VI

– Я знаю, кто это, – сказал Антонио де-ла-Маса.

Он открыл дверцу автомобиля и, не выпуская из рук автомата, вышел на шоссе. Никто из товарищей – ни Тони, ни Эстрельа Садкала, ни Амадито – за ним не последовал; сидя в машине, они наблюдали за рисовавшейся на фоне неясных теней, освещенных слабым лунным светом, коренастой фигурой, которая направилась к остановившемуся неподалеку маленькому «Фольксвагену» с погашенными огнями.

– Только не говори, что Хозяин переменил решение, – вместо приветствия сказал Антонио, залезая головой в окошко, совсем близко к лицу водителя, единственному человеку, сидевшему в автомобиле, одышливому мужчине, в костюме и галстуке, такому толстому, что непонятно было, как он сумел забраться в эту машинку, заключившую его, словно клетка.

– Наоборот, Антонио, – успокоил его Мигель Анхель Баэс-Диас, сжимавший руль. – Он поедет в Сан-Кристобаль в любом случае. А задержался потому, что после прогулки по Малекону ездил с Пупо Романом на базу в Сан-Исидро. Я приехал тебя успокоить, Представляю, как тебе тут не терпится. Может появиться в любой момент. Приготовьтесь.

– Мы не подведем, Мигель Анхель. Надеюсь, что вы – тоже.

Они поговорили еще немного, сблизив лица, и толстяк не снимал рук с руля, а де-ла-Маса все время поглядывал на дорогу, ведущую из Сьюдад-Трухильо, опасаясь, что вот-вот из темноты вынырнет автомобиль и не даст ему времени вернуться к своей машине.

– Прощай, и удачи, – попрощался Мигель Анхель Ба-эс-Диас.

И поехал назад, в направлении города, по-прежнему с погашенными огнями. Оставшись один под свежим ветром, – волны разбивались совсем рядом, в нескольких метрах, и он чувствовал их брызги на лице и на голове, там, где волосы начинали редеть, – Антонио смотрел, как машина удалялась и пропадала в ночи, где мерцали далекие огоньки города с его ресторанами, наверняка набитыми публикой. Мигель Анхель выглядел уверенным, Значит, никаких сомнений: приедет. И в этот вторник, 30 мая 1961 года, он исполнит наконец клятву, которую дал в своем родовом поместье Мока в присутствии отца и братьев, свояков и своячениц четыре года и четыре месяца назад, 7 января 1959 года, в день, когда похоронили Тавито.

Он подумал, что «Пони» совсем близко, и вот бы сейчас глоток рому и много льда, и посидеть бы на высоких плетеных табуретах, как столько раз они сидели в последнее время, и почувствовать, как спиртное ударяет в голову, и отвлекает, и отдаляет от Тавито и от той тоскливой тревоги, ожесточения и лихорадочного нетерпения, во что превратилась его жизнь после подлого убийства младшего брата, самого ему близкого, самого любимого. «И особенно после того, как сочинили гнусную ложь, чтобы убить его еще раз», – подумал он. Он медленно вернулся к «Шевроле». Совсем новый автомобиль, Антонио привез его из Соединенных Штатов и отдал в мастерскую, чтобы форсировали двигатель и как следует отрегулировали, объяснив, что ему, как землевладельцу и управляющему лесопильней в Рестаурасьоне, на границе с Гаити, приходится много разъезжать, а потому требуется машина скоростная и особо прочная. Вот и настал момент испытать этот «Шевроле» последней модели, способный благодаря регулировке цилиндров и двигателя развить за несколько минут скорость до 200 километров, чего не в состоянии сделать автомобиль Генералиссимуса. Он снова сел рядом с Антонио Имбертом.

– Кто приезжал? – спросил с заднего сиденья Амадито.

– О таких вещах не спрашивают, – процедил еле, слышно Тони Имберт, не оборачиваясь на лейтенанта Гарсиа Герреро.

– Теперь это уже не секрет, – сказал Антонио де-ла-Маса. – Приезжал Мигель Анхель Базе. Ты прав, Амадито. Что бы то ни было, он поедет сегодня в Сан-Кристобаль. Опаздывает, но планов наших не сорвет.

– Мигель Анхель Баэс-Диас? – присвистнул Сальвадор Эстрельа Садкала. – И он тоже в этом деле? Ну, дальше некуда. Вот уж кто трухилист до мозга костей. Он ведь был вице-президентом Доминиканской партии? Он среди тех, кто каждый день прогуливается с Козлом по Малекону, лижет ему зад, а по воскресеньям ездит с ним на ипподром.

– И сегодня прогуливался с ним, – подтвердил де-ла-Маса. – Потому-то и знает, что он приедет.

Наступило долгое молчание.

– Я знаю, что мы должны быть практиками и что такие люди нам нужны, – вздохнул Турок. – Но, сказать по правде, мне противно, что сегодня у нас в союзниках такие, как Мигель Анхель.

– Ну вот и высунул голову богомольный пуританин, ангелочек с чистыми ручками, – попытался пошутить Имберт. – Теперь понимаешь, Амадито, что лучше не спрашивать, лучше не знать, кто в этом деле.

– Ты, Сальвадор, так говоришь, как будто все мы и свое время не были трухилистами, – проворчал Антонио де-ла-Маса. – Разве Тони не был губернатором Пуэрто-Пласы? А Амадито разве не адъютант? А я с двадцати пяти лет разве не управляющий на лесопильне Козла в Рестаурасьоне? И строительная компания, в которой ты работаешь, разве не принадлежит Трухильо?

– Беру свои слова обратно, – Сальвадор похлопал де-ла-Масу по плечу. – Что за язык у меня, иногда такие глупости срываются. Ты прав. Любой мог бы сказать о нас то же самое, что я только что сказал о Мигеле Анхеле. В общем, я ничего не сказал, а вы ничего не слышали.

Но он сказал, потому что, несмотря на внушавший нсем расположение серьезный и рассудительный вид, Сальвадор Эстрельа Садкала из неудержимого чувства справедливости мог сказать самые жестокие и нелицеприятные вещи. И однажды во время спора сказал такое другу всей своей жизни, за что Антонио де-ла-Маса мог бы и всадить в него пулю. «Я бы не продал брата за четыре сребреника». Эти слова, из-за которых они потом более полугода не разговаривали и не виделись, время от времени кошмаром возвращались к ним. В эти минуты помогал только ром, очень много рому. Но с опьянением накатывала слепая ярость, желание отыграться на ком-нибудь, и плохо приходилось тому, кто попадался им под горячую руку.

В свои сорок семь лет, которые исполнились ему на днях, он был старым в группе из семерых мужчин, поджидавших Трухильо на шоссе в Сан-Кристобаль. Кроме четверых, карауливших в «Шевроле», впереди, в двух километрах от них, в машине, которую им дал Эстрельа Садкала, сидели Педро Ливио Седеньо и Уаскар Техеда Пиментель, и еще через километр – один, в своей собственной машине, Роберто Пасториса Нерет. Таким образом, они должны были перекрыть ему путь, изрешетить пулями со всех сторон, не дать уйти. Наверное, Педро Ливио Седеньо и Уаскар нервничали не меньше этих четверых. А Роберто, которому не с кем было поговорить, и которого некому было подбодрить – и того больше. Приедет ли? Приедет. И положит конец долгому мученичеству, каким стала жизнь Антонио после смерти Тавито.

Круглая, как монета, луна сияла на небе в окружении звезд и серебрила верхушки кокосовых пальм, покачивавшихся под ветром. Красивая страна, что ни говори, подумал Антонио. И будет еще лучше после того, как умрет этот мерзавец, который тридцать один год насиловал и отравлял страну, и она настрадалась от него горше, чем за целый век, когда Республика была оккупирована гаитянцами, и тяжелее, чем от нашествия испанцев и американцев янки, от гражданских войн и междоусобных распрей; он причинил ей больше зла, чем все землетрясения и циклоны, которые нападали на доминиканцев с неба, с моря и из земных глубин. Но главное, чего он не мог простить Козлу, растлившему и оподличавшему страну, это что он растлил и оподличал и его, Антонио де-ла-Масу.

Пытаясь скрыть от товарищей нахлынувшую тоску, он закурил новую сигарету. Он курил, не вынимая сигары изо рта, выпуская дым через рот и через нос, и, не переставая поглаживать ствол автомата, думал об особо мощных, укрепленных сталью патронах, изготовленных специально для сегодняшней ночи его другом, испанцем Балсье, с которым он познакомился через другого заговорщика, Мануэля Овина, специалиста по оружию и замечательного стрелка. Почти такого же замечательного, как и сам Антонио де-ла-Маса, который с раннего детства в родовом поместье Мока вызывал восхищение своей меткостью у родителей, братьев, родственников и друзей. И именно по этой причине сейчас он занимал лучшее место – рядом с Имбертом, – чтобы выстрелить первым. В их группе, где все всегда обсуждали долго, по этому поводу пришли к соглашению сразу: оружие, которым ЦРУ снабдило заговорщиков, следует отдать Антонио де-ла-Масе и лейтенанту Амадо Гарсии Герреро, мучшим стрелкам, и они должны сидеть в машине справа, чтобы поразить цель с первого выстрела.

В его краях, в Моке, его родовых владениях, законно гордились тем, что с самого начала – с 1930 года – в роду де-ла-Маса все были антитрухилистами. Иначе и быть не могло. В Моке все – от самого высокопоставленного и до последнего, жалкого пеона, – все до одного были орасистами, потому что президент Орасио Васкес родом был из Моки и приходился братом матери Антонио. И с первого дня все де-ла-Маса с подозрением и недобрым чувством следили за интригами, которые в 1930 году плел тогдашний бригадный генерал национальной полиции, созданной североамериканскими оккупантами, которая позднее превратится в доминиканскую армию, Рафаэль Леонидас Трухильо с целью сбросить дона Орасио Наскеса и в результате ловко состряпанных выборов, первых в последующей череде обманных голосований, сделаться президентом Республики. Когда это случилось, все де-ла-Маса поступили так, как традиционно поступали родовитые семейства и местные верховные руководители, когда им не нравилось правительство: ушли в горы вместе со своими людьми, которых вооружали и содержали из своего кармана.

Почти три года – с семнадцати до двадцати лет с небольшими перерывами атлетически развитый, неутомимый наездник, страстный охотник, отчаянный весельчак и любитель жизни Антонио де-ла-Маса вместе с отцом, дядьями и братьями стрелял, сражался с вооруженными силами Трухильо, впрочем, без особого для тех ущерба. Мало-помалу тем удалось рассеять боевые отряды, в некоторых случаях нанеся им поражение в бою, но, главным образом, подкупая их сторонников, наместников, пока де-ла-Маса не устали и, почти разоренные, в конце концов пошли на мировую с правительством и возвратились в Моку обрабатывать свои полузаброшенные земли. Возвратились все, кроме непокорного и упрямого Антонио. Он улыбнулся, вспомнив, с каким упорством он в конце 32-го – начале 33-го года с двумя десятками человек, среди которых были его братья Эрнесто и Тавито (тогда совсем еще ребенок), нападали на полицейские посты и устраивали засады на правительственные патрульные группы. Это была необычная пора: несмотря на военное время, трем братьям почти всегда удавалось устроить раз в месяц передышку на несколько дней в родном доме, в Моке, чтобы выспаться. До той самой засады в окрестностях Тамбориля, когда солдаты убили у них двух человек и ранили Эрнесто и самого Антонио.

Из военного госпиталя в Сантьяго он написал отцу, дону Висенте, что ни в чем не раскаивается, и пусть, пожалуйста, семья не унижается, не просит для него пощады у Трухильо. Через два дня после того, как он отдал это письмо дежурному санитару с хорошими чаевыми, чтобы тот переправил его в Моку, за ним приехал армейский фургончик. В наручниках и под конвоем его отвезли в Санто-Доминго (пройдет еще три года, прежде чем Конгресс Республики изменит имя древнего города). К удивлению молодого Антонио де-ла-Масы, армейская машина привезла его не в тюрьму, а в Дом правительства, и ту пору находившийся рядом со старинным собором. Там с него сняли наручники и ввели в застланную коврами комнату, где он увидел безупречно выбритого и причесанного, облаченного в военный мундир генерала Трухильо. Так он его увидел в первый раз.

– Надо иметь яйца, чтобы написать такое письмо. – Г лава государства, держа письмо в руке, поигрывал им. – Ты доказал, что они у тебя есть, почти три года воевал против меня. Вот я и хотел взглянуть тебе в лицо. Правду говорят, что ты метко стреляешь? Надо будет как-нибудь сразиться, посмотреть, кто из нас более меткий.

Сейчас, двадцать восемь лет спустя, Антонио вспомнил его резкий высокий голос и неожиданную сердечность, сдобренную иронией. И пронзительно-режущий взгляд, которого он, такой гордый, не смог выдержать.

– Война окончена. Я покончил с каудильизмом, местным самовластием, включая и тот, что царил на землях семейства де-ла-Маса. Хватит стрелять. Надо восстанавливать страну, она разваливается на куски. Мне рядом нужны лучшие. Ты – парень горячий и умеешь воевать, так? Вот и хорошо. Давай работать со мной. У тебя будет возможность пострелять. Я тебе предлагаю место, куда назначаются самые доверенные люди, – адъютант в моей личной охране. И если в один прекрасный день я тебя разочарую, можешь пустить в меня пулю.

– Но я не военный, – пробормотал юный де-ла-Маса.

– С этой минуты – военный, – сказал Трухильо. – Лейтенант Антонио де-ла-Маса.

Так он уступил первый раз, так первый раз потерпел поражение от руки этого непревзойденного мастера манипулировать наивными простаками, глупцами и мерзавцами, хитроумного умельца играть на людском тщеславии, алчности и недомыслии. Сколько лет Трухильо находился в каком-нибудь метре от него? Как теперь, последние два года, от Амадито. От скольких трагедий мог бы избавить ты страну и семью де-ла-Маса, если бы сделал тогда то, что собираешься сделать сейчас. Наверняка и Тавито был бы жив.

Он слышал, как у него за спиною разговаривали Амадито и Турок, время от времени в разговор вступал и Имберт. Их не должно удивлять, что Антонио молчит; он всегда был немногословен, со временем стал скуп на слова, а после смерти Тавито и почти совсем замолчал; эта беда, он знал, изменила его невозвратно, он стал человеком одной идеи: убить Козла.

– Хуан Томас, должно быть, нервничает еще больше нас, – услышал он Турка. – Хуже нет, чем ждать. Так приедет он или нет?

– В любой момент может приехать, – чуть ли не взмолился лейтенант Гарсиа Герреро. – Поверьте же мне.

Да, генерал Хуан Томас Диас, должно быть, сейчас у себя дома, в Гаскуэ, нервничает, грызет ногти, мучаясь вопросом: произошло ли то, что они с Антонио так долго обдумывали, лелеяли в мечтах и, ни на минуту не забывая об этом, хранили в тайне ровно четыре года и четыре месяца, другими словами, с того самого дня, когда после встречи с Трухильо, только что похоронив Тавито, Антонио вскочил в машину и на скорости 120 километров помчался к Хуану Томасу в его имение в Ла-Веге.

– Ради двадцатилетней дружбы, связывающей нас, помоги мне, Хуан Томас. Я должен убить его! Я должен отомстить за Тавито!

Генерал ладонью зажал ему рот. Огляделся вокруг, давая понять, что прислуга может услышать. Потом отвел в стойла, где обычно они стреляли по мишеням.

– Мы сделаем это вместе, Антонио. Отомстим за Тавито и за всех нас, доминиканцев, которые мучаются стыдом.

Антонио и Хуан Томас близко сдружились в ту пору, когда де-ла-Маса стал адъютантом Благодетеля. И это было единственно хорошее за все два года, которые он, сперва – лейтенантом, а затем – капитаном, прожил бок о бок с Генералиссимусом, сопровождая его в поездках по стране, на выездах в Дом правительства, в Конгресс, на ипподром, на приемы и спектакли, на политические митинги и любовные свидания, на встречи, на тайные переговоры с партнерами и дружками, на собрания открытые, закрытые и сверхсекретные. Он не стал убежденным трухилистом, каким был в ту пору Хуан Томас Диас, но тем не менее, несмотря на то что в душе у него, как и у всех орасистов, затаилось недоброе чувство к тому, кто убрал с политической арены президента Орасио Васкеса, он не мог не попасть под магнетическое влияние, которое излучал этот не знавший устали человек: он был способен работать двадцать часов кряду и, поспав два или три часа, с рассветом начать новый день свежим, как юноша. Народная молва утверждала, что этот человек никогда не потел, никогда не спал, никогда ни одной морщинки не было на его мундире, сюртуке или верхнем платье, и в те годы, когда Антонио находился в рядах его железной гвардии, он на самом деле преобразовывал страну. Преобразовывал, строя дороги, мосты и фабрики, но еще и сосредотачивая в своих руках такую безграничную политическую, военную, государственную, социальную и экономическую власть, что все диктаторы, терзавшие Доминиканскую Республику на протяжении ее истории, включая Улисеса Эро, Лилиса, который прежде выглядел таким безжалостным, стали казаться в сравнении с ним жалкими пигмеями.

Это уважение и наваждение, которое пережил Антонио, никогда не выливалось у него в восхищение или и угодливую, унизительную любовь, которые питали к своему вождю прочие трухилисты. И даже Хуан Томас, с 1957 года вместе с ним искавший способ освободить Доминиканскую Республику от угнетавшего и изничтожавшего ее тирана, в сороковые годы был фанатичным приверженцем Благодетеля и мог пойти на преступление ради этого человека, которого почитал спасителем Родины, государственным деятелем, вернувшим доминиканцам таможни, прежде находившиеся в руках у янки, разрешил с Соединенными Штатами проблему внешнего долга, получив от Конгресса почетное звание Реставратора финансовой независимости, создал современные и профессиональные вооруженные силы, экипированные лучше всех на Карибах. В те годы Антонио не решился бы плохо говорить о Трухильо в присутствии Хуана Томаса Диаса. Тот поднимался по армейской лестнице и дослужился до генерала с тремя звездами, получив под начало военный округ Ла-Вега, где его и застало вторжение 14 июня 1959 года, после чего он попал в немилость. К тому моменту у Хуана Томаса уже не было иллюзий насчет режима. В кругу близких людей, когда он был уверен, что чужие не слышат – на охоте в Моке или Ла-Веге, за воскресным обедом в кругу семьи, – он признавался Антонио, что его мучает стыд – за убийства, за исчезновения людей, за пытки, за скудость жизни и за то, что миллионы доминиканцев вручили одному-единственному человеку свое тело, душу и совесть.