, и никто в селении не знает, где она живет. А где она живет? Ее взяли к себе Ньевесы. Так как же насчет работенки?

— Ты живешь у Адриана и Лалиты? — сказал дон Акилино.

— Да. Они и познакомили меня с тем человеком, за которого я выхожу замуж, — сказала Бонифация. — Они были ко мне очень добры, обращались со мной, как с родной дочерью.

— Я поеду сейчас к Ньевесам, — сказал старик. — Поедем со мной.

— Ну а как же насчет материи? — сказала Бонифация. — Не заставляйте столько просить вас, дон Акилино.

Старик бесшумно соскочил в воду, и Бонифация увидела, как белая грива поплыла к пристани, а потом назад. Дон Акилино взобрался на плот с канатом на плече, смотал его, сноровисто, без усилий орудуя шестом, направил плот вверх,по реке, держась у самого берега. Бонифация взяла другой шест и, встав на противоположном борту, последовала примеру старика. У зарослей камыша течение было более сильное, и дону Акилино пришлось маневрировать, чтобы плот не отнесло от берега.

— Дон Адриан рано утром уехал рыбачить, но, должно быть, уже вернулся, — сказала Бонифация. — Я приглашу вас на свадьбу, дон Акилино, но вы дадите мне материйку, ладно? Я выхожу замуж за сержанта, вы его знаете?

— За полицейское рыло? Тогда не дам, — сказал старик.

— Не говорите так, он хороший, добрый человек, — сказала Бонифация. — Спросите у Ньевесов, они друзья сержанта.

В хижине лоцмана горели огоньки, а у перил вырисовывались темные силуэты. Плот пристал напротив крылечка, послышались приветственные возгласы, и Адриан Ньевес вошел в воду, чтобы взять чал и привязать его к свае. Затем он влез на плот и обнялся с доном Акилино, а потом старик поднялся на террасу, и Бонифация увидела, как он взял Лалиту за талию и подставил ей лицо, а она расцеловала его в щеки — удачная ли была поездка? — и в лоб, а трое ребятишек с визгом уцепились за его ноги, и он погладил их по головкам — ничего, только вот дожди помочили малость, затянулись что-то в этом году, чтоб им было пусто.

— Ах вот где ты была, — сказала Лалита. — А мы тебя повсюду ищем, Бонифация. Я скажу сержанту, что ты ходила в селение и виделась с мужчинами.

— Меня никто не видел, — сказала Бонифация. — Только дон Акилино.

— Все равно мы ему скажем, пусть поревнует, — засмеялась Лалита.

— Она пришла посмотреть на товары, — сказал старик. Он взял на руки младшего из детей, и они ворошили друг другу волосы. — Устал я, нынче мне пришлось работать весь день.

— Я налью вам стаканчик, пока приготовят ужин, — сказал лоцман.

Лалита принесла на террасу стул для дона Акилино, вернулась в комнату, и через минуту послышалось потрескивание углей в жаровне и запахло жареным. Ребятишки взобрались к старику на колени, и он ласкал их, чокаясь с Адрианом Ньевесом. Они уже допили бутылку, когда вышла Лалита, вытирая руки о подол юбки.

— До чего красивые у вас волосы, — сказала она, гладя дона Акилино по голове. — С каждым разом все белее, все шелковистее.

— Ты и у мужа хочешь разжечь ревность? — сказал старик.

Сейчас будет готов ужин, дон Акилино, она приготовила для него кое-что такое, что ему понравится, а старик мотал головой, пытаясь высвободиться из рук Лалиты: если она не оставит его в покое, он острижет себе волосы. Ребятишки тем временем выстроились в ряд перед ним и, умолкнув, выжидательно смотрели на него.

— Я знаю, чего они ждут, — сказал старик. — Не беспокойтесь, я не забыл, у меня для всех есть подарки. Тебе, Акилино, я привез тройку, настоящий мужской костюм.

Раскосые глазенки старшего мальчика загорелись, а Бонифация оперлась о перила. Старик встал, спустился с крылечка и вернулся на террасу со свертками, которые ребятишки вырвали у него из рук, а потом подошел к Адриану Ньевесу. Они, понизив голос, заговорили, и Бонифация заметила, что дон Акилино время от времени искоса поглядывает на нее.

— Твоя правда, — сказал старик. — Адриан говорит, что сержант — хороший человек. Ступай и возьми материю, это мой свадебный подарок.

Бонифация хотела поцеловать ему руку, но дон Акилино отдернул ее. И пока Бонифация возвращалась на плот, передвигала ящики и доставала материю, она слышала, как таинственно шепчутся старик и лоцман, а оборачиваясь, видела их сближенные лица — они все говорили и говорили. Она поднялась на террасу, и они замолчали. Пахло жареной рыбой, было слышно, как шумит лес, содрогаясь под порывами ветра.

— Завтра будет дождь, — сказал старик, нюхая воздух. — Это плохо для торговли. — Они, должно быть, уже на острове, — сказала Лалита немного погодя, когда они ели. — Прошло больше десяти дней, как они уехали. Ты рассказал ему, Адриан?

— Дон Акилино встретил их, — сказал лоцман Ньевес. — Вместе с жандармами плыли солдаты из Борха. Верно сказал сержант.

Бонифация заметила, что старик украдкой, как бы с беспокойством посматривает на нее. Но через минуту он уже опять улыбался и рассказывал забавные случаи из своей бродячей жизни.

Из своего первого похода они вернулись через две недели. Она сидела над обрывом, солнце красноватым светом освещало озеро, и вдруг они показались в горловине протоки. Лалита вскочила — поскорее спрятаться, — но тут же узнала их: в первой был Фусия, во второй — Пантача, в третьей — уамбисы. Почему они вернулись так скоро, ведь он сказал — на месяц? Она сбежала вниз, к причалу, и Фусия — приехал Акилино, Лалита? А она — нет еще, и он — сукин сын. Они привезли только шкурки ящериц, Фусия был в бешенстве — этак мы помрем с голоду, Лалита. Уамбисы смеялись, разгружая каноэ, их жены, без умолку вереща, суетились вокруг них, а Фусия — смотри, как они довольны, эти собаки, и было бы с чего — приехали мы в селенье шапров, а там ни души, и эти болваны все сожгли и отрубили голову псу. Никакой добычи, убыток, зряшная поездка, ни мячика каучука, одни шкурки, которые ни черта не стоят, а эти рады-радешеньки. Пантача был в одних трусах и почесывал у себя под мышками — надо двигаться глубже, хозяин, сельва велика и полна богатств, а Фусия — дубина, чтобы ехать дальше, нам нужен лоцман. Они пошли в хижину, поели бананов и жареной маниоки. Фусия все время говорил о доне Акилино: что могло случиться со стариком, до сих пор он меня никогда не подводил, а Лалита: в последние дни было очень дождливо, наверное, он где-нибудь укрылся, чтобы не промочить то, за чем мы его послали. Пантача, повалившись на гамак, чесал себе голову, ляжки, грудь — а что, если на порогах у него затонула лодка, хозяин? И Фусия — тогда мы пропали, не знаю даже, что будем делать. И Лалита — не пугайся так, уамбисы засеяли маниоку по всему острову и даже амбарчики построили, а Фусия — ерунда, когда еще они урожай соберут, и потом, это чунчи могут питаться одной маниокой, но не христиане, подождем дня два, и, если Акилино не приедет, придется мне что-нибудь предпринять. Немного погодя Пантача закрыл глаза, захрапел, и Фусия встряхнул его — пусть уамбисы растянут шкурки, пока не напились, а Пантача — сперва надо маленько отдохнуть, хозяин, все тело ломит, шутка ли, столько грести, и Фусия — ты что, не понимаешь, дурак? Оставь меня одного с моей бабой. А Пантача на это с обалделым видом — вы счастливчик, хозяин, у вас есть настоящая женщина — и с тоскою в глазах — а я уже сколько лет не прикасался к белой, и Фусия — убирайся, да поживее. Пантача, хныкая, ушел, и Фусия — ну вот, сейчас он одурманит себя, раздевайся же, Лалита, чего ты ждешь, а она — у меня месячные, а он — ну и что. А вечером, когда Фусия проснулся, они пошли в поселок, где повсюду пахло масато и валялись пьяные уамбисы. Пантача куда-то запропастился. Наконец они нашли его на другом краю острова — он расстелил свою циновку на берегу озера, и Фусия — что я тебе сказал, он ублажает себя на свой лад. Пантача что-то бормотал сквозь зубы, закрыв лицо руками, а возле него горел костер, и в горшочке варились какие-то травы. По ногам его ползали жуки, и Лалита — а он и не чувствует. Фусия погасил костер, пинком сбросил в воду горшочек — попробуем-ка его разбудить, — и они вдвоем принялись его трясти, щипать, бить по щекам, а он — я по чистой случайности родился в Куско[53], хозяин, душою я с Укайяли[54], и Фусия — слышишь? и она — слышу, он как помешанный, а Пантача — грустно у меня на сердце. Фусия встряхивал его, пинал ногой — чертов горец, сейчас не время бредить, надо не спать, не то мы помрем с голоду, и Лалита — он не слышит тебя, он сейчас в другом мире. А Пантача сквозь зубы — двадцать лет я прожил на Укайяли, хозяин, и пристрастился охотиться на арапайм, а крепкий я был, как чонта, кожу москиты не прокусывали. Я по пузырькам видел, когда арапаймы всплывают подышать воздухом, дай-ка мне острогу, Андрее, только продень конец да затяни покрепче — я привязываю ее, хозяин, — и я укладывал их с одного раза, а на Тамайа каноэ перевернулось, и я выплыл, а Андрее нет, ты утонул, брат, сирены утащили тебя на дно, теперь ты, наверное, их муж, зачем ты умер, голубчик Андрее. Они сели и стали ждать, когда он придет в себя, и Фусия — скоро очухается, не стоит терять этого чоло, хоть он и с придурью, но полезен мне, и Лалита — зачем он вечно дурманит себя своими отварами, а Фусия — чтоб не чувствовать себя одиноким. По циновке и по телу Пантачи ползали жуки и мокрицы, а он: зачем мне быть лесорубом, хозяин, в лесу плохое житье, то ли дело река и арапаймы. Брось, говорит, я знаю, что такое лихорадка, иди ко мне, я и плачу больше, и выдаю по десятку сигарет, выпьем по стаканчику, я угощаю, ты мой человек, проведи меня туда, где есть кедры, бальзовое дерево и розовое, подыщи мне умелых людей, а я ему: если пойду, сколько ты мне дашь вперед, хозяин, мне тоже хотелось иметь дом, жену, детей и жить в Икитосе, как люди. И вдруг Фусия -послушай, Пантача, что произошло в Агуайтиа? Расскажи мне, миленький, ведь я твой друг. Пантача раскрыл и опять закрыл глаза, красные, как обезьяний зад, и сквозь зубы — в этой реке была кровь, хозяин, и Фусия — чья кровь, чоло? А Пантача — горячая кровь, густая, как каучуковый сок, когда он сочится из надреза, и в протоках, и в бочагах тоже была кровь, все кругом было как кровавая рана, хочешь верь, хочешь не верь, хозяин, и Фусия — конечно, я тебе верю, чоло, но откуда там было столько горячей крови, и Лалита — оставь его, Фусия, не расспрашивай, он страдает, а Фусия — молчи, стерва, ну-ну, Пантача, чья же кровь лилась, и он сквозь зубы — этого мошенника Боковича, югослава, который нас обманул, он был хуже дьявола, хозяин, и Фусия — за что ты его убил, Пантача?