XII

Сальвадор Эстрельа Садкала подумал, что, видно, не узнать ему уже Ливана, и эта мысль опечалила его. С самых ранних детских лет он мечтал, что в один прекрасный день поедет в Верхний Ливан, в тот город, а может быть, и село Баскинту, откуда были родом все Садкала и откуда в конце прошлого века предки его матери были изгнаны за то, что были католиками. Сальвадор вырос под рассказы мамы Паулины об опасностях и бедах, обрушившихся на преуспевавших торговцев, какими было семейство Садкала в Ливане; о том, как они потеряли все, и как пропали скорняжные мастерские, и как Абрахам Садкала со всеми чадами и домочадцами бежал от преследований, которым мусульманское большинство подвергало христианское меньшинство. Они обошли полмира, храня верность Господу и святому Кресту, пока не оказались в Гаити, а потом – в Доминиканской Республике. В Сантьяго де-лос-Кабальерос они пустили корни и, работая честно и упорно, что было свойственно их роду, снова достигли процветания и уважения на принявшей их земле. И хотя Сальвадор мало видел своих родственников по материнской линии, он, завороженный рассказами мамы Паулины, всегда чувствовал, что он – Садкала. И потому мечтал когда-нибудь увидеть это загадочное место – Баскинту, которого не находил на картах Среднего Востока. Почему же сейчас у него возникло ощущение, что он никогда не ступит на землю экзотической страны его предков?

– По-моему, я заснул, – услышал он с переднего сиденья голос Антонио де-ла-Масы. И увидел, как тот трет глаза.

– Заснули все, – отозвался Сальвадор. – Не беспокойся, я внимательно слежу за машинами, которые появляются со стороны Сьюдад-Трухильо.

– И я – тоже, – сказал рядом с ним лейтенант Амадо Гарсиа Герреро. – Это только кажется, что я уснул, потому что я не двигаюсь и даю отдых голове. Это – способ расслабиться, меня научили ему в армии.

– А ты уверен, что он приедет, Амадито? – поддел его сидевший за рулем Антонио Имберт. И Турок уловил в его тоне упрек. Как несправедливо! Можно подумать, Амадито виноват, если Трухильо вдруг раздумает ехать в Сан-Кристобаль.

– Да, Тони, – с фанатичной уверенностью ответил лейтенант. – Он приедет.

Турок, пожалуй, не был так уверен: они ждали уже час с четвертью. По-видимому, потерян еще один день, день душевного подъема, надежд и тревожной тоски. Сорокадвухлетний Сальвадор был старшим из семерых, поджидавших Трухильо в трех автомобилях на шоссе в Сан-Кристобаль. Он не чувствовал себя старым, ничуть не чувствовал. Был так же недюжинно силен, как и в тридцать лет, когда в поместье Лос-Альмасигос говорили, что Турок может убить осла одним ударом кулака – за ухом. О мощи его мускулов ходили легенды. Его силу знали не понаслышке те, кому случалось, надев боксерские перчатки, выйти с ним на ринг исправительной тюрьмы в Сантьяго, где его стараниями приучали к спорту, а юные преступники и правонарушители добились в нем поразительных успехов. Именно оттуда вышел Кид-Динамит, завоевавший Золотую перчатку, известный на весь Карибский регион боксер.

Сальвадор любил семейство Садкала и гордился своей арабской, ливанской кровью, но семейство Садкала не хотело его рождения; оно было решительно против, когда Паулина дала им понять, что за нею ухаживает Пиро Эстрельа, мулат, военный и политический деятель, и именно эти три качества – Турок улыбнулся – были ненавистны им до судорог. Из-за этого семейного афронта Пиро Эстрелье пришлось украсть маму Паулину, отвезти ее в Моку, под дулом пистолета притащить приходского священника и заставить его обвенчать их. Со временем семейства Садкала и Эстрельа помирились. Когда в 1936 году мама Паулина умерла, в семье Эстрельа Садкала было уже десять детей. Генерал Пиро Эстрельа ухитрился родить еще семерых во втором браке, так что у Турка оказалось шестнадцать законных братьев и сестер. Что будет с ними, если сегодняшнее дело провалится? И, прежде всего, что будет с его братом Гуаро, который об этом – ни сном, ни духом? Генерал Гуаронье Эстрельа Садкала раньше был начальником адъютантского корпуса Трухильо, а сейчас командовал второй бригадой в Ла-Веге. Если заговор провалится, репрессии будут беспощадны. Но почему он должен провалиться? Готовились тщательнейшим образом. Как только его начальник, генерал Хосе Рене Роман сообщит, что Трухильо мертв и что военно-гражданская хунта взяла власть, Гуаро должен поставить все вооруженные силы северного округа на службу новому режиму. Произойдет ли это? И снова Сальвадор пал духом, конечно же, в том было повинно ожидание.

Прикрыв глаза, он молился, не шевеля губами. Он молился по несколько раз в день, молился вслух, просыпаясь и ложась спать, и молча, про себя, все остальные разы. Читал «Отче наш», «Аве Мариа» и другие молитвы, которые придумывал сам, по обстоятельствам. С юности он привык посвящать Бога во все свои проблемы, большие и малые, поверять ему все свои секреты и просить совета. Сейчас он просил у него, чтобы Трухильо приехал, чтобы Господь своей безграничной милостью дал им свершить наконец казнь над палачом доминиканцев, над Тварью, которая нынче в своем зверстве ополчилась против Христовой Церкви и ее пастырей. До определенного времени, когда речь заходила о казни Трухильо, Турок испытывал нерешительность, но после того, как получил знак одобрения, мог с чистой совестью говорить с Господом о тираноубийстве. А знаком стали слова, которые прочитал ему нунций Его Святейшества.

Отец Фортин, канадский священник, живший в Сантьяго, устроил Сальвадору встречу с монсеньором Лино Занини, благодаря чему он и находился теперь здесь. На протяжении многих лет отец Сиприано Фортин был его духовным наставником. Раз или два в месяц у них бывали долгие разговоры, в которых Турок облегчал свое сердце и совесть; священник слушал его, отвечал на его вопросы и излагал ему свои сомнения. Незаметно в этих разговорах на сугубо личные проблемы стали накладываться и политические. Почему Церковь Христова поддерживала запачканный кровью режим? Как могло случиться, что Церковь своим нравственным авторитетом оказывала поддержку правителю, совершавшему чудовищные злодеяния?

Турок помнит, в каком затруднительном положении оказывался отец Фортин. Он пытался давать объяснения, которые, однако, не убеждали и его самого: Богу – Богово, кесарю – кесарево. Возможно, подобное разделение существует и для Трухильо, отец Фортин? Разве он не ходит к церковной службе, не получает благословения, освященной облатки? Разве не служатся службы, не читается «tedeum», не дается благословение на все действия правительства? Разве ежедневно не освящают епископы и священники акты тирании? В какое положение ставит Церковь верующих, отождествляя себя таким образом с Трухильо?

С отроческих лет Сальвадор знал, как трудно, как невозможно порою подчинить свое повседневное поведение религиозным заветам. При всех своих твердых принципах и искренней вере он не мог устоять ни перед веселой гульбой, ни перед юбкой. И не раскаивался слишком в том, что зачал двух детей вне брака, до женитьбы на своей теперешней жене Урании Миесес. Случались у него и падения, которых он стыдился и которые пытался искупить, не усыпляя при этом совести. Да, очень трудно жить, не оскорбляя Бога в повседневных делах. Он, жалкий смертный, меченный первородным грехом, был живым доказательством прирожденной слабости человека. Но как могла ошибаться вдохновленная Богом Церковь, коль скоро она поддерживала бездушного и жестокого правителя?

Так было до тех пор, когда шестнадцать месяцев назад – он не забудет этого дня, – в воскресенье 25 января 1960 года случилось это чудо. В доминиканском небе – радуга. Двадцать первого был престольный праздник – Пресвятой Девы Альтаграсии, и в тот же день – самая жестокая облава на участников движения «14 Июня». В то солнечное утро церковь Альтаграсии была набита битком. Неожиданно отец Сиприано Фортин с амвона начал твердым голосом читать – то же самое делали Христовы пастыри во всех доминиканских церквях – Пастырское послание епископата, которое сотрясло всю Республику. Сотрясло, как циклон, и даже более драматично, чем знаменитый циклон «Сан-Сенон», который в 1930 году, в начале Эры Трухильо, стер с лица земли столицу.

Сейчас, сидя в темном автомобиле, Сальвадор Эстрельа улыбался, вспоминая тот великий день. Он слушал тогда отца Фортина, читавшего с легким французским акцентом, и каждая фраза Пастырского послания, которое привело в бешенство мерзкую Тварь, представлялась ему ответом на его собственные сомнения и тревоги. Текст Послания, изданный тайно и распространявшийся повсюду, он затем много раз читал и знал почти наизусть. «Тень печали» омрачила праздник доминиканской Пресвятой Девы. «Мы не можем оставаться нечувствительными к тяжким страданиям, которые испытывают многие доминиканские семьи», – писали епископы. Как и святой Петр, они хотели «плакать с теми, кто плачет». Они напоминали, что «корень и основа всех прав зиждется на неприкосновенности достоинства человеческой личности». Слова Пия XII взывали к «миллионам людей, которые все еще жили под гнетом тирании» и для которых «ничто не прочно: ни дом, ни имущество, ни свобода, ни честь».

Каждая фраза заставляла сердце Сальвадора биться сильнее. «Кому еще принадлежит право на жизнь, как не единственно Богу, творцу жизни?» Епископы подчеркивали, что из этого главного, «первичного права» проистекают и все остальные: право создавать семью, право на работу, на торговлю, на свободное передвижение (не обличало ли это позорную систему, при которой всякий раз надо было испрашивать полицейское разрешение на поездку за границу?), право на доброе имя, чтобы тебя не могли оклеветать «под пустым предлогом или по анонимному доносу» «в низких и корыстных целях». Пастырское послание подтверждало, что «каждый человек имеет право на свободу совести, свободу слова, свободу объединения в общественные организации…». Епископы «в эти скорбные, полные неуверенности времена» молились за то, чтобы «настали мир и согласие» и восторжествовали в стране «священные права человеческого сосуществования».

На Сальвадора Пастырское послание произвело такое впечатление, что, выйдя из церкви, он был не в состоянии обсуждать его даже с женой или с друзьями, которые сбились в кружок у дверей и клокотали от изумления, восторга, а быть может, и страха из-за того, что услышали. Никакой неясности: первым Пастырское послание подписал архиепископ Рикардо Питтини, а за ним – пять епископов страны.

Пробормотав извинения, он оставил домашних у дверей и, как во сне, снова вернулся в церковь. Вошел в ризницу. Отец Фортин снимал облачение. Улыбнулся ему:

– Ну, теперь-то, я думаю, ты можешь гордиться своей Церковью, Сальвадор?

Он не мог вымолвить ни слова. Только крепко обнял священника. Да, Христова Церковь наконец стала на сторону жертв.

– Репрессии будут ужасны, отец Фортин, – пробормотал он.

И они были. Однако режим с его дьявольской способностью к интриге обрушил свою месть на двух епископов иностранного происхождения, обойдя тех, что родились на доминиканской земле. Монсеньор Томас Ф. Рейлли из Сан-Хуан-де-ла-Магуана, американец, и монсеньор Франсиско Паналь, епископ Ла-Веги, испанец, стали мишенью разнузданной кампании.

В следующие за славным днем 25 января 1960 года недели Сальвадор впервые стал думать о том, что необходимо убить Трухильо. Сначала эта мысль его испугала, он, католик, должен был свято чтить пятую заповедь. Но тем не менее он снова и снова возвращался к этой мысли каждый раз, как читал в «Карибе» или в «Насьон» или же слушал по «Доминиканскому голосу» нападки на монсеньора Паналя или монсеньора Рейлли: агенты иностранных государств, продались коммунистам, колониалисты, предатели, ядовитые гадюки. Бедный монсеньор Паналь! Называть чужаком и иностранцем священника, который тридцать лет служил апостольскую службу в Ла-Веге, где его любили, как говорится, и тирии, и троянцы. Мерзости, которые творил Джонни Аббес – кто же еще мог развязать такой шабаш? – и о которых Турок узнавал от отца Фортина или от людей, передававших происходившее из уст в уста, окончательно освободили его от угрызений совести. Каплей, переполнившей чашу, стал направленный против монсеньора Паналя святотатственный спектакль, устроенный в Ла-Веге в церкви во время службы. В переполненную прихожанами церковь ворвалась свора размалеванных полуголых девиц; на глазах у остолбеневших верующих они пробрались к амвону и принялись оскорблять старого епископа, обвинять в разврате, в извращениях и в том, что он обрюхатил их. Одна, завладев микрофоном, завопила: «Признай детей, которых ты нам заделал, не дай умереть им с голоду». А когда кто-то из присутствовавших, придя в себя, попытался вышвырнуть проституток из церкви и защитить епископа, который глядел на все это, не веря своим глазам, в церковь ворвались calies, два десятка вооруженных дубинками и цепями бандитов, и накинулись на прихожан. Бедные епископы! Их дома разрисовывали оскорбительными надписями. У монсеньора Райлли в Сан-Хуан-де-ла-Магуана взорвали динамитом пикап, на котором он передвигался по епархии, а дом забрасывали дохлыми животными и живыми крысами, обливали сточными водами еженощно, пока не вынудили его бежать и укрыться в Сьюдад-Трухильо, в колледже святого Доминго. Несгибаемый монсеньор Паналь еще держался в Ла-Веге, терпя угрозы, оскорбления, бесчинства. Этот старик был вылеплен из того материала, из какого лепят мучеников.

В один из этих дней Турок явился в дом отца Фортина, его нельзя было узнать.

– Что случилось, Сальвадор?

– Я собираюсь убить Трухильо, святой отец. И хочу знать, погублю ли этим свою душу. – У него дрогнул голос. – Дольше терпеть невозможно. Что они творят с епископами, с Церковью, какую мерзкую кампанию раздувают по телевидению, по радио, в газетах! Надо положить этому конец, отрубить голову гидре. Я погублю свою душу?

Отец Фортин успокоил его. Заварил ему кофе, вывел из дому и долго гулял с ним улицам Сантьяго, под лавровыми деревьями. А неделю спустя сказал, что папский нунций, монсиньор Лино Занини, мог бы принять его в Сьюдад-Трухильо для частной беседы. Робея, Турок пришел в элегантную резиденцию нунция на проспекте Максимо Гомеса. Князь Церкви повел себя так, что с первой же минуты оробевший великан, заковавший себя ради аудиенции у представителя Папы в рубашку с жестким воротничком и галстуком, почувствовал себя спокойно.

Как элегантен был монсеньор Занини и как он хорошо говорил! Настоящий князь, вне всяких сомнений. Сальвадор был наслышан о нунции и испытывал к нему симпатию, потому что говорили, что Трухильо его ненавидел. Правда ли, что Перон, проживший у нас изгнанником семь месяцев, уехал из страны, как только узнал, что прибывает новый нунций Его Святейшества? Все об этом говорят. Будто прибежал в Национальный дворец: «Берегитесь, Ваше Превосходительство. С Церковью ничего не поделаешь. Вспомните, что произошло со мной. Меня свалили не военные, а священники. Нунций, которого посылает вам Ватикан, точно такой же, как тот, которого послали мне, когда начались скандалы с сутанами. Берегитесь его!» И бывший аргентинский диктатор сложил вещички и сбежал в Европу.

После той встречи Турок готов был верить всему хорошему, что говорили о монсеньоре Занини. Нунций провел его в свой кабинет, предложил выпить прохладительного и приветливо ободрил его выложить все, что было на душе, обращаясь к нему на испанском с мелодичным итальянским выговором, который Сальвадору показался ангельской музыкой. И выслушал Сальвадора, который сказал, что больше не может выносить того, что творится, а то, как режим обращается с Церковью, с епископами, просто сводит его с ума. И после долгой паузы взял в ладонь увенчанную перстнем руку нунция.

– Я собираюсь убить Трухильо, монсеньор. Будет ли прощение моей душе?

У него прервался голос. Опустив глаза, он замер в мучительном волнении. И почувствовал на спине руку отечески обнявшего его монсеньора Занини. А когда наконец поднял глаза, увидел, что нунций держит книгу святого Фомы Аквинского. Лицо нунция улыбалось ему чуть лукаво. А палец указывал на строки в раскрытой книге. Сальвадор наклонился и прочел: «Физическое уничтожение Твари считает Бог добром, если при этом освобождается народ».

Он вышел от нунция другим человеком. Долго бродил по проспекту Джорджа Вашингтона, по берегу моря, испытывая такое спокойствие духа, какого не знал уже очень давно. Так значит он убьет Тварь, а Бог и Церковь простят его, ибо, испачкавшись в крови, он смоет кровь, которую Тварь пролила в его родной стране.

И все– таки -приедет он? Он чувствовал, в каком страшном напряжении ожидают этого его товарищи. Никто не раскрывал рта, не шевелился. Лишь слышно было, как они дышат: застывший у руля, с виду спокойный Антонио Имберт вдыхал воздух долгими затяжками; не спускавший глаз с шоссе Антонио де-ла-Маса дышал часто, прерывисто; а рядом с ним глубоко и мерно дышал Амадито, тоже обернув лицо в сторону Сьюдад-Трухильо. И трое его друзей тоже, как и он, должно быть, сжимали в руках оружие. Турок сжимал толстую рукоятку «Смит-и-Вессона» 38-го калибра, который он некоторое время назад купил в Сантьяго, в скобяном магазине своего друга. У Амадито кроме пистолета 45-го калибра была еще и винтовка М-1 – из той смехотворной помощи, которую янки оказали заговорщикам, – и, как и у Антонио, одна из двух винтовок «браунинг» 12-го калибра, дула которых обрезал в своей мастерской испанец Мигель Анхель Биссье, друг Антонио де-ла-Масы.