– Я вижу, вы не поверили моему рассказу, – засмеялся Дионисио.

Это был толстый, рыхлый человек с темным, словно натертым сажей лицом, с вьющимися сальными волосами, вечно ходивший в одном и том же тесном синем джемпере. Маленькие глазки в воспаленных веках всегда были замутнены алкоголем – он пил наравне со своими клиентами, хотя допьяна никогда не напивался, что правда, то правда. По крайней мере, Литума никогда не видел его в состоянии алкогольной прострации, в которую, как правило, впадают пеоны субботней ночью.

– А вы верите в пиштако? – Литума обратился к пеонам за соседним столиком. Четыре лица, наполовину прикрытые шарфами, повернулись в его сторону. Они были так похожи, будто их выбили на одном чекане: обожженные солнцем, обветренные, с маленькими невыразительными глазами в глубоких глазницах, с сизыми от постоянного пребывания на воздухе носами и губами.

– Кто знает, – ответил, наконец, один из них. – Все может быть.

– А вот я верю, – вступил после короткой паузы другой. – Если об этом столько говорят, значит, тут что-то есть. Не бывает дыма без огня.

Литума прикрыл глаза. Значит, так. Чужак. Наполовину гринго. Но с первого взгляда его не распознать – ничем не отличается от простых смертных. Живет в пещерах, свои злодеяния творит по ночам. Спрятавшись за придорожным камнем, или в густой траве, или под мостом, подкарауливает одиноких путников. Подходит к ним спокойно, стараясь не вспугнуть. А сам держит наготове смолотый специально для таких случаев порошок из костей мертвеца и, как только путник зазевается, сдувает порошок ему в лицо. После этого спокойно высасывает из него жир и отпускает. Тот продолжает свой путь, но уже едва живой, кожа да кости, уже обреченный на близкую смерть, которая наступит, может быть, через несколько дней или даже часов. Такие пиштако еще вроде бы благонамеренные, человечий жир им нужен для церковных колоколов, те от него становятся звонче, а в последнее время его использует и правительство – для погашения внешних долгов. Куда ужаснее злонамеренные пиштако. Они не только обезглавливают свою жертву, но и разделывают ее, как корову, или барана, или свинью, и пожирают. Они высасывают из тела человека всю кровь, каплю по капле, и упиваются ею допьяна. И горцы верят во все это, мать их… А эта ведьма, донья Адриана, значит, убила одного пиштако, так, что ли?

– Касимиро Уаркая был альбинос, – пробурчал пеон, который заговорил первым. – Может, так оно и было, как рассказывает Дионисио. Его приняли за пиштако и поскорее прихлопнули, пока он не успел ни у кого взять жир.

Его приятели за столом усмехнулись и одобрительно закивали. Литума почувствовал, что у него учащается пульс. Уаркая, который вместе с ними бил камни, махал киркой, вместе с ними корячился на строительстве дороги, исчез. А эти скоты и в ус не дуют, да еще и потешаются.

– Похоже, эта новость для вас вроде мух за окном: не очень беспокоит, – упрекнул он их. – Но ведь то, что произошло с Альбиносом, может случиться и с вами. Что, если терруки нападут этой ночью на Наккос и устроят здесь самосуд, как это уже было в Андамарке? Вам понравилось бы, если бы вас забили камнями как предателей родины или педерастов? Или если бы вас стали пороть за пьянство?

– Будь я пьяницей, предателем, педерастом, мне не понравилось бы, – сказал тот же пеон. Приятели за столом одобрительно ухмылялись и подталкивали его локтями.

– Случай в Андамарке, что и говорить, печальное событие, – уже серьезно вступил в разговор один из молчавших до сих пор пеонов. – Но там хоть были одни перуанцы. А вот то, что произошло в Андауайласе, по-моему, еще хуже. Эта французская парочка, подумать только! Зачем было их впутывать в наши дела? И их не спасло даже то, что они иностранцы.

– А я верил в пиштако, когда был маленьким, – перебил его Карреньо, обращаясь к капралу. – Меня, бывало, пугала ими бабушка. Из-за этого я с опаской смотрел на каждого нового человека, появлявшегося в Сикуани.

– И ты веришь, что беднягу немого, Касимиро Уаркаю и бригадира выпотрошили и разделали пиштако?

Томас пригубил анисовой.

– Я уже говорил вам, что готов поверить в самые невероятные вещи, господин капрал. А вообще-то, если по правде, я предпочитаю иметь дело с пиштако, а не с терруками.

– И правильно делаешь, что веришь, – согласился капрал. – Чтобы разобраться в том, что здесь происходит, надо верить в чертей. Опять же возьмем этих французов из Андауайласа. Их высадили из автобуса и так отделали, что от лиц осталось одно кровавое месиво. Отчего такое остервенение? Почему нельзя было просто пристрелить их?

– Мы уже привыкли к жестокости, – отозвался Томас, и Литума заметил, что его помощник бледнеет. От нескольких рюмок анисовой его глаза зажглись, а голос сел. – Говорю это как на духу. Вы слышали о лейтенанте Панкорво?

– Не доводилось.

– Я был в его отряде, когда случилось это дело с викуньями в Пампе-Галерас. Мы взяли там одного, а он молчит, будто воды в рот набрал. Лейтенант ему: «Кончай строить из себя святого и делать вид, что не понимаешь. Предупреждаю: если я начну тебя обрабатывать, заговоришь, как попугай». И мы его обработали.

– А как вы его обрабатывали? – поинтересовался Литума.

– Жгли спичками, зажигалками, – объяснил Карреньо. – Сначала ступни, потом все выше и выше. Спичками и зажигалками, именно так. Запахло паленым. Тогда я не был еще таким, как сейчас, господин капрал. Меня стало мутить, я чуть не потерял сознание.

– Представь теперь, что сделают с нами терруки, если возьмут нас живыми, – сказал Литума. – И ты тоже его обрабатывал? И после этого плачешься мне, что Боров отвесил несколько горячих той пьюранке в Тинго-Марии?

– Вы еще не слышали самого главного. – Язык у Томаса слегка заплетался, а лицо стало мертвенно-бледным. – Оказалось, что он вовсе не терруко, а просто умственно отсталый. И не говорил не потому, что не хотел, а потому, что не мог. Не умел говорить. Его узнал кто-то из Абанкая. Послушайте, говорит, господин лейтенант, это ведь дурачок из нашего селенья, как он может сказать что-нибудь, если он, то есть Педрито Тиноко, за всю свою жизнь не сказал ни бе ни ме.

– Педрито Тиноко? Ты хочешь сказать, наш Педрито? Бедняга немой? – Капрал одним глотком выпил свою анисовую. – Ты меня разыгрываешь, Томасито? Что за чертовщина!

– Он, кажется, был сторожем в заповеднике. – Томас тоже выпил. Рука, сжимавшая рюмку, заметно дрожала. – Потом мы его отхаживали как могли. Собрали для него кое-что. У всех было погано на душе, даже у лейтенанта Панкорво. А у меня – больше, чем у всех остальных, вместе взятых. Поэтому я его и привел сюда. Вы никогда не видели шрамов у него на ступнях? На икрах? Вот там-то я и потерял невинность: тоже приложил свою руку, господин капрал. А после этого я уже ничего не боялся и ни о чем не жалел. Я вам не рассказывал об этом до сих пор, потому что мне было стыдно. И если бы сегодня не напился, тоже не рассказал бы.

Чтобы отвлечься от воспоминаний о немом, Литума постарался представить лица других пропавших, превращенные в кровавую кашу, их лопнувшие глаза, переломанные кости, как у тех бедолаг французов, их опаленную плоть, как у Педрито Тиноко. Ах, мать твою, мать твою, не можешь, что ли, думать о чем-нибудь другом?

– Давай-ка лучше пойдем. – Он допил анисовую и поднялся из-за стола. – Пока не стало совсем холодно.

Когда они выходили, Дионисио послал им воздушный поцелуй. Он сновал по погребку, уже заполненному пеонами. В этот час он начинал свое обычное представление: пританцовывал с шутовским видом, подносил посетителям рюмки виноградной водки – писко – и стаканы с пивом, подзадоривал их танцевать друг с другом, поскольку женщин среди них не было. Его кривляние и ужимки раздражали Литуму, поэтому, когда хозяин погребка принимался за свои номера, он обычно уходил.

Они попрощались с доньей Адрианой, стоявшей за стойкой, и та с явной насмешкой отвесила им низкий поклон. Она только что настроила приемник на волну радио Хунина и теперь слушала болеро. Литума узнал его – «Лунный свет». Он видел фильм с таким названием, там еще танцевала эта блондинка с длиннющими ногами – Нинон Севилья.

Уже включили генераторы, дававшие свет в поселок. Попадавшиеся навстречу люди в куртках и пончо в ответ на приветствия полицейских бурчали что-то невнятное или просто торопливо кивали головами. Литума и Карреньо прикрыли рты и носы шарфами, поглубже надвинули фуражки, чтобы их не унесло ветром, уже затянувшим свою заунывную песню, эхом отдававшуюся в горах. Они шагали, низко опустив головы и сильно наклонившись вперед. Неожиданно Литума остановился, как вкопанный, и с негодованием воскликнул:

– Ах, мать твою! С души воротит и к горлу подступает!

– Отчего, господин капрал?

– Оттого, что вспомнил беднягу немого, над которым вы измывались в Пампе-Галерас, чтоб вам… – Он направил фонарь на лицо своего помощника. – Тебя не грызет совесть за то, что вы там творили?

– Первое время я не мог найти себе места, – прошептал Карреньо, опустив голову. – Почему, вы думаете, я привез его в Наккос? Хотел хоть немного загладить свою вину. Хотя разве я виноват в том, что произошло? А здесь, с нами, ему было хорошо, мы его кормили, он имел крышу над головой, ведь так, господин капрал? Может быть, он меня простил. Может быть, понял, что, если остался бы там, в той пуне, его бы давно прикончили.

– По правде говоря, Томасито, лучше бы ты продолжал мне рассказывать о твоем приключении с Мерседес. От этой истории с немым я никак не могу прийти в себя.

– Я тоже хотел бы забыть ее, господин капрал.

– С чем только мне не пришлось столкнуться здесь, в Наккосе, – проворчал Литума. – Служить полицейским в Пьюре или в Таларе – это еще куда ни шло. Но тут, в горах, – просто наказание Господне, Томасито. Да и неудивительно – кругом одни горцы.

– Разрешите спросить, почему вам так не нравятся горцы?

Они уже начали подниматься к посту, и поскольку были вынуждены еще сильней наклониться вперед, им пришлось снять с плеч карабины и нести их в руках. Чем дальше они отходили от поселка, тем темнее становилось вокруг.

– Ну ты вот, например, тоже горец, но я не могу сказать, что ты мне не нравишься. Ты мне очень даже пришелся по душе.

– Спасибо на добром слове, – засмеялся гвардеец. – Не подумайте, что люди из поселка держатся с вами так холодно потому, что вы с побережья. Нет, все дело в том, что вы полицейский. Ко мне они тоже относятся как к чужаку, хотя я ведь из Куско. Им вообще не нравятся люди в форме. Они боятся, что, если хоть немного сблизятся с ними, терруки посчитают их доносчиками.

– Да ведь и то правда: полицейскими становятся не от большого ума, – тихо сказал Литума. – Зарабатываешь гроши, все тебя сторонятся, и тебя же одним из первых подорвут динамитом.

– Но ведь некоторые из нас злоупотребляют своим положением, бросают тень на остальных.

– В Наккосе даже не придумаешь, как им злоупотребить, – с сожалением вздохнул Литума. – А, черт! Бедняга Педрито Тиноко! Мы даже не успели ему заплатить за последнюю неделю, перед тем как его похитили.

Он остановился, достал сигарету, другую предложил помощнику. Чтобы прикурить, им пришлось тесно прижаться друг к другу и прикрыть фуражками огонь от ветра. Он налетал со всех сторон и выл, словно стая голодных волков. Закурив, полицейские снова тронулись в путь. Они шли медленно: прежде чем поставить ногу, приходилось осторожно ощупывать скользкие камни.

– Уверен, что в погребке после нашего ухода творятся мерзости, – сказал Литума. – А ты как думаешь?

– Меня там в любое время с души воротит, никогда бы туда не ходил. Но если это заведение закроется, можно будет подохнуть с тоски. Только и останется, что торчать на посту, негде будет даже перехватить глоток-другой. Но, конечно, там творятся всякие гнусности. Дионисио накачивает их, а потом они подставляют друг другу задницы. Можно я скажу вам одну вещь, господин капрал? Мне нисколько не жаль, когда я слышу, что сендеристы казнили какого-нибудь педика.

– Знаешь, Томасито, вообще-то мне немного жаль этих горцев. Хоть и поганый они народ, а мне их жаль. Что хорошего они видят в жизни? Вкалывают как ишаки и едва зарабатывают на хлеб. А если развлекаются немного, так что тут такого? Ведь в любую минуту могут нагрянуть терруки и отрезать им яйца или заявится лейтенант Панкорво и устроит им обработку.

– А что хорошего в нашей жизни, господин капрал? Но ведь мы не напиваемся как свиньи, не позволяем, чтобы нас засосала эта грязь.

– Пробудешь тут еще несколько месяцев – и кто знает, чем кончишь.

Земля была мокрой от дождя. Они шагали медленно. Долгое время никто не нарушал молчания.

– Может, ты сочтешь, что я суюсь не в свое дело, – заговорил первым Литума, – но ты мне нравишься, да и анисовой я, наверно, хватил больше, чем надо, поэтому я тебе скажу: сегодня ночью я слышал, как ты плачешь. – Он почувствовал, что парень сбился с шага, словно споткнулся обо что-то. – Мужчины тоже плачут. Так что ты не стыдись. Из-за слез еще не становятся бабой.

Они всё поднимались в гору. Томас по-прежнему молчал. Капрал заговорил снова:

– Иногда меня берет такая тоска, я думаю: «Тебе не выбраться отсюда живым, Литума». И меня тоже тянет заплакать в голос, вот как ты плачешь. Да ты не смущайся. Я не хочу тебя обидеть. Просто я уже не в первый раз слышу твой плач. Третьего дня тоже слышал, хоть ты и уткнулся лицом в матрас и накрылся подушкой. Чего бы я только не сделал, чтобы ты так не мучился! Ты плачешь потому, что не хочешь умереть в этой дыре? Если поэтому, я тебя понимаю. Но может быть, ты так убиваешься из-за этой Мерседес, вспоминаешь ее? Ты мне рассказываешь о своей любви, делишься со мной как с другом, а потом раскисаешь. Может, не стоит больше говорить о ней? Может, лучше ее забыть, Томасито?

– Мне становится легче на душе, когда я говорю о Мерседес, – не сразу ответил помощник. Голос выдавал его смущение. – Так, оказывается, я плачу во сне? Что ж, значит, я не совсем еще зачерствел.

– Погасим фонари, – прошептал Литума. – Мне всегда кажется, что если нам устроят засаду, то как раз за этим поворотом.

Они вошли в Андамарку по двум дорогам, ведущим в эту деревню: одни поднялись от реки Негромайо, другие прошли через брод Пумарангры и обогнули Чипао. Но часть из них пришла третьим путем – по тропе, поднимавшейся от общины Кабана вверх по ущелью, промытому Поющим ручьем – так звучит это название в переводе со старого кечуа, на котором разговаривают в этих местах.

Они появились, едва забрезжил рассвет, еще до того, как крестьяне отправились работать на поля, а пастухи пасти стада, до того, как бродячие торговцы двинулись к Пукио или Сан-Хуану-де-Луканасу на юге или к Уанкасанкосу и Керобамбе. Они шли к Андамарке всю ночь, ночью же обложили ее со всех сторон и дожидались рассвета, чтобы войти в нее. Они не хотели, чтобы кто-нибудь из их списка ускользнул, воспользовавшись ночной темнотой.

И все-таки один человек ускользнул, и как раз один из тех, кого они хотели казнить в первую очередь: представитель центральной администрации в Андамарке. Причем ускользнул таким необычным способом, что люди потом долго не могли поверить. А именно – благодаря ужасному расстройству желудка, не дававшему той ночью покоя дону Медардо Льянтаку, постоянно заставляя выбегать на улицу из единственной спальни в доме по соседству с кладбищем, в котором он жил вместе с женой, матерью и шестью детьми в конце улицы Хирон-Хорхе-Чавес, чтобы присесть с наружной стороны кладбищенской ограды. Там он и сидел, тужась и исходя жутким водянистым поносом, проклиная на чем свет стоит свой желудок, как вдруг заметил их. Они пинком открыли дверь дома, громко выкрикивая его имя. Он знал, кто они и чего хотят. Он ждал их с тех самых пор, как супрефект провинции едва не силой заставил его принять должность представителя центральной администрации в Андамарке. Не вспомнив даже о спущенных штанах, дон Медардо бросился на землю и, извиваясь как червь, пополз к кладбищу, юркнул в вырытую накануне могилу, сначала сдвинув, а потом поставив на место каменную плиту, служившую надгробьем. Скорчившись на холодном трупе дона Флориселя Аукатомы, своего двоюродного брата, он пролежал там все утро и весь день, ничего не видя, но слыша многое из того, что происходило в деревне, в которой он, строго говоря, представлял государственную власть.

Эти люди из милиции хорошо знали Андамарку или были хорошо проинформированы местными сообщниками. Они поставили посты у всех возможных выходов из деревни и принялись прочесывать пять параллельных рядов домишек, сгруппированных в прямоугольные кварталы вокруг церкви и площади. Одни из них были обуты в тапочки, другие в охоты, третьи вообще босы, поэтому они бесшумно двигались по улицам Андамарки, асфальтированным в центре и мощенным булыжником в квартале Хирон-Лима. Группами по три-четыре человека они врывались в дома и по списку хватали еще не успевших проснуться нужных им людей. Они взяли алькальда, мирового судью, начальника почты, владельцев трех складов с их женами, двух демобилизованных солдат, аптекаря, ростовщика дона Себастьяна Юпанки, а также двух техников, присланных Аграрным банком помочь крестьянам с удобрением и орошением. Пинками согнали их к площади у церкви, где уже дожидались остальные боевики.

К этому времени окончательно рассвело и можно было рассмотреть их лица – только трое или четверо остались в шлемах-пасамонтаньях. В основном отряд состоял из мужчин и юношей, но были среди них и женщины, и дети до двенадцати лет. Те, кто постарше, были вооружены автоматами, карабинами, револьверами, остальные – старыми охотничьими ружьями, дубинками, мачете, ножами, пращами. Некоторые, как шахтеры-подрывники, были опоясаны патронташами с динамитными патронами. Они водрузили красные флаги с серпом и молотом на церковную звонницу, на флагшток административного центра, а один флаг прикрепили к возвышавшемуся над деревней цветущему дереву писонай. Пока одни из них вершили суд, придерживаясь определенного ритуала – было видно, что они делали это не в первый раз, – другие расписывали стены Андамарки лозунгами. Лозунги призывали к вооруженной борьбе с империализмом, к народной войне, к следованию марксистско-ленинскому учению под руководством Гонсало, к борьбе с ревизионизмом, грозили смертью предателям и лакеям антинародного и антипролетарского режима.

Прежде чем начать суд, они исполнили на испанском и на кечуа гимн революционного пролетариата, возвещавший, что трудовой народ разобьет оковы. А так как местные жители не знали гимна, они смешались с толпой и, подсказывая слова и насвистывая мелодию, заставили их повторить его снова, куплет за куплетом.

Затем начался суд. Кроме тех, кто значился в их списке, перед судом – а судом была вся деревня – должны были предстать виновные в грабежах, в насилии над слабыми и бедными, в супружеской неверности, в грехе эгоизма и индивидуализма.

Они говорили то на испанском, то на кечуа. У революции миллион глаз и миллион ушей. Ничто не может утаиться от народа, никто не сможет избежать наказания. Вот эти вонючие козлы попытались это сделать, а теперь стоят на коленях, моля о пощаде тех, кому вонзали нож в спину. Эти гиены служили марионеточному правительству, которое убивало крестьян, расстреливало рабочих, распродавало страну империалистам и ревизионистам и денно и нощно радело о том, чтобы богатые стали еще богаче, а бедные еще беднее. Разве эта мразь не обращалась к властям в Пукио, прося прислать отряд полиции якобы для охраны порядка в Андамарке? Разве не подбивали они соседей выдавать армейским патрулям тех, кто сочувствовал революции?

Они говорили по очереди, говорили спокойно, неторопливо разъясняли действительные и мнимые преступления, которые эти слуги правительства, с головы до ног запачканного кровью, эти пособники репрессий и пыток, совершили против всех вместе и каждого из здесь присутствующих в отдельности и против их детей и детей их детей. Они вразумляли жителей и призывали их выступать, говорить открыто, не боясь последствий, поскольку они находятся под защитой вооруженного народа. И мало-помалу, преодолевая смущение и застенчивость, подталкиваемые собственным страхом и всеобщей напряженностью, поддаваясь темным побуждениям, питаемым старыми ссорами, неизжитыми обидами, затаенной завистью, глухой ненавистью, жители осмелели и стали просить слова. Дон Себастьян, что и говорить, очень уж прижимист, никогда не пойдет навстречу тому, кто не может расплатиться за лекарство звонкой монетой. Если ему не возвращают деньги в срок – день в день, – он оставляет заклад себе, как его ни проси. Вот в тот раз, к примеру… Уже к полудню многие андамаркинцы отважились выйти из толпы и вынести на общий суд свои жалобы или встречные обвинения против плохих соседей, друзей, родственников. Они воспламенялись, произнося свои речи, их голоса дрожали, когда они вспоминали об умерших детях, о павшем от засухи и болезней скоте, о том, что с каждым днем они выручали все меньше от продажи продуктов, а голод усиливался, болезни свирепствовали, и все больше детских могил появлялось на кладбище.

Все обвиняемые были осуждены – каждый раз за приговор вздымался лес рук. Многие родственники обвиняемых не голосовали, но они были так напуганы выросшим как на дрожжах злобным возбуждением толпы, что не решались выступить в их защиту.

Осужденных казнили: их ставили на колени, заставляли класть голову на каменный бортик колодца и крепко держали, пока соседи, выстроившись в очередь, били их камнями, взятыми со стройки около административного центра. Люди из милиции не принимали участия в экзекуции. Ни разу не прогремел выстрел. Не обнажился нож. Не сверкнуло мачете. Только руки, камни и дубинки. Да и стоит ли расходовать народное добро на этих крыс и скорпионов. Действуя активно, принимая участие в народном правосудии, андамаркинцы придут к осознанию своей силы. Они перестанут быть жертвами, освободятся сами и будут освобождать других.

Потом начался суд над плохими гражданами, плохими мужьями и женами, над социальными паразитами, грязными выродками, проститутками и гомосексуалистами, над теми, кто позорит Андамарку, над всеми этими гниющими отбросами, которых подкармливает феодально-капиталистический режим, поддерживаемый американским империализмом и советским ревизионизмом, желающими усыпить боевой дух масс. Этому тоже придет конец. В очистительном огне Революции, которая охватит долины и горы, сгорит эгоистический буржуазный индивидуализм и зародится дух коллективизма и классовой солидарности.

Жители делали вид, что слушают с большим вниманием и все понимают. Но на самом деле они были настолько потрясены, что плохо понимали, что им говорят и что происходит, и так, растерявшись и плохо соображая, они приняли участие в последующем действе, которое останется в их памяти и памяти их детей и внуков как самое мрачное событие в истории Андамарки.

Первой поддалась призывам вооруженных людей и решилась поднять обвиняющий перст сеньора Домитила Чонтаса. Каждый раз, когда муж напьется, он бьет ее ногами, швыряет на пол, обзывает «чертовым отродьем». А он, сутулый, с жестким, как у дикобраза, хохолком, клялся, что все это враки, но потом не выдержал и, противореча себе, стал дрожащим голосом оправдываться, говоря, что, когда выпьет, в него вселяется нечистая сила и возбуждает в нем бешеную злобу и он не может избавиться от наваждения иначе, как колотя жену. Сорок ударов кнутом – и его спина вспухла и покрылась кровавыми рубцами. Но не столько боль, сколько страх слышался в его клятвенных заверениях, что никогда больше он не возьмет в рот ни капли алкоголя, и в его униженных благодарностях – «спасибо вам, большое спасибо», – которые он расточал соседям, выпоровшим его кнутами. Жена волоком потащила его домой – делать примочки.

Всего судили в тот день человек двадцать – мужчин и женщин, им выносили приговоры и секли или накладывали штраф, заставляли вернуть незаконно присвоенное добро или возместить ущерб тем, кому недоплатили за работу либо обманули лживыми посулами. Какие из этих обвинений были справедливыми, а какие наветами, порожденными завистью, злобой или всеобщим возбуждением, когда каждый стремился превзойти остальных, вспоминая и выискивая притеснения и обиды, жертвой которых он стал? Они и сами не смогли бы ответить на этот вопрос. В середине дня судили дона Крисостомо, когда-то он был звонарем, еще в те времена, когда андамаркская колокольня имела колокола, а церковь – священника. Одна женщина заявила, что однажды застала его за деревней с мальчиком, с которого он спускал штаны. Другие подтвердили обвинение. Вот именно. Вечно давал волю рукам, вечно норовил походя ущипнуть какого-нибудь мальчишку, затащить к себе домой. В наэлектризованной тишине один из мужчин прерывающимся от волнения голосом поведал, что, когда он был ребенком, дон Крисостомо использовал его как женщину. Тут и другие вспомнили подобные случаи и рвались рассказать их. Звонарь был осужден на казнь, его забили камнями и палками, а труп бросили в общую кучу казненных по списку.

Уже темнело, когда закончился суд. Воспользовавшись затишьем, дон Медардо Льянтак отодвинул надгробную плиту, выполз из могилы и опрометью, словно уносимая дьяволом душа, бросился бежать в сторону Пукио. Через полтора дня, еле живой, он добрался до столицы провинции и, заикаясь от ужаса, рассказал о том, что произошло в Андамарке.

Усталые, обескураженные андамаркинцы избегали смотреть друг на друга, они чувствовали себя, как после храмового праздника, когда в течение трех дней и ночей, не смыкая глаз, они пили, ели, плясали, отбивали чечетку и молились, не желая даже вспоминать о том, что это безудержное веселье когда-нибудь все равно кончится и снова придется впрягаться в лямку будничной жизни. Но теперь они были удручены несравненно больше.

С глубоким беспокойством смотрели они на неубранные трупы, над которыми роились мухи. Разбитые лица и распоротые кнутами спины уже тронуло разложение. Всем было ясно, что больше никогда Андамарка не будет такой, какой была раньше.

А неутомимые бойцы милиции, сменяя друг друга, все еще обращались к ним с призывами. Теперь надо организоваться. Победа Революции невозможна без участия широких масс, спаянных железной дисциплиной. Андамарка станет базой поддержки, еще одним звеном в цепи, уже опоясавшей всю Андскую Кордильеру, захватившей своими ответвлениями и побережье, и сельву. Базы поддержки – это тыл авангарда. Они, как указывает их название, нужны для того, чтобы поддерживать борцов: кормить их, лечить, прятать, одевать, вооружать, информировать о противнике, а также чтобы готовить замену тем, кому выпал жребий отдать в борьбе свою жизнь. Перед всеми жителями Андамарки стоит важная задача, они должны выполнить ее и внести свою толику в общее дело. Им надлежит составить подразделения – по кварталам, улицам, семьям – и добавить новые глаза, уши, руки, ноги, мозги к тому миллиону, которым уже располагала Партия.

Была уже ночь, когда жители выбрали пятерых мужчин и четырех женщин, ответственных за формирование подразделений. Чтобы на первых порах помочь в организационных вопросах и обеспечить связь с руководством, в Андамарке остались товарищ Тереса и товарищ Хуан. Они должны были смешаться с местным населением, жить так, будто они родились здесь и имели своих покойников на кладбище.

После всех этих дел люди из отряда приготовили еду, поужинали и разошлись спать по домам андамаркинцев. А тем было не до сна, многие из них этой ночью так и не сомкнули глаз, они не могли собраться с мыслями и были напуганы тем, что сделали, что видели и слышали в течение дня.

На рассвете состоялось новое общее собрание. Выбирали юношей и девушек, которые должны были пополнить ряды милиции. Бойцы пели свои песни, раздавались боевые кличи, развевались красные флаги. Потом они разбились на отряды, которыми они вошли в деревню, и жители наблюдали, как они уходят, одни – вброд через речку Негромайо, другие – в сторону Чипао и Пумарангры, теряясь среди зеленых пашен и каменных россыпей под буро-свинцовыми горами.

Объединенный отряд военной и гражданской полиции прибыл в Андамарку ровно через двое суток после ухода сендеристов. Командовал отрядом прапорщик – бритый мускулистый молодой человек в темных очках, подчиненные за глаза называли его «Грабли». С ними вернулся и дон Медардо Льянтак, выигравший несколько лет жизни и потерявший несколько килограммов веса.

Непогребенные тела казненных андамаркинцев все еще валялись на площади. Чтобы отогнать стервятников, жители развели костер, но, несмотря на огонь, несколько дюжин грифов сидели поодаль, дожидаясь своего часа, а мух было больше, чем на бойне, когда туда пригоняют скот. Когда дон Медардо и прапорщик спрашивали жителей, почему до сих пор не похоронили мертвых, те не знали, что ответить. Никто не осмеливался проявить инициативу, даже родственники жертв, все были парализованы страхом – боялись, что навлекут новое нашествие милиции, если коснутся своих мертвецов, решатся предать земле тела людей, которым совсем недавно разбивали головы и лица, ломали кости, как самым злейшим, самым смертельным врагам.

Так как в Андамарке больше не было гражданского судьи – он оказался среди тех, кого казнили по списку, – прапорщик распорядился, чтобы Медардо Льянтак сам составил акт обо всем случившемся и чтобы несколько жителей подписали его в качестве свидетелей. Потом отнесли трупы на кладбище, вырыли могилы и похоронили. И только тогда родственники убитых наконец ощутили боль и ярость. Плакали вдовы, дети, братья и сестры, племянники, приемные дети, рыдали, обнимались, потрясали кулаками, требовали возмездия.

Сразу после того как дезинфицировали площадь, вылив на нее несколько ведер креозота, прапорщик стал собирать свидетельские показания. Он засел в административном центре и вызывал туда семью за семьей. Он расставил посты на всех выходах из Андамарки и приказал никого не выпускать без его разрешения. Однако товарищ Хуан и товарищ Тереса уже успели ускользнуть, они скрылись сразу, как только разнеслась весть, что к Андамарке по дороге из Пукио приближается отряд.