Похвальное слово мачехе

Она медленно подошла поближе.

– Что ты делаешь? – прошептала она.

Голос ее дрожал, дрожали и руки, порывисто вздымалась грудь.

– Письмо пишу, – твердо, без малейших колебаний отвечал мальчик. – Тебе.

– Мне? – улыбнулась она, делая вид, что польщена. – Ну так дай прочесть. Можно?

Но Альфонсо закрыл письмо ладонью. Он был растрепан и очень серьезен.

– Еще нет. – В глазах у него было взрослое, решительное выражение, в голосе звучал вызов. – Это прощальное письмо.

– Да? Ты куда-нибудь уезжаешь, Фончито?

– Я хочу умереть, – все так же пристально глядя на нее, ответил он. Но уже через мгновение его замершее лицо дрогнуло, на глаза навернулись слезы. – Потому что ты меня не любишь.

Этот страдальчески-агрессивный тон так не вязался с его по-детски прыгавшими губами, а слова из арсенала отвергнутого любовника – с его хрупкой фигуркой, нежным личиком и короткими штанишками, что донья Лукреция растерялась. Она застыла с раскрытым ртом, не зная, что на это сказать.

– Ну что за глупости, Фончито?… – сумела наконец пробормотать она, чуть оправясь от замешательства. – Как это я тебя не люблю? Сердечко мое, ты же мне как сын… Я тебя…

Но договорить не успела, потому что Альфонсо прильнул к ней и, обхватив ее талию, бурно разрыдался. Уткнувшись лицом ей в живот, он судорожно вздрагивал всем своим хрупким телом, скуля, как голодный щенок. Перед нею стоял ребенок – кто еще мог так безутешно плакать и так беззастенчиво выставлять напоказ свое горе? Донья Лукреция, стараясь не поддаться волнению, от которого у нее перехватило горло и выступили на глазах слезы, погладила его по голове. В растерянности, обуянная противоречивыми чувствами, слушала она, как, захлебываясь слезами, лепечет он свои жалобы:

– Ты уже столько дней со мной не разговариваешь. Я тебя спрошу о чем-нибудь, а ты отворачиваешься. Не разрешаешь, чтоб я тебя поцеловал ни утром, ни на ночь, а когда прихожу из гимназии, смотришь так, что лучше бы и не приходил… За что? Что я тебе сделал?

Донья Лукреция поцеловала его в лоб и принялась возражать. Нет, Фончито, все совсем не так. Что только приходит тебе в голову, малыш! И она попыталась в самой деликатной форме объяснить пасынку причину своего недовольства. Как это она его не любит?! Она очень-очень его любит! Да она все время только о нем и думает: где бы он ни был – в гимназии или играет в футбол со своими друзьями, – ее мысли постоянно о нем. Но все дело в том, что нехорошо ему быть все время рядом, ходить за нею как пришитому. И такому большому мальчику надо уже уметь обуздывать свои порывы, учиться быть более сдержанным – это ему же пойдет на пользу. И не следует так зависеть от нее, его любовь нужно поровну разделить между всеми, чтобы хватило и на друзей, и на кузенов, и на других детей – его ровесников. И тогда он вырастет быстрее и станет личностью и выработает характер, которым они с доном Ригоберто будут потом очень гордиться…

Донья Лукреция говорила, но внутренний голос твердил ей, что говорит она совсем не то. И мальчик, она была уверена, не обращал внимания на ее слова. И, может быть, вовсе не слышал их. "Я и сама не верю ни единому слову", – подумала она. Рыдания его стихли, но тело время от времени сотрясал глубокий вздох. Альфонсито взял ее руки и робко, медленно покрывал их поцелуями, а когда он прижал их к своей атласно-гладкой щечке, донья Лукреция услышала, как он безмятежно бормочет, обращаясь словно бы только к этим точеным пальцам, которые сжимал с такой силой:

– Я так тебя люблю… Так люблю… Пожалуйста, никогда больше не обращайся со мной как в эти дни, а не то я умру, убью себя, честное слово, убью.

В эту минуту она вдруг почувствовала, как, прорвав плотину сдержанности и благоразумия, хлынул ей в душу какой-то поток, затопляя и принципы, которые она никогда не подвергала сомнению, и даже самый инстинкт самосохранения. Склонившись на одно колено, чтобы быть вровень с мальчиком, она обняла его и принялась осыпать поцелуями, ощущая полную свободу от всех запретов, и разительные перемены в себе, и бушующую в сердце бурю.

– Обещаю тебе, – повторяла она с трудом, ибо от волнения едва ворочала языком. – Обещаю тебе, что никогда больше это не повторится. Все эти дни я притворялась, мой маленький. Как глупо я поступила: я желала тебе добра и причинила тебе боль… Прости меня…

Она шептала эти слова, целуя пасынка в лоб, в спутанные кудри, в щеки, чувствуя соленый вкус его слез, и не отстранилась, когда рот Альфонсито нашел ее губы. Полузакрыв глаза, она позволила поцеловать себя и ответила на поцелуй. Еще мгновение спустя его осмелевшие губы стали настойчивей, и тогда она разомкнула уста и впустила к себе проворную трепещущую змейку, которая сначала неловко и пугливо, а потом дерзко пробежалась, проскользила вдоль ее зубов и десен, проникла глубже. Не оттолкнула она и руку мальчика, внезапно оказавшуюся на ее груди. Она замерла на миг, словно собираясь с силами, а потом, подавшись вперед, бережным осторожным движением пальцев прикоснулась к его телу. Хотя где-то в самой глубине ее существа звучал настойчивый приказ сейчас же подняться и уйти, донья Лукреция не вняла ему, не двинулась с места, а, наоборот, прижала мальчика к себе еще крепче и, дав себе волю, продолжала целовать его все более пылко, все более свободно – и пыл этот, и свобода росли вместе с желанием. Это продолжалось до тех пор, пока, словно во сне, не услышала она скрип тормозов и – еще через минуту – голос мужа: дон Ригоберто звал ее.

В испуге она вскочила на ноги, и испуг передался мальчику. Она увидела, что одежда его в беспорядке, а губы выпачканы ее помадой.

– Пойди умойся, – велела она торопливо, и Альфонсито, кивнув, скрылся в ванной.

Донья Лукреция, испытывая сильнейшее головокружение, неверными шагами прошла к себе и заперлась в туалетной комнате. Она изнемогала от слабости, как после долгого бега. Глянув на себя в зеркало, она вдруг истерически расхохоталась и поспешно закрыла рот ладонью.

– Полоумная, вот полоумная, – приговаривала она, смачивая лоб и виски холодной водой. Потом подвергла тщательному осмотру одежду, лицо и волосы, пока наконец не почувствовала, что полностью овладела собой. Когда она вышла к мужу, то была весела, свежа и улыбчива, словно ничего и не случилось. Дон Ригоберто видел, что она, как всегда, ласкова, приветлива, заботлива, слушал о том, что забавного произошло за день, но донью Лукрецию ни на миг не покидало ощущение какой-то смутной тревоги, от которой посасывало под ложечкой и бросало в дрожь.

Мальчик ужинал вместе с ними. Он был, как всегда, скромен и вежлив: заливался мелодичным смехом, слушая шутки и анекдоты отца, и просил рассказать еще. Встречаясь с ним глазами, донья Лукреция поражалась тому, что в его ясных светло-голубых глазах не было даже тени беспокойства или смущения, не проскальзывало даже искорки потаенного злорадного лукавства.

Несколько часов спустя, во тьме спальни, дон Ригоберто снова шептал, что любит ее, и, целуя жену, благодарил ее за то счастье, которым осветила она его дни и ночи.

– Со дня нашей свадьбы, Лукреция, я стал постигать искусство жить, – слышала она его взволнованные слова. – Если бы не ты, я так и умер бы невеждой, не познав, что такое истинное наслаждение.

Она была и растрогана и счастлива, но ни на миг не могла отрешиться от мыслей о мальчике, постоянно чувствовала присутствие этого ангела-соглядатая, но оно не только не сковывало ее, но и придавало особый, лихорадочный жар наслаждению, которое она испытывала.

– Что же ты не спросишь, кто я? – прошептал наконец дон Ригоберто.

– Кто? Кто? Кто ты, любовь моя? – требовательно и нетерпеливо затормошила она его.

– Я – чудовище, – донесся до нее ответ мужа, уже отдалившегося в недосягаемые для всех, кроме него, выси воображения.

9. Портрет

Левое ухо я потерял в драке – его, должно быть, откусило мне такое же человекоподобное существо, как я. Но сквозь оставшийся узкий желобок до меня доходят все звуки. И вижу я все, пусть не очень отчетливо и как-то криво. И это синеватое вздутие слева от моего рта – глаз, хотя сразу и не скажешь. А то, что он действует и воспринимает образы и цвета, – есть чудо медицинской науки, свидетельство необыкновенного прогресса, который характерен для переживаемого нами времени. Я должен был быть обречен на вечную тьму с того дня, когда пострадал на пожаре – сейчас уже не помню, был ли это поджог или взрыв бомбы, – все жертвы которого если и выжили, то ослепли и лишились кожи. Мне повезло: я потерял только один глаз, второй офтальмологам удалось спасти в результате шестнадцати операций. Веки сгорели начисто, глаз постоянно слезится, но все же я могу смотреть телевизор и – главное – вовремя заметить приближение врага.

Этот стеклянный куб, в котором я нахожусь, и есть мой дом. Сквозь его прозрачные стенки я вижу всех, а меня никто не видит: это гарантирует безопасность, что особенно важно в наше грозное время. Разумеется, стекла моего дома звуко-, пуле– и пыленепроницаемы, снабжены антирадиационным и обеззараживающим покрытием. Они всегда окутаны запахом подмышек и мускуса, и мне – знаю, что только мне одному, – запах этот приятен.

Обоняние у меня весьма развито: именно носом я более всего наслаждаюсь и страдаю. Позволительно ли назвать носом этот гигантский орган со множеством мембран, улавливающих все – даже самые слабые – запахи, эту сероватую опухоль, покрытую белесыми струпьями, которая начинается на уровне рта и, увеличиваясь в размерах, свисает до моей бычьей шеи? Нет, это вовсе не зоб и не чудовищно разросшийся кадык, это мой нос, я знаю, он не очень-то красив, а сверхчувствительность его доставляет мне неописуемые муки, – когда, к примеру, где-нибудь поблизости сдыхает крыса или по трубопроводу, окружающему мое жилище, проплывают нечистоты, – но все равно, я уважаю его и иногда думаю даже, что это вместилище моей души.

У меня нет ни рук, ни ног, но все четыре культи отлично зарубцевались, кожа загрубела, так что я могу с легкостью распластываться по земле или, если нужно, пуститься бежать. До сих пор мои враги ни разу не смогли меня догнать, как ни старались. Как я потерял руки и ноги? Не помню. Не то производственная травма, не то результат какого-то лекарства, которое принимала моя мать в пору беременности: наука, к несчастью, постигла еще далеко не все.

Мои половые органы не пострадали. Я способен к совокуплению с женщиной или с юнцом, но лишь при том условии, что мой партнер позволит мне пристроиться к нему так, чтобы покрывающие мое тело нарывы не вскрылись – иначе из них потечет зловонный гной, а я испытаю жестокие боли. Мне нравится это занятие; в каком-то смысле можно сказать, что я похотлив. Порою я терплю фиаско: оказываюсь бессильным или извергаю семя слишком рано, но чаще длительное и повторяемое наслаждение делает меня заоблачно-лучезарным вроде архангела Гавриила. Отвращение, внушаемое мною моим возлюбленным, исчезает бесследно, уступая место восторгу, как только им – с помощью алкоголя или наркотика – удается преодолеть первоначальное предубеждение и сплестись со мною на ложе. Женщины иногда даже влюбляются в меня, а мальчики развращаются моим уродством. Ведь достаточно вспомнить, в скольких сказках и мифах пленяется красавица чудовищем, да и в душе почти всякого юноши живет неосознанная тяга к извращению. Никогда ни один из моих любовников и любовниц не пожалел, что уступил моим домогательствам. Они благодарны мне за то, что в прихотливых сочетаниях ужаса и влечения им с моей помощью открывалось наслаждение. Со мною познают они, что всякая часть тела эрогенна или может стать таковой и что любовь возвышает и облагораживает любую, самую низменную и прозаичную функцию организма и тех его частей, что принято именовать "телесным низом". И танец деепричастий – "потея", "испражняясь", "мочась", – исполненный со мною, сопровождает их потом как печальное воспоминание о минувших временах, о схождении в грязь, – это то, что искушает всех, но доступно немногим отважившимся.

Предмет моей особой гордости – мой рот. Неправда, будто он разинут так широко оттого, что я вою от отчаяния. Просто я хочу показать всем, какие у меня белые и острые зубы. Не хватает всего двух или трех, а остальные крепки, как у дикого зверя, и способны перемолоть камни. Способны, но предпочитают все же впиваться в телячье филе, вгрызаться в куриные ножки, с хрустом раскусывать косточки дичи. Есть мясо – это привилегия небожителей.

Я вовсе не несчастен и не нуждаюсь ни в чьем сочувствии. Я таков, каков есть, и этого мне достаточно. И великое утешение знать, что другие хуже. Очень возможно, что Бог существует, но в наше-то время, после всего того, что с нами случилось, какое это имеет значение? Может ли мир быть лучше, чем сейчас? Весьма вероятно, но зачем задавать себе этот вопрос? Я сумел выжить и, несмотря ни на что, являюсь представителем племени людей.

Погляди на меня повнимательней, любовь моя. Узнай меня. Познай себя.

10. Бугристый и чувственный

– Жил да был человек с накладным носом, – нараспев проговорил дон Ригоберто, приступая к четверговой процедуре. Так ли уж уродлив был его нос? Это зависит от того, в какое зеркало глядеть. Он был изрядных размеров, схожий с орлиным клювом, не страдающий комплексом неполноценности, с любопытством принюхивающийся к миру, очень чуткий, бугристый – истинное украшение лица. Несмотря на все принимаемые доном Ригоберто меры, время от времени на нем, правда, выскакивали прыщи, но сегодня, если верить зеркалу, все было чисто – не потребовалось прибегать к выжиманию, удалению и последующему смазыванию перекисью. По необъяснимому капризу природы, значительная часть носа – вся его нижняя оконечность, закругляющаяся к ноздрям, – пылала ярко-багряным цветом, напоминавшим выдержанное бургундское и сделавшим бы честь любому пьянице. Но дон Ригоберто был настолько воздержан в питье (как и в еде), что, по его разумению, этот багрец мог объясняться лишь непоследовательностью и переменчивым нравом матери-природы. Разве только – тут супруг доньи Лукреции расплылся в широчайшей улыбке, – разве только этот чувственный и чуткий носина пылает и горит от воспоминаний о тех сладострастных ароматах, которые он вдыхает на брачном ложе. Дон Ригоберто заметил, что оба отверстия его дыхательного органа расширились, предвкушая эти семенные дуновения – эти эмульсиоподобные благоухания, – которые совсем скоро, проникнув сюда, в ноздри, пропитают его тело до самых печенок. Он почувствовал благодарное умиление, но тотчас одернул себя: за дело! всему свое время и место, сейчас не до благовоний!

Поочередно зажимая пальцами каждую ноздрю, он звучно высморкался в платок. Очистив нос, взял в одну руку лупу, с помощью которой изучал почтовые открытки и эротические гравюры, а также производил гигиенические процедуры, в другую – маникюрные ножницы и принялся освобождать ноздри от неэстетичных волосков, чьи черные кончики уже успели проклюнуться за семь дней, прошедших после очередной операции. Для того, чтобы успешно провести ее и не порезаться, требовалась кропотливая сосредоточенность персидского миниатюриста, но душу дона Ригоберто неизменно осеняли мир и покой, весьма схожие с состоянием "полной пустоты", описанной мистическими философами.

Непреклонная решимость подчинять себе самоуправство тела, заставляя его существовать в строго определенных эстетических рамках, отмеренных его, дона Ригоберто, державным вкусом – ну, и вкусом доньи Лукреции, – в сочетании с высоким мастерством выщипывания, выдергивания, подстригания, сбривания и прочего отделяла его от всех остальных мужчин и вселяла в душу чудесное ощущение того, что когда он во тьме спальни соединится со своей супругой, он достигнет вершины – освободится от времени. Впрочем, это было даже не ощущение, а некая физическая непреложность. Все клетки его тела в эти минуты освобождались – пощелкивали серебряные ножнички, и, невесомо кружась в воздухе, падали состриженные волоски и смывались в сток струйкой воды – освобождались от ущерба, творимого временем, обретали независимость от кошмара бытия. В этом-то и состояло колдовское достоинство ритуала, открытое некогда в доисторические времена дикарями: они научились на несколько вечных мгновений превращать человека в существо, очищенное от существования. А дон Ригоберто своим умом дошел до этого, сам постиг эту мудрость, сам воссоздал ритуальное действо. Он подумал: "Я изобрел способ отрешаться в одно мгновение от мерзостного упадка, от коммунального рабства, навязываемого цивилизацией, от гнусных условностей стаи и стада; я научился достигать, хотя бы на краткий срок, независимости". Он подумал: "Это предвестие бессмертия". Слово "бессмертие" не показалось ему слишком сильным. В это мгновение – а ножницы продолжали пощелкивать – он почувствовал, что недоступен порче и тлену. А скоро, в объятиях доньи Лукреции, он осознает себя как властелин и владыка. Он подумал: "Я стану богом".

Туалетная комната была его храмом, умывальник – жертвенником, а сам он – первосвященником, отправляющим службу, которая еженощно очищает его и выкупает его у жизни.

– Через минуту я буду достоин Лукреции, – сказал он. Поглядев на себя в зеркало, он дружелюбно проговорил, обращаясь к своему могучему носу: – Слышишь, ты, ворюга, совсем скоро мы с тобой окажемся в раю.

Ноздри сладострастно раздулись, принюхиваясь ко грядущему, но вместо терпких сокровенных ароматов доньи Лукреции ощутили только асептический вкус мыльной воды – ею дон Ригоберто, дергая, как конь, головою, полировал уже очищенные от слизи полости ноздрей.

Теперь, когда самая деликатная часть носового радения была выполнена, мысли его смогли вновь обратиться, воспарив, ко всегдашнему предмету – супружескому ложу: он вдруг связал образ ожидающей его доньи Лукреции с труднопроизносимым именем голландского историка и эссеиста Иохана Хейзинги, одну из статей которого он знал едва ли не наизусть, поскольку убедил себя, что написана она для него, дона Ригоберто, для нее, доньи Лукреции, для них двоих. Закапывая в нос чистую воду из пипетки, он задал себе такой вопрос: "А не есть ли наша постель то магическое пространство, о котором толкует "Человек играющий"? Да, по преимуществу!" По мысли голландского мудреца, культура, цивилизация, война, спорт, закон, религия проросли из неистребимой склонности человека к игре. Занятная мысль, спору нет, занятная и тонкая, но совершенно неосновательная. Целомудренный голландец не развил гениальную свою догадку, не применил ее к той сфере, которая подтвердила бы ее, которая бы все озарила своим светом, не оставив темных мест.

"Волшебное пространство, территория женщины, заповедный лес чувств", – думал он, подыскивая метафоры для той маленькой страны, где жила в эту минуту Лукреция. "Мое царство – это моя постель", – провозгласил он. Он вымыл руки, вытер их полотенцем. Просторное трехспальное ложе позволяло чете ложиться в любом направлении – вдоль, поперек или по диагонали, протягиваться во всю длину и даже кататься, сцепясь в радостном объятии, без риска свалиться на пол. Оно было и мягко, и упруго, снабжено крепкими пружинами и столь гладко, что тело не встречало на его пространстве ни малейшей неровности, которая послужила бы препятствием к исполнению задуманной позиции в любовной игре, помешала бы двигаться или застыть наподобие скульптурной группы.

– Обитель невоздержанности, – вдохновенно произнес дон Ригоберто новое определение. – Ложе-сад, где распускаются все цветы моей жены и источают для щедро взысканного богами смертного все свои потаенные ароматы.

Он увидел в зеркало, что ноздри его затрепетали, раскрылись, словно две маленькие голодные пасти. "Дай мне дышать тобою, любовь моя". Он надышится ею, впитает все запахи ее тела, двигаясь по нему с методичностью, не мешающей пылу, в одних местах задерживаясь, чтобы насладиться неповторимым ароматом, а места пресные и безвкусные минуя поскорее; нос познает донью Лукрецию и овладеет ею, и дон Ригоберто услышит, как порою она с задавленным смешком будет возражать: "Нет-нет, милый, сюда – нет, мне щекотно". Дон Ригоберто почувствовал нетерпение. Но торопиться не стал: "Тише едешь – дальше будешь", он готовится к наслаждению вдумчивому и неспешному.

Он уже завершал свой церемониал, когда из сада, пробившись сквозь неплотно притворенное окно, ударил ему в нос острый аромат жимолости. Он закрыл глаза и втянул носом воздух. Много дней это вьющееся растение словно бы накапливало и сберегало свой свежий запах, чтобы потом, в одну таинственную минуту дня или ночи, повинуясь то ли усилившейся влажности, то ли движению луны и звезд, то ли неведомым сдвигам, происходящим в лоне земли, куда уходили его корни, выпустить в мир этот залп кисловатого, кружащего голову запаха, заставлявшего думать о смуглых женщинах с распущенными волнистыми волосами, о женщинах, бешено вертящих вскинутыми в танце подолами, которые обнажают атласно-гладкие бедра, тугие ляжки, точеные лодыжки и – на стремительный, как язык пламени, миг – густую поросль внизу живота.

Вот теперь – дон Ригоберто по-прежнему стоял с закрытыми глазами, и ему казалось, будто все его жизненные силы прихлынули к органам размножения и обоняния, – ноздри его втягивали в себя жимолостный аромат доньи Лукреции. И покуда этот плотный, густой, теплый запах, напоминавший одновременно и мускус, и ладан, и анис, и рыбу в маринаде, и распустившиеся фиалки, и вспотевшее тело невинной девочки, окутывал его мозг, подобно испарению в чаще тропического леса или сернистому облаку над жерлом вулкана, нос дона Ригоберто мог ощущать теперь скользящее прикосновение огненных губ, оберегавших вход в лоно и щекочущее касание влажных шелковистых волос, проникавших кончиками в его ноздри и тем усиливавших наркотическое действие, которое оказывало на него тело возлюбленной.

Дон Ригоберто, вслух повторив теорему Пифагора, сумел отвлечься и подавить восстание плоти, поднявшей было голову. Побрызгав на нее холодной водой, он заставил ее вернуться в прежние пределы и с умилением воззрился на этот цилиндр, который, потеряв упругость, смиренно болтался теперь, подобно языку колокола, внизу живота. В который уж раз поздравил себя дон Ригоберто с тем, что его родители не додумались подвергнуть его обрезанию: крайняя плоть усердно доставляла ему приятнейшие ощущения. Он был уверен, что, лишившись этой полупрозрачной перепонки, он сделал бы свои ночи любви куда более тусклыми. Пожалуй, это было бы равносильно потере обоняния в результате сглаза, заговора или заклятья.

И внезапно ему пришли на память те дерзкие сумасброды, для которых вдыхать запахи редкие и – в общепринятом понимании – неприятные было жизненно необходимой потребностью, такой, как пить и есть. Дон Ригоберто попытался представить себе поэта Фридриха Шиллера, жадно втягивающего раздутыми ноздрями запах гнилых яблок, предрасполагавший его к творчеству и любви. Потом он задумался о страннейшей прихоти изысканного историка Мишле, оставлявшего в минуту уныния и упадка свои рукописи и карточки и неслышными шагами воровато пробиравшегося к отхожему месту. Дон Ригоберто воочию видел, как исследователь Французской революции, в жилете, долгополом сюртуке и штиблетах, а может быть, и в крахмальной манишке, почтительно преклоняет колени перед горшком с экскрементами, с детской увлеченностью впитывая зловонные миазмы, которые, достигнув его романтических мозгов, возвращают ему воодушевление, энергию, бодрость духа и тела, интеллектуальный напор и благородные мысли. "По сравнению с этими чудаками я воплощенная норма", – подумал он. Но не почувствовал себя ни приниженным, ни угнетенным. Счастье, которое доставляли ему его гигиенические таинства и любовь к жене, казалось ему вполне достаточной компенсацией за эту его нормальность. Обладая этим, зачем стремиться стать богатым, знаменитым, экстравагантным, гениальным! Скромное, рутинное существование управляющего страховой конторой, каким рисовалась жизнь дона Ригоберто в глазах окружающих, таило в себе нечто такое, что, как он был уверен, было совершенно недоступно большинству людей и о чем они не могли даже подозревать, таило в себе максимально возможное счастье. Недолговечное, тайное, даже убогое, если угодно, – но непреложное, ощутимое, ночное, живое. Сейчас он чувствовал, как оно окружает его каким-то нимбом, а несколько минут спустя он сам станет счастьем, а счастье обернется его женою, и они образуют неразрывную триединую сущность – чета, благодаря наслаждению, станет единым целым или, вернее, Троицей. Так, значит, мистический смысл Троицы объясним? Он улыбнулся: ну, тут ты хватил через край. Какая там Троица: просто маленькая уловка, хитроумный способ отыскать мгновенное противоядие и спастись от тех противоречий и разочарований, которые, не скупясь, подсыпает людям бытие. Он подумал: "Фантазия разъедает жизнь, и слава богу".

Переступая порог спальни, он вздохнул, он вздрогнул.

11. Десерт

– Знаешь что, – воскликнул Альфонсо, и какой-то огонек мелькнул в его глазах. – Там, на картине в гостиной – ты.

На лице его был восторг: с лукавой полуусмешкой он ждал, когда же мачеха отгадает тайный смысл его слов.

"Вот он и опять стал ребенком", – подумала донья Лукреция, ощущая себя точно в теплом коконе истомы, делавшей неразличимыми сон и явь. Еще минуту назад рядом с нею был ведомый безошибочным инстинктом, не ведающий предрассудков мужчина – маленький мужчина, – скакавший на ней, как искусный наездник. А сейчас снова превратился в веселого мальчика, загадывающего своей приемной матери загадки и с детским простодушием радующегося этому. Совсем голый, он сидел по-турецки в изножье кровати, и донья Лукреция не могла побороть искушения протянуть руку и коснуться этого золотисто-медового бедра, покрытого едва заметным пушком и блестевшего капельками пота. "Так, должно быть, выглядели греческие боги, – подумала она, – или херувимы со старинных гравюр, средневековые пажи или персонажи "Тысячи и одной ночи". Она вжала пальцы в это податливо-упругое юное тело и, сладострастно содрогнувшись, сказала себе: "Ты счастливей царицы, Лукреция".

– Но ведь в гостиной висит картина Сисло, – вяло пробормотала она. – Это же абстрактная живопись, мой маленький.

Альфонсито расхохотался.

– Все равно это ты, – заявил, он и вдруг покраснел до ушей, залился густым горячим румянцем. – Сегодня утром я это понял. А как – не скажу, хоть ты меня убей.

Им овладел новый приступ смеха – и с такой силой, что мальчик ничком повалился на кровать. Уткнувшись лицом в подушку, вздрагивая от смеха, он лежал так довольно долго. "Интересно, что еще взбрело ему в голову", – думала донья Лукреция, перебирая его тонкие кудрявые волосы.

– Наверняка какое-нибудь неприличие, – сказала она вслух, – раз ты так покраснел, разбойник.

Воспользовавшись неожиданным и спешным отъездом дона Ригоберто по делам, они провели эту ночь вместе. Донья Лукреция отпустила всю прислугу, так что они остались в доме вдвоем. Вечером, поужинав и посмотрев в ожидании ухода Хустинианы и кухарки какую-то передачу по телевидению, они поднялись в спальню, где предались любви. Это повторилось и сейчас, когда они проснулись, едва забрезжило утро. За шоколадными шторами стремительно набирал силу день. Уже слышались шаги и голоса прохожих, шум проносившихся мимо машин. Скоро должны были вернуться горничная и кухарка. Донья Лукреция сонно потянулась. Они с Альфонсито устроят себе обильный вкусный завтрак – фруктовые соки, омлет, например. А в полдень поедут в аэропорт встречать дона Ригоберто. Хотя он никогда не говорил об этом, оба знали, что ему очень приятно видеть из окна снижающегося самолета, как они машут ему с земли, – так почему бы не доставить мужу и отцу такое удовольствие?

– И вот теперь я знаю, что там, на этой картине, – рассуждал мальчик, по-прежнему уткнувшись лицом в подушку. – Это неприличная картина. Как это я раньше не замечал?

Донья Лукреция повернулась на бок, придвинулась к нему, прижалась щекой к гладкой спине – под матовой кожей без капли жира чуть-чуть выступали, словно крошечная горная гряда, позвонки. Она закрыла глаза и, казалось, ощутила медленный ток юной крови. "Это бьется жизнь, это струится жизнь", – очарованно подумала она.

С той минуты, как она вступила в связь с этим ребенком, ее тут же перестали мучить угрызения совести, отравлявшие ей жизнь, покинуло чувство вины. А случилось все на следующий день после истории с прощальным письмом и угрозой самоубийства, и случилось так неожиданно, что казалось донье Лукреции чем-то не бывшим в действительности, но приснившимся или вычитанным из книги. Дон Ригоберто затворился в туалетной комнате и приступил к своим ежевечерним процедурам, а она в халате поверх ночной рубашки спустилась, как и было обещано, пожелать Альфонсито спокойной ночи. Мальчик вскочил с кровати ей навстречу, обхватил ее за шею, нашел ее губы, робко погладил ее груди. Они слышали, как у них над головой неким музыкальным фоном звучит, не заглушая шум льющейся воды, песенка, которую мурлыкал дон Ригоберто. Внезапно донья Лукреция ощутила, что приникшее к ней тело – это тело мужчины, готового к любви, и ощущение это оказалось сильнее чувства опасности. Она мягко и плавно, словно боясь сломать его, привлекла пасынка к себе и опустилась на кровать, распахнула халат, подняла рубашку и теперь уже нетерпеливой рукой направила его, указала ему путь. Хрупкий и неуклюжий, как делающий первые шаги звереныш, он целовал ее, задыхался, трудясь над нею, и совсем скоро, испустив стон, затих.

Когда она вернулась в спальню, дон Ригоберто еще не завершил свои процедуры. Сердце доньи Лукреции гулко ухало, как большой барабан военного оркестра, неслось сумасшедшим галопом. Она сама поражалась своему безрассудству и – сама не веря этому – желала мужа. Любовь к дону Ригоберто стала еще сильней. Но и мальчик не покидал ее, оставался в памяти, вселял в душу особую нежность. Возможно ли, отдавшись пять минут назад сыну, лечь теперь в постель с отцом? Да, возможно. Она не чувствовала ни стыда, ни угрызений совести и не казалась себе циничной развратницей. Мир покорно склонялся к ее ногам, и необъяснимая гордость охватила ее.