На какое-то время Куэльяр вдруг снова увлекся спортом. И они - ему лишь бы себя показать. Мол, Фитюль Куэльяр - настоящий гонщик, почище чем пловец. Он участвовал в спортивном пробеге Атоконго и пришел третьим. Даже в "Хронике" и в "Комерсио" поместили фотографии, где видно, как он поздравляет победителя Арнальдо Альварадо. Я, конечно, против него слабак, сказал Куэльяр. А сколько было шума после того, как Фитюлька устроил гонки с Кике Ганосой! По условиям пари, они должны были проехать ранним утром на своих машинах от площади Сан-Мартин до парка Саласара. Фитюль - против движения, а Кике - нормально. Полицейский патруль пустился вдогонку за Куэльяром от улицы Хавьера Прадо и настиг его только на авениде Второго Мая*, вот на какой скорости летел! Целый день Куэльяра продержали в полицейском комиссариате. Ну все, теперь притихнет, поумнеет. Но не прошло и двух недель, как пожалуйста - поехал с черной повязкой на глазах, и руки привязал к рулю, по авениде Ангамос, ну и, конечно, попал в аварию.
      * Авенида Второго Мая - улица названа в память о 2 мая 1866 года. В этот день порт Кальяо (пригород Лимы) был подвергнут ожесточенному обстрелу испанской эскадрой.
      Второй раз авария произошла, когда мы устроили мальчишник перед свадьбой Лало. Хватит, кончай дурить, говорит Чижик, останови машину, нам эти игры ни к чему, понял? Они хотели вылезти из машины, а он - ноль внимания. Да вы что, другу не доверяете? Такие, понимаешь, мужики, а страху - полные штаны! Сейчас я вас по мокрому асфальту, да на повороте, ля-ля... Он был прямо не в себе, и никакие уговоры не действовали. Куэльяр, старик, ты в уме? вези нас домой, понял? У Лало завтра свадьба, за каким дьяволом ему с жизнью расставаться, опомнись, не лезь на тротуар, куда летишь на красный, совсем обалдел, тормози на перекрестках! На улице Альканфорес он врезался в такси. С Лало - ничего, обошлось, Маньуко и Большой чуть не месяц ходили с опухшими лицами, а сам Куэльяр переломал себе три ребра. Они поругались, но недели через две он позвонил и позвал их в бар. Помириться помирились, но с тех пор у них с Куэльяром все разладилось, не было того, что раньше...
      Виделись с ним очень редко, и когда Маньуко женился, он сообщил Куэльяру о своем бракосочетании открыткой, а пригласить - нет. И Куэльяр, конечно, не пришел на мальчишник. К тому времени, когда Чижик вернулся из Соединенных Штатов уже с женой - хорошенькой американочкой и двумя детьми, которые еле-еле лопотали по-испански, Куэльяр был в горах, в Тинго-Мария*, шел слух, что он работает на кофейных плантациях у отца. И когда приезжал в Лиму, а мы, случаем, встречались с ним на улице, то говорили наспех, так, два-три слова - привет, Большой, как жизнь, Фитюля, ничего, ну бывай, привет, чао. А вернувшись вдруг в Мирафлорес, вытворял такое, что вспомнить страшно. Ну а вскоре уехал на север и там разбился насмерть. Как? Где? Да на том страшном повороте на шоссе Пасамайо! Бедняга, говорили они на похоронах, настрадался, жизни был не рад, ясно, что сам себе искал смерти, - и вот такой конец!
      * Тинго-Мария - небольшой город в Андах.
      Мы уже стали вполне солидными людьми: у каждого жена, машина, дети, которые, само собой, учились в колледже Шампанья или Пресвятой Марии, мы строили загородные дома кто где - в Анконе, в Сайта-Росе* или на Южном взморье, мы потихоньку толстели, прятали брюшко, рыхлели телом, ежились от колик после еды или вина, приучались к очкам для чтения, разглядывали свои первые седины, темные пятнышки на коже и первые морщинки, первые морщины.
      Анкон, Санта-Роса - городки под Лимой.
      ЭССЕ
      РОМАН
      (фрагмент из книги)
      Роман - это свидетельство состояния культуры, он рождается в определенный момент человеческой эволюции, и этот момент, в отличие от того что происходит с другими жанрами, можно установить. Разумеется, историки литературы, многие ученые искали истоки романа в самой далекой древности. В книге Менендеса-и-Пелайо*, которая называется "Истоки романа", мы читаем, что прошлое этого жанра теряется в мире санскрита, в азиатских цивилизациях, в самых древних культурах.
      * Менендес-и-Пелайо Марселино (1856-1912) - испанский литературовед, историк культуры, член Королевской испанской академии. Четырехтомный труд "Истоки романа" ("Происхождение романа") написан им в 1905-1915 годах.
      Я думаю, что это не так: тот жанр, что мы понимаем под романом, на самом деле возник в позднем Средневековье, а те повествовательные формы, которые существовали раньше, не были романами, потому что они писались для того, чтобы через простые вымышленные истории распространять определенные религиозные, моральные доктрины и т. п. Притчи, басни, сказочные, волшебные повествования древних цивилизаций всегда корыстны, воспитательны, дидактичны. Библия полна волшебных историй, которые в живой и простой форме заставляют нас понять известные принципы, известные догмы.
      Думаю, что роман - это прежде всего жанр, который не имеет, не может иметь функций педагогического, или назидательного, или дидактического характера. Его функция бескорыстна. Я считаю, что даже произведения вроде "Золотого осла" Апулея и "Сатирикона" Петрония также не соответствуют тому, что мы понимает под романом. И что, напротив, концепция романа остается одной и той же с момента появления рыцарских романов и до наших дней.
      Исходя из формальной точки зрения критики говорят, что роман возник в Средние века благодаря своего рода разложению эпической поэзии, которая выродилась и превратилась в роман. Эта интерпретация, возможно и верная, для меня в данном случае не имеет значения.
      Роман как жанр заявил о себе в Европе в Средние века с появлением рыцарских романов. И что же случилось? А то, чего не случалось раньше в истории литературы: в ней произошла настоящая революция. Начались преследования этого литературного жанра: роман захотели отменить, считая его вредным. Известно, что рыцарские романы - почти все анонимные именно потому, что их авторов преследовали, сажали в тюрьму, а некоторых даже сжигали. Книги ходили почти всегда подпольно, по крайней мере вначале, и не могли попасть, например, в Америку, потому что там на них был наложен очень строгий запрет: дух исконных жителей Американского континента не должны были подрывать подобного рода книги.
      А в чем же упрекали рыцарские романы? В чем обвиняли их авторов? Именно в том, что они, эти книги, безрассудны и абсурдны, и особенно в том, что они отвращают внимание людей от Бога ради земных дел.
      Это, конечно, верно, и в какой-то мере мы и сегодня можем понять, с чем был связан скандал, который вызвали в Европе эти первые романы. Они появились в период полного апогея схоластической культуры, когда ум, желания, любовь людей, казалось, были обращены исключительно к Богу.
      Роман - в отличие от других жанров - был прежде всего гордым утверждением человеческого достоинства. Он действительно отвлекал внимание людей от Бога, потому что его материя - человек, в этом заключено нечто абсолютно присущее его природе: без земной, по своей сути человеческой проблематики нет романа. Есть прекрасные и долго живущие мистические поэмы, есть прекрасные и долго живущие религиозные драмы, но нет ни одного мистического романа. Романы по сути своей - мирские, даже когда они написаны на религиозные темы. Потому что та иллюзия, та видимость жизни, которую роман прежде всего должен давать читателю, возникает, лишь когда этот читатель, когда это общество узнают в романе собственный опыт, то есть когда они узнают самих себя, когда есть возможность сопоставления на основе своего опыта того, о чем читаешь, с собственной жизнью.
      Именно потому главное поле действия романа всегда человек и главный субъект действия - человек. Речь идет о жанре атеистическом по самой своей сути. Роман бросал вызов Божественному. Романист становился до некоторой степени "заместителем" Бога, творцом реальностей, пусть вымышленных, кажущихся. Понятно, что в этом была одна из причин, по которым люди в Средневековье с тревогой и испугом встретили появление жанра, который как бы со стороны и очень связно показывал им окружающую жизнь.
      Как же показывали действительность своего времени первые представители этого жанра? Они бескорыстно рассказывали о том, что видели, о том, во что верили, о том, что чувствовали. Их описание, их изображение мира было в отличие от того, что происходило с другими жанрами, не частичным, а, напротив, общим, или, лучше сказать, обобщающим. Создатели жанра старались показать реальность на всех ее уровнях, во всех ее слоях.
      Что происходит в рыцарских романах? В них рассказываются военные истории, почти всегда речь идет о Крестовых походах, об искателях приключений, которые едут воевать в чужеземные страны, и все это на самом объективном и конкретном уровне реальности, которую они включают в свои произведения. Они описывали, несомненно, в самой реалистической манере, какие были в те времена армии, какая военная тактика применялась в ту эпоху, как одевались воины, какое оружие они носили, какую одежду. Они показывали непосредственно данный и доступный проверке уровень реальности.
      Скажем, они изображали нравы эпохи. Описывали обычаи, различные верования, предрассудки, разнообразные праздники, которые устраивались в селениях. Многие из этих романов, без сомнения, имели бытописательский аспект, в особенности "Тирант Белый", в котором мы находим весьма непосредственное описание реальности.
      Но одновременно с этой доступной проверке реальностью они вводили читателей в другое измерение реальности своего времени; они включали в свои романы волшебника Мерлина, рыцарей Круглого стола, Урганду-незнакомку, странных мифических персонажей, всех этих положительных и отрицательных героев, которые, как верили люди в Средневековье, населяли Броселандский лес. И все это включалось в романы, соединялось в них самым неожиданным и натуральным образом, поддавалось проверке объективной действительностью. Так субъективная реальность перемешивалась с объективной, внешняя реальность - с чисто умозрительной.
      У этих писателей был очень широкий, очень щедрый взгляд на реализм. Они хотели показать жизнь во всех ее проявлениях. Это заметно по той отчасти расплывчатой и тяжеловесной манере, в которой написаны многие из романов, имеющих действительно несколько хаотичную структуру. Но в таком романе, как "Тирант Белый" Джоанота Маргуреля (это одна из книг, которые я больше всего люблю), все это дано в очень ясной и очень точной манере.
      Я коротко остановлюсь на этой книге, чтобы показать, насколько честолюбивым, дерзким, отважным был этот великий валенсийский писатель. В "Тиранте Белом" Мартурель опирается на прочную историческую почву, рассказывая о путешествии каталонцев под предводительством Роджера да Флора в Грецию*. Есть хроника этой экспедиции каталонцев в Грецию, это один из шедевров каталонской литературы - хроника Мунтанера**.
      * ...о путешествии каталонцев под предводительством Роджера да Флора в Грецию. - Роджер да Флор (1266-1305) - каталонский военный и путешественник, руководитель похода каталонцев и арагонцев на Восток против греков и турок.
      ** Мунтанер Рамон (1265-1336) - каталонский историк и путешественник, участник экспедиции Роджера да Флора, прославился как автор "Хроники" этого похода.
      "Тирант Белый" был написан сто или сто пятьдесят лет спустя после этой каталонской экспедиции в Грецию, и его автор использовал хронику Мунтанера, он основывался на ней. С этой точки зрения "Тирант Белый" - исторический роман. Но с другой стороны, он также бытописательский роман, потому что в нем замечательно описывается жизнь крестьян в окрестностях дворца, куда часто ездит Тирант. И хотя Мартурель располагает эти дворцы в более или менее экзотических местах - у романистов той эпохи была такая мания, сегодня мы можем узнать в нравах, в жилищах, в альковах, которые он описывает, образ жизни валенсийских, каталонских и британских дворцов (Мартурель бывал также в Великобритании).
      Таким образом, речь идет о романе, который, с одной стороны, исторический, а с другой - бытовой. Но "Тирант Белый" также очень значительный военный роман, потому что Мартурель собрал информацию, изучил военное искусство своей эпохи и включил в свою книгу - в то время не существовало современного понятия об авторском праве - целые страницы трактатов о войне, чтобы придать больше достоверности, больше правдоподобности битвам, которые описывает. Но одновременно в романе есть и чисто мифологические персонажи, сугубо субъективного происхождения, такие как фея Моргана, волшебник Мерлин, то есть все те существа, которые живут только в воображении, в верованиях и, пожалуй, в желаниях людей Средневековья. Можно говорить о том, что в этом романе в известном виде воплотилась вся действительность того времени как в ее субъективном, духовном и мифологическом измерениях, так и в измерениях конкретных, объективных, материальных. Эта попытка показать реальность на всех ее уровнях бескорыстно, не дидактично, не назидательно, показать не то, какими люди должны быть, а какие они есть, какими они себя считают и какими они хотели бы быть, - эта попытка имела в высшей степени подрывной характер, потому что сокрушала всяческие табу, разоблачала всякий обман.
      Изобразить действительность - это лучший, как я полагаю, способ заставить людей познать и осознать себя, свое могущество и свое ничтожество, свою ограниченность. Именно поэтому на протяжении всей истории романа почти всегда существовали произведения, которые выполняли такую могущественную разоблачительную роль.
      Тут я перехожу ко второму утверждению относительно романа - с точки зрения общества, с исторической точки зрения. Существует любопытная связь между появлением романов и историческими событиями. На первый взгляд роман никогда не появляется в тот момент, когда происходят какие-либо события или великие исторические изменения. Он появляется намного раньше или много позже. Так, рыцарские романы появились тогда, когда мир, который они отражали, находился уже в стадии разложения, когда его основы были подточены и он должен был вот-вот исчезнуть. Именно в тот момент, когда Средневековье в известной мере было обречено в связи с возникновением Ренессанса, и рождается это такое широкое, такое великолепное, такое восхитительное изображение средневекового мира.
      Что происходит потом? Известно, что в XVII веке были опубликованы такие-то и такие-то романы; в XVIII веке во Франции появляется новый тип романа, который оказывается очень любопытным и весьма самобытным. Это романы Сада, Лакло, Ретиф де ла Бретона, Андреа де Нерсиа, всех этих писателей XVIII века, которых мы теперь называем "проклятыми": авторов судят, сажают в тюрьмы, сами романы уничтожают. Эти произведения рассказывают прежде всего о самых отрицательных и уродливых сторонах человека. Но в них нашло отражение то разрушительное насилие, которое обрушилось на Францию как раз в связи с таким решающим историческим переворотом, каким явилась Великая французская революция. Повторилось отчасти то, что происходило с рыцарскими романами. Этот "проклятый" роман появился именно тогда, когда разложившееся французское общество готово было исчезнуть в грандиозной кровавой гекатомбе.
      Позднее возникает великий русский роман XIX века: Толстой, Достоевский - писатели, чье творчество живо и сегодня. Они рассказывают о действительности, которая вот-вот исчезнет, будет уничтожена революцией и которую заменит другая действительность.
      Еще поздней появляются такие писатели, как Пруст, Кафка, Джойс, которые станут, можно сказать, основоположниками современного и новейшего романа. Они писали свои произведения как раз тогда, когда европейское общество оказалось подвержено всякого рода конфликтам и когда готов был свершиться апокалипсис, каким стали мировые войны. Есть, таким образом, очень любопытная связь между возникновением большой романистики и состоянием кризиса и разложения общества.
      Поэтому, полагаю, не случайно, что в последние годы в Латинской Америке возникло столько значительных произведений прозы, в результате чего мы имеем дело со своего рода "бумом" в области романа и в области новеллы. Я думаю, что, как Франция в момент появления "проклятых" романов, как Россия в момент появления романов Толстого и Достоевского, как средневековое общество в момент появления рыцарских романов, Латинская Америка представляет собой реальность, готовую сменить кожу, реальность, которая претерпит великие преобразования и изменения.
      * * *
      Несколько слов о технике романа. Романист использует некую стратегию, некую тактику, чтобы благодаря словам, вымыслу возникла та жизненность, что есть главное качество всякого романа, всякого значительного повествования. Эти средства очень широки и многообразны, но они в любом случае должны зависеть от содержания произведения, должны быть ему подчинены.
      Тактические средства, которые применяют романисты, чтобы "протащить" в свои произведения эту жизненность, можно было бы объединить, на мой взгляд, в три большие группы средств выразительности, которые существовали всегда, которые возникли вместе с романом. И в этом заключается еще одна особенность этого жанра: в отличие от других жанров роман, появившись на свет, не ползает на четвереньках и не подрастает мало-помалу - едва родившись, он уже умеет стоять и ходить.
      Первую группу этих приемов я бы назвал "техникой сообщающихся сосудов". Смысл этой техники заключается в том, чтобы объединить в одном повествовании такие события, персонажи, ситуации, которые относятся к разным временам и разным местам. Вливаясь в такую единую "общность", каждая ситуация принесет с собой собственный накал, собственные эмоции, собственное жизненное содержание, и из этого слияния возникнет некая новая действительность, рождающая странное, будоражащее, тревожное ощущение, которое и создает эту иллюзию, эту видимость жизни. В "Тиранте Белом" есть эпизод, который называется тайной свадьбой Тиранта с принцессой Карменсиньей. Как описывается этот эпизод? Одна из дуэний принцессы Карменсиньи - зовут ее Любовь-Моей-Жизни - приходит разбудить ее утром. Принцесса спала вместе с другой своей дуэньей, Эстефанией. Так вот, Любовь-Моей-Жизни их будит, разговаривает с ними о том о сем и рассказывает, что ей приснился сон: слышит она, будто отворилась дверь ее спальни, во сне она открыла глаза и увидела, как на цыпочках вошли Тирант и Диафемус, один из наместников Тиранта, как они прошли через ее спальню и вошли в альков принцессы Карменсиньи и Эстефании; она поднялась, все еще во сне, заглянула в замочную скважину и увидела, как справляли тайную свадьбу Тирант с Карменсиньей и Диафемус с Эстефанией.
      Этот эпизод представляется мне примером техники сообщающихся сосудов. Есть две разные истории, которые рассказываются внутри одного повествовательного единства, внутри повествовательного целого. Тут два эпизода: приход Тиранта и его спутника тайно в спальню Карменсиньи и Эстефании и то, что произошло на следующий день, - разговор дуэньи Любви-Моей-Жизни с Карменсиньей и Эстефанией, которая делится с принцессой и ее подругой тем, что она обнаружила тайный праздник, устроенный ими со своими возлюбленными. Здесь две ситуации, два времени, хотя и одно место, разные персонажи, которые объединены в этом эпизоде, показанном как единое действие.
      Думаю, что это одно из средств, которое больше всего использовали романисты, чтобы вызвать ощущение жизненности того, что они описывают. То же самое делает, например, Флобер в "Мадам Бовари" в эпизоде под названием "сельские выборы". Здесь одновременно описывается ход выборов, которые проводятся довольно абсурдным и нелепым образом, и любовная сцена между мадам Бовари и ее будущим возлюбленным, наблюдающими за выборами с балкона. На протяжении всего эпизода возникает что-то вроде контрапункта: нежный и сентиментальный разговор мадам Бовари с ее будущим возлюбленным и гротескный эпизод, некий фарс, который перед ними разыгрывается. Две ситуации, одно и то же время, но разные места - все сливается в повествовательное целое.
      Это также один из приемов, который используют почти все современные романисты; показательным в этом отношении мне представляется роман Фолкнера "Дикие пальмы", целиком построенный на использовании "техники сообщающихся сосудов". Тут есть две истории, которые, как говорит Борхес, никогда не смешиваются, а каким-то образом дополняют друг друга; две истории, которые не сталкиваются, а развиваются бок о бок независимо друг от друга; однако есть что-то вроде общей атмосферы, которая их обволакивает.
      Такое собирание в единое целое фактов, событий, персонажей, принадлежащих разному времени и разным местам действия, мне кажется, вызывает в читателе что-то вроде беспокойства, что-то вроде неуверенности, удивления, и эти удивление и неуверенность заставляют читателя тревожиться, беспокоиться по поводу того, что происходит в романе, и одновременно переносить на то, что он читает, свое восприятие жизни, в результате чего литературный мир обретает жизненность.
      Другой прием, который, как мне представляется, использовался на протяжении всей истории романа, можно было бы назвать "техникой китайских шкатулок". Как вы знаете, внутри китайской шкатулки всегда оказывается другая, меньшего размера; мы открываем шкатулку, достаем другую, поменьше, из нее появляется третья, еще меньше, потом еще одна...
      Что происходит в "Тысяче и одной ночи"? Дочь визиря рассказывает халифу одну за другой разные истории, потому что, если истории кончатся, ей могут отрубить голову. Поэтому она растягивает истории, насколько может, но так как одна история не может длиться бесконечно, то герои ее историй рассказывают в свою очередь другие истории, а в их историях заключены еще истории, и их рассказывают герои уже этих, других историй. Это как раз то, что происходит с китайскими шкатулками.
      Истории, которые достигают нас, читателей, проходят через ряд "посредников", каждый из которых в свою очередь их преобразует. Так случается с большей частью романов, в которых использована эта техника. Речь идет о том, что между читателем и повествованием вводятся посредники, которые преобразуют это повествование, внося в него новый жизненный опыт, новые конфликты, новые эмоции, с тем чтобы читатель постоянно находился под безусловным воздействием романических чар, а это необходимо для правильного восприятия романа читателем.
      Эта старинная техника, которая использована в "Тысяче и одной ночи", применяется и во всех рыцарских романах. Ни один его автор никогда не скажет, что он - автор этого романа; он скажет, что нашел рукопись и что роман, который нам предстоит прочесть, - это как раз та самая рукопись, которую он всего-навсего предоставляет в наше пользование. Так, в "Тиранте Белом", например, первая часть книги рассказана не Мартурелем, а стариком отшельником, которого встречают во время своего путешествия странствующие рыцари и с которыми они беседуют; во время этой беседы как раз и возникает история Тиранта Белого. Это также история внутри истории. Но в свою очередь внутри истории Тиранта имеется еще ряд историй, очень красивых, очень сложных, которые доходят до нас через двух-трех посредников. Это и есть "техника китайских шкатулок".
      Современный роман также часто использует этот прием. Снова обращусь к Фолкнеру, его роману "Авессалом, Авессалом!", где вся история излагается в разговоре. Есть первый план - беседа двух героев, из которой возникает настоящая история, выстраивается подлинное содержание романа.
      Или роман Аргедаса* "Глубокие реки", где автор рассказывает историю своей жизни, своего детства, лет, проведенных в школе. История, рассказанная в "Глубоких реках", доходит до нас через трех посредников, и на нее постоянно влияют три мировосприятия, три разные судьбы.
      * Аргедас Хосе Мариа (1911-1969) - перуанский писатель.
      Последний вид "техники", богатой бесконечным разнообразием приемов, я называю "смена", или "качественный скачок". Он состоит в нагнетании определенных элементов, описаний до того момента, пока изображение не изменит своей природы. Приведу пример также из "Тиранта Белого".
      Есть прекрасный эпизод, где Тирант Белый выходит на поединок с рыцарем по имени Кигелейсон де Монтальбан. Начало эпизода написано в манере предельно реалистической, почти натуралистской. Мартурель описывает, как одеты оба рыцаря, как одеты принцессы и дуэньи, следящие с галереи за ходом поединка, как на поле устанавливались шатры и галереи; он описывает первые удары, которые наносят друг другу сражающиеся, как ломаются копья и меняется оружие. И все это очень реалистично и конкретно. Но поединок продолжается. Наступает момент, когда повествование перемещается с двух рыцарей на окружающую природу, и мы видим, как деревья вдруг стали тенями, а потом их уже совсем не видно. И тогда сражающиеся вновь сошлись в поединке, но по наитию, потому что они тоже друг друга не видят. И мы понимаем, что стемнело и настала ночь, что бой длится много часов. А потом окружающие рыцарей предметы посветлели, и снова возникли лица дуэний и принцесс, и уже можно разглядеть доспехи, и тогда мы понимаем, что наступил день. И так далее: предметы, люди появляются и исчезают, появляются и исчезают. Это значит, что бой длится так долго, что это кажется уже маловероятным.
      В романе Селина* "Смерть в кредит" есть очень реалистический эпизод переезда через Ла-Манш, в котором рассказчик описывает себя так, словно его укачало: ему не по себе, он ощущает тошноту. Все это предельно точно. А рядом с рассказчиком находится другой персонаж, и он заражается этой тошнотой, его тоже укачало; потом то же самое происходит с другим персонажем, потом с одной пассажиркой; наступает момент, когда весь пароход укачало, более того, эта рвота у пассажиров превращается в нечто вроде всемирной рвоты, которая выворачивает внутренности всего человечества. Так мы переходим от очень объективной и конкретной реальности к своего рода ирреальности, или чисто субъективной и фантастической реальности. Мы оказываемся уже в сфере фантастического. Произошел качественный скачок, качественное изменение в сфере повествования.
      * Селин Луи Фердинанд (наст. фам. - Детуш; 1894-1961) - французский романист.
      У Кортасара часто встречается этот переход от объективной реальности к субъективной, причем мы никогда не сможем обнаружить, в какой момент произошел этот переход, не сможем увидеть границу. У Кортасара можно найти много подобных примеров, но я приведу лишь один - из романа "Игра в классики". Это эпизод, когда двое героев разговаривают, каждый со своего балкона; они решают сойтись вместе, для чего один из них должен перейти с балкона на балкон по доскам, и все это в сцене, которая носит очень правдоподобный характер. Переходя по доскам, герой останавливается, и разговор продолжается, причем уже в довольно необычной манере; он все длится и длится, пока не наступает момент, когда доски предстают уже не в своем специфическом качестве, а скорее как символ чего-то; в первый момент трудно понять, но потом мы догадываемся, что за этими досками и за этим разговором стоит фаллическая аллегория. И в какой-то момент мы начинаем ощущать, что очутились в реальности, очень не похожей на ту, в которой мы находились в начале эпизода и которая была такой конкретной, такой доступной проверке, такой объективной. Теперь мы оказались, скорее, в мире символов, кошмаров, снов. Мы в сфере фантастического. Произошла смена, изменение природы описываемой реальности. Мы теперь в иной реальности. Я думаю, что к этим трем приемам техники сводится большинство приемов романа, и мы, романисты, в поисках наиболее подходящих средств выразительности в действительности используем не что иное, как вариации этих трех больших форм, которые возникли уже при появлении романического жанра.
      "ПРИМИТИВНЫЙ" И "СОЗИДАЮЩИЙ" РОМАН В ЛАТИНСКОЙ АМЕРИКЕ
      На протяжении трех веков роман был в Латинской Америке проклятым жанром. Испания запрещала ввозить романы в свои колонии, потому что инквизиторы считали, что "Амадис" и книги того же сорта носят подрывной характер и могут отвратить индейцев от Бога. Эти "оптимисты", по-видимому, полагали, что индейцы умеют читать. Однако, несомненно, благодаря своему фанатическому рвению инквизиция познала миг литературного озарения: раньше критиков она разгадала сугубо мирской характер романа, его природную неподатливость всему священному (в истории литературы не осталось ни одного мистического романа), его предпочтение человеческих тем Божественным и "подрывную" трактовку этих тем.
      Запрет не помешал контрабанде рыцарских романов, но, конечно, напугал возможных прозаиков: до XIX века романы в Латинской Америке не писались (или по крайней мере не публиковались). Первый роман появился в Мексике в 1816 году и восходил к плутовскому жанру - это был "Перикильо Сарниенто" Лисарди. Единственное достоинство этого романа состояло в том, что он оказался первым. Латиноамериканский роман был жанром не только проклятым и запоздалым, но до конца прошлого столетия подражательным и до недавнего времени примитивным. В XIX веке нашими лучшими творцами были поэты, такие как Хосе Эрнандес, автор "Мартина Фьерро", или публицисты, как Сармьенто и Марти.
      Самое выдающееся произведение прозы в Латинской Америке XIX века было написано по-португальски, его автор - бразилец Машаду д'Ассис. По-испански писали несколько прилежных прозаиков, которые усердно читали европейских романистов и подражали их темам, стилю и технике. Например, колумбиец Хорхе Исааке в своем романе "Мария" (1867) "приспособил" Шатобриана и Бернардена де Сен-Пьера к латиноамериканским широтам и восприятию, а чилиец Блест-Гана, эпигон Бальзака, сочинил еще одну удобочитаемую "Человеческую комедию" на общественно-историческом материале своей страны. Искусный рассказчик Рикардо Пальма в своих "Традициях" придумал для Перу прошлое на версальский манер.
      Однако ни один из наших прозаиков - романтиков или реалистов - не создал общезначимого литературного мира, не дал изображения реальности, верного или искаженного, которое имело бы такую силу художественной убедительности, чтобы книга обрела самостоятельное значение. Эти романы представляют исторический, а не эстетический интерес. Даже их документальная ценность весьма ограничена: они лишены собственной точки зрения и сообщают нам скорее о том, что их авторы прочли, чем о том, что они увидели, скорее о проблемах в культурном сознании общества, чем о его конкретных проблемах.