III

Лейтенант всю дорогу говорил без умолку, не закрывая рта, объясняя сержанту, ведшему джип, что теперь, когда революция совершилась[13], а Одрия взял власть, апристам солоно придется, — и беспрерывно курил вонючие сигареты. Из Лимы выехали на рассвете и остановились только раз, когда в Сурко дорожный патруль, проверявший все машины, заставил предъявить пропуск. В Чинчу прибыли в семь утра. Революция здесь не очень-то чувствовалась: дети шли в школу, а солдат совсем не было видно. Лейтенант выскочил из машины, вошел в кафе-ресторан «Родина», послушал все то же, перебиваемое бравурными маршами, сообщение, которое передавали по радио и вчера и позавчера. Он спросил у хмурого парня в футболке, знает ли тот здешнего коммерсанта Кайо Бермудеса. Вы его что, вскинул глаза парень глаза, арестовать хотите? А разве ж он априст? Вот уж нет, он в политику не суется. Оно и правильно: политика — это для тех, кому делать нечего, а кто работает, тому не до политики. Нет, лейтенант к нему по личному делу. Здесь вы его не найдете, он здесь не бывает. Живет вон в том желтом домике за церковью. Желтый домик был только один, остальные — белые или серые, а вот еще и коричневый. Лейтенант постучал в дверь, и подождал, и услышал шаги и голос: кто там?

— Тут проживает сеньор Бермудес? — спросил он.

Дверь заскрипела, отворилась, на пороге появилась женщина — индеанка, лицо смуглое, все в родинках, дон. Тамошние говорят, ее прямо не узнать, день и ночь, дон, до того переменилась. Волосы растрепаны, на плечах свалявшаяся шерстяная шаль.

— Тут, только его дома нет. — Она глядела искоса и боязливо. — А в чем дело? Я его жена.

— Вернется не скоро? — лейтенант — удивленно и недоверчиво. — Не позволите ли обождать?

Она отодвинулась от двери, пропуская его внутрь. Лейтенанта замутило, когда он оказался в комнате, заставленной массивной мебелью. Вазы без цветов, швейная машинка, обои продраны, испачканы, засижены мухами. Женщина открыла окно, скользнул солнечный луч. Слишком много вещей, и все какое-то ветхое, старое. В углах коробки и ящики, груды газет. Женщина, чуть слышно проговорив «с вашего позволения…», исчезла в черном зеве коридора. Лейтенант слышал: где-то засвистала канарейка. Вы спрашиваете, дон, правда ли она его жена? Законная жена, перед Богом и людьми, от этой истории вся Чинча с ума сходила. Как началось, дон? Да уж давно началось, много лет назад, когда все семейство Бермудесов уехало из имения семейства де ла Флор. А семейство это — сам Коршун, жена его, донья Каталина, набожная такая была особа, да сынок, который потом стал доном Кайо, а в ту пору еще пеленки пачкал. Коршун служил в имении управляющим, и ходили слухи, будто он не своей волей ушел, а был выгнан — проворовался. В Чинче он сразу же стал давать деньги в рост. Дело ясное: нужно кому денег достать, идет к Коршуну, так и так, выручай, а что под залог оставишь? — вот колечко, вот часы, — а не выкупишь к сроку — пиши пропало, а проценты он драл бессовестные, до нитки людей раздевал. Многих до петли довел, его и прозвали Коршуном за то, что стервятиной кормился. Ну, очень скоро он разбогател, а тут как раз генерал Бенавидес начал сажать и ссылать апристов: субпрефект Нуньес отдавал приказ, капитан Скребисук — так его прозвали — уводил человека в каталажку, конфисковывал имущество, и его тут же прибирал к рукам Коршун, а потом уж они все делили на троих. С деньгами-то он вылез наверх, стал даже алькальдом Чинчи, и на всех парадах стоял в котелке, как порядочный, на площади, надувался и пыжился. Спесь в нем взыграла. Почему? Потому, что сынок его босиком перестал бегать и возиться с цветными, много стал о себе понимать. Когда мальчишками были, играли в футбол, лазали по чужим садам, Амбросио запросто ходил к ним в дом, и Коршун ничего против не имел. Ну, а когда деньги завелись, вся дружба врозь пошла, и дону Кайо строго-настрого наказали с ним не водиться. Слуга? Да нет же, дон, он был самый его закадычный дружок, правда, когда оба под стол пешком ходили. А у негритянки той, мамаши его, лоток стоял как раз на углу, и дон Кайо с Амбросио вечно учиняли какие-нибудь шкоды. Но жизнь их развела, дон, верней сказать, Коршун постарался. Дона Кайо отдали в коллеж Хосе Пардо, а Амбросио с Перепетуо ихняя мамаша, устыдясь той истории с Трифульсио, отвезла в Молу, а уж когда они вернулись в Чинчу, дон Кайо не отлипал от своего одноклассника. Горцем его прозвали. Амбросио повстречал его как-то на улице и на «ты» уж обратиться не посмел. На всех торжественных актах в коллеже дон Кайо выступал, речи говорил, на парадах нес школьный флаг. Этот паренек прославит Чинчу, говорили все, он далеко пойдет, у него большое будущее, а сам Коршун прямо захлебывался, когда речь заходила про его сынка, высоко, говорил, взлетит. Так ведь оно и вышло, правда, дон?

— Как по-вашему, он скоро придет? — Лейтенант раздавил в пепельнице окурок. — Где он, не знаете?

— Я тоже женился, — говорит Сантьяго. — А ты — нет?

— Иной раз он задерживается допоздна, — тихо отвечала женщина. — Может, что передать надо, так скажите мне.

— И вы тоже? — говорит Амбросио. — Такой молоденький?

— Да нет, я лучше подожду, — сказал лейтенант. — Будем надеяться, скоро придет.

Он уж тогда в выпускном классе был. Коршун собирался его в Лиму отправить учиться на адвоката, дон Кайо ведь, все говорили, для того прямо и рожден. А Амбросио жил на самой окраине Чинчи, на выезде из города, на том месте, где теперь Гросио-Прадо. Там-то дон Кайо ее и углядел, когда уроки прогуливал. Набросился на девчонку? Нет, дон, просто уставился безумными глазами. Стал прятаться, подсматривать, караулить. Бросит свои книжки наземь, станет на колени и вылупится на ее дом, а Амбросио все думал, кого он высматривает? А звали ее Роса, дон, Роса, дочка Тумулы-молочницы. Так, девчонка как девчонка, ничего особенного, замухрышка, хоть похожа больше на белую, а не на индеанку. Некоторые страшненькими рождаются, а потом хорошеют, вот и Роса эта сначала была ни то ни се, а потом расцвела. В ту пору она была смазливенькая, но не более того, из тех, знаете, посмотрел, да и забыл. Грудки уже обрисовались, ну, фигурка складная, и больше ничего. Но уж до чего грязна была! Она, сдается мне, и по большим-то праздникам не умывалась. Она молоко продавала: навьючит осла бидонами и бродит по всей Чинче. Дочка Тумулы-молочницы и сын Коршуна! Вот ведь какой скандал, дон. Коршун к тому времени уже открыл скобяную торговлю, была у него и бакалейная лавка, люди слышали, он говорил, что вот вернется сын из Лимы с дипломом, дела мои еще не так пойдут. Донья Каталина все, бывало, в церкви, водила дружбу с падре, устраивала всякие лотереи в пользу бедных, знаете, «Католическое действие» и всякое такое. А сыпок стал клинья подбивать к этой девчонке, мыслимое ли дело? Однако так все и было, дон. Походочкой она его своей взяла или еще чем, не знаю, некоторых ведь так в навоз и тянет, а от чистого воротит. Он, верно, думал ее, как говорится, поматросить да бросить, а она, не будь дура, смекнула, что этот белый паренек прикипел всерьез, пусть поматросит, а бросить не дам. Вот наш дон Кайо и влип, вот как было дело, дон, чем могу служить? Лейтенант открыл глаза и проворно вскочил на ноги.

— Извиняюсь, сморило меня. — Он потер ладонью лицо, откашлялся. — Вы — сеньор Бермудес?

Подле ужасной женщины стоял теперь мужчина лет сорока, с брюзгливо-неприязненным выражением лица. Он был без пиджака, в одной сорочке, под мышкой держал маленький чемоданчик. Широченные брюки закрывали носы башмаков. Вот так клеши, успел подумать лейтенант, как у моряка или у рыжего в цирке.

— К вашим услугам, — промолвил этот человек как бы досадуя. — Давно ждете?

— Собирайте-ка скоренько свое барахлишко, — радостно сказал лейтенант, — повезу вас в Лиму.

Его слова не произвели ожидаемого действия. Человек не улыбнулся — глаза его не выразили ни удивления, ни тревоги, ни радости, а продолжали смотреть на лейтенанта с прежним безразличием.

— В Лиму? — медленно повторил он, все так же тускло глядя на лейтенанта. — Кому это я там понадобился?

— Самому полковнику Эспине! — В голосе лейтенанта зазвенела триумфальная медь. — Министру нового нашего правительства, не больше и не меньше.

Женщина открыла рот, но Бермудес глазом не моргнул. Все то же отсутствующее выражение было на его лице, потом подобие улыбки на секунду согнало с него сонную досаду, и тотчас оно стало опять скучливо-брюзгливым. Видно, у него печенка не в порядке, подумал лейтенант, раз ему жизнь не в радость, еще бы — тащить на горбу такую бабу. Бермудес бросил на диван свой чемоданчик.

— Да, я слыхал вчера по радио, что Эспина стал членом хунты. — Он достал из кармана пачку «Инки», без особой любезности предложил сигарету лейтенанту. — А не говорил вам Горец, зачем я ему?

— Нет, не говорил, только приказал срочно вас доставить. — «Что еще за Горец такой?» — подумал лейтенант. — Велел привезти вас к нему хоть под дулом пистолета.

Бермудес сел на стул, положил ногу на ногу, выпустил целое облако табачного дыма, закрывшее его лицо. Когда же дым рассеялся, лейтенант увидел: улыбается, словно одолжение мне делает или глумится надо мной.

— Сегодня мне совсем не с руки уезжать из Чинчи, — сказал он с обескураживающей вялостью. — У меня тут еще дельце в одном имении поблизости, надо бы его довести до конца.

— Дельце можно и отложить, раз министр вызывает, — сказал лейтенант. — Прошу вас, сеньор Бермудес.

— Два новых трактора, отличная сделка, — пояснил Бермудес, обращаясь к мушиным разводам на стене. — Мне совсем не до поездок нынче.

— Тракторы? — Лейтенант не справился с нахлынувшим раздражением. — Вы, пожалуйста, думайте, что говорите, и не будем больше терять времени.

Бермудес затянулся, полузакрыв холодные глаза, медленно выпустил дым.

— Человеку в таком бедственном положении, как я, только о тракторах и следует думать, — сказал он, словно ничего перед этим и не видел и не слышал. — Передайте Горцу, я приеду как-нибудь на днях.

Сбитый с толку, озабоченный, растерянный, лейтенант воззрился на него: ну, теперь, сеньор Бермудес, и правда пришла пора доставать пистолет и тащить вас в Лиму силком, вот теперь все будут потешаться над ним. Но он, представьте себе, как ни в чем не бывало вместо уроков являлся в поселок, и все женщины пальцем в него тыкали, гляди-ка, Роса, кто пришел, перешептывались и хихикали. Ну, а Росита как на крыльях летала: еще бы, сын самого Коршуна к ней ходит, таскается в такую даль. Нет, она с ним не разговаривала, ломалась, убегала к своим подружкам, хохотала с ними, кокетничала, словом, как могла. Но его такой прием ничуть не охлаждал, а вроде бы, наоборот, раззадоривал. Ох она и сметлива была, дон, девчонка эта, в кино такой не увидишь, а уж на мамаше ее, на Тумуле-молочнице, и вовсе пробы негде ставить. Всякий бы понял, что дело нечисто, а он — нет. Он все подкарауливал, выжидал, бродил вокруг: вот увидишь, негр, моя она будет, мне достанется, а достался-то он им. Как вы не видите, дон Кайо, что у нее к вам — никакой благодарности, только чванится тем, что вы ее заметили? Пошлите ее подальше, дон Кайо, лучше будет. Но его как будто опоили чем, не мог от нее отлипнуть, и вот пошли слухи да толки. Очень много судачат про вас, дон Кайо. А он: да плевал я на все пересуды, он ведь делал только то, что его левая нога захочет, а левая нога ему велела непременно Росу улестить и с нею переспать. Ладно. Казалось бы: что тут такого — присох белый к индеаночке, желает добиться своего, кому какое дело, кто его упрекнет, верно, дон? Но он-то преследовал ее по-настоящему, словно и впрямь рехнулся. А еще большее безумие — то, что Роса позволяла себе кобениться, пренебрегать им. Верней сказать, делать вид, что пренебрегает.

— Мы уже заправились, и я обещал вернуться в Лиму к половине четвертого, — сказал лейтенант. — Можем ехать, как только будете готовы.

Бермудес переменил сорочку, надел темно-серый костюм. В руке он держал свой чемоданчик, на голове — измятая шляпенка, на носу — темные очки.

— Это все ваши вещи? — спросил лейтенант.

— Нет, в багаже еще сорок чемоданов, — буркнул Бермудес сквозь зубы. — Поехали, я хочу сегодня же вернуться в Чинчу.

Женщина смотрела на сержанта, проверявшего уровень масла. Передник она сняла, тесное платье туго обтягивало отвисший живот, расползшиеся бедра. Простите, сеньора, — протянул ей руку лейтенант, — что приходится похищать вашего супруга. Она не улыбнулась его шутке. Бермудес уселся на заднее сиденье джипа, а она смотрела на него так, подумал лейтенант, словно ненавидела или прощалась навеки. Он тоже забрался в машину, увидел, как Бермудес вяло помахал женщине, и сержант тронул с места. Пекло солнце, улицы были безлюдны, тошнотворное испарение поднималось с мостовой, сверкали оконные стекла.

— Давно не бывали в Лиме? — попытался завязать светскую беседу лейтенант.

— Я езжу туда раза два-три в год, по делам, — отвечал тот, и в его медленном металлическом голосе не было ни оживления, ни ответной учтивости, а одно только недовольство всем на свете. — Представляю там несколько агротехнических компаний.

— У меня тоже была жена, хотя обвенчаться мы с нею не успели, — говорит Амбросио.

— Дела, должно быть, хорошо идут? — сказал лейтенант. — Здешние помещики — богатеи, наверно, а? Много хлопка?

— Была? — говорит Сантьяго. — Поругались, что ли?

— Раньше было недурно, — ответил Бермудес, и лейтенант подумал: нет, он, конечно, не самый противный человек в Перу, потому что полковник Эспина еще жив-здоров, но уж после полковника — на первом месте. — А теперь, когда ввели контроль за ценами, они перестали зарабатывать на хлопке прежние деньги, и нынче в три узла завяжешься, пока сумеешь всучить им хотя бы лампочку.

— Да нет, ниньо, померла она у меня в Пукальпе, — говорил Амбросио. — Остался я с дочкой.

— Вот-вот, для того-то мы и свершили революцию! — благодушно воскликнул лейтенант. — Весь этот хаос позади. Теперь, когда за дело взялась армия, мы выберемся на верную дорогу. Вот увидите, как славно заживем при Одрии.

— Вы так считаете? — зевнув, ответил Бермудес. — В нашей стране меняются только правительства, все прочее остается на прежнем виде.

— Да неужели вы газет не читаете, радио не слушаете? — улыбчиво напирал лейтенант. — Уже начались чистки. Всех апристов, коммунистов и прочее жулье — за решетку. Всех крыс выловим, всех до единой!

— А что ж ты делал в Пукальпе? — говорит Сантьяго.

— Этих выловите — явятся другие, — сухо сказал Бермудес. — Чтобы очистить Перу, надо бы взорвать над нею пару бомб и стереть нас с лица земли.

— Как что делал? Работал, — говорит Амбросио. — Верней сказать, искал работу.

— Это вы шутите или всерьез? — спросил лейтенант.

— А папа знал, что ты там? — говорит Сантьяго.

— Я к шуткам не склонен, — сказал Бермудес. — Я всегда говорю серьезно.

Джип пересекал долину, в воздухе запахло моллюсками, вдали показались красноватые песчаные холмы. Сержант, зажав в углу рта сигарету, крутил руль, лейтенант пониже нахлобучил фуражку; пойдем, негр, пивка попьем, потолкуем. Потолковали, дон, по-дружески, я ему зачем-то нужен, понял Амбросио, и очень скоро речь зашла о Росе. Он уже раздобыл крытый грузовичок и уговорил своего дружка. Горца этого. Но ему потребовался еще и он, Амбросио, на всякий случай. На какой еще случай, хотелось бы знать? Ведь у нее ни отца, ни братьев? Нет, только мать, Тумула, она не в счет. Да он бы с дорогой душой помог, Тумулы он, конечно, не боится, и соседей тоже, но как ваш папенька на это посмотрит, вот штука-то в чем? А он ничего и не узнает, он едет в Лиму на три дня, а к его возвращению Роса уже будет дома. Амбросио развесил уши, дон, согласился помочь, потому что его обдурили. Согласитесь, одно дело — украсть девчонку на одну ночь, подержать и отпустить, и совсем другое — жениться на ней. Этот дон Кайо обвел вокруг пальца и его, Амбросио, и Горца. Всех обманул, всех. Кроме Росы и мамаши ее. Вся Чинча судачила о том, какое счастье привалило дочке Тумулы-молочницы: то молоко на ослике развозила, а то вдруг стала настоящей сеньорой и снохой самого Коршуна. Вот она-то и оказалась в выигрыше, все прочие проиграли. И дон Кайо, и его родители, и даже Тумула, потому что дочки-то она лишилась. Вот какие обнаружились у Росы министерские мозги. Кто б мог подумать, что эта пигалица вытянет такой счастливый билет? Вы спрашиваете, дон, что должен был делать он, Амбросио? К девяти прийти на площадь, там прогуливаться и ждать, а те его подберут на машине. Покрутились по городу, а когда народ спать лег, подогнали свой грузовичок к дому Маурокруза, глухого как пень. Дон Кайо сговорился с Росой встретиться там в десять. Разумеется, она пришла, еще бы ей не прийти. А когда пришла, дон Кайо вышел ей навстречу, а те остались в машине. То ли он ей сказал что-то, то ли она сама догадалась — так или иначе, кинулась бежать, а дон Кайо кричит: «Держи ее!» Ну, Амбросио — вдогонку, поймал, схватил, принес, посадил в грузовичок. Вот тут-то и выяснилось, дон, что попались они на ее удочку: не пискнула, не крикнула, только отбивалась, царапалась и брыкалась. Чего же проще было — подай голос, позови на помощь, из всех дверей повыскакивают люди, полпоселка сбежится. Как по-вашему? Она хотела, чтоб ее похитили, она надеялась, что ее похитят. Вот ведь тварь, а? Вы скажете, что она перепугалась до смерти, дара речи лишилась. Ага. А ведь она отчаянно отбивалась, пока Амбросио ее волок, а в грузовичке сразу стихла, закрыла лицо руками, вроде как заплакала, но Амбросио видел, что она и не думала плакать. Горец запер кузов, и машина понеслась напрямик, срезая путь. Приехали на место, дон Кайо вылез, а за ним и Роса — сама, заметьте, вытаскивать ее не пришлось. Амбросио пошел спать, раздумывая, что будет, если Роса расскажет Тумуле, а та — его матери, и какую выволочку она ему устроит.