Он смеется. Оглядывает комнату, находит какую-то тряпку и завязывает рот донье Мерседитас. Некоторое время рассматривает ее. Это явно его развлекает.
      - Позвольте вам заметить, сеньора Мерседитас, что вид у вас презабавный. Даже не знаю, на кого вы похожи!
      * * *
      В глубине темной лавки Хамайкино, гибкий и бесшумный, замер, как змея перед броском. Он стоит подавшись чуть вперед и упираясь руками в прилавок. В двух метрах от него, в конусе света, неподвижно сидит женщина. Она вытянула шею, как будто принюхивается: она тоже слышала. Звук легкий, но очень четкий доносится откуда-то слева и явно выделяется из хора сверчков. Вот опять, на этот раз - дольше. В лесу трещат ветки - к лавке кто-то подбирается. "Он не один! - шелестит Хамайкино. - Черт побери!" Он сует руку в карман, достает свисток и подносит его к губам. Выжидает. Женщина начинает ерзать, и Хамайкино ругается сквозь зубы. Сеньора Мерседитас ерзает, качает головой, как маятник, пытаясь освободиться от повязки. Шума больше не слышно. Значит, они уже на песке: он гасит шаги. Женщина смотрит влево, чуть шею не вывернула, глаза у нее, как у раздавленной игуаны, вылезают из орбит. "Она их видит", - бормочет Хамайкино. Он трогает свисток кончиком языка холодный металл слегка царапает. Донья Мерседитас продолжает мотать головой, рыча от бессилия. Тихо блеет коза, и Хамайкино вздрагивает и съеживается. Несколько секунд спустя он видит тень, наплывающую на сидящую женщину, и голую руку, которая тянется к повязке у нее на лице. Хамайкино изо всей мочи дует в свисток и прыгает на пришедшего. От свиста, как от горящей спички, занимается вся ночь, она взрывается проклятиями то справа, то слева, сотрясается от торопливых шагов. Оба мужчины валятся на сеньору Мерседитас. Лейтенант действует быстро: когда Хамайкино встает на ноги, полицейский одной рукой уже крепко держит Нуму за волосы, а другой сжимает револьвер, приставленный к его виску. Их окружают четверо солдат с винтовками.
      - Бегите! - кричит Хамайкино солдатам. - Там, в лесу, остальные. Скорее! Они же уйдут. Скорее!
      - Стоять! - командует полицейским лейтенант, не сводя глаз с Нумы, который боковым зрением пытается увидеть револьвер.
      Нума кажется спокойным. Стоит, опустив руки вдоль тела.
      - Сержант Литума, связать его!
      Литума кладет винтовку на землю, отцепляет от пояса веревку, разматывает ее. Связывает арестованному ноги, потом надевает ему наручники. Коза, обнюхав ноги Нумы, осторожно лижет их. Донья Мерседитас поднимается, отпихивает козу и подходит к Нуме. Молча проводит рукой по его лбу.
      - Что он с тобой сделал? - спрашивает Нума.
      - Ничего, - говорит женщина. - Хочешь закурить?
      - Лейтенант, - настаивает Хамайкино, - вы отдаете себе отчет, что рядом, в лесу, его сообщники? Вы что, не слышите? Их по меньшей мере трое или четверо. Чего вы ждете? Почему не прикажете схватить их?
      - Замолчи, черномазый. - Лейтенант даже не смотрит в сторону Хамайкино. Он зажигает спичку и подносит ее к сигарете, которую женщина вставила в рот Нуме. Нума делает несколько глубоких затяжек, держа сигарету в зубах и выпуская дым через нос. - Я пришел за ним. И ни за кем больше.
      - Ладно, - говорит Хамайкино. - Тем хуже для вас, если вы службы не знаете. Я свое дело сделал. Теперь я свободен.
      - Да. Ты свободен, - подтверждает лейтенант.
      - Лошади, мой лейтенант, - говорит Литума. Он держит поводья пяти лошадей.
      - Посадите его на вашу лошадь, Литума, - говорит лейтенант. - Он с вами поедет.
      Сержант и еще один солдат, развязав Нуме ноги, сажают его верхом. Литума садится позади него. Лейтенант берет поводья своей лошади.
      - Послушайте, лейтенант, а я с кем поеду?
      - Ты? - переспрашивает лейтенант, уже поставив ногу в стремя. - Ты?
      - Да, я! Кто же еще?
      - Ты свободен, - говорит лейтенант. - Тебе не обязательно ехать с нами. Можешь идти куда хочешь.
      Литума и остальные полицейские, которые уже сидят верхом, смеются.
      - Что за шутки? - кричит Хамайкино дрожащим голосом. - Вы ведь не оставите меня здесь, верно, мой лейтенант? Вы же слышите этот шум в лесу! Я себя хорошо вел. Я все сделал. Вы не можете так со мной поступить.
      - Если поедем быстро, сержант Литума, - говорит лейтенант, - то к утру доберемся до Пьюры. По пескам лучше ехать ночью. Лошади меньше устают.
      - Лейтенант! - кричит Хамайкино; он вцепился в поводья лошади офицера и трясет их, как безумный. - Не оставляйте меня здесь! Не будьте таким жестоким!
      Лейтенант вынимает ногу из стремени и далеко отпихивает Хамайкино.
      - Время от времени придется скакать галопом, - говорит он. - Как думаете, будет дождь, сержант Литума?
      - Вряд ли, мой лейтенант. Небо чистое.
      - Вы не уедете без меня! - истошно орет Хамайкино.
      Сеньора Мерседитас хохочет, взявшись за живот.
      - Поехали, - говорит лейтенант.
      - Лейтенант! - надрывается Хамайкино. - Лейтенант, умоляю!
      Лошади медленно уходят. Хамайкино, окаменев, смотрит вслед. Фонарь освещает его перекошенное лицо. Сеньора Мерседитас оглушительно хохочет. Вдруг она замолкает, складывает руки рупором и кричит:
      - Нума! Я буду приносить тебе фрукты по воскресеньям.
      И опять хохочет. В ближнем лесу снова дрожат задетые кем-то ветки и шелестят сухие листья.
      ДЕДУШКА
      Стоило хрустнуть ветке, или квакнуть лягушке, или задрожать стеклам в кухне, утопавшей в зелени, - и старичок проворно вскакивал с плоского камня, который служил ему наблюдательным пунктом, и тревожно вглядывался в листву. Ребенок все не появлялся. Зато сквозь окна гостиной, выходившей на перголу*, был виден свет только что зажженной люстры, и неясные тени качались из стороны в сторону вместе с занавесками - медленно-медленно. Старик с детства страдал близорукостью, так что пытаться разобрать, ужинают ли в гостиной или это высокие деревья отбрасывают беспокойные тени, - было совершенно бесполезно.
      * Пергола - беседка, увитая виноградом.
      Он вернулся на свое место и стал ждать. Прошлой ночью шел дождь, и цветы до сих пор источали приятный влажный запах. Но зато свирепствовала мошкара, и, сколько бы дон Эулохио ни махал руками у лица, от насекомых не было спасения: во вздрагивающий подбородок, в лоб, даже в опущенные веки ежесекундно впивались невидимые жала. Лихорадочное возбуждение, которое так поддерживало его днем, теперь прошло, навалилась усталость и какая-то необъяснимая грусть. Ему было не по себе от огромного темного сада, и заранее терзала навязчивая, унизительная картина: кухарка или слуга словом, кто-нибудь застает его здесь: "Что это вы делаете в саду в такой час, дон Эулохио?" И тут же появляются сын с невесткой, чтобы окончательно убедиться в том, что он сумасшедший. Его передернуло. Повернув голову, он скорее угадал, чем разглядел, среди клумб с хризантемами и кустов тубероз едва заметную тропинку, огибающую голубятню и ведущую к потайной калитке. Старик несколько успокоился, вспомнив, что трижды проверил: защелка на калитке не заедает, и в любую секунду он сможет ускользнуть на улицу незамеченным.
      "А вдруг он уже прошел?" - подумал старик и снова забеспокоился. Потому что было мгновение, когда он перестал ощущать время и впал в забытье. Это случилось через несколько минут после того, как он тайком пробрался в сад через давно забытую всеми калитку. Очнулся он, уронив маленькую вещицу, которую все время машинально вертел в руке. Она упала и ударила его по бедру. Нет, мальчик не мог проскочить незамеченным: его шаги разбудили бы старика, да и малыш, увидев своего дедушку сидящим у тропинки, спящим, обязательно вскрикнул бы от неожиданности.
      Эта мысль подбодрила его. Ветер теперь дул несильно, старик понемногу привыкал к прохладе и уже не так дрожал. В кармане куртки он нащупал свечу, купленную сегодня днем в магазинчике на углу. Старичок даже улыбнулся в темноте от удовольствия: он вспомнил удивленное лицо продавщицы. В магазине он держался высокомерно: прохаживался, небрежно постукивая длинной тростью с металлическим наконечником, пока женщина раскладывала перед ним свечи всех видов и размеров. "Вот эту", - сказал он, сделав быстрый жест, который должен был означать досаду: бог знает чем приходится заниматься. Продавщица хотела было завернуть свечку в бумагу, но он отказался и поспешно вышел из магазина. Остаток дня он провел в клубе "Националь", в маленькой комнатке для игры в ломбер, где никогда никого не бывало. Тем не менее на всякий случай он заперся изнутри, чтобы не беспокоили, и ключ оставил в замочной скважине. Затем, утонув в мягком ярко-алом плюше кресла, открыл саквояж, с которым никогда не расставался, и извлек оттуда драгоценный сверток. Предмет был обернут красивым шарфом белого шелка.
      ... В тот вечер, в пепельных сумерках, он взял такси и велел шоферу кружить по окраинам города; дул приятный теплый ветерок, за городом красновато-серый цвет неба придавал пейзажу некую загадочность. Автомобиль мягко плыл по глади асфальта, а зоркие глазки старика - единственное, что осталось живого на его дряблом, обвисшем множеством мешочков лице, рассеянно скользили вдоль канала, параллельного шоссе. И тут он его увидел.
      - Остановитесь, - сказал он, но шофер не услышал. - Стойте! Стоп!
      Когда машина затормозила, а потом, дав задний ход, уперлась в кучу щебенки, дон Эулохио убедился: это и в самом деле - череп. Взяв его в руки, старик позабыл и о ветерке, и о сумерках; с нарастающим волнением он рассматривал эту твердую, прочную, враждебно неприступную оболочку, лишенную плоти и крови, безносую, безглазую, безъязыкую. Череп оказался маленьким дон Эулохио подумал: он принадлежал ребенку, - запыленным, грязным, и в гладкой поверхности зияло отверстие с зазубренными краями, размером с монету. Рот от идеального треугольника носа отделял изящный перешеек, не такой желтый, как, например, нижняя челюсть. Старик с удовольствием исследовал пальцем глазницы, обхватив череп рукой так, что получалось нечто вроде чепчика; он надевал череп на свой кулак, а потом высовывал один палец из носа, а другой - изо рта, и получалось этакое длинное раздвоенное жало; он развлекался, шевеля пальцами и представляя, что все это живое.
      Два дня старик прятал его, завернув в шелковый шарф, в ящике комода, в пузатом кожаном саквояже, и никому не рассказывал о своей находке. Весь следующий день, после того как он обнаружил череп, старик провел у себя в комнате, нервно прохаживаясь среди громоздкой мебели своих предков. Он почти не поднимал головы. Со стороны могло показаться, что человек добросовестно и даже с некоторым страхом изучает кроваво-красный магический узор посредине ковра. На самом деле узора он не видел. Сначала его мучили сомнения. Он ожидал: а вдруг его поднимут на смех? Эта мысль сперва вызвала у него гнев, а потом такую тоску, что он едва не заплакал. И с этого момента дерзкий план уже не выходил у него из головы. Только однажды он позабыл о нем: когда, стоя у окна, смотрел на темнеющую голубятню, всю в дырочках-лазейках, и вспоминал, что когда-то этот деревянный домик с бесчисленными дверцами не был пустым и безжизненным, в нем обитали маленькие серые и белые существа; они клевали, оставляя выбоинки в полу своего жилища, а иногда вдруг вспархивали и летали среди деревьев и цветов. Он с грустью думал о том, какие они были слабенькие, какие ласковые, как доверчиво садились к нему на ладонь, - у него всегда находилась для них горсточка зерен. Стоило сжать пальцы посильнее - и они прикрывали глаза и вздрагивали. Потом он перестал об этом думать. Когда пришли звать к ужину, старик уже все решил. В ту ночь дон Эулохио спал крепко. Проснувшись, он сразу же забыл, что видел во сне злобную орду гигантских красных муравьев, которые, заполонив голубятню, сеяли панику среди нежных созданий, а он во сне наблюдал за происходившим в бинокль из своего окна.
      Сначала он думал, что отчистить череп не составит труда, но ошибся. Грязь - вернее, то, что он сначала принял за грязь и что на самом деле, судя по едкому запаху, скорее всего было экскрементами, - въелась в стенки, а на затылке блестела металлическим блеском. Белый шарф покрывался все новыми жирными серыми пятнами, грязь не оттиралась, и дон Эулохио волновался все сильнее и сильнее. Однажды, не выдержав, он в сердцах швырнул череп на пол, тот покатился по ковру, и старик раскаялся еще до того, как череп остановился. Он бросился на пол, пополз за сбежавшим черепом на четвереньках, настиг его и осторожно поднял. Тогда он подумал: надо попробовать каким-нибудь маслом... По телефону заказал банку оливкового масла; мальчишку, доставившего ее, встретил в дверях и выхватил банку у него из рук, не обратив ни малейшего внимания на тревожный взгляд, которым тот окинул комнату. Трепеща от волнения, дон Эулохио смочил шарф маслом и стал тереть, сначала очень осторожно, а потом все быстрее и энергичнее, до изнеможения. Скоро он с радостью обнаружил, что средство действует: к его ногам выпал дождичек пыли и крупинок грязи. Старик и не заметил, что испачкал оливковым маслом манжеты рубашки и обшлага куртки. Закончил, вскочил на ноги, высоко поднял череп над головой и залюбовался им, чистым, сияющим, неподвижным, с точечками, похожими на капельки пота, на округлой поверхности скул.
      Он снова любовно упаковал свое сокровище, запер саквояж и вышел из клуба. Такси, которое он взял на площади Сан-Мартина*, подвезло дона Эулохио к тыльной стороне его дома в Оррантии**. Темнело. Он помедлил минуту в прохладной полутьме улицы, опасаясь, что калитка заперта. Обессилевший от переживаний, протянул к ней руку и даже подпрыгнул от радости: калитка с коротким скрипом отворилась.
      *. Площадь Сан-Мартина - площадь в центре Лимы. Хосе де Сан-Мартин (1778-1850) - один из руководителей Войны за независимость, национальный герой Аргентины.
      ** Оррантия - фешенебельный район на юге Лимы.
      В перголе разговаривали. А он так погрузился в свои переживания, что даже на время позабыл о цели своей безумной затеи, и воспринял эти голоса и шорохи как полнейшую неожиданность. Ему показалось: сердце его раздувается, словно кислородный мешок, подключенный к умирающему. Он решил пригнуться, но запнулся о камень и упал ничком. Почувствовал резкую боль во лбу, а во рту ощутил неприятный вкус влажной земли, однако встать даже не попытался - так и лежал, почти погребенный в цветах, тяжело дыша, то и дело вздрагивая. Все же, падая, он успел поднять руку с черепом и сейчас держал его на весу над землей. Череп остался чистым.
      От его убежища до перголы было метров двадцать, и дон Эулохио слышал лишь неясный шум, в котором не мог разобрать ни слова. С трудом поднялся. Приглядевшись, он различил под сводом ветвей больших яблонь, корни которых упирались в цоколь дома, светлый стройный силуэт и понял, что это его сын. Рядом с ним виднелась фигурка поменьше и поизящнее, прижавшаяся к нему. Это его невестка. Дон Эулохио часто-часто моргал, тер глаза, мучительно пытался разглядеть рядом с ними мальчика - но тщетно. И тут он услышал его смех: чистый детский смех, внезапный, безудержный. Мальчик промчался по саду, как дикий зверек. Больше ждать было нельзя. Старик достал из кармана куртки свечу, на ощупь сгреб на середину тропинки ветки, комья земли, камешки и на вершине этой кучи, которую неизбежно заметил бы всякий идущий по тропинке, установил свечу. Потом, с великими предосторожностями, чтобы, не дай бог, свечка не упала, он надел на нее череп. Ужасно волнуясь, нагнулся так, что почти касался ресницами смазанного маслом черепа, и едва не вскрикнул от радости - расчет оказался точным: из дырки в своде черепа высовывался кончик свечи и белел в темноте, словно тубероза. Но любоваться было некогда. Отец мальчика возвысил голос, и, хотя слов старик по-прежнему не разобрал, было ясно: он обращается к сыну. Все трое переговаривались: густой голос отца гудел по нарастающей, женский голос мелодично журчал, то и дело слышались звонкие выкрики ребенка. Потом наступило короткое молчание, которое взорвалось визгом мальчика: "Но учти, сегодня наказанию уже конец. Ты сказал: семь дней, и сегодня они заканчиваются". После этих слов старик услышал торопливые шаги.
      Он что, бежит по тропинке? Наступал решающий момент. Дон Эулохио задохнулся от волнения, но справился с собой и довел задуманное до конца. Первая спичка вспыхнула слабым синеватым пламенем и тут же погасла. Вторая горела хорошо. Обжигая подушечки пальцев, но не чувствуя боли, старик держал спичку около черепа еще несколько секунд, после того как уже загорелась свеча. Он было засомневался в успехе задуманного, потому что представлял себе все несколько иначе, но тут вдруг полыхнуло, казалось, прямо у него в руках, с громким треском, как будто кто наступил на сухие ветки, - и весь череп осветился изнутри, извергая огонь носом, ртом и глазницами. "Весь занялся!" - воскликнул восхищенный дон Эулохио. Он стоял неподвижно и повторял, как испорченная пластинка: "Это все масло, масло", завороженный волшебным пылающим черепом.
      Тут-то и раздался крик. Вопль зверя, пронзенного множеством стрел. Возле старика стоял внук. Руки его были вытянуты вдоль тела, пальцы судорожно подергивались. Мертвенно бледный, дрожащий, рот и глаза широко раскрыты, из горла у него сами собой вырывались странные хрипы. "Он меня видел, видел!" - испугался дон Эулохио. Но, взглянув на мальчика, сразу понял, что нет, не видел, - его внук сейчас не видит ничего, кроме пылающей головы. К ней был прикован взгляд ребенка, в глазах его отражался глубокий, первобытный ужас. Все это случилось одновременно: вспышка, вопль, в ярком свете пламени - мальчик в коротких штанишках, охваченный диким страхом. Старик успел с удовлетворением подумать, что реальность превзошла все его ожидания, и услышал, что к ним идут. Уже не боясь шуметь, он повернулся и в несколько прыжков, безжалостно топча клумбы роз и хризантем, освещаемые отблесками огня, преодолел расстояние до калитки. Добежав до нее, он услышал еще один крик, женский, тоже громкий, но все же не такой удивленный, как вопль внука. Дон Эулохио не остановился, даже головы не повернул.
      На улице свежий ветер остудил ему лоб и взъерошил редкие волосы, но он этого не заметил. Он шел и шел, очень медленно, то и дело задевая плечом ограду сада, счастливо улыбаясь, с каждым шагом дыша все легче и ровнее.
      ЩЕНКИ
      Повесть
      В тот год, когда к нам в колледж Шампанья* пришел Куэльяр, мы неугомонные, беспечные, упертые, любопытные до всего огольцы - еще не курили, еще ходили в форме младших классов: не брюки, а короткие штаны, еще только-только учились подныривать под волны и прыгать в воду со второго трамплина "Террас"**, но уже, само собой, обожали футбол.
      * Шампанья - частная школа в Лиме для детей из хороших семей.
      ** "Террасы" - спортклуб в Лиме.
      Брат Леонсио, правда у нас будет новенький? В третьем "А"? Брат Леонсио, отбрасывая волосы со лба, - правда, правда, а теперь - тихо!
      Куэльяра привел его отец, за руку - и прямо на утреннюю линейку, а брат Леонсио поставил его первым, потому что он был еще меньше, чем наш Рохас. В классе брат Леонсио посадил его с нами, позади, - вот здесь, дружок, за этой партой никого нет. Как тебя зовут? Куэльяр, а тебя? Большой, а тебя? Чижик, а тебя? Маньуко*, а тебя? Лало**. Ты живешь в Мирафлоресе? Да, всего месяц назад переехали на улицу Маршала Кастильи, рядом с кинотеатром "Колина", а раньше жили на улице Сан-Антонио.
      * Маньуко - уменьшительное от имени Мануэль.
      * Лало - уменьшительное от Абелардо или Гонсало.
      Он был старательный, но не зубрила, нет, в первую неделю вышел на пятое место, во вторую - на третье, ну а дальше, пока не случилось это страшное несчастье, всегда был первым. После, конечно, сразу съехал и стал хватать плохие отметки.
      Ну-ка, Куэльяр, назови Четырнадцать Инков*, говорил брат Леонсио, и тот - наизусть, без запинки, а теперь - десять заповедей, три куплета нашего гимна, стихотворение Лопеса Альбухара** "Мой флаг". Куэльяр шпарит как заведенный, одним духом. Ну молоток, восхищался Лало. А брат Леонсио прекрасная память, мой мальчик, и нам - берите пример, оболтусы! И Куэльяр водит ногтями по лацкану пиджака, поглядывает на ребят с фасоном, вроде рад, но это так, на самом деле он никогда не рисовался, не строил из себя, просто валял дурака, артист... И товарищ - каких мало: на экзаменах всегда подсказывал, а на большой переменке угощал ребят вафлями с кремом. Счастливчик, говорил Большой, денег - куча, чертяка, тебе одному старики отваливают больше, чем нам четверым. А он - это за отметки, и мы - ладно, ладно, ты у нас головастый и вообще молодчага, это его и спасало.
      * Четырнадцать Инков - правители государства Тауантинсуйо на территории современного Перу.
      ** Лопес Альбухар Энрике (1872-1966) - перуанский писатель, писавший о жизни индейцев.
      Занятия в младших классах кончались ровно в четыре, в десять минут пятого брат Леонсио отпускал ребят домой, а в четверть пятого они уже были на футбольном поле. Ранцы, пиджаки, галстуки - все летело в траву; скорее, Чижик, не спи, становись в ворота, пока никого нет, а Иуда беснуется в своей клетке - ггаав - хвост струной - ггаав, ггаав - ощерился клыками - ггаав, ггаав, ггаав - прыгает чуть не до потолка - ггаав, ггаав, ггаав наваливается на проволоку. Вот гад! Возьмет вдруг и выскочит, говорит Чижик, а. Маньуко - если выскочит, бежать нельзя, собаки - они кусают тех, кто их боится. Откуда ты знаешь? Мой старик говорил. А Большой - я бы сразу залез на ворота, и привет, прыгай не прыгай, а Куэльяр вытащил перочинный ножик джик, джик - вертит им, раскрывает, закрывает; уу-уу-уо-уо-уа-уа! - и еще раз во весь голос - у-у-уо-уо-уо-уо! - голову задрал к небу у-у-уоуо-уо-уо-уо! - ладони приставил лодочкой к губам у-ууууо-ууууу-ооо-уо-уо! Точь-в-точь как Тарзан!
      Мы играли совсем недолго: в пять прибегали ребята старших классов и выпроваживали нас с футбольного поля.
      Потные, взъерошенные, мы наспех подбирали свои пиджаки, галстуки, книги и, хочешь не хочешь, отправлялись домой. Сначала шли по Диагональной до парка, перебрасываясь портфелями, как баскетбольным мячом, - достань, мамуля! - пересекали парк у кафе "Утеха" - что, съел, папуля! - и в кондитерской "Д'Онофрио" покупали вафельное мороженое - ванильное? слоеное? Смотри, чоло*, чтобы без обмана, клади побольше, добавь лимончика и клубничку! А потом молча до ресторана "Цыганская скрипка", по улице Порта тоже молча: главное, чтобы не капало мороженое, вс-с, вс-с, тает, зараза... И так до светофора, а потом вприпрыжку до собора Сан Николас, где Куэльяр с нами прощался.
      * Чоло - сын европейца и индеанки; дружеское обращение.
      Брось, шустрик, еще рано, пошли лучше в спортзал на "Террасы", прихватим мяч в лавочке у китайца... А почему он, собственно, не играет в сборной их класса? Легко сказать, ребята, надо же потренироваться! Ну пошли, поиграем часов до шести, не позже. А Куэльяр - ни в какую: отец уже дома, он против и уроков куча. Ребята провожали его до дома. Ну правда, как он может играть в сборной без всякой тренировки? В общем, мы убегали в клуб одни, без него.
      Хороший парень, но слишком ударился в учебу, ему уроки важнее футбола, говорил Большой, а Лало - он не виноват, у него, по-моему, отец стервозный, и Чижик - факт, сам-то Куэльяр спит и видит, как удрать в клуб, а Маньуко рановато ему играть в нашей команде, у него ни дыхания, ни удара, чуть что и скис. Зато здорово бьет головой, говорил Большой, и за нас болеет, нет, мы должны всунуть его в команду, и Чижик - ну ладно, об чем речь! Сделаем - это железно.
      А Куэльяр, он был упорный, до смерти хотел играть в сборной и за лето натренировался так, что на следующий год занял место левого полусреднего. Mens sana in corpore sano [В здоровом теле - здоровый дух (лат.).] говорил брат Агустин, видите, можно быть хорошим спортсменом и прилежным учеником. Берите пример! Откуда что взялось, ахал Лало, какие пасы, какие угловые подачи, силен, брат! Куэльяр с улыбкой: да ну, ребята! что тут особенного, тренировался с двоюродным братом, с отцом ездил на стадион, там и насмотрелся, там играют - будь здоров, кое-чему научился! Да и вообще три месяца никуда - ни в кино, ни на пляж, один футбол целыми днями, играй, учись, вон потрогайте, какие мускулы на ногах!
      Его прямо не узнать! - говорил Большой тренеру - брату Леонсио. - Вот молодец! И Лало - он нападающий что надо, бегает отлично, а Чижик - как провел вчера атаку! высший класс, и главное - все по правилам, и тут Маньуко - гнал мяч прямо к воротам, когда те нажали, помните, брат Леонсио? Давайте возьмем его в нашу команду! Куэльяр смеялся от радости и, тихонько дыша на ногти, водил ими по майке (майки в четвертом "А" были классные: белые рукава, синий перед). Ну, Куэльяр, - порядок, тебя приняли, только не задирай нос раньше времени.
      В июле все классы готовились к чемпионату, и брат Агустин разрешил команде четвертого "А" тренироваться на школьном поле вместо уроков рисования и музыки - два раза в неделю, по вторникам и пятницам. Сразу после второй переменки одиннадцать игроков четвертого "А" неслись к футбольному полю через мокрый от мелкой мороси пустынный школьный двор, который блестел, как новенький мяч. Там, в кабинках, они быстро переодевались в спортивную форму и черные бутсы, выстраивались на дорожке в одну линию, а потом четко, в ногу, впереди Лало - капитан, шли к центру поля. Изо всех окон школы за нашей игрой следили завистливые глаза. Свежий ветерок морщинил воду в бассейне - может, искупаемся, ой нет, лучше потом, бр-р, холодно, смотрели, как они бьют угловые, - и шелестел листьями на верхушках эвкалиптов, которые высились за желтой каменной стеной колледжа, - как выбрасывают мяч на поле.
      Время летело незаметно. Мы здорово поработали, говорил Куэльяр, наша возьмет - нет вопроса! Через час брат Лусио нажимал кнопку звонка, и, пока все классы строились во дворе, игроки сборной четвертого "А" спешили переодеться, главное - раньше всех уйти домой. Но Куэльяр, тот всегда нас задерживал (ну все перенял у крэков* ему, видите ли, нельзя без душа после тренировок). Иногда они всем скопом шли в душевую. А в тот злосчастный день - ггаав, ггаав - когда в дверях раздевалки возник Иуда - ггаав, ггаав, ггаав - там были только двое - Лало и Куэльяр - ггаав, ггааав, ггааав Большой, Чижик и Маньуко успели выскочить через окно, Лало взвизгнул - беги, шустрик! - рванулся вперед и захлопнул дверцу кабинки прямо перед ощеренной мордой дога.
      *Крэки - профессиональные спортсмены.
      И там, в кабинке - белый кафель, узорные плитки, сильная струя воды, Лало слышал все: лай Иуды, плач, дикий вой... Потом началась какая-то возня, что-то ухнуло, шмякнулось на пол... Потом один лай, а через какое-то время раздался истошный крик брата Леонсио (ну сколько прошло, Лало, две минуты? Больше... пять? Больше, больше!), а следом заорал брат Лусио, ругался последними словами (по-испански? Да. И по-французски. А ты понимаешь, Лало? Чего тут понимать, балда, если человек не в себе), они вопили как резаные дьявол, гоните его вон, Господи помилуй, какой ужас, ужас! - я чуть не умер со страху. Он отворил дверцу, когда Куэльяра уже уносили. Еле разглядел за черными сутанами. Без сознания? Ну да! Голый? Ну да! И кровь, как из крана, честно, крови на полу - жуткое дело! Но Лало не знает, что было, когда он одевался в душе... И тут Чижик - брат Агустин с братом Лусио несли Куэльяра на носилках к директорской машине, мы с лестницы смотрели, - и Большой рванули, ну с ходу на все восемьдесят (Маньуко - сто!), сигналят, что тебе пожарные или "скорая". Брат Леонсио кинулся ловить Иуду, а тот носится по двору туда-сюда, прыгает, не дается в руки. Все же поймал его, гада, затащил в клетку и давай стегать плетью прямо через проволоку (хотел забить насмерть, - сказал Большой, ты бы видел, что было, - конец света), а сам весь красный, волосы растрепались, жуть!
      В ту неделю и воскресная месса, и молитвы перед уроками и после - все за выздоровление Куэльяра, но, стоило ребятам начать разговор об этом, братья на них с криком: замолчите, нечего болтать без толку - и костяшками пальцев по столу: все останетесь в школе до шести. Но мы - мы только про это и говорили на переменах и на уроках, а на следующей неделе, в понедельник, пришли к Куэльяру в Американскую клиническую больницу и обрадовались: лицо и руки у него в порядке, лежит в красивой палате - привет, Куэльяр, - стены белые, занавески кремовые, - ну, поправляешься, шустрик? - за окном сад, цветы, поляна и высоченное дерево, - мы с ним расквитаемся, старик, каждую перемену лупим камнями этого гада, на нем уже живого места нет.
      А Куэльяр, бледный, похудевший, - молодцы! Когда его выпишут, они ночью проберутся в колледж, спустятся по крыше во двор, а там - чаек, чаек, да здравствует Орлиный Глаз! пум, пум! Этому сволочному Иуде будет куда хуже, чем тебе, увидишь!
      У изголовья Куэльяра сидели две сеньоры, они угостили ребят шоколадом, а потом вышли в сад. Поговори, мое сердечко, с друзьями, а мы покурим и вернемся. Куэльяр смеялся, вроде как в хорошем настроении. Та, что в белом, - мама, а другая - моя тетя. Ну давай, расскажи, шустрик, как и что. Было очень больно? Жуть! А куда он тебя укусил, паразит? Да это... и замялся. В пипку? Ага. Залился краской, хихикнул, и мы хихикнули, а тут обе сеньоры из окна - до свидания, сердечко. И нам - вы не очень долго, Куэльяр еще не совсем здоров. А Куэльяр прищурился - только ш-ш, об этом молчок, мои старики не хотят, чтобы знали... Смотри, мальчик, смотри, сердечко, никому ни слова, говори, что в ногу, понял, чолито? Операцию делали два часа, а выпишут дней через десять, доктор сказал, что ему повезло - каникулы длинные.
      Мы ушли, а на другой день в классе всем, конечно, хотелось выудить у нас, что к чему. Ему живот зашивали? а чем? иголкой с ниткой? И Чижик - а может, и нельзя об этом говорить, он ведь сразу скис, застеснялся. Подумаешь, цаца, сказал Лало, с ним дома носятся, не забудь, детка, почистить зубы, не забудь сходить перед сном куда надо. А Маньуко - бедняга Куэльяр, натерпелся так натерпелся, туда мячом попадет, и то взвоешь, а тут собака прокусила, да еще такими клыками, - пошли, наберем камней и на поле. Раз, два, три! - рррав, рррав, авва - что, гад, не нравится? Получай...
      Да, бедняжечка, говорил Большой, не покрасуется теперь на чемпионате, а Маньуко - столько сил вложил, и все зря, и тут Лало - плохо, без него команда слабее, надо поднапрячься, а то - полный абзац. Не бойся, Лало, все будет путем!