XIII

– Ты на самом деле не хочешь еще немножко арепы[14]? – ласково уговаривает тетушка Аделина. – Ну-ка, взбодрись. Девочкой ты всегда просила у меня арепы, когда приходила сюда. А теперь не нравится?

– Да нет, тетя, нравится, – сопротивляется Урания. – Но я никогда в жизни столько не ела и теперь всю ночь не засну.

– Ну, ладно, пускай лежит тут, может, посидишь немного, и захочется еще, – сдается тетушка Аделина.

Уверенный тон, ясная голова, а внешне наоборот, -полная развалина: ссохшаяся, почти лысая – меж белых прядей проглядывают проплешины, – лицо в тысяче морщинок, искусственная челюсть пляшет во рту, когда она ест или разговаривает. Кусочек женщины – она совсем потерялась в качалке, куда ее усадили, спустив сверху на руках, Лусинда, Манолита, Марианита и прислуга-гаитянка. Тетушка непременно хотела ужинать в столовой вместе с дочерью своего брата Агустина, так неожиданно появившейся после столь долгого отсутствия. Старше она отца или моложе? Урания не помнит. Говорит она энергично, а в глубоко запавших глазах поблескивает ум. «Ни за что бы ее не узнала», – думает Урания. Да и Лусинду – тоже, не говоря уж о Манолите, которую видела последний раз, когда той было одиннадцать или двенадцать лет, а теперь это преждевременно состарившаяся матрона с морщинистым лицом и шеей и небрежно выкрашенными волосами в черный с синим отливом цвет, довольно вычурный. Марианите, ее дочери, наверное, лет двадцать: худенькая, очень бледная, волосы стрижены почти наголо, глаза грустные. Она не сводит глаз с Урании, как завороженная. Чего наслушалась о ней племянница?

– Просто не верится, что это – ты, что ты – здесь. – Тетушка Аделина вонзается в нее взглядом. – Никак не думала, что еще увижу тебя.

– Но, видишь, тетя, я тут. И я так рада.

– Я тоже – очень, деточка. А уж как рад, должно быть, Агустин. Брат вбил себе в голову, что никогда больше тебя не увидит.

– Не знаю, тетя, рад ли он. – Урания настораживается, предчувствуя упреки, нескромные расспросы. – Я провела с ним целый день, но ни разу не заметила, что бы он меня узнал.

Обе двоюродные сестры возражают в один голос:

– Что ты, Урания, конечно, узнал, – уверяет Лусинда.

– Он не может разговаривать, поэтому ты не заметила, – вторит Манолита. – Но все понимает, голова у него совершенно ясная.

– Он, как и прежде, – Мозговитый, – смеется тетушка Аделина.

– Мы это знаем, потому как видим его каждый день, – припечатывает Лусинда. – Он тебя узнал и счастлив, что ты приехала.

– Хорошо бы, сестрица.

В затянувшемся молчании сидящие за столом обмениваются взглядами; старый стол в узенькой столовой, застекленный сервант, Урания смутно припоминает его, на выцветших зеленых стенах – картинки на религиозные темы. И здесь Урании все кажется не таким, как прежде. В ее памяти дом тети Аделины и дяди Анибала, куда она приходила играть с Манолитой и Лусиндой, остался огромным, светлым, элегантным и просторным, а это – тесное жилище, заставленное убогой мебелью.

– Перелом бедра навсегда разлучил нас с Агустином. – Она потрясает крошечным кулачком, пальцы искривлены артрозом. – Прежде я часами сиживала с ним. Мы вели долгие беседы. Мне не надо было, чтобы он говорил, я понимала его без слов. Бедный брат! Я бы взяла его к себе. Но куда – в эту мышеловку?

Она говорит со злостью.

– Смерть Трухильо стала для нашей семьи началом конца, – вздыхает Лусинда. И тут же забеспокоилась: – Прости, сестрица. Ты ведь, кажется, ненавидишь Трухильо?

– Началось раньше, – поправляет ее тетушка Аделина, и Урания с интересом ждет, что та скажет.

– Когда, бабушка? – спрашивает тонюсеньким голоском старшая дочь Лусинды.

– Началось с письма в «Форо Публике», за несколько месяцев до того, как убили Трухильо, – изрекает тетушка Аделина, буравя маленькими глазками пустоту. – В январе или феврале шестьдесят первого. Мы сообщили твоему папе об этом утром. Анибал первым прочел.

– Письмо в «Форо Публико»? – Урания ищет, перебирает воспоминания. – Ах, да.

– Я думаю, это чепуха, какая-то глупость, и все скоро выяснится, – сказал шурин по телефону; он был так взволнован, так возбужден, что слова прозвучали фальшиво, и сенатор Агустин Кабраль удивился: что происходит с Анибалом? – Ты не читал сегодня «Карибе»?

– Мне только что принесли, я еще не раскрывал. И услышал нервное покашливание.

– Видишь ли, Мозговитый, там письмо… – Шурин старался взять шутливый, легкий тон. – Глупости. Внеси в это дело ясность как можно скорее.

– Спасибо, что позвонил, – простился с ним сенатор Кабраль. – Поцелуй Аделину и девочек. Я зайду к вам.

Тридцать лет на вершинах власти сделали из Агустина Кабраля человека умудренного по части самых тонких и хитроумных ходов, ловушек, западней и предательств, потому известие о том, что против него появилось письмо в «Форо Публико», самом читаемом и сеющем страх разделе газеты «Карибе», поскольку питался он настроениями, исходившими непосредственно из Национального дворца, и был политическим барометром страны, даже это известие не выбило его из колеи. Первый раз его имя появилось в этой дьявольской колонке; многих министров, сенаторов, губернаторов и высокопоставленных чиновников это пламя уже опалило, а его до сих пор – нет. Он вернулся в столовую. Дочь, в форменном школьном платьице, завтракала: банановое пюре со сливочным маслом – мангу – и жареный сыр. Он поцеловал ее в волосы («Привет, папа»), сел напротив нее и, пока служанка наливала им кофе, медленно, без нервов, развернул на углу стола газету. Пролистал страницы и дошел до «Форо Публико».

Сеньор Директор!

Пишу вам, побуждаемый гражданскими чувствами, в знак протеста против ущерба, который причиняется доминиканской гражданственности и неограниченной свободе выражения, гарантированной нашей Республике правительством Генералиссимуса Трухильо. Я имею в виду то обстоятельство, что до сих пор на страницах вашей уважаемой и всеми читаемой газеты не нашел освещения тот широко известный факт, что сенатор Агустин Кабраль, прозванный Мозговитым (интересно, за какие такие заслуги?), снят с поста председателя Сената в связи с тем, что были доказаны его неблаговидные действия в Министерстве общественных работ, где он до недавнего времени служил. Известно также, что в силу безупречности режима в отношении использования общественных фондов создана комиссия по расследованию обвинений в явных злоупотреблениях, как-то: незаконные комиссионные, приобретение второсортных материалов по завышенным ценам, умышленное раздувание смет, в чем был замешан сенатор, находясь на министерском посту.

Неужели народ, истинно преданный трухилистским идеям, не имеет права быть проинформирован о столь серьезных вещах? С уважением Инженер Телесфоро Идальго Саино

Улица Дуарте, дом 171 Сьюдад-Трухильо

– Я убегаю, папа, – услышал сенатор Кабраль и, ни единым жестом не выдав, как ему трудно сохранять спокойствие, оторвался от газеты, чтобы поцеловать дочь. – Я не приеду со школьным автобусом, останусь играть в волейбол. А вернусь с подругами пешком.

– Осторожно переходи улицу, Уранита.

Он, как обычно, без спешки выпил апельсиновый сок, чашку дымящегося кофе, но не прикоснулся ни к мангу, ни к жареному сыру, ни к гренку с медом. Перечитал, слово за словом, букву за буквой, письмо в «Форо Публико». Никаких сомнений, письмо состряпано Конституционным Пьяницей, большим докой по части сочинения пасквилей, но заказано – самим Хозяином; никто бы не осмелился написать, а тем более напечатать подобное без благословения Трухильо. Когда он видел его последний раз? Позавчера, во время прогулки. Он не был позван идти рядом, Хозяин всю дорогу разговаривал с генералом Романом и генералом Эспайльатом, но поздоровался с ним, как обычно, уважительно. Или – нет? Он напряг память. Не было ли особой жесткости в его пристальном, наводящем страх взгляде, который словно сдирал видимость с человека, на которого был обращен, и ухватывал душу? Не ответил ли на приветствие немного сухо? Не нахмурился ли при этом? Нет, ничего такого он не помнит.

Кухарка спросила, придет ли он к обеду. Нет, только к ужину, и согласно кивнул на меню, которое Алели предложила для ужина. Услыхав подъехавший к дверям дома казенный автомобиль для председателя Сената, осмотрел на часы: ровно восемь. Благодаря Трухильо он сделал открытие: время – деньги. Как и многие, многие, с юных лет он сделал своими навязчивые идеи Хозяина: порядок, точность, дисциплина, совершенство. Сенатор Агустин Кабраль сказал в одной из своих речей: «Благодаря Его Превосходительству, Благодетелю мы, доминиканцы, открыли для себя чудеса, которыми одаривает точность». Он пошел к дверям, надевая пиджак на ходу. «Если бы меня сняли, председательского автомобиля мне бы не подали». Его помощник, лейтенант военно-воздушных сил Умберто Ареналь, никогда не скрывавший своих связей со СВОРой, открыл перед ним дверцу. Казенный автомобиль, Теодосио за рулем. Помощник. Ничего страшного, не стоит волноваться.

– Он так и не узнал, за что попал в немилость? – удивляется Урания.

– Точно не узнал, – отвечает тетушка Аделина. – Разные были предположения. Долгие годы задавал себе Агустин этот вопрос: за что Трухильо так внезапно на него разгневался, что он такого сделал? Он, всю жизнь верно ему служивший, вдруг превратился в зачумленного.

Урания замечает, что Марианита слушает их с недоверием.

– Тебе кажется, будто речь идет о другой планете, так ведь, племянница?

Девушка краснеет.

– Все так странно, просто не верится, тетя. Как в фильме Орсона Уэллеса «Процесс», его показывали в Киноклубе. Там судят Энтони Перкинса, потом казнят, а за что – неизвестно.

Манолита, обмахивавшаяся обеими руками, точно веером, оставляет это занятие и вступает в разговор:

– Говорили, он попал в немилость из-за того, что Трухильо внушили, будто дядя Агустин был виноват в том, что епископы отказались провозгласить его Благодетелем Католической Церкви.

– Чего только не говорили! – восклицает тетушка Аделина. – И это была его смертная мука – сомнения. Семья приходила в упадок, а никто не знал, в чем обвиняют Агустина, что он сделал или, наоборот, чего не сделал.

Ни одного сенатора не было в помещении Сената, когда Агустин Кабраль в восемь пятнадцать, как и каждый день, вошел в двери. Охранник приветствовал его, как положено, служащие и чиновники, которые встретились ему на пути в кабинет, здоровались с привычной приветливостью. Однако лица обоих его секретарей, Исабелиты и молодого адвоката Париса Гоико, были озабочены.

– Кто умер? – пошутил он. – Вас обеспокоило письмишко в «Форо Публико»? Давайте сразу разберемся с этой пакостью. Исабелита, позвони директору «Карибе». Домой, Панчито не приходит в газету раньше полудня.

Он сел за свой письменный стол, окинул взглядом стопку документов, пачку переписки, расписание на день, подготовленное деятельным Парисом. «Письмо продиктовал сам Хозяин». Холодная змейка скользнула вниз по позвоночнику. Это что – один из тех спектаклей, которыми развлекался Генералиссимус? При таких напряженных отношениях с Церковью в разгар противостояния с Соединенными Штатами и ОАГ у него еще хватает запала на все эти ужимки и прыжки, к которым он пристрастился в прошлом, когда считал себя всемогущим и никто ему не угрожал? Нашел время устраивать цирк.

– Я соединила, дон Агустин.

Сенатор поднял трубку и выждал несколько секунд, прежде чем заговорить.

– Я разбудил тебя, Панчито?

– С чего ты взял, Мозговитый. – Голос у журналиста звучал нормально. – Я – пташка ранняя, как петушок. Да и сплю вполглаза, на всякий случай.

– Ну ладно, ты, конечно, догадываешься, я звоню тебе по поводу письма в сегодняшнем «Форо Публико». -Сенатор Кабраль откашлялся. – Что ты можешь мне сказать?

Ответ прозвучал в том же шутливом, легком тоне, словно речь шла о чепухе.

– Письмо пришло с рекомендацией, Мозговитый. Я бы никогда не напечатал ничего подобного, не проведя разведки. Поверь, публиковать его – мы же с тобой друзья – мне не было никакой радости.

– Да, да, разумеется, – пробормотал он. Ни на миг нельзя было терять хладнокровия.

– Я предлагаю опровергнуть клеветническую публикацию, – сказал он мягко. – Меня ниоткуда не снимали. Я звоню тебе из Сената, из председательского кабинета. А комиссия по расследованию моей деятельности в Министерстве общественных работ – еще одна злонамеренная выдумка.

– Пришли мне как можно скорее твое опровержение, – ответил Панчито. – Я сделаю все возможное, чтобы напечатать его, а как же иначе. Ты знаешь, как я тебя уважаю. Я буду в газете после четырех. Поцелуй Ураниту. Обнимаю тебя, Агустин.

Едва он повесил трубку, как его взяло сомнение. Правильно ли он сделал, что позвонил директору «Карибе»? Не ложный ли это шаг, он выдает его озабоченность. Да и что еще тот мог ему ответить: письма для «Форо Публики» он получал прямиком из Национального дворца и публиковал их, не задавая вопросов. Он посмотрел на часы: без четверти девять. Время у него было; заседание президиума Сената начиналось в половине десятого. Он продиктовал Исабелите опровержение, в своем обычном строгом и ясном стиле. Короткое письмо, сухое и резкое: он – по-прежнему председатель Сената и ни не имел никаких вопросов по поводу его честной и добросовестной службы в Министерстве общественных работ, которую ему доверил эпохальный режим, возглавляемый историческим деятелем, Его Превосходительством генералиссимусом Рафаэлем Леонидасом Трухильо, Благодетелем и Отцом Новой Родины.

Когда Исабелита вышла, чтобы напечатать надиктованное, в кабинет вошел Парис Гоико.

– Сеньор председатель, отменили заседание правления Сената.

Он был молод, не умел притворяться: рот приоткрыт, сам – бледный, как мертвец.

– И мне ничего не сказали? Кто?

– Вице-председатель Конгресса. Он только что сообщил мне об этом сам.

Он обдумывал услышанное. Могло ли это быть совершенно независимым фактом, не иметь никакого отношения к письму в «Форо Публико»? Парисито удрученно стоял у стола и ждал.

– Доктор Кинтана у себя в кабинете? – И, увидев, что помощник кивнул, встал из-за стола. – Скажите ему, что и иду к нему.

– Не может быть, чтобы ты этого не помнила, Уранита. – Тетушка Аделина недовольна. – Тебе было четырнадцать лет. И это было самое страшное, что случилось па твоей памяти в семье, страшнее даже, чем тот несчастный случай, когда погибла твоя мама. И ты не понимала, что происходит?

Они пьют кофе и отвар из трав. Урания отламывает кусочек арепы. Разговаривают, сидя за обеденным столом, при тусклом свете торшера. Прислуга-гаитянка, бесшумная, точно кошка, убирает со стола.

– Нет, тетя, конечно, я помню, что папа ужасно нервничал, – поясняет Урания. – Но не помню деталей, не помню, что происходило день за днем. Поначалу он вообще хотел все скрыть от меня. «Возникли кое-какие проблемы, Уранита, но все утрясется». Я не представляла, что с этого момента вся моя жизнь перевернется.

Она чувствует на себе обжигающие взгляды тетушки, кузин, племянницы. Лусинда произносит то, что они думают:

– Для тебя-то вышло к лучшему, Уранита. Если бы не это, ты не оказалась бы там, где оказалась. А для нас – наоборот, обернулось бедой.

– Хуже всех было моему бедному брату, – похоже, обвиняет ее тетушка Аделина. – Ему всадили кинжал по самую рукоятку и бросили истекать кровью на целых тридцать лет.

Над головой Урании верещит попугайчик, она вздрагивает. Только сейчас она заметила птичку: маленькая, взъерошенная, она раскачивается на деревянной трапеции в огромной клетке из синих прутьев. Тетка, кузины и племянница хохочут.

– Самсон, – представляет попугайчика Манолита. – Мы его разбудили, вот он и рассердился. Ужасный соня.

Благодаря попугайчику обстановка разряжается.

– Понимай я, что он говорит, уверена, я бы узнала массу секретов, – шутит Урания, указывая на Самсона.

Сенатору Агустину Кабралю не до шуток. Он сухо отвечает на приторно-любезное приветствие доктора Хере-миаса Кинтаны, Кинтанильи, вице-председателя Сената, в чей кабинет он только что решительно вошел и без околичностей требует ответа:

– Почему ты отменил заседание правления? Разве это не прерогатива председателя? Я требую объяснения.

Мясистая шоколадного цвета голова сенатора Кинтаны согласно кивает, а губы утешительно, почти выпевают успокоительные слова:

– Ну, конечно, Мозговитый. Не кипятись. Все, кроме смерти, поправимо.

Это огромный, толстый шестидесятилетний мужчина с набрякшими веками и липким ртом, облаченный в синий костюм; галстук поблескивает серебряными прожилками. Он натужно улыбается, потом снимает очки, подмигивает Агустину Кабралю обоими глазами, сверкнув иссиня-чистыми белками, обводит быстрым взглядом кабинет и, шагнув навстречу Кабралю, берет его под руку и тащит за собою, очень громко говоря: