– Этот козел Дионисио дал мне какой-то яд вместо анисовой. – Альбинос хотел разъяриться, но получилось жалобно. – Или эта ведьма донья Адриана подлила мне в рюмку отравы. Меня всего ломает.

Все хранили молчание. Никто не произносил ни слова, но это грозное молчание говорило Литуме о многом. Капрал тяжело дышал, ловя полуоткрытым ртом воздух. Так вот как это было. Все это кривляние, вызывающее поведение, приступы бешенства Альбиноса – все это на самом деле было из-за мерзкого пойла, которое ему наливали в кабаке. Вот почему он нес несусветную чушь и был так взвинчен. И вот почему никто не обращал на него внимания, когда он всех задирал. Ну конечно, конечно, как они могли на него обижаться, если сами привели его в такое состояние. Для них он уже был наполовину мертв, этот Касимиро Уаркая.

– Снаружи, должно быть, собачий холод, – поежился Томас.

– Да нет, терпимо, – отозвался кто-то. – Я только что выходил отлить, так там вроде ничего.

– Это тебя выпивка согревает, приятель.

– И хорошо, что тебя мутит, Уаркая, не почувствуешь ни холода, ничего.

Они его несли, вели, поддерживали, передавали с рук на руки, и Литума быстро потерял его из виду: его поглотила смутно различимая в темноте толпа людей, дожидавшихся у барака. Они переходили с места на место, переговаривались, но как только увидели Альбиноса, замолкли и замерли, так же, подумал Литума, как вдруг замирает толпа у церкви, когда распахиваются двери и выносят Христа, Богородицу, святого покровителя и начинается крестный ход. В холодной ночи, торжественно мерцающей россыпями звезд, в окружении густо темнеющих гор, среди почти невидимых бараков наступила такая глубокая, такая благоговейная тишина, какая, вспомнил Литума детство, наступала раз в году, когда начиналась пасхальная служба. Как же далеко теперь эти мессы и как далеко от него побагровевшее лицо Томасито. Он прислушался и уловил голос Уаркаи, которого все дальше относила от него толпа:

– Я вам не враг и не хочу быть ничьим врагом. Это все яд! Дионисио меня отравил! Дал мне пойло, которое приготовила его жена. Из-за них я нес всю эту белиберду.

– Мы знаем, Уаркая. – Его успокаивали, хлопали по спине. – Не порть себе напрасно кровь, приятель. Мы тебе не враги.

– Мы все тебе благодарны, брат, – сказал кто-то так мягко, что почудилось – женщина.

«Да, да, благодарны», – подхватили другие голоса, и Литума представил, как закивали десятки голов, подтверждая свою благодарность и любовь к Альбиносу. Никто не командовал, но каждый знал, что надо делать, и толпа сразу, как один человек, тронулась в путь; не разговаривая, не перешептываясь, слаженно, слитно, охваченные единым чувством, единым трепетом, они шли по дороге, ведущей в горы. «К заброшенной шахте, к Санта-Рите, – догадался Литума. – Вот куда они направляются». Он слышал, как множество ног шаркает по камням, шлепает по воде, слышал шуршание их одежды и вдруг спохватился, что уже давно не слышит жалоб Альбиноса.

– Что, Касимиро Уаркая уже умер?

– Лучше не разговаривай.

Но другой сосед, слева, едва слышно пояснил:

– Чтобы его приняли хорошо, он должен достичь дна шахты живым.

Они сбросят его в шахту живым, в полном сознании, догадался он. Погруженные в свои мысли, в глубоком молчании они отведут его наверх, крепко держа под руки, подхватывая, когда он споткнется, утешая и подбадривая его, объясняя, что не испытывают к нему никакой ненависти, а, наоборот, ценят и благодарят его за то, что он для них делает; и когда дойдут до зияющего устья и осветят его фонарями, тогда под заунывный свист ветра они попрощаются с Уаркаей, и спихнут его вниз, и услышат удаляющийся вопль и глухой удар в глубине, и поймут, что он разбился о камни на дне шахты, достигнув предназначенного ему места.

– Он уже ничего не чувствует, ничего не соображает, – сказал кто-то, словно озвучив его мысли. – Капрал Литума в нокауте.

Тимотео Фахардо вовсе не был моим первым мужем, мой единственный законный муж – Дионисио. С Тимотео мы просто сошлись. Моя семья на дух не принимала его, да и все в Кенке терпеть его не могли. Хоть он и освободил их от пиштако Сальседо, никто не захотел помочь ему уговорить моего отца, чтобы тот разрешил нам пожениться. Напротив, все только подзуживали отца, еще больше натравливали его на Тимотео: «Ты же не позволишь, чтобы твою дочь взял этот черный носатый урод? Знаешь ведь, как говорят: такие – все конокрады». Поэтому нам ничего не оставалось, как сбежать. Мы решили идти в Наккос. Стоя на краю ущелья, откуда видна вся деревня, мы прокляли этих зловредных людей. Больше я никогда не возвращалась в Кенку. И никогда не вернусь туда.

Я не соглашаюсь и не возражаю, я молча смотрю на эти горы и думаю о своем, сомкнув губы. Но не потому, что мне неприятны вопросы. А потому, что прошло много времени. И я уже не знаю точно, были мы счастливы или нет. Наверное, все-таки в первое время были, пока я думала, что ровная жизнь и скука – это и есть счастье. Тимотео нашел работу на шахте Санта-Рита, а я ему стряпала, стирала, и все нас считали мужем и женой. Тогда не как теперь: в Наккосе было много женщин. И когда, случалось, приходил со своими плясунами и помешанными Дионисио, все женщины в поселке тоже начинали сходить с ума. Мужья и отцы, бывало, охаживали их по спинам кнутами и палками, да только они все равно бегали за Дионисио.

Что было в нем такого, в этом толстом пьянчужке, что они позволяли себя охмурять? Слухи, пересуды, окружавшая его тайна, веселый нрав, пророческий дар, оплетенные бутыли ароматного писко из Ики, которые он привозил с собой, а может, его красноречие, в котором никто с ним не мог сравниться. Его знали по всей сьерре, без него не обходилась ни одна ярмарка, ни один храмовый праздник в деревнях вокруг Хунина, Аякучо, Уанкавелики и Апуримака. А точнее сказать – без них. Ведь Дионисио ходил тогда с целой свитой музыкантов и танцоров из Уанкайо и Хунина, которые никогда с ним не расставались. И кроме того, с ним всегда была орава этих помешанных – разнузданных бабенок, днем они готовили еду, а по ночам бесились и вытворяли всякие пакости. И пока эта пестрая шумная гурьба, колотя в барабаны, дуя в кены, бренча на чаранго, не входила, приплясывая и притопывая, в деревню, праздник не начинался. Их приглашали повсюду, вечно они куда-то шли, откуда-то возвращались, словом, несмотря на свою дурную славу, везде были желанными гостями. Из-за чего у них была дурная слава? Якобы они делали всякие гадости, были исчадьями ада. Поджигали церкви, обезглавливали статуи святых и Богородицы, крали новорожденных младенцев. Всё это злые языки. Многие завидовали Дионисио и клеветой мстили ему за популярность.

Когда я увидела его в первый раз, у меня по коже змейками побежал мороз. В то время он продавал здесь вино из больших глиняных кувшинов – тинахов. Эти тинахи он привозил на мулах и выставлял на площади Наккоса, она была тогда на том месте, где теперь стоит контора компании. Он положил на козлы доски и рядом приделал вывеску: «Это трактир». И зазывал шахтеров: «Не пейте пива, парни, не пейте канью.[30] Учитесь пить по-настоящему!», «Наслаждайтесь чистым виноградным писко из Ики, с ним вы забудете о заботах и огорчениях, с ним к вам придет радость». Тогда как раз был праздник – День Отечества, тут и там играли музыканты, проходили танцевальные конкурсы, выступали фокусники. Но все эти развлечения не привлекали меня, ноги сами, против моей воли, несли меня к Дионисио, глаза высматривали его в толпе. Хотя тогда он был моложе, но выглядел почти как сейчас. Полноватый, пухловатый, черные-пречерные глаза, вьющиеся волосы и та же походка – чуть подпрыгивая и пришаркивая. Наливая и подавая вино, он пританцовывал, напевал и всех заражал весельем. «А теперь – мумису!» – и все плясали мумису, «Пасильо!» – и все послушно переходили на пасильо, «Танцуем уайнито!» – и все выбивали ногами уайнито, «Змейку!» – и все выстраивались за ним длинным хвостом. Он пел, выкрикивал здравицы, прыгал, скакал, играл на чаранго, на кене, бил в тарелки, колотил по барабану. Целыми часами как заводной, и вот уже весь Наккос превращался в сплошной водоворот. Все пьяные и счастливые, уже не соображали, кто есть кто, где кончается один и начинается другой, кто человек, а кто животное, кто мужчина, а кто женщина. В тот день был как раз такой праздник, и он вдруг потащил меня танцевать, крепко прижал меня к себе, тискал и мял руками, уперся в живот своим тугим членом и чуть не задушил языком, который извивался у меня во рту, как уж на сковороде. А ночью Тимотео Фахардо избил меня до крови, пинал меня ногами и кричал: «Если бы он тебя позвал, ты пошла бы с ним, ты ведь блядь!».

Он меня не позвал, но если бы позвал, я, наверное, пошла бы с ним, стала еще одной женщиной в его ораве, еще одной помешанной, ходила бы с ними по всем уголкам сьерры, по андийским дорогам, взбиралась на холодные пуны, готовила ему еду, стирала одежду, выполняла бы все его капризы, а по субботам, на ярмарках, веселила бы народ, отпускала соленые шуточки, чтобы понравиться ему еще больше. Рассказывали, что, когда они спускались к побережью запастись провизией и писко, его помешанные лунными ночами танцевали нагишом на пустынных пляжах, у самой кромки воды, а Дионисио вызывал дьявола, одетого в женскую одежду.

Чего только о нем не болтали, какие только были и небылицы – со страхом и восхищением – не рассказывали, на самом деле о его жизни никто ничего точно не знал, все это были только сплетни. Говорили, например, будто его мать сожгла молния во время грозы. Будто его воспитали женщины одной индейской языческой общины в горах Уанта, что в провинции Ика, будто он сошел с ума, когда жил в миссии монахов-доминиканцев, но дьявол, с которым он подписал соглашение, вернул ему разум. Будто приходилось ему жить и в сельве среди индейцев-каннибалов племени чунчо. Будто, бродя по пустынным местам побережья, он открыл для себя писко и с тех пор торгует им по всей сьерре. Будто у него повсюду есть женщины и дети, и он уже один раз умер и снова воскрес, и что он пиштако, муки, колдун, целитель, астролог, волшебник. Не было такой тайны или ужасной вещи, которую не связывали бы с ним. А ему нравилась его дурная слава.

Конечно, он был не просто бродячим торговцем писко, это понимали все; не только руководителем фольклорной группы музыкантов и танцоров, и не только главным актером этой бродячей труппы, и, конечно, не только хозяином кочевой забегаловки. Это было ясно. Но кем же еще? Демоном, ангелом? Богом? Тимотео Фахардо прочитал в моих глазах, что я чувствую к Дионисио, и в ярости набросился на меня. Мужчины ревновали к нему, но все признавали: «Без него праздник не в праздник». И едва он появлялся и раскладывал свой товар, они сбегались к нему, покупали писко, угощали его самого, чтобы только чокнуться с ним. «Вижу, вижу, я вас воспитал, – говорил Дионисио. – Раньше вы травились чичей, пивом, каньей, а теперь пьете напиток, достойный дарохранительниц и серафимов».

Кое-что мне рассказала о нем знакомая женщина из Аякучо. Раньше она была одной из его помешанных, но потом ушла от них. Сюда она приехала уже как жена бригадира на шахте Санта-Рита, это было примерно в то время, когда пиштако выпотрошил Хуана Апасу. Мы с ней подружились, вместе ходили на ручей стирать белье и одежду, и как-то раз я ее спросила, откуда у нее столько шрамов. Тогда-то она мне и рассказала. Долгое время она скиталась по Андам с труппой Дионисио, они спали под открытым небом, где их заставала ночь, ложились прямо друг на друга, чтобы спастись от холода, ходили по ярмаркам, базарам, праздникам и жили за счет щедрости зрителей, которых они веселили. А когда они веселились сами, вдали от чужих глаз, то прямо-таки сходили с ума, встречались со своим зверем, как говорил Дионисио, бесились. Эти сумасшедшие женщины то и дело переходили от любви к драке: то они ласкались – то царапались, то обнимались – то толкались, то целовались – то кусались, и все это не прерывая танца. «А не больно бывало, подружка?» – «Больно бывало потом. А когда музыка гремит, все танцуют, голова идет кругом от веселья – тогда все нипочем. Улетают куда-то заботы, радостно бьется сердце, кажется, что взлетаешь ввысь, чувствуешь себя певчей птицей, дюной, горной вершиной, кондором или прохладной рекой. Танцуя, мы как бы сливались в одно целое, мы любили друг друга и уносились к звездам». – «Если тебе так нравилось, почему ты от них ушла?» – «Потому что у меня начали опухать ноги и я уже не могла повсюду ходить с ними. Нас было много, и мы не всегда умещались в попутный грузовичок, который нас подвозил. Приходилось добираться до места на своих двоих. И так то туда, то сюда. В те времена люди ходили еще без опаски, в горах не было терруков». В общем, эта женщина должна была уйти от них; в конце концов она утешилась тем, что вышла замуж за бригадира из Наккоса и стала жить здесь. Но она не переставала тосковать о прежней вольной жизни, скучала по бесконечным дорогам, разгульным ночам. Она пела грустные уайнито, вздыхала и шептала: «Ах, как я была счастлива». Воспоминания бередили ей душу.

Ну так вот. Я прямо умирала от любопытства и тревоги после того танца с Дионисио, и, когда он снова пришел в Наккос и спросил, не хочу ли я стать его женой, я тут же согласилась. Шахту тогда уже забросили: кончился металл, а народ дрожал от страха после того, как пиштако Жеребец выпотрошил приятеля Тимотео – Себастьяна. Нет, Дионисио не предлагал мне венчаться у ракитового куста, не зазывал в свою свиту помешанных. Он полюбил меня, когда узнал, как я помогла Тимотео расправиться с пиштако Сальседо в пещерах Кенки. «Тебе на роду написано быть со мной», – уверял он меня. Уже потом звезды и карты подтвердили мне, что он был прав.

Мы поженились в Мукияуйо, там ему устроили большой праздник за то, что он вылечил их юношей от эпидемии дубинита. Ну да, от стоянита. Болезнь напала на них в одно дождливое лето. Над этим, конечно, можно посмеяться, только тем, кто заболел, было не до смеха, они не знали, что им делать. Они открывали глаза с первыми петухами, а он у них уже стоял – набухший, красный, как перец ахи. Они и холодной водой его обливали, и чего только не делали, а он все равно вскакивал, как на пружинке. Трудно было доить коров, работать в поле, он ведь не опадал, а торчал, как таран, или болтался между ног, как язык большого колокола. Привезли священника из монастыря Сан-Антонио в Окопа. Тот отслужил молебен, окурил ладаном. Никакого толку. Они у них все росли да росли, уже стали разрывать ширинки, высовываться наружу. Тут как раз приехал Дионисио. Они рассказали ему о своих бедах, и он тогда организовал веселое шествие с музыкантами, танцорами, похожее на крестный ход, только вместо святого несли большой глиняный член, изготовленный лучшим горшечником Мукияуйо. Оркестр играл военный марш, а девушки украшали скульптуру гирляндами цветов. Так они подошли к реке и, как им наказал Дионисио, погрузили член в воду, а вслед за ним стали окунаться и больные юноши. А когда они вышли на берег, все у них было в порядке: члены съежились до нормальных размеров и висели спокойно, как им положено.

Священник в Мукияуйо сначала не хотел нас венчать: «Он не католик, он язычник, да к тому же дикарь», – и отмахивался от Дионисио, как от нечистой силы. Но потом они пропустили по нескольку рюмочек, священник смягчился и обвенчал нас. Свадьбу играли три дня, танцевали и ели, танцевали и пили, танцевали и танцевали до упаду, забывая обо всем на свете. А ночью второго дня Дионисио взял меня за руку и повел на вершину холма. Там он показал мне на небо и сказал: «Видишь это созвездие? Оно похоже на корону». И я ясно увидела корону среди других звезд. «Да, да, вижу!» – «Это мой свадебный подарок».

Но взять меня он тогда еще не мог. Прежде ему надо было исполнить одно обещание, в местечке, которое называется Янакото, где прошло его детство, это довольно далеко от Мукияуйо, на другом берегу Мантаро, в горах Хауха. Когда он потерял там свою мать – ее сожгла молния, – он не смирился с ее смертью, не признал ее. Он решил во что бы то ни стало найти свою мать и начал искать ее повсюду, уверенный, что где-нибудь встретит. Жил как бродяга, исколесил вдоль и поперек всю сьерру. Как-то раз в Ике он попробовал тамошнее писко и с тех пор начал продавать его и приучать к нему народ в сьерре. И вот однажды ему приснилась его мать: она назначила ему встречу в полночь, во время карнавала, на кладбище Янакото. Обрадовался он и поспешил туда, но кладбищенский сторож – его звали Яранга, он был полупарализованный и с носом, изъеденным утой,[31] – сказал, что не пустит Дионисио на кладбище, если тот не спустит перед ним штаны. Долго они спорили и договорились так: Яранга пропускает Дионисио на кладбище, но с условием, что тот не притронется к своей жене после свадьбы, пока не вернется к Яранге и не позволит сделать с собой все, что тот захочет. Дионисио вошел на кладбище, встретился со своей матерью, простился с ней, и вот теперь, пятнадцать лет спустя, он должен был выполнить свое обещание.

Мы добирались до Янакото два дня, сначала на грузовике, потом на муле. Пуна уже была покрыта снегом, люди ходили с белыми от холода губами и задубевшими щеками. Кладбище теперь не было огорожено стеной, как его помнил Дионисио, и мы не нашли на нем старого сторожа. Нам рассказали, что Яранга окончательно свихнулся и давно умер.

Дионисио настоял, чтобы ему показали могилу. А ночью, когда в доме, где нас приютили, все уснули, он взял меня за руку и привел на могилу Яранги. Накануне днем он был чем-то озабочен, я видела, как он выстругивал что-то своим ножом из толстой ветки ивы. Оказалось, он выстругал мужской член, вот что. Он смазал его свечным салом, воткнул в могилу Яранги, спустил брюки, сел на него – и взвыл. А потом, не обращая внимания, что все вокруг было занесено снегом, сдернул с меня штаны и опрокинул на землю. Он брал меня и спереди и сзади, много раз. И хотя я не была девственницей, я кричала, думаю, еще сильней, чем он. Такая вот была у нас брачная ночь.

На следующее утро он стал учить меня своей мудрости. У меня обнаружились хорошие способности, я научилась распознавать разные ветры, слышать шум внутри земли, могла говорить с сердцем человека, дотронувшись до его лица. Я думала, что умею танцевать, но он научил меня входить в музыку и впускать музыку в себя – так, что я танцевала под музыку, а она под меня. Я думала, что умею петь, но он научил меня отдаваться песне, следовать ее воле, быть ее служанкой. Мало-помалу я научилась читать линии руки, гадать по тому, как упадут на землю брошенные листья коки, находить больное место человека, проводя по его телу живой морской свинкой. Я разъезжала повсюду вместе с ним, время от времени мы спускались на побережье, чтобы обновить запасы писко, выступали на праздниках. Но дороги становились все более опасными, начались убийства, люди закрывались в своих деревнях и волком смотрели на приезжих. Понемногу разбрелись его помешанные, бросили нас и музыканты, разошлись кто куда танцоры. И в один прекрасный день Дионисио сказал: «Настало время и нам пустить корни». Наверное, мы уже постарели. Не знаю, что сталось с Тимотео Фахардо, никогда мне не довелось узнать этого. Что об этом говорили, конечно, мне известно. Пересуды долгие годы следовали за мной как тень. «Это правда, что ты подсыпала ему яд в картофельные оладьи, что ты убила его, чтобы сбежать с этим толстым пьяницей? Его убил этот пьяница, сговорившись с муки? Ты его подарила пиштако? Вы отвели Тимотео на гору, на ваш шабаш, и там помешанные растерзали его? А потом вы его съели, ведь так, ведьма?». Меня уже тогда начали называть ведьмой и доньей.

– Я заставил тебя поволноваться, Карреньо? Не отвечал на твои звонки, не назначал встречу, о которой ты меня просил, – бросил вместо приветствия майор. – Это чтобы ты понял, что ты щенок. И еще я хотел спокойно обдумать, как лучше тебя наказать, сукин ты сын.

– Ага, наконец-то появился знаменитый крестный отец! – воскликнул Литума. – Я давно дожидаюсь его. Он-то меня и интересует больше всего в твоей истории. Рассказывай, рассказывай, Томасито, может, так я скорее забуду о том уайко.

– Да, крестный. – Карреньо потупился. – Конечно, крестный.

Чтобы не встречаться с ним взглядом, толстяк Искариоте уставился в рисовую запеканку с жареным картофелем и яйцами и принялся яростно жевать, запивая ее пивом. Майор был в штатском, с шелковым платком на шее, в черных очках. Его лысый череп смутно поблескивал в полумраке зала, скудно освещенного несколькими люминесцентными лампами. Говоря, он не вынимал изо рта тлевшую сигарету, правая рука покачивала стакан с виски.

– То, что ты убил Борова, я рассматриваю как неуважение ко мне: ведь я послал тебя в Тинго-Марию охранять его. Но больше меня занимает даже не то, что ты сделал, а причина. Ну-ка расскажи мне сам, из-за чего ты его убил, олух.

– Вы, наверно, и сами знаете, из-за чего. Разве Искариоте вам не рассказал?

– Вы сидели в борделе? – с интересом спросил Литума. – С музыкой, с девочками? А твой крестный там вроде как паша?

– Это была дискотека, бар, дом свиданий – все вместе, – пояснил Томас. – Номеров там не было, и мужикам приходилось водить своих ночных бабочек в отель напротив. Крестный, по-моему, совладелец этого заведения. Но я, господин капрал, по правде сказать, ни во что там не вникал, мне было не до этого, у меня тогда душа ушла в пятки.

– Я хочу услышать обо всем от тебя самого, рассукин ты сын! – майор решительно рубанул воздух ладонью.

– Я убил Борова, потому что он избивал ее, ни за что ни про что, просто для своего удовольствия, – еле слышно сказал Томас и низко опустил голову. – Но вы же все знаете. Искариоте вам рассказал.

Майор не засмеялся. Он сидел все с тем же серьезным видом, рассматривая Томасито сквозь черные очки и постукивая о стол стаканом с виски в такт сальсе. Неожиданно он схватил за руку проходившую около стола женщину в пестрой блузке, притянул ее к себе и спросил в упор:

– Тебе понравится, если твои кобели будут тебя бить, да или нет?

– Все, что сделаешь со мной ты, мне понравится, – засмеялась женщина и ущипнула его за усы. – Хочешь, потанцуем?

Майор повернул ее лицом к танцевальной площадке и легонько шлепнул. Потом придвинул голову к замершему Карреньо:

– Женщинам нравится, когда их немного наказывают в постели, сосунок. Ты этого еще не уразумел? – Его лицо выразило отвращение. – Но что больше всего задевает меня в этой истории, так это то, что я положился на такого болвана. Тебя следовало бы убить, и не за Борова, а за твою собственную дурость. Ты хоть раскаиваешься?

– Я очень виноват, что подвел вас, человека, которому мы с мамой стольким обязаны, – пробормотал Карреньо. Но, помолчав немного и собравшись с духом, твердо добавил: – А в том, что я сделал с Боровом, крестный, извините меня, я не раскаиваюсь. Если бы он воскрес, я бы убил его снова.

– Вот как? – удивился майор. – Ты слышишь, что он тут мелет, Искариоте? Тебе не кажется, что он и последнего ума решился? Подумать только, так возненавидеть беднягу Борова, и из-за чего? Только из-за того, что он отвесил пару шлепков своей девке.

– Она не была его девкой, просто знакомая, крестный. – Голос Карреньо звучал теперь просительно. – Не говорите, пожалуйста, о ней так, я вас очень прошу, потому что она моя жена. Вернее, скоро будет женой. Мы с Мерседес женимся.

Майор какое-то время молча смотрел на него, потом расхохотался.

– И тогда у меня душа вернулась на место, господин капрал. По его смеху я понял, что хотя он и поносил меня последними словами, но в душе уже был готов простить.

– Он ведь тебе не просто крестный отец, Томасито? – спросил Литума. – Сдается мне, он твой настоящий отец.

– Я сам себе много раз задавал этот вопрос, господин капрал. Меня с детства мучило подозрение. Но все-таки, кажется, нет. Моя мать проработала служанкой в его доме больше двадцати лет, сначала в Сикуани, потом в Куско. Она одевала, умывала и кормила с ложечки мать крестного, та была инвалидом. А с другой стороны, кто его знает, может, он и впрямь мой отец. Моя старушка никогда не говорила, от кого забеременела.

– Ясно, от него, – сказал Литума. – Ведь он не должен был тебя прощать за то, что ты сделал. Ты мог крепко подвести его, впутать в историю с нарко. А если он тебя после этого простил, значит, он твой отец. Такие вещи можно прощать только детям.

– Согласен, я поступил не очень хорошо по отношению к нему, но я также оказал ему и услугу, – сказал Томас. – Благодаря мне он улучшил свой послужной список, ему даже какую-то медаль повесили на грудь. Он стал известным, все считают, что это он разделался с наркодельцом.

– Судя по тому, как ты влюбился, у этой Мерседес задница должна быть величиной с дом, – все еще смеясь, сказал майор. – Ты ее уже попробовал, Искариоте?

– Нет, не пришлось. Да она уж и не такая особенная, как можно подумать, если послушать Карреньито. Он фантазер и приукрашивает ее. Смугляночка с хорошенькими ножками, вот и все.

– Ты ведь куда лучше разбираешься в еде, чем в женщинах, Толстяк, – тут же отреагировал Карреньо. – Так что ешь свою запеканку и молчи. Не обращайте внимания на его слова, крестный. Мерседес – самая красивая девушка в Перу. Вы-то меня поймете, ведь вам приходилось влюбляться.

– Я никогда не влюбляюсь, просто пользуюсь ими, и поэтому у меня все в порядке, – жестко отрезал майор. – Убить из-за любви, в наше-то время? Да тебя надо в цирке показывать, в клетке, черт возьми. Ну а мне ты позволишь попробовать этот зад, чтобы узнать, стоил ли он того, что ты натворил?

– Мою жену я не одолжу никому, крестный. Даже вам, при всем моем уважении.

– Не думай, что если я тут пошутил немного, значит, я тебя простил, – сказал майор. – Эта твоя выходка может обойтись мне в пару яиц, моих собственных, которыми меня наградил Бог.

– Но ведь вам дали медаль за смерть этого нарко, – еле слышно возразил Карреньо. – Ведь вы стали национальным героем борьбы с наркобизнесом. Разве я причинил вам вред? Признайтесь, крестный, что я принес вам пользу.

– Это я сумел извлечь выгоду из тяжелой ситуации, болван, – усмехнулся майор. – Но как там ни рассуждай, ты меня засветил, у меня еще могут быть крупные неприятности. Если люди Борова захотят отомстить за его смерть, кому достанется – тебе или мне? Кому тогда придется отдуваться? А я даже не знаю, уколет ли тебя совесть, когда меня понесут на кладбище.

– Я бы никогда себе этого не простил, крестный. Если с вами что-нибудь случится, я из-под земли достану того, кто вас тронул, не успокоюсь, пока не рассчитаюсь с ним.

– Ишь как поет, прямо заслушаешься. Ты меня просто до слез довел своей преданностью. – Майор глотнул виски, почмокал, смакуя. И без перехода, не допускающим возражения голосом приказал: – Чтобы мне легче было решить, что с тобой делать, давай-ка приводи сюда эту Мерседес. Прямо сейчас. Хочу собственными глазами увидеть задницу, из-за которой весь сыр-бор разгорелся.

– Эх, черт побери! – вскричал Литума. – Так и вижу перед собой этого извращенца!

– У меня ноги подкосились от страха, – признался Томасито. – Что я мог сделать, что я сделал бы, если бы крестный позволил себе что-нибудь с Мерседес?

– Как что? Выхватил бы пистолет и хлопнул его, как Борова.

– Что мне было делать? – повторил Карреньо, беспокойно заерзав на раскладушке. – Мы же полностью зависели от него. Надо было восстановить избирательскую карточку Мерседес, уладить как-то мои дела. Ведь формально, заметьте, я дезертировал. В общем, положение было хуже не придумаешь.

– Ты думаешь, я его боюсь? – засмеялась Мерседес.

– Нужно принести эту жертву, и тогда мы сможем выбраться отсюда, любовь моя. Надо будет потерпеть каких-нибудь полчаса. Он уже успокаивается, уже начал отпускать шутки. Просто его вдруг разобрало любопытство, и он захотел познакомиться с тобой. Я не позволю ему неуважительно обращаться с тобой, вот увидишь.

– Да я сама могу постоять за себя, Карреньито. – Мерседес поправила прическу, одернула юбку. – Мне не отказывали в уважении ни полковники, ни генералы. Ну как, майор, я выдержала экзамен?

– На отлично, – охрипшим голосом ответил майор. – Садись же, садись сюда. Я вижу, ты сметливая. Тем лучше. Люблю смелых девочек.

– Значит, будем на ты? – спросила Мерседес. – Я думала, мне тоже нужно будет называть вас крестным. Ну что ж, на ты так на ты, родственничек.

– У тебя хорошенькая мордашка, хорошее тело, красивые ножки, признаю, – сказал майор. – Однако этого недостаточно, чтобы превратить человека в убийцу. В тебе должно быть что-то еще, из-за чего мой крестник сразу поднял лапки кверху. Можно узнать, что ты с ним сделала?

– Самое интересное, что я ничего с ним не делала. Я сама была напугана до смерти, не могла понять, что на него нашло, он был как бешеный. Он тебе не рассказывал? Сначала он убил того типа, а потом сказал, что сделал это ради меня, что влюбился в меня. Я не могла поверить, да и сейчас не очень-то верю. Все было так, Карреньито?

– Да, крестный, все было так. Мерседес ни в чем не виновата. Я впутал ее в эту историю. Вы нам поможете? Сделаете ей новое избирательское удостоверение? Мы хотим уехать в Соединенные Штаты и там начать все сначала.

– Нет, ты, должно быть, сделала что-то совсем особенное с этим парнем, смотри, как он влюблен в тебя. – Майор наклонился к Мерседес и взял ее за подбородок. – Чем ты его одурманила, малышка?

– Прошу вас, обращайтесь с ней со всем уважением, – поспешил вмешаться Карреньо. – Ради всего святого, крестный. Даже вам я не могу позволить ничего такого.

– А крестный знал, что Мерседес была твоей первой женщиной? – спросил Литума.

– Ни он и никто другой. Я ни за что бы ему не сказал. Об этом знаем только мы с Мерседес да вы, господин капрал.

– Спасибо за доверие, Томасито.

– Но это было еще ничего. Хуже – когда крестный повел ее танцевать. Я смотрел на них и чувствовал, что внутри все закипает и я вот-вот сорвусь.