Папуас, Франсиско и Тобиас неохотно проголосовали за ничью.
      Они понимали, что Зубрила спас Мигеля от неминуемого поражения, но не решались заявить об этом.
      - Вот я и выиграл, - заявил Рубен. - А этот фрукт даже говорить не может. Посмотрите-ка на него.
      В самом деле; у Мигеля остекленели глаза, рот приоткрылся, струйка слюны тянулась с языка.
      - Сиди уж, - бросил Зубрила. - Скажем прямо: по пиву ты не чемпион.
      - По пиву ты не чемпион, - подчеркнул Папуас. - Ты чемпион только по плаванью, гроза бассейнов.
      - Ты бы помолчал, - сказал Рубен. - Самого ведь гложет зависть.
      - Да здравствует Эстер Уильямс из Мирафлореса! - воскликнул Папуас.
      * Уильямс Эстер (р. 1932) - американская спортсменка-пловчиха, киноактриса.
      - Отличный ты старик, а вот плавать не умеешь, - сказал Рубен. - Хочешь брать у меня уроки?
      - Мы уже слышали, - подхватил Зубрила. - Ты победил на соревнованиях по плаванию, ты у нас чемпиончик, и все девчонки по тебе с ума сходят.
      - Никакой он не чемпиончик, - с трудом выговорил Мигель. - Чистый блеф!
      - Да ты уже готов, - сказал Рубен. - Хочешь, детка, я провожу тебя домой?
      - Я не пьян, - заверил его Мигель. - А ты - чистый блеф!
      - Ты кипятишься из-за Флоры, - сказал Рубен. - Просто подыхаешь от ревности. Думаешь, я не понимаю?
      - Чистый блеф! - твердил Мигель. - Победу тебе приписали, и все потому, что твой отец - президент федерации. Это всем известно. Он смухлевал, чтобы тебя объявили победителем.
      - По крайней мере, я плаваю лучше тебя, - сказал Рубен, - ты даже не умеешь плыть на волне.
      - Ты плаваешь лучше? - спросил Мигель. - Ты - чистый блеф! Любой тебя обойдет.
      - Любой, - поддержал Папуас. - Даже Мигель.
      - Позвольте мне усмехнуться, - сказал Рубен.
      - Позволяем, - сказал Тобиас. - Усмехайся на здоровье.
      - Все вы такими бойкими стали, потому что сейчас зима, - сказал Рубен. - А не то я вызвал бы вас на пляж, и уж тогда я посмотрел бы, каковы в воде...
      - Ты победил только из-за отца, - сказал Мигель. - Ты - чистый блеф! Когда захочешь поплавать со мной, только скажи. На пляже, у террас, где угодно.
      - На пляже, - предложил Рубен. - И немедля.
      - Чистый блеф, - твердил Мигель.
      Лицо Рубена внезапно оживилось, его взгляд, до того угрюмый, стал вызывающим.
      - Давай поспорим, кто первый доплывет до волнореза.
      - Чистый блеф, - твердил Мигель.
      - Если ты победишь, - сказал Рубен удовлетворенно, - обещаю тебе: не трону Флору. А если выиграю - катись в другую сторону, и под музыку!
      - Да ты что воображаешь? - забормотал Мигель. - Сукин ты сын, что ты воображаешь?
      - Грифы! - воскликнул Рубен, вытянув вверх руки. - Я вызываю.
      - Мигель сейчас не в форме, - заметил Зубрила. - Лучше разыграйте Флору в орла и решку.
      - А ты чего лезешь, - оборвал Мигель. - Принято. Пошли на пляж.
      - Вы сдурели, - сказал Франсиско. - Я не пойду на пляж в такую холодину. Давайте другое пари.
      - Он согласился, - сказал Рубен. - Пошли.
      - Когда гриф бросает вызов, все помалкивают в тряпочку, - сказал Папуас. - Пошли на пляж. И если они раздумают лезть в воду, мы их просто сбросим.
      - Оба они пьяны, - возразил Зубрила. - Вызов не считается.
      - Хватит, Зубрила! - заорал Мигель. - Я уже взрослый, могу обойтись без няньки.
      - Валяй, - сказал Зубрила, пожав плечами. - Тебе же хуже.
      Они вышли на улицу. Их встретил тихий серый день. Мигель глубоко вдыхал свежий воздух, ему стало лучше. Впереди шли Франсиско, Папуас и Рубен. Позади - он и Зубрила. На авениде Грау* прохожих было мало; чаще попадались служанки в крикливых нарядах, отпущенные на воскресенье. Какие-то сомнительные личности с жирно напомаженными волосами шныряли вокруг, алчно разглядывая их; женщины смеялись, поблескивая золотыми зубами. Грифы ни на кого не обращали внимания. Они быстро шли вперед, захватываемые возбуждением.
      * Авенида Грау - Мигель Грау (1834-1879) - перуанский морской офицер, капитан корабля, погибший во время войны с Чили.
      - Ты что, уже отошел? - спросил Зубрила.
      - Да, - ответил Мигель. - На воздухе легче.
      На углу авениды Пардо они свернули. Наподобие марширующего взвода, они шагали под фикусами, могучие корни которых местами вздымали плиты тротуара, а местами, словно когти, прорывались на поверхность. Спускаясь по авениде Диагональ, они встретили двух девушек. Рубен церемонно поклонился.
      - Привет, Рубен, - пропели те дуэтом.
      Тобиас передразнил их, пропищав:
      - Привет, Рубен, великий, несравненный.
      Авенида Диагональ упирается в неглубокий овраг, который рассекает улицу на две части: отсюда в одну сторону простерся Малекон - набережная, асфальтированная и роскошная; в другую - уходит дорога, огибающая холм и полого спускающаяся к морю. Дорогу так и называли - Спуск на пляж; ровная мостовая до блеска отполирована шинами автомобилей и ногами купальщиков, лето за летом проходящих здесь.
      - А ну, разогреемся, чемпионы! - крикнул Папуас, пускаясь бегом.
      Остальные помчались за ним. Они бежали против ветра с моря, несшего с собой туманную дымку, целиком отдавшись волнующей радости бега; воздух врывался в уши, в рот и в нос, проникал в легкие, очищая их, и по всему телу разливалась свежесть, а склон становился все круче, и ноги повиновались лишь одной неведомой силе, как бы исходившей из глубин земных. На языке уже ощущалась соль. Размахивая руками, грифы во всю прыть сбежали по спуску и вылетели на полукруглую платформу, идущую по крыше здания с кабинами. Метрах в пятидесяти от берега море утопало в густой завесе тумана, казалось, готового поглотить крутой склон и высокие темные скалы, окружающие залив.
      - Давайте вернемся, - предложил Франсиско. - Что-то холодно.
      По краю платформы тянется ограда, кое-где в пятнах мха. В одном месте она прерывается, и здесь начинается лестница, почти вертикально спускающаяся на пляж. Стоя у лестницы, грифы смотрели вниз на узенькую полоску чистой воды, выделявшуюся за мутной, бурливой поверхностью, где пена прибоя смешивалась с туманом.
      - Я уйду, если этот тип сдастся, - сказал Рубен.
      - Кто сдастся? - отозвался Мигель. - С чего ты взял?
      Рубен чуть не слетел с лестницы, прыгая через три ступени, на бегу расстегивая рубашку.
      - Рубен! - закричал Зубрила. - Рехнулся? Вернись!
      Но Мигель и другие уже спускались к морю, и Зубрила последовал за ними.
      От террасы длинного узкого здания с кабинами, прижавшегося к холму, до косой линии моря лежала наклонная полоса серых и бурых каменных плит, где летом люди обычно загорали. Маленький пляж кишел с утра до вечерних сумерек. Теперь эту полосу залило водой, и не было вокруг ни разноцветных зонтиков, ни гибких загорелых девушек, не раздавались пронзительные голоса детей и женщин, когда волна успевала догнать их, прежде чем откатиться назад, с грохотом волоча за собой камни и гальку; сейчас не оставалось ни кусочка пляжа - вода доходила даже до мрачных колонн, поддерживающих здание, а в момент отлива едва приоткрывались деревянные ступени и незаметные опоры, разукрашенные известковыми наростами и водорослями.
      - Волнореза не видно, - сказал Рубен. - Как быть?
      Они стояли в левой галерее, в женском секторе; лица у них были серьезные, деловые.
      - Подождите до завтра, - предложил Зубрила. - К полудню прояснится. Тогда мы сможем судить.
      - Ну нет, раз уж мы пришли, пусть плывут сейчас, - сказал Папуас. Сами себя будут судить.
      - Я согласен, - сказал Рубен и повернулся к Мигелю: - А ты?
      - Я тоже.
      Когда они разделись, Тобиас пошутил насчет голубых вен, просвечивающих на животе Мигеля. Они спустились к воде. Деревянные ступени, уже несколько месяцев непрерывно омываемые водой, были гладкими и очень скользкими. Ухватившись за деревянные перила, чтобы не упасть, Мигель почувствовал, как дрожь пробежала от босых ступней до затылка. Он подумал, что в какой-то степени туман и холод работают на него, успех зависит теперь не от мастерства, а прежде всего от выдержки, вон у Рубена кожа тоже покраснела и покрылась бесчисленными мельчайшими пупырышками. Стройное тело Рубена наклонилось и замерло: он ожидал, когда откатит одна волна и подойдет следующая, и она шла плавно, не спеша, выбрасывая впереди себя стаю пенных брызг. Когда гребень волны был метрах в двух от лестницы, Рубен прыгнул волосы взметнулись, руки вытянуты, точно копья; не опуская головы, не сгибая ног, тело его разрезало воздух и сразу вошло в воду, на мгновение погрузилось, а потом, использовав накат, скользнуло вперед; его руки мелькали над кипящей водой и уходили вниз, ноги чертили быстрый четкий след. Мигель в свою очередь спустился еще на ступеньку и подождал волну. Он знал, что здесь неглубоко и надо прыгать почти горизонтально, напрягшись, не шевеля ни одним мускулом, иначе расшибешься о камни. Он закрыл глаза, прыгнул - дна, правда, не достал, но тело его, ото лба до коленей, плашмя ударилось о воду; он ощутил жгучую боль, однако изо всех сил взмахивал руками, стараясь вернуть телу тепло, разом отнятое водой. Он находился в той странной прибрежной части бухты Мирафлореса, где встречаются прилив и отлив, возникают водовороты и встречные течения, а последнее лето как будто так давно миновало, что Мигель уже забыл, как справляться с прибоем, забыл, что надо расслаблять тело и покорно отдаваться течениям, а работать руками следует лишь тогда, когда преодолеваешь волну и лежишь на гребне, этом жидком утюге, покрытом пеной и проходящим над течениями. Ему не пришло в голову, что надо выносить терпеливо и даже с неким злорадством первую встречу с бешеным прибрежным морем, которое тянет вглубь за ноги и за руки, которое заливает рот и глаза; что не надо сопротивляться, лучше подражать пробке; нужно набирать воздух всякий раз, когда волна приближается, и нырять - неглубоко, если она рассыпалась вдали и теперь идет беззлобно, или до самого дна, если она обрушится поблизости, - а затем уцепиться за какой-нибудь камень и внимательно слушать ее глухой грохот, чтобы затем сразу вынырнуть и продолжать плыть вперед, притворяясь беспечным, ритмично взмахивая руками до встречи с новым препятствием, а тогда снова расслабиться, не бороться с водоворотами, вращаясь в медленной спирали, и, выбрав подходящий момент, одним взмахом руки вырваться из нее. Как-то внезапно открылась спокойная поверхность, колеблемая безобидными перекатами; вода здесь прозрачна, лишь кое-где мутно темнеют подводные камни.
      Преодолев зону волнения, Мигель в изнеможении остановился и глотнул воздух. Недалеко он увидел Рубена, который смотрел на него. Волосы его челкой прилипли ко лбу, зубы стиснуты.
      - Ну, начали?
      - Начали.
      Через несколько минут Мигель почувствовал, как холод, ненадолго пропавший, снова овладевает им, и он забил ногами - как раз на ноги, особенно на икры, вода действует сильнее всего, сначала лишая их чувствительности, а затем сковывая. Он плыл, держа лицо в воде, и с каждым взмахом правой руки поворачивал голову, чтобы выдохнуть запас воздуха и вдохнуть новый, и потом снова погружал лоб и подбородок в воду, слегка, чтобы не тормозить свое продвижение, а, наоборот, рассекать волны, словно нос корабля, и облегчить скольжение. С каждым взмахом он одним глазом видел Рубена, который плыл ровно, без напряжения, теперь не поднимая пены, с легкостью и изяществом парящей чайки. Мигель старался не думать о Рубене, о море, о волнорезе (который, наверное, был еще далеко, поскольку вода здесь чистая, спокойная, тихо вздымавшаяся от рождавшихся волн); он хотел видеть перед собой только лицо Флоры, пушок на ее руках, который в солнечные дни искрился, будто крохотный лес золотых нитей. Но теперь уже не мог подумать о девочке без того, чтобы тут же перед его глазами не вставал другой образ, неясный, ревущий, неизбежный, он обрушивался на Флору и стирал ее, - образ разъяренной водяной горы, не обязательно у волнореза, до которого он доплыл однажды, два лета назад, и возле которого взлетали высокие волны с зеленовато-черной пеной, - примерно в этом месте кончались камни и начиналось илистое дно, волны поднимали ил на водную поверхность и перемешивали с водорослями, меняя цвет моря, а скорее всего океана, приводимого в движение внутренними катаклизмами, где рождаются гигантские волны, способные накрыть целое судно и перевернуть его с неправдоподобной быстротой, рассеивая по воздуху пассажиров, лодки, мачты, паруса, буи, матросов, иллюминаторы и флаги.
      Он перестал плыть - его тело погрузилось, встав в воде вертикально. Он поднял голову и увидел Рубена, который уходил от него. Он захотел окликнуть его под каким-либо предлогом, сказать ему, например: "Почему бы нам не отдохнуть минутку", но не сделал этого. Весь холод в его теле, казалось, сконцентрировался в икрах; все мускулы сведены, кожа натянута, сердце дико колотится. Он лихорадочно забил ногами. Теперь он находился в центре круга темной воды, окруженного стеной тумана. Он попытался разглядеть берег, по крайней мере очертания скал, но обманчивая пелена, расступавшаяся, когда он двигался, была неумолимой. Виднелось только небольшое пространство темно-зеленой воды, а над водой вздымалась завеса облаков. Ему вдруг стало страшно. Пронзила мысль о выпитом пиве: "Вот почему я ослабел". Ему показалось, что его руки и ноги внезапно отнялись. Он решил вернуться, но, сделав несколько взмахов в сторону берега, повернул и поплыл вперед. "Не доплыву я один до берега, - говорил он себе, - лучше быть ближе к Рубену, если выдохнусь, я скажу: "Ты выиграл, только давай вернемся". Теперь он плыл без какого-либо стиля, колотя воду непослушными руками, подняв голову и не спуская глаз с уверенной фигуры, мелькавшей впереди.
      От волнения и усилий ноги как будто ожили - вернулось немного тепла. Расстояние, отделявшее от Рубена, сократилось, и это его успокоило. Нагнав Рубена, он вытянул руку и дотронулся до его ноги. Рубен тут же перестал плыть. Глаза у Рубена красные, рот приоткрыт.
      - Думаю, что мы сбились, - сказал Мигель. - Похоже, плывем вдоль берега.
      Его зубы стучали, но голос звучал спокойно. Рубен огляделся. Мигель пристально следил за ним.
      - Берега уже не видно, - сказал Рубен.
      - Давно не видно, - откликнулся Мигель. - Сильный туман.
      - Мы не сбились, - сказал Рубен. - Смотри, уже пена...
      Действительно, до них докатывались валы, украшенные каймой пены, которая растворялась и неожиданно возникала вновь. Они молча переглянулись.
      - Значит, мы близко от волнореза, - произнес Мигель.
      - Да. Быстро доплыли.
      - Никогда не видел такого тумана.
      - Ты очень устал? - спросил Рубен.
      - Я? Ты спятил. Поплыли дальше.
      Мигель немедленно пожалел о вырвавшихся словах, но уже было поздно, Рубен сказал:
      - Хорошо, поплыли.
      Он сделал двадцать взмахов, прежде чем признался себе, что больше не может: вперед почти не продвигался, правая нога не шевелилась от холода, руки стали неуклюжими и тяжелыми. Задыхаясь, он крикнул: "Рубен!" Тот плыл впереди. "Рубен, Рубен!" Он повернул и поплыл к берегу, точнее, в отчаянии забил по воде и вдруг понял, что подсознательно взывает к Богу, умоляя о спасении; теперь он будет хорошим, будет слушаться родителей, всегда будет ходить к воскресной мессе - и тут же вспомнил, что говорил грифам, будто побывал на мессе лишь затем, чтобы повидать девочку... Да, сейчас он знал наверняка, что Бог накажет его, потопив в этой мутной воде, которую он, захлебываясь, колотил, в воде, где его ожидала мучительная смерть, а потом, может быть, ад... Еле-еле шевеля губами, он молил Бога, чтобы тот был добр к нему, ведь он такой молодой; он клялся, что пойдет в семинарию, если спасется, но тут же, испугавшись, поправился и пообещал, что, вместо того чтобы стать священником, он сделает пожертвования и разные другие добрые дела, хотя, пожалуй, колебания и торг в такую критическую минуту могут оказаться роковыми. Совсем рядом послышался безумный голос Рубена; повернув голову, он увидел его метрах в десяти от себя - половина лица в воде, машет рукой, умоляет:
      - Мигель, родной, погоди, не уплывай, я тону.
      Он оцепенел от изумления, остановился, и в то же мгновение отчаяние Рубена словно сожгло его собственное отчаянье - к нему как будто бы стало возвращаться самообладание, даже ноги начали шевелиться.
      - У меня спазмы в желудке, - всхлипывал Рубен, - я больше не могу. Спаси меня, все, что хочешь, только не оставляй, братишка.
      Мигель было поплыл к Рубену, но, очутившись рядом, вспомнил, что обычно утопающие клещами вцепляются в своих спасителей и идут ко дну вместе с ними; тут же он отплыл в сторону. Крики пугали его, мелькнула мысль: если Рубен утонет, он тоже не доберется до берега, - и он вернулся. В двух метрах от Рубена, этого мягкого, бесформенного тела, которое то уходило под воду, то всплывало вновь, он закричал:
      - Не двигайся, Рубен, я поведу тебя, но не цепляйся за меня, если ты вцепишься, мы оба утонем, Рубен, спокойно, я поведу тебя за голову, но не трогай меня.
      Задержавшись на благоразумном расстоянии, он протянул руку и достал до волос Рубена. Начал плыть, загребая одной рукой, стараясь как можно больше помогать себе ногами. Продвигался он очень медленно, с большим трудом, напрягая все свои силы, почти не слушая, как Рубен монотонно скулил, а иногда вдруг дико выкрикивал: "Умираю, спаси меня, Мигель" или сотрясался от позывов к рвоте. Наконец он остановился, совершенно обессиленный. Одной рукой он подтягивал Рубена, другой старался держаться на поверхности. Он глубоко дышал. Лицо Рубена было сведено болью, губы сжаты.
      - Дорогой, - прошептал Мигель, - уже осталось немного, крепись. Отвечай, Рубен. Кричи. Не надо так.
      Он ударил его по щеке, и Рубен открыл глаза, слабо повел головой.
      - Кричи, дорогой, - повторил Мигель. - Постарайся вытянуться. Я разотру тебе живот. Уже немного осталось, не сдавайся.
      Он протянул руку, нащупал отвердевший живот Рубена. Он помял его, сначала осторожно, потом сильнее, и Рубен закричал:
      - Не хочу умирать, спаси меня, Мигель!
      Он снова поплыл, теперь приподнимая Рубена за подбородок. Каждый раз, когда их настигала волна, Рубен глотал воду, и Мигель приказывал ему сразу же ее выплевывать. И все плыл, не останавливаясь, иногда закрыв глаза, воодушевленный - в его сердце родилось что-то теплое и горделивое, подстегивало и защищало от холода и усталости. Камень царапнул по ноге. Через минуту он смог встать и обнять Рубена за пояс. Прижав Рубена к себе, ощущая на плече его голову, Мигель некоторое время отдыхал. Потом он помог Рубену лечь на спину и, поддерживая его за плечи, заставил разогнуть колени; он массировал его живот, пока наконец твердый ком не смягчился. Рубен уже не кричал, он изо всех сил старался вытянуться и тоже растирал себя обеими руками.
      - Тебе лучше?
      - Да, братишка, уже в порядке. Давай выходить.
      Невыразимая радость переполняла их, когда они брели по камням, наклоняясь вперед, чтобы не сбили отходящие волны, не обращая внимания на морских ежей. Скоро они увидели гребни скал, здание купален и, наконец - уже вблизи от берега, - грифов.
      - Послушай, - сказал Рубен.
      - Да?
      - Не говори им ничего. Пожалуйста, не говори им, что я орал. Мы всегда были друзьями, Мигель. Не подводи меня.
      - Да кто я, подонок, что ли? - сказал Мигель.
      Они вышли, стуча зубами. Сели на ступеньки под галдеж грифов.
      - А мы уж собирались выразить соболезнование вашим семьям, - говорил Тобиас.
      - Прошло больше часа, как уплыли, - сказал Зубрила. - Расскажите, как было...
      Вытираясь майкой, Рубен подчеркнуто спокойно объяснял:
      - Да никак. Доплыли до волнореза и вернулись. Вот такие мы, грифы. Мигель чуть обошел меня, на один взмах, не больше. Ясно, что в бассейне мне с ним и делать было бы нечего.
      На спину Мигеля, который оделся, не вытираясь, посыпались поздравительные хлопки.
      - Ты становишься мужчиной, - сказал Папуас.
      Мигель не ответил; улыбаясь, он думал, что сегодня же вечером пойдет в парк Саласар. Конечно, от Папуаса весь Мирафлорес будет знать о его отваге, и Флора, блестя глазами, станет ждать...
      ПОСЕТИТЕЛЬ
      Пески доползают до самой лавки и кончаются у порога; если смотреть из дыры, что служит лавке входом, сквозь просветы в тростниковой занавеске, то взгляд скользит по вялой белой поверхности, пока не упрется в небо. За лавкой земля твердая и неровная, а приблизительно через километр начинаются горы; они гладкие, как будто отшлифованные, и тесно прижаты друг к другу, причем каждая последующая выше предыдущей. Вершины протыкают облака, как иглы, врезаются в небо, как топоры. Слева, сперва узкой извилистой полоской вдоль границы песков, потом постепенно расширяясь и, наконец, уже довольно далеко от лавки, теряясь в предгорьях, тянется лес: низкорослый кустарник, трава, сухие ползучие растения, заполонившие все вокруг, бездорожье, змеи, мелкие гниющие болотца. Но этот лес - только предвестник сельвы, ее жалкое подобие. Он кончается в низине, у подножия огромной горы, за которой простирается настоящая сельва. И донье Мерседитас это известно; как-то раз, давным-давно, она вскарабкалась на гору и сквозь пятна туч, проплывавшие под ногами, долго удивленно смотрела на равнину, что раскинулась вширь и вдаль, - зеленую, без единой помарки.
      Сейчас донья Мерседитас дремлет на двух расстеленных на земле мешках для зерна. Чуть поодаль роется в песке коза: усердно пережевывает какие-то щепки и время от времени нежно блеет в теплый вечерний воздух. Вдруг она напряженно застывает, навострив уши. Женщина приоткрывает глаза:
      - Что там, Куэра?
      Коза натягивает веревку, привязанную к воткнутому в песок колышку. Женщина с трудом поднимается на ноги. Метрах в пятидесяти от них на фоне неба четко вырисовывается силуэт мужчины. Тень на песке опережает его. Женщина козырьком приставляет ладонь к глазам. Быстро осматривается, замирает. Мужчина уже совсем близко; он высокий, тощий, черный. У него курчавые волосы и насмешливые глаза. Выцветшая рубаха развевается над байковыми штанами, закатанными до колен. Ноги - как два черных гвоздя.
      - Добрый вечер, сеньора Мерседитас, - говорит он издевательски сладким голосом.
      Женщина бледнеет.
      - Чего тебе? - бормочет она.
      - Ведь вы узнаете меня, правда? Прекрасно, я очень рад. Если уж вы так любезны, я бы съел чего-нибудь. И выпил. Страсть как пить хочется.
      - Там, в лавке, пиво и фрукты.
      - Вот спасибо, сеньора Мерседитас! Вы так добры. Может, составите мне компанию?
      - Зачем это? - Женщина подозрительно косится на него; она толстая и в годах, но кожа у нее все еще свежая и гладкая; ходит донья Мерседитас босиком. - Ты прекрасно знаешь, где что лежит.
      - Просто не люблю есть один, - доверительно сообщает мужчина. - Как-то грустно.
      Женщина мнется. Потом направляется к лавке, приволакивая ноги по песку. Входит. Открывает бутылку пива.
      - Спасибо, большое спасибо, сеньора Мерседитас. Но мне бы лучше молочка. Раз уж вы все равно открыли эту бутылку, почему бы вам не выпить ее самой?
      - Не хочется.
      - Да ну, сеньора Мерседитас, бросьте! Выпейте за мое здоровье.
      - Не хочу.
      Лицо мужчины из умильного делается злым и жестким.
      - Вы что, оглохли? Я же сказал: пейте. Ваше здоровье!
      Женщина обеими руками подносит бутылку ко рту и пьет медленно, маленькими глотками. На грязном выщербленном прилавке сияет белизной банка с молоком. Отогнав рукой мух, мужчина берет банку и делает большой глоток. Над губой остается след от жирной пенки, который он тут же шумно убирает языком.
      - Ах! - Он с наслаждением облизывается. - Какое вкусное молоко, сеньора Мерседитас! Это ведь козье, верно? Мне очень понравилось. Вы уже допили бутылку? Так почему бы не открыть еще одну? Ваше здоровье!
      Женщина беспрекословно подчиняется. Гость жадно пожирает два банана и апельсин.
      - Послушайте, сеньора Мерседитас, не спешите так. У вас пиво течет по подбородку. Платье намочите. Зачем же вещь портить? Откройте-ка еще бутылочку и выпейте за Нуму. Ваше здоровье!
      Мужчина повторяет "Ваше здоровье!", пока на прилавке не выстраиваются в ряд четыре пустые бутылки. У женщины стекленеют глаза; она рыгает, потом сплевывает и тяжело опускается на мешок из-под фруктов.
      - Боже мой! - восклицает гость. - Ну что за женщина! Да вы, извиняюсь, пьяненькая, сеньора Мерседитас!
      - Издеваешься над старухой? Тебе это зачтется, Хамайкино*, вот увидишь. - Язык у нее заплетается.
      * Хамайкино - выходец с Ямайки (исп. Jamaica).
      - Правда? - равнодушно отзывается мужчина. - Кстати, а Нума когда придет?
      - Нума?
      - Полно, сеньора Мерседитас, вы просто невозможны! Хватит притворяться, что ничего не понимаете. Так во сколько он придет?
      - Ты грязный черномазый Хамайкино. Нума тебя убьет.
      - Ох, не пугайте меня, сеньора Мерседитас! - Мужчина зевает. - Ладно, похоже, время у нас есть. До ночи, по крайней мере. Как насчет поспать?
      Мужчина встает и выходит. Он направляется к козе. Животное смотрит на него недоверчиво. Негр отвязывает козу и возвращается в лавку, насвистывая и на ходу завивая веревку спиралью. Женщины нет. Движения мужчины сразу утрачивают свою чувственную медлительность. Бормоча проклятия, он большими шагами обегает двор. Потом кидается в лес. За ним увязывается коза. Она и обнаруживает женщину под кустом, подбегает и начинает лизать ее лицо. Хамайкино смеется, видя, какие злобные взгляды бросает на козу хозяйка. Один взмах его руки - и донья Мерседитас плетется обратно к лавке.
      - Нет, все-таки вы ужасная женщина. Что это вам в голову взбрело!
      Он связывает сеньоре Мерседитас руки и ноги. Потом поднимает ее и укладывает на прилавок. Некоторое время насмешливо поглядывает на нее, а потом вдруг начинает щекотать ей широкие потрескавшиеся подошвы ног. Женщина трясется от хохота, в глазах у нее отчаяние. Прилавок довольно узкий: ерзая от смеха, донья Мерседитас постепенно сползает к самому краю и наконец тяжело обрушивается на пол.
      - Ну что за ужасная женщина, честное слово! - смеется гость. Притворяется, что без сознания, а сама подсматривает одним глазом. Вы просто неисправимы, сеньора Мерседитас!
      Коза, просунув голову в дверь, внимательно смотрит на хозяйку.
      * * *
      Темнеет. О наступлении вечера возвещает конское ржание. Сеньора Мерседитас поднимает голову и, широко раскрыв глаза, напряженно вслушивается.
      - Это они, - говорит Хамайкино.
      Он вскакивает. Кони ржут и бьют копытами.
      Хамайкино истерически вопит с порога лавки:
      - Вы что, с ума сошли, лейтенант? Вы с ума сошли?
      Из-за скал появляется лейтенант; он маленький и коренастый, в сапогах для верховой езды. Лицо у него вспотело. Лейтенант осматривается.
      - Вы с ума сошли, что ли? - твердит Хамайкино. - Что с вами?
      - Ты на меня не ори, черномазый, - отвечает лейтенант. - Мы только что пришли. А в чем дело?
      - Как это "в чем дело"? Прикажите своим людям увести лошадей. Вы что, первый день служите?
      Лейтенант багровеет.
      - Тебя пока еще не выпустили, черномазый, - говорит он. - Так что повежливее!
      - Спрячьте лошадей или отрежьте им языки, если хотите. Но чтобы тихо было! И ждите. Я подам знак. - Хамайкино растягивает губы в наглой ухмылке. - Сейчас вам меня надо слушаться.
      Лейтенант несколько секунд раздумывает.
      - Если он не придет, пеняй на себя, - наконец говорит он и, повернув голову, приказывает: - Сержант Литума, спрятать лошадей!
      - Слушаюсь, мой лейтенант! - отвечают из-за камней. Слышен топот копыт. Потом - тишина.
      - Вот это другое дело, - говорит Хамайкино. - Надо слушаться. Прекрасно, генерал! Браво, командир! Мои поздравления, капитан! Сидите тихо. Я подам знак.
      Лейтенант грозит ему кулаком, потом исчезает за скалами. Хамайкино возвращается в лавку. Глаза женщины полны ужаса.
      - Предатель, - шепчет она. - Ты привел полицию. Будь ты проклят!
      - Боже мой, как вы дурно воспитаны, сеньора Мерседитас! Я не приводил полиции. Я пришел один. А с лейтенантом мы встретились уже здесь. Это же ясно.
      - Нума не придет, - говорит женщина. - А тебя полицейские отправят обратно в тюрьму. А когда выйдешь оттуда, Нума тебя убьет.
      - Вы меня явно недолюбливаете, сеньора Мерседитас. Что вы мне тут напророчили!
      - Предатель! - твердит женщина; ей удалось сесть и теперь она держится очень прямо. - Думаешь, Нума такой дурак?
      - Дурак? Ничего подобного. Он хитер, что твой попугай. Но вы не отчаивайтесь, сеньора Мерседитас. Он обязательно придет.
      - Не придет. Он - не то, что ты. У него есть друзья. Они предупредят его, что здесь полиция.
      - Вы думаете? А я сомневаюсь: времени не хватит. Полицейские подошли с другой стороны, из-за гор. Через пески пришел я один. И везде, где проходил, справлялся: "А что, сеньора Мерседитас все еще держит лавку?" И еще говорил: "Меня только что выпустили. Пойду сверну ей шею". Человек двадцать, не меньше, должны были помчаться и доложить об этом Нуме. И вы все еще думаете, что он не придет? Господи, ну и рожу вы скроили, сеньора Мерседитас!
      - Если с Нумой что-нибудь случится, - хрипло бормочет женщина, - ты будешь жалеть об этом всю свою жизнь, Хамайкино.
      Тот только плечами пожимает, закуривает сигарету и насвистывает. Потом подходит к прилавку, берет масляный фонарь, зажигает его и прицепляет к тростниковой занавеске.
      - Уже темнеет, - говорит он. - Идите-ка сюда, сеньора Мерседитас. Хочу, чтобы Нума увидел, как вы сидите у двери и поджидаете его. Ах да! Вы же не можете двигаться. Извините, я такой забывчивый.
      Он наклоняется и берет ее на руки. Потом сажает на песок перед входом в лавку. При свете фонаря лицо женщины кажется мягче и моложе.
      - Зачем ты это делаешь, Хамайкино? - слабым голосом спрашивает донья Мерседитас.
      - Зачем? - переспрашивает Хамайкино. - Вы ведь никогда не сидели в тюрьме, не правда ли, сеньора Мерседитас? Дни идут, а ты не знаешь, чем заняться. Там очень тоскливо, уверяю вас. И еще - очень хочется есть. Кстати, я кое о чем забыл сказать вам. Не вздумайте кричать, когда появится Нума. Держите рот закрытым, а не то муха влетит.