- Это он, - сказал Давид. - Видишь?
      На секунду дрожащие языки пламени осветили темный и зыбкий профиль человека, пытавшегося согреться.
      - Что будем делать? - пробормотал Хуан, останавливаясь. Но Давида уже не было рядом, он бежал к тому месту, где показалось и исчезло лицо.
      Хуан закрыл глаза, представил сидящего на корточках индейца, его руки, протянутые к огню, его зрачки, раздраженные мельканием искр от костра; но вот кто-то набросился на него сверху, и индеец подумал, что это какое-то животное, но когда почувствовал, как две руки яростно сжимают его горло, все понял. Он должен был ощутить бесконечный ужас перед этим неожиданным нападением, исходящим от тени, наверняка он даже не попытался защититься, а только сжался, как улитка, чтобы сделать свое тело менее уязвимым, и таращил глаза, силясь увидеть во мраке нападавшего. И тут он узнал его голос: "Что ты наделал, подонок? Что ты наделал, собака?" Хуан слушал Давида и понимал, что он бьет ногами, иногда его удары приходились не по индейцу, а по прибрежным камням, и это еще больше разъяряло его. Вначале до Хуана доходил слабый хрип, словно индеец полоскал горло, но затем слышался только гневный голос Давида, его угрозы, оскорбления. Вдруг Хуан обнаружил в своей руке револьвер, его палец слегка нажимал на курок. Оцепенев, он подумал, что если бы выстрелил, то попал бы в брата, но оружие не убрал, а напротив, пока продвигался к свету, совершенно успокоился.
      - Хватит, Давид! - закричал он. - Пристрели его. Не бей больше.
      Ответа не последовало. Теперь Хуан их не видел: индеец и брат, обхватив друг друга руками, катались по земле за кругом, освещенным костром. Их не было видно, но слышался глухой стук ударов и иногда какое-нибудь ругательство или глубокий вдох.
      - Давид, - закричал Хуан, - выходи оттуда. Я буду стрелять.
      Охваченный сильнейшим волнением, он повторил через несколько секунд:
      - Отпусти его, Давид. Клянусь, что я выстрелю.
      Ответа так и не последовало.
      Сделав первый выстрел, Хуан на мгновение был ошеломлен, но тут же стал снова стрелять, не целясь, пока не ощутил металлический стук бойка, ударявшего по пустому барабану. Он застыл и не почувствовал, как револьвер выпал из его рук. Шум водопада пропал, дрожь пробегала по его телу, кожа покрылась потом, он едва дышал. Он крикнул:
      - Давид!
      - Я здесь, скотина, - прозвучал рядом голос, испуганный и злобный. - Ты понимаешь, что мог застрелить и меня? Ты спятил?
      Хуан повернулся на каблуках, протянул руки и обнял брата. Прижавшись к нему, он невнятно бормотал, стонал и, похоже, не понимал слов, которыми Давид пытался его успокоить. Хуан, всхлипывая, долго повторял нечто невразумительное. Когда он успокоился, вспомнил об индейце.
      - А что с этим, Давид?
      - С этим? - Давид вновь обрел хладнокровие; твердым голосом он сказал: - А ты как думаешь?
      Костер продолжал гореть, но светил очень тускло. Хуан вытащил из костра самое большое полено и стал искать индейца. Когда он его нашел, с минуту смотрел на него, как завороженный, потом уронил полено на землю, и оно потухло.
      - Видел, Давид?
      - Да, видел. Пойдем отсюда.
      Хуан одеревенел и оглох, словно сквозь сон чувствовал, как Давид тащит его к уступу. Подъем занял много времени. Давид одной рукой держал фонарь, а другой Хуана, который был как тряпка: он шатался даже на самых крепких камнях и валился на землю, ни на что не реагируя. На вершине они оба повалились без сил. Хуан закрыл голову руками и, распластавшись, глубоко дышал. Когда он приподнялся, увидел брата, который разглядывал его в свете фонаря.
      - Ты поранился, - сказал Давид. - Давай я перевяжу тебя.
      Он разорвал надвое свой платок и перевязал окровавленные колени Хуана, которые виднелись через дыры в брюках.
      - Это пока, - сказал Давид. - Надо возвращаться. Может попасть инфекция. Ты не привык лазить по горам. Леонор тебя вылечит.
      Лошади переминались с ноги на ногу, их морды были покрыты синеватой пеной. Давид обтер их рукой, погладил по хребту и крупу, нежно щелкнул языком возле ушей. "Сейчас согреемся", - прошептал он.
      Когда они сели на лошадей, уже светало. Легкое сияние окаймляло контуры гор, белая дымка простиралась по рассеченному надвое горизонту, но расщелины все еще были во мраке. Прежде чем тронуться в путь, Давид хорошенько приложился к фляге и передал ее Хуану, но тот пить не хотел. Все утро они ехали среди угрюмых пейзажей, давая лошадям полную свободу. В полдень они остановились и сварили кофе. Давид поел сыра и бобов, которые Камило положил в котомку. На закате они увидели два шеста, связанных в косой крест. На нем висела табличка с надписью: "Ла Аурора". Лошади заржали: они узнали межевой знак поместья.
      - Наконец-то, - сказал Давид. - Давно пора. Я вымотался. Как твои колени?
      Хуан не ответил.
      - Болят? - настаивал Давид.
      - Завтра я отправляюсь в Лиму, - сказал Хуан.
      - Зачем?
      - Я больше не вернусь в поместье. Сыт по горло горами. Буду жить в городе. Знать ничего не хочу о деревне.
      Хуан смотрел вперед, избегая взгляда брата.
      - Ты нервничаешь, - сказал Давид. - Это естественно. Поговорим позже.
      - Нет, - ответил Хуан. - Давай поговорим сейчас.
      - Хорошо, - мягко сказал Давид. - Что с тобой такое?
      Хуан повернулся к брату: лицо его было изможденным, голос охрипшим.
      - Что со мной? Ты сам-то понимаешь, что говоришь? Ты забыл того парня у водопада? Если я останусь в поместье, то в конце концов стану думать, что так поступать вполне нормально.
      Он хотел было добавить "как ты", но не решился.
      - Он был шелудивым псом, - сказал Давид. - Твои сомнения нелепы. Может, ты забыл, что он сделал с твоей сестрой?
      Лошадь Хуана остановилась и то вставала на дыбы, то брыкалась задними копытами.
      - Давид, она сейчас закусит удила, - сказал Хуан.
      - Отпусти поводья. Ты ее задушишь.
      Хуан ослабил поводья, и животное успокоилось.
      - Ты мне не ответил, - сказал Давид. - Ты забыл, почему мы его искали?
      - Нет, - ответил Хуан. - Я не забыл.
      Через два часа они подъехали к хижине Камило, построенной на пригорке между господским домом и конюшнями. Прежде чем братья остановились, дверь хижины отворилась, и на пороге появился Камило. Склонив почтительно голову, с соломенной шляпой в руке, он вышел им навстречу и остановился между двумя лошадьми, взяв их под уздцы.
      - Все в порядке? - спросил Давид.
      Камило отрицательно замотал головой.
      - Малышка Леонор...
      - Что случилось с Леонор? - перебил его Хуан, приподнимаясь на стременах.
      Запинаясь и смущаясь, Камило объяснил, что на рассвете малышка Леонор увидела из окна своей комнаты, как уезжали братья, и не успели они отъехать от дома и на километр, как она уже выбежала из дома в сапогах и брюках для верховой езды, крича, чтобы оседлали ее коня. Камило, следуя указаниям Давида, не стал ее слушаться. Тогда она сама решительно вошла в конюшню и сама, как мужчина, надела сбрую, попону и седло на Эль Колорадо, своего любимца, самого молодого и нервного жеребца "Ла Ауроры".
      Она уже была готова сесть на лошадь, когда служанки и сам Камило стали удерживать ее силой; при этом они долго терпели оскорбления и удары от девочки, которая, выйдя из себя, билась и умоляла и требовала, чтобы ее пустили ехать вслед за братьями.
      - Она у меня поплатится! - сказал Давид. - Уверен, это Хасинта. Она прислуживала этой ночью за столом и слышала, как мы разговаривали с Леандро. Это она.
      Девочка была очень взволнована, продолжал Камило. Перестав царапаться и оскорблять его и служанок, она громко расплакалась и вернулась в дом. Там, закрывшись в своей комнате, она и сидит до сих пор.
      Братья оставили лошадей Камило и направились в дом.
      - Не надо говорить Леонор ни слова, - сказал Хуан.
      - Ясное дело, - сказал Давид. - Ни единого слова.
      * * *
      Леонор узнала о возвращении братьев по лаю собак. Она дремала, когда ночь прорезало хриплое рычание и под окном пронеслось, словно стрела, тяжело дышащее животное. Это был Споки, она узнала его по бешеной скорости и характерным завываниям. Затем послышалась ленивая трусца и глухой рык Домитилы, беременной суки. Агрессивность собак внезапно прошла, за лаем послышалось радостное сопение, которым всегда встречали Давида. В щелку она увидела, как братья идут к дому, и услышала, как открылась и закрылась парадная дверь. Она подождала, пока братья поднимутся по лестнице в ее комнату, и открыла, когда Хуан поднял руку, чтобы постучать.
      - Привет, маленькая, - сказал Давид.
      Она дала себя обнять и подставила лоб, но сама не поцеловала их. Хуан зажег лампу.
      - Почему вы не предупредили меня? Вы должны были сказать. Я хотела догнать вас, но Камило не дал. Давид, ты должен наказать его, если бы ты видел, как он хватал меня, он хам и грубиян. Я умоляла его отпустить, а он и не думал меня слушать.
      Поначалу она говорила уверенно, но вскоре голос ее задрожал. Она стояла босая, волосы были спутаны. Давид и Хуан пытались ее успокоить, гладили по голове, улыбались, называли маленькой.
      - Мы не хотели тебя беспокоить, - объяснял Давид. - Кроме того, мы решили ехать в последнюю минуту. Ты уже спала.
      - Что произошло? - спросила Леонор.
      Хуан взял с кровати одеяло и укутал им сестру. Леонор перестала плакать. Она была бледна и смотрела с тревогой, приоткрыв рот.
      - Ничего, - сказал Давид. - Ничего не произошло. Мы его не нашли.
      Напряженность исчезла с лица Леонор, с губ сорвался вздох облегчения.
      - Но мы его найдем, - сказал Давид. Легким жестом указал Леонор на постель, чтобы она ложилась. Затем повернулся.
      - Минутку, не уходите, - сказала Леонор.
      Хуан не пошевелился.
      - Да? - сказал Давид. - Что такое, малышка?
      - Не ищите его больше.
      - Не волнуйся, - сказал Давид, - забудь об этом. Это мужское дело. Предоставь его нам.
      Тогда Леонор снова разрыдалась, на этот раз не совсем натурально. Она схватилась руками за голову, билась, как под током, ее крики встревожили собак, и они подняли лай под окном. Давид жестом указал Хуану, чтобы тот вмешался, но младший брат по-прежнему молчал и не двигался.
      - Ладно, маленькая, - сказал Давид. - Не плачь. Мы не будем его искать.
      - Лжешь. Ты убьешь его. Я тебя знаю.
      - Я этого не сделаю, - сказал Давид. - Если ты думаешь, что это ничтожество не заслуживает наказания...
      - Он мне ничего не сделал, - сказала Леонор скороговоркой, кусая губы.
      - Не думай об этом, - настаивал Давид. - Забудем о нем. Успокойся, малышка.
      Леонор продолжала плакать, ее щеки и губы были мокрыми, а одеяло сползло на пол.
      - Он мне ничего не сделал, - повторила она. - Это была неправда.
      - Ты понимаешь, что говоришь? - спросил Давид.
      - Мне было невыносимо, что он ходил за мной по пятам, - бормотала Леонор. - Он целыми днями был у меня за спиной, словно тень.
      - Это моя вина, - сказал Давид с горечью. - Отпускать в поле женщину одну опасно. Я приказал ему присматривать за тобой. Я не должен был доверять индейцу. Все они одинаковы.
      - Давид, он мне ничего не сделал, - воскликнула Леонор. - Поверь мне, я говорю правду. Спроси у Камило, он знает, что ничего не было. Поэтому он и помог ему скрыться. Ты разве не знал? Да, помог. Я просто хотела избавиться от него, поэтому выдумала эту историю. Камило все знает, спроси у него.
      Леонор вытерла щеки тыльной стороной ладоней. Подняла одеяло и накинула его на плечи. Казалось, будто она избавилась от кошмара.
      - Поговорим об этом завтра, - сказал Давид. - Сейчас мы устали. Надо поспать.
      - Нет, - сказал Хуан.
      Леонор заметила брата возле себя: она и забыла, что Хуан тоже был в комнате. Он был хмур, крылья носа раздувались, как ноздри Споки.
      - Сейчас ты повторишь то, что сказала. - Голос Хуана звучал странно. Повторишь, как ты нас обманула.
      - Хуан, - сказал Давид. - Надеюсь, ты ей не поверишь. Она обманывает именно сейчас.
      - Я сказала правду, - завыла Леонор; она смотрела то на одного, то на другого. - В тот день я приказала ему оставить меня одну, а он не захотел. Я пошла к реке, он за мной. Я даже не могла спокойно искупаться. Он стоял, смотрел на меня исподлобья, как животное. Тогда я пошла и рассказала о том, чего не было.
      - Подожди, Хуан, - сказал Давид. - Ты куда? Подожди.
      Хуан повернулся и направился к двери; когда Давид попытался остановить его, он взорвался. Как одержимый, начал сыпать оскорблениями: обозвал сестру шлюхой, а брата подлецом и деспотом, с силой оттолкнул Давида, который хотел преградить ему дорогу, и опрометью выскочил из дома, извергая поток оскорблений. Леонор и Давид из окна видели, как он во весь дух бежит через поле, голося, как сумасшедший, видели, как он вбежал в конюшню и почти тут же вылетел оттуда как раз на Эль Колорадо. Норовистый конь Леонор послушно поскакал в направлении, указанном неопытными руками, державшими поводья; элегантно делая вольты, меняя шаг и помахивая светлыми прядями хвоста, словно веером, он доскакал до края дороги, которая вела через горы, ущелья и обширные песчаники в город. Тут он взбунтовался. Внезапно встал на дыбы и заржал, сделал поворот, словно балерина, и примчался обратно в поле.
      - Он его сбросит, - сказала Леонор.
      - Нет, - сказал Давид. - Смотри внимательно. Хуан его сдерживает.
      Многие индейцы вышли к воротам конюшен и удивленно наблюдали за младшим братом, который абсолютно уверенно держался на коне, яростно бил его каблуками под брюхо и одновременно кулаком по голове. Раздраженный ударами, Эль Колорадо метался из стороны в сторону, становясь на дыбы, подскакивал, на несколько секунд пускался в головокружительный бег и резко останавливался, но всадник, казалось, сросся с его хребтом. Леонор и Давид видели, как он то появляется, то исчезает, невозмутимый, словно самый бывалый укротитель, и, замерев, стояли молча. Внезапно Эль Колорадо устал: пригнул свою изящную шею к земле, словно стыдясь, сник, тяжело дыша. В этот момент показалось, что он возвращается: Хуан направил коня к дому и остановился перед дверью, но не спешился. Словно вспомнив что-то, развернулся и мелкой рысью поскакал к постройке, которая называлась Ла Мугре. Там он одним прыжком соскочил на землю. Дверь была заперта, и Хуан сбил замок ударом ноги. Затем закричал индейцам, которые были внутри, чтобы те выходили, что наказание для них закончилось. Потом медленным шагом вернулся к дому. В дверях его ждал Давид. Хуан казался спокойным; он был мокрым от пота, а в его глазах читалась гордость. Давид подошел к нему и, взяв за плечо, ввел в дом.
      - Пойдем, - сказал он ему. - Выпьем по глоточку, пока Леонор будет лечить твои колени.
      ВОСКРЕСНЫЙ ДЕНЬ
      На секунду он задержал дыхание, сжал кулаки так, что ногти впились в ладони, и сказал скороговоркой: "Я тебя люблю". На его глазах она мгновенно залилась краской, словно ее ударили по щекам, таким матово-бледным и нежным. С ужасом он ощутил, как им овладевает растерянность, сковывает язык. Ему захотелось убежать и покончить со всем. Мягкое зимнее утро вызывало у него глубокое уныние, которое всегда в решающие моменты лишало сил. Несколько минут назад, кружа в шумливой толпе по Центральному парку в Мирафлоресе*, Мигель еще повторял себе: "Вот сейчас, только дойдем до авениды Пардо**... Теперь решусь... Если бы ты знал, Рубен, как я тебя ненавижу!" И раньше, в церкви, когда он, разыскивая взглядом Флору, обнаружил ее возле одной из колонн, а затем пробирался к ней, работая локтями и не извиняясь перед сеньорами, которых толкал, наконец оказался рядом и тихо поздоровался, его непрестанно преследовали все те же слова, что бормотал на рассвете, лежа в постели и дожидаясь наступления утра: "Выхода нет. Я должен сделать это сегодня. Утром. Погоди же, Рубен, даром тебе не пройдет". А накануне вечером он плакал, узнав о ловушке, заплакал впервые за много лет. Люди еще гуляли в парке - авенида Пардо пустовала. Они шли по бульвару под фикусовыми деревьями с высокими пышными прическами. "Надо торопиться, не то все пропало". Он незаметно огляделся по сторонам: вокруг никого нет - можно попробовать. Медленно протянув пальцы, он дотронулся до ее руки оказывается, его ладонь повлажнела от пота. Он взмолился в душе: пусть случится чудо, пусть унижение кончится. "Что я ей скажу, - думал он, - что скажу?" Она отдернула руку, и у него мелькнула мысль, насколько он смешон и беспомощен. Все красивые фразы, продуманные и вызубренные накануне, полопались как мыльные пузыри.
      * Мирафлорес - аристократический район в северной части Лимы.
      ** Авенида Пардо - Мануэль Пардо (1834-1878) - первый гражданский президент Перу.
      - Флора, - пробормотал он, - я столько времени ждал этой минуты. С тех пор как с тобой познакомился, я только о тебе и думаю... Я полюбил впервые... Честное слово, я никогда не встречал такой... как ты...
      Опять в мозгу пустота, что-то неясное, расплывчатое. Кулаки стиснуты до предела, ногти уже, кажется, упираются в кость. Но он продолжал выжимать из себя слова, еле ворочая языком; поминутно останавливаясь, постыдно заикаясь, он все старался выразить свою безрассудную, всепоглощающую страсть, пока не заметил, что они дошли до площади авениды Пардо. Тогда он с облегчением смолк. За площадью, между вторым фикусовым деревом и третьим, жила Флора. Они остановились и посмотрели друг на друга. Щеки Флоры еще горели, глаза от волнения поблескивали. Мигель в полном отчаянии должен был признаться, что еще никогда она не казалась ему столь прекрасной: под локонами, подобранными голубой лентой, виднелись шея и уши, два малюсеньких, ювелирно выточенных вопросительных знака.
      - Послушай, Мигель, - сказала Флора, голос ее звучал мягко, певуче, однако непреклонно, - сейчас я ничего не могу тебе ответить. Но моя мама не хочет, чтобы я ходила с мальчиками, пока не окончу колледж.
      - Все мамы всегда твердят одно и то же, - настаивал Мигель. - Да и откуда она узнает? Мы будем встречаться, как ты скажешь, пусть только по воскресеньям.
      - Я отвечу тебе попозже, сначала мне надо подумать, - произнесла Флора, опуская глаза. И через секунду добавила: - Прости, но теперь мне надо идти, уже поздно.
      Страшная усталость, расползавшаяся по всему телу и расслаблявшая, охватила Мигеля.
      - Ты на меня не сердишься, Флора? - спросил он жалобно.
      - Ну что ты! - живо ответила она. - Не сержусь.
      - Я буду ждать сколько захочешь, - сказал Мигель. - А до тех пор мы будем видеться, да? Пойдем в кино сегодня днем, хорошо?
      - Сегодня днем я не могу, - отказалась она по-прежнему мягким тоном. Меня пригласила Марта.
      Казалось, горячая струя обожгла Мигеля - так больно отозвался в нем этот ответ, которого он, правда, ждал и который тем не менее показался столь жестоким. Значит, верно то, о чем в субботу зловеще прошептал ему на ухо Папуас. Марта оставит их наедине - это ее обычная тактика. А потом Рубен станет обстоятельно рассказывать своим друзьям, грифам - столь гордо они себя прозвали, - как вместе с сестрой он, Рубен, составил план действий, наметил место и час. А Марта в награду за услугу потребует себе право подглядывать из-за шторы.
      - Ну не надо, Флора. Пойдем на дневной сеанс, как собирались. Я не буду говорить тебе про это. Обещаю.
      - Не могу, правда, - сказала Флора. - Я должна пойти к Марте. Она приходила вчера и звала меня. А потом мы погуляем с ней в парке Саласар.
      И в этих последних словах он не уловил и тени надежды. Некоторое время он смотрел туда, где под величественным сводом фикусовых деревьев исчезла ее хрупкая фигурка. Можно вступать в бой с любым противником, но только не с Рубеном. Он припомнил имена девочек, которых Марта приглашала к себе по воскресеньям. Уже ничего нельзя поделать, он побежден. И снова перед его глазами возникла картина, помогавшая ему прийти в себя всякий раз, когда он терпел поражение: появившись издалека, из черных клубящихся туч, он, Мигель, маршировал во главе колонны кадетов Морской школы*, направляясь к воздвигнутым в парке трибунам, а с трибун ему аплодировали солидные господа в цилиндрах и дамы, сверкающие драгоценностями; на аллеях толпился народ, мелькали лица его друзей и врагов; все в восхищении следили за ним, у всех на устах его имя. В синей форме, набросив на плечи просторный плащ, Мигель шагал впереди, глядя куда-то вдаль. Вот он поднял шпагу, салютуя, и повернул голову на пол-оборота: в центре трибуны стояла Флора, улыбалась. А за углом сиротливо приткнулся Рубен; оборванный, жалкий, пристыженный, - бросив на противника быстрый презрительный взгляд, Мигель продолжал маршировать, пока не исчез...
      * ...во главе... кадетов Морской школы... - В четырнадцать лет сам Варгас Льоса пытался, но не сумел поступить в Морскую школу Лимы.
      Исчезло и видение, растаяло словно дымок.
      Мигель уже стоял у двери своего дома, ненавидя себя, ненавидя все на свете. Войдя, он сразу поднялся в свою комнату и бросился в постель. В легком полумраке, как только прищурил глаза, показалось лицо девочки. "Я люблю тебя, Флора", - сказал он вслух, и тут же выплыла рожа Рубена: нагло выдвинута челюсть, губы вытянуты в злой ухмылке; их щеки были рядом, они все сближались, Рубен искоса поглядывал на него и тянулся губами к губам Флоры.
      Он соскочил с постели. Зеркало в шкафу отразило его мертвенно-бледное лицо с темными кругами под глазами. "Нет, Рубен ее не увидит! Этот номер не пройдет, черта с два!"
      На авениде Пардо было по-прежнему пустынно. Ускоряя шаг, он дошел до перекрестка. И тут остановился в нерешительности. Ему стало холодно: куртку он забыл в комнате, а рубашка не защищала от ветра, который налетал с моря и бился в густой листве фикусов. Жуткая сцена - Флора и Рубен вместе - придала ему силы, он пошел дальше. Вот и бар возле кинотеатра "Монтекарло" - с порога он увидел всех за столиком, как обычно, в левом заднем углу. Франсиско и Папуас, Тобиас и Зубрила заметили его, с удивлением посмотрели, и тотчас же их лукавые, горевшие от возбуждения глаза обратились к Рубену. У Мигеля победило самообладание: перед мужчинами он не спасует!
      - Привет, - бросил он, подходя. - Что новенького?
      - Садись. - Зубрила пододвинул стул. - Каким это ветром тебя сюда занесло?
      - Целое столетие тебя не видали, - откликнулся Франсиско.
      - Да вот, захотелось взглянуть на вас, - сердечно сказал Мигель. - Я знал, что вы здесь. Что вы удивляетесь? Или я уже не гриф?
      Он уселся между Папуасом и Тобиасом. Рубен сидел напротив.
      - Кунчо! - крикнул Зубрила. - Принеси-ка еще бокал. Да почище!
      Кунчо подал бокал, и Зубрила налил пива. Провозгласив традиционный тост: "За грифов!" - Мигель выпил.
      - Э! Чуть и бокал не проглотил! - сказал Франсиско. - Сразу залпом.
      - Держу пари, что ты торчал сегодня на утренней мессе, - сказал Папуас, жмурясь от удовольствия, как всегда, когда начинал кого-нибудь заводить. Скажешь, нет?
      - Ходил, - невозмутимо ответил Мигель. - Ходил, чтобы повидать там одну девочку, только и всего.
      Он вызывающе взглянул на Рубена, но тот сделал вид, что это его не касается; постукивая пальцами по столу, он тихонько насвистывал модную мелодию Переса Прадо* "Девочка что надо..."
      * Перес Прадо Дамасо (1916-1983) - кубинский музыкант, автор популярных песен в стиле мамбо.
      - Браво! - зааплодировал Папуас. - Браво, донжуан! А ну расскажи нам, что это там за девочка...
      - Тайна.
      - Между грифами нет тайн, - напомнил Тобиас. - Ты уже забыл? Выкладывай, кто она.
      - Тебе что за дело, - сказал Мигель.
      - Как что за дело? - сказал Тобиас. - Я должен знать, с кем ты водишься, чтобы знать, кто ты.
      - Ты пока пей, - сказал Папуас Мигелю. - Один : ноль.
      - Что, если я угадаю, кто она? - сказал Франсиско. - А вы не знаете?
      - Я знаю, - сказал Тобиас.
      - Я тоже, - сказал Папуас, он обернулся к Рубену и с самым невинным видом, как бы между прочим, проронил: - А ты, старик, догадываешься, о ком речь?
      - Нет, - холодно сказал Рубен. - И меня это не интересует.
      - Прямо-таки костер полыхает в желудке, - сказал Зубрила. - Больше никто не закажет пива?
      Папуас красноречиво провел пальцем по горлу.
      - I have not money, darling [У меня нет денег, дорогой (искаж. англ.)], - сказал он.
      - Ставлю бутылку, - торжественно взмахнув рукой, объявил Тобиас. - Кто следующий? Надо же погасить костер у этого слюнтяя.
      - Кунчо, тащи полдюжины, - заказал Мигель.
      Раздались громкие возгласы, радостный смех.
      - Ты настоящий гриф, - подтвердил Франсиско.
      - Грязный, блохастый, - добавил Папуас. - Да, гриф на все сто!
      Кунчо принес пиво. Они пили. Слушали, как Папуас выпаливал - одну за другой - непристойные истории, терпкие, нелепые, возбуждающие. Между Тобиасом и Франсиско разгорелся спор о футболе. Зубрила рассказал о происшествии, свидетелем которого был: он ехал на автобусе в Мирафлорес, все пассажиры сошли на авениде Арекила, а на углу улицы Хавьера Прадо* в автобус залез обормот Томассо - "этот двухметровый альбинос, что до сих пор отсиживается в начальной школе, да еще живет близ Кебрады, помните?" - и, притворяясь, что его интересует управление машиной, начал задавать вопросы шоферу, а сам тем временем наклонился над сиденьем и потихоньку изрезал бритвой обивку кресла.
      * Улица Хавьера Прадо - Хавьер Прадо Угартече (1871-1921) - перуанский политический деятель, адвокат, писатель.
      - Это потому, что я был там, - утверждал Зубрила. - Ему и захотелось блеснуть.
      - Он умственно отсталый тип, - сказал Франсиско. - Так могут вести себя десятилетние. В его возрасте это уже не блеск.
      - Блеск был потом, - фыркнул Зубрила. - Я крикнул шоферу: "Эй, шеф, этот обормот портит вашу машину".
      "Что? Что?" - спросил шофер, резко тормозя. Перепуганный, с горящими ушами, Томассо отчаянно дергал дверь автобуса.
      "Режет бритвой, - тут же уточнил я. - Взгляните, что он сделал со спинкой". Обормоту Томассо наконец удалось выскочить. Он бросился бежать по авениде Арекипа; шофер - за ним, вопя: "Держите этого прохвоста".
      - И поймали? - поинтересовался Папуас.
      - А кто их знает. Я смылся. А на память об этом событии я только прихватил с собой ключ от зажигания. Вот...
      Он достал из кармана маленький никелированный ключ и бросил на стол. Бутылки опустели. Рубен посмотрел на часы и встал.
      - Я пошел, - сказал он. - Идем.
      - Не уходи, - сказал Мигель. - Сегодня у меня деньги есть. Приглашаю вас всех на обед.
      Ливень дружеских хлопков обрушился на его спину: грифы шумно благодарили Мигеля.
      - Я не могу, - сказал Рубен. - У меня дела.
      - Ну и топай себе, парень, - сказал Тобиас. - Привет Мартите!
      - Не забудем тебя, старик, - сказал Папуас.
      - Нет! - воскликнул Мигель. - Я приглашаю всех или никого. Если Рубен уйдет, обеда не будет.
      - Ты слышал, гриф Рубен? - сказал Франсиско. - Придется остаться.
      - Придется остаться, - сказал Папуас. - Это тебе не шутки.
      - Я пошел, - сказал Рубен.
      - Видишь ли, ты уже нализался, - сказал Мигель. - Ты уходишь - боишься осрамиться перед нами, вот и все.
      - Сколько раз я тащил тебя домой? - сказал Рубен. - Сколько раз помогал тебе перелезать через решетку, чтобы тебя не накрыл твой папочка? Да я могу выпить в десять раз больше, чем ты!
      - Это было давно, сейчас перепить меня не так просто. Хочешь попробовать?
      - С удовольствием, - сказал Рубен. - Встретимся вечером, здесь же?
      - Нет. Сейчас. - Мигель обернулся к остальным, протянул руки: - Грифы, я вызываю.
      Он с восторгом убедился в том, что старая формула ватаги оказывала и сейчас прежнее воздействие. Под радостный гомон грифов Рубен побледнел и опустился на стул.
      - Кунчо! - крикнул Тобиас. - Меню! И океан пива. Гриф бросил вызов.
      Они заказали бифштексы с кровью и еще дюжину пива. Тобиас поставил по три бутылки перед каждым из противников, а шесть оставил для прочих грифов. За едой они почти не разговаривали. Мигель запивал каждый кусок мяса и пытался казаться оживленным, но боязнь слишком быстро опьянеть возрастала по мере того, как пиво становилось с каждым глотком все горче и горче. Когда они опорожнили шесть бутылок, Кунчо уже убрал тарелки.
      - Заказывай, - сказал Мигель Рубену.
      - Еще по три на каждого.
      После первого бокала новой партии Мигель почувствовал гул в ушах; голова его плавно кружилась, все пришло в движение.
      - Схожу отолью, - сказал он.
      - Сдаешься? - спросил Рубен.
      - Я схожу отолью! - закричал Мигель. - Если хочешь, проси еще.
      В туалете его вырвало. Он тщательно вымыл лицо, стараясь уничтожить все предательские следы. Часы на руке показывали половину пятого. Несмотря на тягучую дурноту, он был счастлив. Рубен уже ничего не сможет сделать. Он вернулся к остальным.
      - Твое здоровье! - сказал Рубен, подымая стакан.
      "Похоже, взбешен, - подумал Мигель. - Но он уже погорел".
      - Попахивает блевотиной, - сказал Папуас. - Кому-то здесь крышка.
      - Да я как стеклышко, - заверил его Мигель, стараясь подавить тошноту, не поддаваясь головокружению.
      - Твое здоровье, - повторил Рубен.
      Когда они справились с последней бутылкой, Мигелю казалось, что желудок налит свинцом; голоса доходили до его сознания сбивчивой путаницей звуков. Чья-то рука внезапно мелькнула перед его глазами, взяла за подбородок, заставила поднять голову. Лицо Рубена будто распухло. Он сидел взлохмаченный и злой.
      - Сдаешься, сопляк?
      Мигель разом поднялся и толкнул Рубена в грудь, но прежде чем стычка разгорелась, вмешался Зубрила.
      - Грифы никогда не дерутся друг с другом, - сказал он, заставляя обоих сесть. - Оба пьяны. Конец. Голосуем.