– Нет. Он учится. У них такая же самая школа, только начальство военное.

– Школа? – рассердилась женщина – А я-то думала, приличного подцепила. Конечно, тебе что, хоть тут разорвись, хоть тут лопни, тебе что с гуся вода…

Альберто поправлял галстук. Неужели это он в зеркале? Свежевыбритое лицо, аккуратные, еще мокрые волосы, белая рубашка, светлый галстук, платочек в верхнем кармане. Неужели вот этот чистенький, с иголочки одетый пижон – он сам, Альберто?

– Ты красивый, – сказала мать из комнаты. И печально прибавила: – В отца…

Альберто вышел из ванной. Наклонился, поцеловал мать. Она подставила ему лоб. Какая она хрупкая, маленькая – ему до плеча! И волосы почти седые… «Перестала красить, – подумал он. – Теперь она выглядит куда старше».

– Это он! – сказала мать.

И действительно, в ту же секунду зазвенел звонок. «Не открывай», – сказала мать, когда Альберто шагнул к дверям, но не двинулась с места.

– Здравствуй, папа, – сказал Альберто.

Отец был невысокий, плотный, лысеющий, в безупречном синем костюме. Целуя его щеку, Альберто услышал резкий запах духов. Отец улыбнулся, похлопал его по спине, окинул взглядом комнату. Мать стояла в коридоре, у ванной, в смиренной позе: голова опущена, глаза прикрыты, руки сложены под фартуком, и шея немножко вытянута, как у жертвы под топором палача.

– Здравствуй, Кармела.

– Зачем ты пришел? – еле слышно сказала мать, не меняя позы.

Ничуть не смутившись, отец запер дверь, бросил на кресло кожаный портфель, сел, непринужденно улыбаясь, и жестом пригласил Альберто сесть рядом. Альберто взглянул на мать; она не шевельнулась.

– Кармела, – весело сказал отец, – иди сюда, детка, поговорим. Ничего, Альберто уже взрослый.

Альберто стало приятно. Отец выглядел моложе матери, здоровее, крепче. И в жестах его, и во взгляде, и в голосе была какая-то неуемная живость. Может, он просто счастлив?

– Нам не о чем говорить, – сказала мать. – Не о чем.

– Ну, ну, – сказал отец. – Мы ведь культурные люди. Обсудим спокойненько…

– Ты мерзавец! – крикнула мать и сразу изменилась: сжались кулаки, побагровело лицо, мгновенно утратившее кротость, вспыхнули глаза. – Вон отсюда! Это мой дом, я за него плачу.

Отец шутливо зажал уши. Альберто взглянул на часы. Мать уже плакала, трясясь и всхлипывая. Она не утирала слез, и в мокрых бороздках на ее щеках был виден светлый пушок.

– Кармела, – сказал отец, – успокойся. Я не хочу скандалов. Дальше так идти не может, это глупо. Переберись из этой халупы, найми прислугу, живи по-человечески. Ты не имеешь права опускаться. Подумай о сыне.

– Вон отсюда, – взвизгнула мать. – Это порядочный дом! Не таскай сюда грязь! Иди к своим шлюхам. Мы не хотим тебя знать! Оставь свои деньги при себе! Я сама сумею дать сыну образование.

– Ты живешь, как нищая, – сказал отец. – Где твое достоинство? Я хочу тебя обеспечить. Что ты уперлась, черт побери?

– Альберто! – отчаянно крикнула мать. – Он меня оскорбляет! Мало ему, что он меня ославил на всю Лиму! Он хочет моей смерти. Помоги же мне!

– Папа, не надо… – без особого пыла сказал Альберто. – Не ссорьтесь…

– Молчи, – сказал отец. Теперь он смотрел торжественно и строго. – Молод еще. Когда-нибудь поймешь. Не так все просто в жизни.

Альберто стало смешно. Он как-то видел отца в центре с очень красивой блондинкой. Отец его тоже видел, но отвел взгляд. А вечером зашел к нему в комнату и, глядя так же, как сейчас, сказал те же самые слова.

– Я хочу предложить тебе выход, – говорил отец. – Послушай меня минутку.

Мать снова стояла перед ними олицетворением скорби. Однако Альберто заметил, что из-под ресниц она зорко следит за отцом.

– Тебя беспокоят условности, – сказал отец. – Я тебя понимаю, общепринятую форму надо уважать.

– Циник! – крикнула мать и снова сжалась.

– Детка, не перебивай меня. Если хочешь, давай жить вместе. Снимем приличный дом тут, в Мирафлоресе. Поселимся снова на Диего Ферре или на улице Святого Антония – в общем, где хочешь. Конечно, я требую абсолютной свободы. Я хочу распоряжаться своей жизнью. – Он говорил негромко, ровно, a в глазах его, к удивлению Альберто, прыгали чертики. – И давай без сцен. В конце концов, мы не плебеи.

Теперь мать рыдала в голос, восклицая: «Развратник!», «Мерзавец!», «Грязный тип!» Альберто сказал:

– Прости, папа. Мне надо уйти по делу. Можно? Отец не сразу понял, потом улыбнулся и кивнул.

– Иди, сынок, – сказал он. – А я попробую убедить маму. Так будет лучше всего. Ты не волнуйся. Учись как следует, у тебя большое будущее. Если хорошо кончишь, я пошлю тебя в Штаты.

– О будущем моего сына я позабочусь сама! – вопила мать.

Альберто поцеловал родителей и быстро закрыл за собой дверь.

Тетка отдыхала в комнате. Тереса вымыла тарелки, взяла полотенце, мыло и на цыпочках вышла из дому. Рядом стоял узкий дом с желтоватыми стенами. Она поскреблась у двери. Ей открыла веселая тощая девица.

– Здравствуй, Tepe.

– Здравствуй, Роса. Можно, я помоюсь?

– Идем.

Они прошли по темному коридору. На стенах висели фотографии киноактеров и футболистов, вырезанные из газет.

– Этого видела? – сказала Роса. – Сегодня подарили. Гленн Форд. Ты смотрела с ним картины?

– Нет, – сказала Тереса. – Надо сходить.

Они вошли в столовую. Родители Росы молча ели. У одного стула не было спинки; на нем сидела женщина. Мужчина, оторвавшись от газеты, взглянул на Тересу.

– Тересита, – сказал он и встал.

– Здравствуйте.

Мужчина – пожилой, пузатый, кривоногий и сонный – улыбнулся и протянул руку к Тересиной щеке. Тереса отступила, рука повисла в воздухе.

– Я хотела помыться, сеньора, – сказала Тереса. – Можно?

– Да, – сухо сказала женщина. – Один соль. Принесла?

Тереса разжала руку. Монета не блестела – она была тусклая, неживая, захватанная.

– Ты там побыстрей, – сказала женщина. – Воды мало.

Ванна была темная, в метр величиной. На полу лежала склизкая, старая доска. Из стены, не очень высоко, торчал кран, выполнявший функции душа. Тереса заперла дверь и повесила на ручку полотенце, стараясь прикрыть замочную скважину. Потом разделась. Она была тоненькая, стройная, очень смуглая. Тереса открыла кран; потекла холодная вода. Намыливаясь, она услышала крик: «А ну, пошел отсюда, старый козел!», потом – удаляющиеся мужские шаги и гул ссоры. Она оделась и вышла. Мужчина сидел за столом; увидев ее, он подмигнул. Женщина скривилась.

– Наследила на полу… – буркнула она.

– Я пошла, – сказала Тереса. – Большое вам спасибо, сеньора.

– Пока, Тересита, – сказал мужчина. – Приходи когда хочешь.

Роса проводила ее до дверей. В коридоре Тереса ей шепнула:

– Росита! Дай мне, пожалуйста, синюю ленту. Которую ты в субботу надевала. Я сегодня принесу.

Роса кивнула и приложила палец к губам. Потом исчезла во тьме коридора и вскоре вернулась, осторожно ступая.

– На, – сказала она, хитро поглядывая на подругу. – Зачем тебе? Куда ты идешь?

– У меня свидание, – сказала Тереса. – Меня мальчик пригласил в кино.

Глаза у нее блестели. Кажется, она радовалась.

Мелкий дождик шевелил листья на Камфарной. Альберто зашел в угловой магазин, купил пачку сигарет и направился к проспекту Ларко. Проносились машины, яркие капоты последних моделей выделялись в сереньком воздухе. Народу было много. Он засмотрелся на высокую, гибкую девицу в черных брючках. Автобус-экспресс все не шел. Рядом смеялись два паренька. Он узнал их не сразу, покраснел, буркнул «привет»; они кинулись к нему.

– Куда ты провалился? – спросил один, в спортивном костюме и с петушиным хохолком. – Нет тебя и нет!

– Мы уж думали, ты переехал, – сказал другой, низенький, жирный, в мокасинах и пестрых носках. – Сто лет тебя не видели!

– Я теперь живу на Камфарной, – сказал Альберто. – А вообще-то я в интернате, в военном училище. Нас только по субботам отпускают.

– В военном училище? – сказал петушок. – За что это тебя? Вот жуть!

– Да нет, ничего. Привыкнуть можно.

Подошел переполненный экспресс. Они стояли, держась за поручни. Альберто думал о тех, с кем он ездит вместе по субботам в автобусах и в трамваях, – запах грязи и пота, галстуки кричащих расцветок… А тут, в экспрессе, куда ни глянь – чистые рубашки, приличные лица, улыбки.

– А где ж твоя машина? – спросил Альберто.

– Машина? – сказал толстый. – Это отцовская. Он мне больше не дает. Я ее грохнул.

– Ты что, не знаешь? – заволновался петух. – Не слыхал про гонки на Набережной?

– Нет, не слыхал.

– Где ты живешь? Наш Мексиканец – будь здоров! – затараторил и заулыбался петух. – Они поспорили с этим психом Хулио, ну с Французской, помнишь?… Поспорили, значит, кто кого обгонит на Набережной. Дождь, понимаешь, а им хоть бы что. Я, конечно, с ними, за второго пилота. Психа сцапали, а мы – ничего, удрали. С вечеринки ехали, сам понимаешь…

– И грохнулись? – спросил Альберто.

– Это потом, в Акотонго. Ему вздумалось попетлять. Напоролся на столб. Видишь, тут шрам? А ему – хоть бы что! Везет… Нет на свете справедливости!

Мексиканец блаженно улыбался.

– Молодец, – сказал Альберто. – Как там у нас вообще?

– Порядок, – сказал Мексиканец. – Мы теперь по будним дням не собираемся, у девчонок экзамены. Времена меняются. Их всюду с нами пускают – и в кино, и на танцы. Цивилизуются старушки. Богач теперь с Эленой.

– Ты с Эленой? – спросил Альберто.

– Завтра месяц, – сказал Богач и покраснел.

– Ее с тобой пускают?

– А как же! Сама мамаша к завтраку приглашает. Ой, да ты ж за ней бегал!

– Я? – сказал Альберто. – Вот еще!

– Бегал, бегал! – настаивал Богач. – Еще как с ума сходил. Помнишь, мы тебя учили танцевать? Ну, у Эмилио. Показывали, как ей объясниться.

– Да, было времечко! – сказал Мексиканец.

– Рассказывай, – сказал Альберто. – Врешь ты все.

– Эй, вы! – сказал Богач, вглядываясь в глубь экспресса. – А я чего увидел!

Он протолкался к задним местам. Мексиканец и Альберто последовали за ним. Девушка, чуя опасность, уставилась на мелькающие деревья бульвара. Она была хорошенькая, кругленькая; носик ее трепетал, как у кролика, и стекло запотело.

– Привет, душечка! – пропел Богач.

– Не лезь к моей девочке, – сказал Мексиканец. – В морду схлопочешь.

– И пожалуйста, – сказал Богач. – Я готов за нее умереть. – Он театрально распростер руки. – Я ее люблю.

Оба заржали. Девушка смотрела на деревья.

– Не слушай его, – сказал Мексиканец. – Он хам. Извинись перед дамой.

– Ты прав, – сказал Богач. – Я хам, но я искренне каюсь. Прости меня! Скажи, что ты меня простила, или я не отвечаю за себя!

– Бессердечная! – вскричал Мексиканец. Альберто тоже глядел в окно; листва была мокрая, мостовая блестела. Поток машин несся навстречу за деревьями бульвара. Разноцветные здания Оррантии остались позади. Теперь дома были серые, низенькие.

– Никакого стыда! – сказала пожилая женщина. – Оставьте девочку в покое!

Ребята хохотали. Девушка на секунду оторвалась от улицы и метнула по сторонам быстрый, беличий взгляд. Улыбка сверкнула и исчезла.

– С удовольствием, сеньора, – сказал Мексиканец и обернулся к девушке. – Простите нас великодушно, сеньорита.

– Мне выходить, – сказал Альберто и протянул им руку. – Пока.

– Пошли с нами, – сказал Мексиканец. – Мы в кино. И для тебя девочка есть. Подходящая.

– Не могу, – сказал Альберто. – У меня свидание.

– В Линсе? – хихикнул Богач. – Желаем удачи! Не пропадай, заходи. Все тебя вспоминают.

«Так я и знал. Некрасивая», – подумал он, как только увидел ее на первой ступеньке. И быстро сказал:

– Здравствуйте. Тереса дома?

– Это я.

– У меня к вам порученье от Араны. От Рикардо Араны.

– Входите, – сдержанно сказала девушка. – Садитесь.

Альберто осторожно сел на край стула. Не сломается? В просвет занавески он видел кусочек кровати и большие темные женские ноги. Девушка стояла рядом с ним.

– Арана не мог прийти, – сказал Альберто. – Не повезло – без увольнительной оставили. Он мне сказал, что у вас свидание, и просил за него извиниться.

– Без увольнительной? – разочарованно сказала Тереса. Ее волосы были подвязаны синей лентой.

«Интересно, целовались они?» – подумал Альберто.

– Бывает, – сказал он. – Не повезло. Он придет в ту субботу.

– Кто там? – спросил ворчливый голос. Ноги исчезли. И почти сразу над занавеской показалось жирное лицо.

Альберто встал.

– Это приятель Араны, – сказала Тереса. – Его зовут…

Альберто назвался и почувствовал в своей руке жирную, потную ладонь, студенистую, как медуза. Жеманно улыбаясь, женщина затараторила. В бурном потоке ее речи мелькали формулы вежливости, которых он не слышал с детства, карикатурные штампы, преувеличенно-пышные эпитеты, почтительные обращения, бесчисленные вопросы.

– Сидите, сидите, – тараторила женщина, неуклюже, как бегемот, сгибая жирное тело. – Не стесняйтесь, будьте как дома, мы люди бедные, но честные, да, зарабатываю на хлеб, бьюсь, можно сказать, в поте лица, я, знаете, портниха, Тересе дала образование, я ей тетя, она, бедняжечка, сирота, представьте себе, буквально всем мне обязана, сидите, сидите, сеньор дон Альберто.

– Арану оставили без увольнительной, – сказала Тереса, стараясь не смотреть на тетю и Альберто. – Сеньор пришел по его поручению.

«Сеньор?» – подумал Альберто. Он постарался поймать ее взгляд, но теперь она смотрела в пол. Женщина выпрямилась и распростерла руки. Улыбка исчезла, но еще улыбались скулы, широкий нос, свиные глазки, полузакрытые мешками век.

– Бедненький, – говорила она. – А матери-то каково, у меня тоже детки были, я знаю, что такое материнские слезы, всех Господь прибрал, вам этого не понять; в ту субботу, значит, придет; вот она, жизнь-то, а вам, молодым, лучше про такое и не думать; вот что вы мне скажите, куда вы поведете Тереситу?

– Тетя, – сказала Тереса, и губа ее дернулась. – Он зашел передать поручение. Он совсем не…

– Вы обо мне не беспокойтесь, – великодушно, смиренно, понимающе говорила тетка. – Молодым без нас-то лучше, сама была молодая, а вот и старость пришла, да, жизнь, она это… и вас припечет, плохо старым-то, вот слепну…

– Тетя, – снова сказала девушка. – Пожалуйста…

– Если разрешите, – сказал Альберто, – мы можем пойти в кино. Если вы не против.

Девушка опять смотрела в пол. Она молчала и не знала, куда девать руки.

– Приведите ее пораньше, – сказала тетка. – Молодым поздно гулять нельзя, дон Альберто. – Она обернулась к Тересе. – Иди-ка сюда. С вашего разрешения, сеньор…

Она взяла Тересу за руку и повела в другую комнату. Слова долетали до него плохо, точно их уносил ветер, – он разбирал каждое в отдельности, но связи не находил. С грехом пополам он понял, что Тереса не хочет идти, а тетка, не отвечая ей прямо, набрасывает крупными мазками портрет Альберто, вернее – некоего идеального существа, богатого, красивого, шикарного, – словом, мужчины что надо.

Занавеска приподнялась. Альберто улыбался. Тереса сжимала руки: она была смущена и недовольна еще больше, чем раньше.

– Идите, – сказала тетка. – Она у меня воспитанная. Я ее не со всяким пущу. Не поверите, она очень работящая, даром что тощенькая.

Тереса пошла к дверям и пропустила его вперед. Дождик перестал, но пахло сыростью, и скользко блестел асфальт. Альберто пошел с краю тротуара. Вынул сигареты, закурил. Взглянул на Тересу искоса. Она ступала неуверенно, мелкими шагами и смотрела вперед. Молча дошли они до угла. Тереса остановилась.

– Мне сюда, – сказала она. – У меня тут рядом подруга. Спасибо за все.

– За что? – сказал Альберто.

– Пожалуйста, извините тетю, – сказала Тереса. Теперь она смотрела ему в глаза и казалась много спокойней. – Она хорошая, так для меня старается.

– Да, – сказал Альберто. – Она очень милая. Такая любезная.

– Только говорит много, – вдруг сказала Тереса и засмеялась.

«Некрасивая, а зубы хорошие, – подумал Альберто. – Интересно, как он ей объяснялся?»

– Арана рассердится, что ты со мной пошла?

– А ему-то что? – сказала она. – Мы первый раз собирались встретиться. Разве он вам не сказал?

– Почему ты говоришь мне «вы»? – спросил Альберто.

Они стояли на углу. По улице ходили люди. Снова накрапывал дождик. Легкий, негустой туман спускался на них.

– Ладно, – сказала Тереса. – Давай на «ты».

– Давай, – сказал Альберто, – на «вы» трудно, как старики.

Они помолчали. Альберто бросил сигарету и притушил ногой.

– Ну, – сказала Тереса, протягивая ему руку, – до свиданья.

– Вот что, – сказал Альберто. – К подруге сходишь завтра. Пошли в кино.

Она стала серьезной.

– Не стоит, – сказала она. – Правда. Ты, наверное, занят.

– Все равно, – сказал Альберто. – А вообще-то не занят, честное слово.

– Ну что ж, – сказала она и протянула руку ладонью вверх. Она смотрела в небо, и он увидел, что глаза у нее светятся.

– Дождь идет.

– Моросит.

– Сядем в экспресс…

Они пошли к проспекту Арекипа. Альберто закурил.

– Только что одну бросил… – сказала Тереса. – Ты много куришь?

– Нет. Я только в свободные дни.

– А там у вас нельзя?

– Нельзя. Но мы курим потихоньку.

Теперь дома были выше, кварталы – длиннее, и больше попадалось прохожих. Какие-то парни в рубашках что-то крикнули Тересе. Альберто дернулся к ним, она его удержала.

– Брось, – сказала она. – Не обращай внимания. Глупости.

– Нельзя приставать к девушке, если она не одна, – сказал Альберто. – Это хамство.

– У вас в училище все отчаянные!

Альберто покраснел от удовольствия. Вальяно прав: бабам кадеты нравятся, не в центре, конечно, а вот в таких районах. Он заговорил об училище, о распрях между курсами, о строевых занятиях, о ламе и о собачке Худолайке. Тереса слушала его внимательно и смеялась где нужно. Потом она рассказала ему, что работает в центре, в конторе, а раньше училась на курсах стенографии и машинописи. На остановке «Школа Раймонди» они сели в экспресс и слезли на площади Генерала Сан-Мартина. Богач и Мексиканец слонялись по тротуару. Они оглядели Тересу с головы до ног; Мексиканец улыбнулся и подмигнул Альберто.

– Что ж вы не в кино?

– Дамы не явились, – сказал Богач. – Пока! Заходи.

Он услышал, что они шушукаются за его спиной; и ему показалось, что косые усмешки густо, как дождик, посыпались на него со всех сторон.

– На какую картину ты хочешь? – спросил он.

– Не знаю, – сказала она. – Все равно.

Альберто купил газету и стал читать с выражением названия картин. Тереса смеялась, прохожие оборачивались. Наконец решили идти в «Метро». Альберто купил два билета. «Если б Арана знал, на что пошли его деньги, – думал он. – И к Золотым Ножкам не попаду…» Он улыбнулся Тересе, и она улыбнулась ему. Они пришли рано, зал был полупустой. Альберто разошелся; он не стеснялся Тересы и с ней пустил в ход все остроты, словечки, анекдоты, подхваченные у ребят.

– Это кино красивое, – сказала она. – Шикарное.

– Ты тут не была?

– Нет. Я редко хожу в центре. Работа поздно кончается, в полседьмого.

– А ты любишь кино?

– Ой, очень! Я смотрю каждое воскресенье. Только там, у нас.

Картина была цветная, с танцами. Танцор-эксцентрик смешил вовсю – путал имена, спотыкался, гримасничал, косил. «Кривляется, как баба!» – подумал Альберто и обернулся; Тереса не сводила глаз с экрана, самозабвенно полуоткрыв рот. Позже, когда они вышли, она заговорила о картине, как будто он ее не видел. Она расписывала туалеты, драгоценности и, вспоминая комические сцены, хохотала до упаду.

– У тебя хорошая память, – сказал он. – Как ты все это помнишь?

– Я ж тебе говорила, люблю смотреть кино. Прямо все забываю, будто в рай попала.

– Да, – сказал он. – Я видел. Ты была как зачарованная.

Подошел экспресс; они сели рядом. Площадь Сан-Мартина была полна народу – посетители хороших кино шли в свете фонарей. Квадрат мостовой кишел машинами. Не доезжая до остановки «Школа», Альберто дернул звонок.

– Меня не надо провожать, – сказала она. – Я одна дойду. Ты и так на меня потратил столько времени!

Он не послушался. Они пошли в дебри Линсе [10] по темноватой улице. Навстречу проходили парочки; некоторые, завидев их, переставали целоваться и отрывались друг от друга.

– Ты правда был не занят? – сказала Тереса.

– Честное слово.

– Я тебе не верю.

– Нет, правда. Почему ты не веришь? Она не сразу решилась ответить.

– У тебя есть девушка?

– Нет, – сказал он, – нету.

– Так прямо и нету! Ну было, наверное, очень много.

– Не то чтоб много, – сказал Альберто. – Так, несколько. А у тебя было много мальчиков?

– У меня? Совсем не было.

«А если я сейчас ей объяснюсь?» – подумал Альберто.

– Неправда, – сказал он. – Наверное, очень много.

– Не веришь? Хочешь, я тебе скажу? Меня еще ни один мальчик не водил в кино.

Они ушли далеко от проспекта Арекипа, от двух непрерывно движущихся рядов машин. Улица стала уже, сумрак – гуще. С деревьев сыпались невидимые капли, оставшиеся после дождика на ветках и листьях.

– Значит, сама не хотела.

– Ты про что?

– Не хотела, чтоб за тобой ухаживали. – Он замялся. – У всех хорошеньких девушек есть поклонники.

– Ну! – сказала Тереса. – Я не хорошенькая. Думаешь, я не знаю?

Альберто запротестовал.

– Я лучше тебя почти никого не видел, – твердо сказал он.

Она снова взглянула на него.

– Ты нарочно? – пробормотала она.

«Чурбан я, чурбан», – думал Альберто. По асфальту постукивали Тересины каблучки; она шагала мелко – два шага на его шаг, – голову склонила, сжала губы, скрестила на груди руки. Лента то казалась черной и сливалась с волосами, то вспыхивала синим в лучах фонаря, то снова таяла в темноте. Они молча дошли до ее дверей.

– Спасибо, – сказала Тереса. – Большое спасибо. Они протянули друг другу руки.

– До свиданья.

Альберто отошел было и вдруг вернулся.

– Тереса.

Она опустила протянутую к звонку руку. Обернулась, удивилась.

– Ты завтра занята?

– Завтра? – сказала она.

– Да. Пойдем в кино. Ладно?

– Нет, не занята. Спасибо.

– Я приду в пять, – сказал он.

Тереса не входила в дом, пока он не скрылся из виду.

Мать открыла ему дверь, и он сразу начал оправдываться. Она вздыхала, в глазах ее был упрек. Они пошли в комнату, сели. Мать молчала и укоризненно смотрела на него. Нестерпимая тоска охватила его.

– Прости, – повторил он еще раз. – Не сердись, мама. Честное слово, я старался уйти, а они не пускали. Я немножко устал. Можно, я пойду лягу?

Мать не ответила; она все так же смотрела на него, и он подумал: «Ну, скоро она начнет?» Она не заставила себя ждать – поднесла руки к лицу и со вкусом зарыдала. Альберто погладил ее по голове. Она спросила, зачем он ее мучает. Он поклялся, что любит ее больше всего на свете, а она сказала, что он циник, весь в отца. Всхлипывая и призывая Бога, она говорила о пирожных и печенье, которые купила за углом и выбирала, а чай остыл, и она так одинока, Господь послал ей горе, чтоб испытать ее дух. Альберто гладил ее по голове и, наклоняясь, целовал в лоб. Он думал: «Вот и на этой неделе я не попал к Золотым Ножкам». Потом она затихла и потребовала, чтоб он пообедал, – ведь она сама стряпала, собственными руками. Он согласился, и, пока он ел овощной суп, мать целовала его и приговаривала: «Ты – моя единственная опора». Она рассказала, что отец сидел еще час и предлагал ей всякое: поехать за границу, развестись, сойтись для отвода глаз, расстаться друзьями, – а она отвергала все без колебаний. Они вернулись в гостиную, он попросил разрешения закурить. Она не возражала, но когда он закурил, расплакалась и принялась говорить о временах, о бренности всего земного и о том, как незаметно дети становятся взрослыми. Она вспомнила свое детство, путешествия по Европе, школьных подруг, блестящую юность, поклонников, великолепные партии, от которых она отказалась ради этого человека, а он теперь губит ее, губит!… Понизив голос и глядя печально, она говорила о муже. Раньше он был не такой, повторяла она, и вспоминала, какой он был спортсмен, как всех обыгрывал в теннис, как элегантно одевался, как они после свадьбы ездили в Бразилию и гуляли, взявшись за руки, по пляжу Ипанема. «Его погубили приятели! – восклицала она. – Лима – истинный Вавилон. Но я спасу моего мужа, я молюсь за него!» Альберто молча ее слушал и думал о том, что скажет Холуй, когда узнает про кино и о том, что Богач с Эленой, и об училище, и о ребятах, у которых не был года три. Мать зевнула. Альберто встал, пожелал ей спокойной ночи и пошел к себе. Он начал раздеваться, как вдруг увидел на столике конверт, на котором печатными буквами было написано его имя. Он открыл конверт; там лежала бумажка в пятьдесят солей.

– Это он тебе оставил, – сказала мать с порога. И вздохнула: – Я приняла. Бедный мой мальчик, не страдать же тебе из-за меня!

Он обнял ее, поднял, покружил по комнате, крикнул: «Все будет хорошо, мамочка, я для тебя все сделаю!» Она блаженно улыбалась и повторяла: «Нам никто не нужен». Целуя ее и обнимая, он попросил разрешения выйти.

– На минутку, – говорил он. – Подышать немножко.

Она нахмурилась, но пустила. Он снова повязал галстук, надел пиджак, причесался и вышел. Мать крикнула ему из окна:

– Не забудь перед сном помолиться!

Это Вальяно сообщил им ее прозвище. Как-то ночью, в воскресенье, когда кадеты стаскивали выходную форму и извлекали из кепи пачки тайком пронесенных сигарет, Вальяно возвысил голос и хрипло рассказал им про бабу из четвертого квартала Уатики [11]. Его бычьи глаза вращались, как металлический шарик в магнитном поле. Он захлебывался от восторга.

– Заткнись, чучело, – сказал Ягуар. – Надоел.

Но тот говорил и говорил, прибирая постель. Кава спросил его с койки:

– Как, ты сказал, ее зовут?

– Золотые Ножки.

– Наверно, новенькая, – сказал Арроспиде. – Я там у них всех знаю, а такой не помню.

На следующее воскресенье Кава, Ягуар и Арроспиде уже сами рассказывали о ней, смеясь и подталкивая друг друга. «Говорил я! – торжествовал Вальяно. – Всегда меня слушайтесь». Еще через неделю ее знало полвзвода, и слова «Золотые Ножки» звучали для Альберто привычно, как знакомая мелодия. Многозначительные, хоть и не слишком конкретные, намеки разжигали его воображение. Во сне это прозвище обрастало странными, противоречивыми, соблазнительными деталями, а женщина была все такая же – и всегда другая, она исчезала, когда он хотел ее коснуться или открыть ее лицо, и от этого он разгорался еще сильней или растворялся в безграничной нежности, и тогда ему казалось, что он не выдержит, умрет от нетерпения.

Он сам говорил о ней чуть ли не больше других. Никто и не думал, что он знает понаслышке о кварталах Уатики – так много рассказывал он забавных случаев и мнимых приключений. Но от этого ему не было легче; чем больше расписывал он свои любовные успехи, чем больше ржали приятели, тем сильнее он боялся, что никогда ему не быть с женщиной наяву, а не во сне; и он умолкал и клялся себе, что в следующую же субботу отправится туда, к ней, хотя бы ради этого пришлось украсть двадцать солей или даже подцепить сифон.

Он вышел на пересечении улицы 28 Июля и улицы Уилсона. «Мне пятнадцать, – думал он. – Но я выгляжу старше. Беспокоиться нечего». Он закурил, затянулся два раза, бросил сигарету. Народу на проспекте было еще больше. Он пересек трамвайную линию и попал в густую толпу рабочих и служащих, гладковолосых метисов, приплясывающих на ходу, медных индейцев, улыбчивых чоло. Он понял, что площадь Победы – рядом, потому что почти осязаемо пахло креольской стряпней, шкварками, колбасой, водкой, похмельем, потом и пивом.

Он пересек огромную, шумную площадь Победы, увидел каменного инка, указующего на запад, и вспомнил, как Вальяно говорил: «Ну и похабник этот Манко Капак [12] – дорогу в бордель показывает». Он медленно продвигался в толпе, задыхаясь от вони. В слабом свете редких фонарей смутно вырисовывались профили мужчин, которые проходили, косясь в сторону одинаковых домишек. На углу проспекта и Уатики, в заведении одного японца, ругались на все голоса. Мужчины и женщины яростно бранились у заставленного бутылками стола. Он постоял на углу, засунув руки в карманы и вглядываясь в лица; у одних глаза были остекленелые, у других как будто веселые.

Он обдернул пиджак и вступил в четвертый, самый злачный квартал. На лице его блуждала презрительная полуулыбка, а в глазах была тоска. Пройти предстояло несколько метров – он помнил твердо, что Золотые Ножки обитает во втором от угла доме. В дверях стояли друг за другом трое. Альберто заглянул в окно. Крохотный деревянный тамбур, освещенный красным светом стул, выцветшее фото на стене, скамеечка у самого окна. «Низенькая», – разочарованно подумал он. Кто-то тронул его за плечо.

– Эй, парень, – сказал кто-то, дыша луковой вонью. – Ты что, слепой или чересчур шустрый?

Фонари освещали мостовую, красный свет был слабым, и Альберто не мог разглядеть, кто с ним говорит. Только сейчас он понял, что тут, на Уатике, люди лепились к стенам – где потемней,– а тротуар был пуст.

– Ну? – сказал мужчина. – Как порешили?

– Что вам нужно? – спросил Альберто.