VIII

Они пришли после обеда, нахлынули, как наводнение. Альберто услышал их издали: сначала донесся глухой топот ног по траве, потом неистовая барабанная дробь – они пересекали плац, – и вдруг совсем рядом, во дворе, раздался дикий гам, грохот сотен ботинок по асфальту. В ту минуту, когда шум достиг предела, двери казармы распахнулись настежь и на пороге показались знакомые фигуры и лица. Несколько голосов отрывисто выкрикнули имена – его и Ягуара. Ввалившись в спальню, кадеты разделились на два потока: один устремился к нему, другой – вглубь, туда, где стояла Ягуарова койка. Впереди кадетов, приближавшихся к Альберто, шел Вальяно; ребята энергично жестикулировали, глаза их горели любопытством. Окруженный десятками глаз, под градом непрерывных вопросов, Альберто испугался. На один миг ему показалось, что они пришли линчевать его. Он попытался было улыбнуться, но понял, что они бы все равно не увидели: бинты закрывали лицо. Раздались вопли: «Вампир! монстр! чудовище!» Потом посыпались вопросы. Он начал говорить – говорил хрипло, с трудом, притворяясь, будто его душат бинты. «Несчастный случай, – хрипел он. – Я только сегодня утром вышел из госпиталя». – «Да, попортили тебе рожу», – говорил Вальяно; другие вторили: «Как пить дать останешься без глаз! Будешь тогда не Писатель, а Кривой». С расспросами не приставали, подробностями никто не интересовался, все наперебой шутили, выдумывали новые прозвища, подсмеивались. «Меня сшибла машина, – сказал Альберто. – Я шлепнулся лицом на мостовую на проспекте Второго мая». А сжимавшее его кольцо кадетов уже редело: одни расходились по койкам, другие подходили поближе и потешались над его бинтами. Вдруг кто-то крикнул: «Держу пари, что это все вранье. Ягуар и Писатель подрались». Громовой хохот потряс казарму. Альберто с благодарностью подумал о фельдшере: бинты закрывали лицо, никто не мог ни о чем догадаться. Единственным глазом Альберто видел Вальяно – тот стоял перед ним, Арроспиде и Монтеса. Он видел их, как сквозь туман. Но ясно ощущал присутствие всех остальных, слышал голоса, подтрунивавшие – хотя и не слишком смело – над ним и Ягуаром. «Что ты сделал с нашим Писателем, Ягуар?» – спрашивал один. Другой обращался к Альберто: «Значит, царапаешься, как баба?». Альберто тщетно пытался различить сквозь общий шум голос Ягуара. Увидеть его он тоже не мог: шкафы, койки, кадеты заслоняли его. Смех и шутки не прекращались; особенно выделялся язвительный, тонкий голос Вальяно. Негр был неистощим.

Вдруг в казарме четко прозвучал голос Ягуара: «А ну довольно! Хватит!» И сейчас же голоса смолкли, раздавались только отдельные вкрадчивые и боязливые смешочки. Здоровым глазом – веко дергалось – Альберто заметил, что кто-то направился к койке Вальяно, схватился руками за верхние нары, подтянулся, легко взлетел, встал на шкаф и ушел из поля зрения; теперь видны были только длинные ноги и синие носки, неряшливо спускавшиеся на коричневые – того же цвета, что и шкаф, – ботинки. Остальные все еще ничего не замечали – посмеивались исподтишка. Когда Альберто услышал громкий голос Арроспиде, умом он еще не осознал, что сейчас может произойти что-то необычайное, но телом уже почувствовал: он весь напрягся, до боли прижался плечом к стене. «Стой, Ягуар, погоди, брось кричать, Ягуар!» – проорал Арроспиде, не переводя дыхания. Наступила полная тишина, и все обернулись ко взводному; Альберто не видел его лица – бинты мешали поднять голову, он по-прежнему видел лишь неподвижно свисающие ботинки, глаз закрывался, наступала темнота, потом опять появлялись ботинки. Арроспиде повторял с ожесточением: «Стой, Ягуар! Погоди, Ягуар!» Альберто уловил какой-то новый шум: кадеты приподнимались на койках и вытягивали шеи в сторону Вальяно.

– Что такое? – сказал наконец Ягуар. – В чем дело, Арроспиде? Чего тебе надо?

Не двигаясь с места, Альберто смотрел на стоявших близ него кадетов; их глаза двигались, словно маятники: вправо – влево, вправо – влево, от одного конца спальни к другому, от Арроспиде к Ягуару.

– Давай поговорим, Ягуар! – сказал Арроспиде.– Нам тебе много нужно сказать, так что брось эти команды, понятно? У нас тут много чего произошло с тех пор, как Гамбоа посадил тебя в карцер.

– Я не люблю, когда со мной говорят в таком тоне, – сказал Ягуар вполголоса, но твердо. Если бы не было так тихо, его едва бы услышали. – Хочешь со мной поговорить – слезай со шкафа и подойди ко мне, как воспитанные люди.

– А я невоспитанный, – сказал Арроспиде.

«Совсем сбесился, – подумал Альберто. – Вон какой злой! Он не драться хочет с Ягуаром, а унизить его перед всеми».

– Неправда, ты хорошо воспитан, – сказал Ягуар. – Как же, у вас в Мирафлоресе все хорошо воспитаны.

– Сейчас я говорю с тобой как взводный, Ягуар. Не старайся затеять драку, не будь трусом. Потом – ладно, твоя воля. А сейчас давай поговорим. Здесь произошли очень странные вещи, понятно? Знаешь, что было, когда ты попал в карцер? Спроси у любого. Офицеры и сержанты с ума посходили. Заявились в спальню, отперли все шкафы, забрали карты, бутылки, отмычки. А потом как посыпались на нас докладные и взыскания! Теперь почти весь взвод не скоро выйдет на улицу.

– Ну и что? – сказал Ягуар. – А я тут при чем?

– Ты еще спрашиваешь?

– Да, – сказал Ягуар спокойно. – Я еще спрашиваю.

– Ты сам говорил Питону и Кудрявому, что, если тебя накроют, ты потянешь за собой всех. Так ты и сделал. Знаешь, кто ты такой? Ты стукач, Ягуар. Ты всех нас предал, иуда, сучий ты потрох. Я тебе скажу от всех: о тебя даже руки марать не хочется. Ты просто дрянь, Ягуар. Никто тебя больше не боится – понял?

Альберто слегка повернулся и запрокинул голову – так он мог хоть что-то видеть. Отсюда, снизу, Арроспиде казался еще больше: волосы у него были всклокочены, длинные руки и ноги подчеркивали худобу. Он сидел, расставив ноги, сжав кулаки, и морщился. «Чего ждет Ягуар?» Альберто опять видел все как в тумане: веко лихорадочно билось.

– Значит, по-твоему, я стукач, – сказал Ягуар. – Так? Скажи, Арроспиде, так я тебя понял или нет?

– Я уже сказал! – крикнул Арроспиде. – И не я один. Вся казарма скажет: ты стукач, Ягуар.

Вдруг послышались торопливые шаги – кто-то пробежал по комнате, мимо шкафов и неподвижных кадетов и остановился в поле зрения Альберто. Это был Питон.

– А ну слезай оттуда, гад! – закричал Питон. – Слезай, слышишь?

Он стоял у шкафа, его взлохмаченная голова дергалась в полуметре от ботинок и синих носков. «Я знаю, что сейчас будет, – подумал Альберто. – Он схватит его за ноги и сбросит на пол». Но Питон не пускал в ход руки, он только вызывающе кричал:

– Слезай, а ну слезай!

– Отойди, Питон, – сказал Арроспиде, не глядя на него. – Я не с тобой разговариваю. Проваливай. И не забудь: ты тоже говорил про Ягуара.

– Ягуар, – сказал Питон, глядя на Арроспиде маленькими горящими глазками, – не слушай ты его. Я только одну минуту так думал, а теперь уже нет. Скажи ему, что все это выдумки, что его убить мало. Слезай со шкафа, Арроспиде, если ты не трус.

«Он настоящий друг, – подумал Альберто. – Я так Холуя не защищал».

– Ты стукач, Ягуар, – повторил Арроспиде. – Еще раз говорю: стукач поганый.

– Это он заварил всю кашу, Ягуар! – заорал Питон. – Не слушай его, Ягуар. Мы никто не верим! А ну, кто посмеет? Это вранье, Ягуар, набей ему харю.

Альберто сидел на постели в том же положении. Глаз жег раскаленным углем, и он почти все время держал его закрытым. Когда он открывал глаз, ему казалось, что ноги Арроспиде и лохматая голова Питона где-то прямо у его лица.

– Оставь его, Питон, – сказал Ягуар. Он говорил все так же медленно, спокойно. – Не надо меня защищать.

– Ребята, – крикнул Арроспиде, – вы слышали? Это он. Он даже отрицать не смеет. Он стукач и трус. Ты слышишь меня, Ягуар? Я сказал, что ты стукач и трус.

«Чего он ждет?» – думал Альберто. Под бинтами ожила боль, она терзала теперь все лицо. Но он ее почти не чувствовал; он весь сжался, он ожидал, когда же Ягуар откроет рот и назовет перед всеми его имя, бросит его, точно объедки псам, и все кадеты обернутся к нему и посмотрят удивленно и злобно.

Но Ягуар говорил, с каждым новым словом все больше зверея:

– Кто еще с этой белой дрянью из Мирафлореса? Ну говорите: «Ягуар – трус!» Я хочу знать, кто еще против меня.

– Никто, Ягуар! – крикнул Питон. – Не слушай ты его. Разве не видишь, он просто треплет языком?

– Все против тебя, – сказал Арроспиде. – Посмотри на них, и ты сразу поймешь, Ягуар. Все презирают тебя.

– Я вижу только трусов, – сказал Ягуар. – Больше ничего. Трусливых баб.

«Он не хочет, – подумал Альберто. – Почему-то боится меня выдать».

– Стукач! – закричал Арроспиде. – Стукач! Стукач!

– Ну что же вы? – сказал Ягуар. – Смотреть противно, до чего ж вы трусы. Почему никто не кричит? Что же вы так боитесь?

– Давайте, ребята! – крикнул Арроспиде. – Скажите ему в лицо, кто он такой. Скажите.

«Не скажут, – подумал Альберто. – Никто не посмеет». Арроспиде яростно скандировал: «Стукач, стукач», и в разных углах невидимые союзники начали присоединяться к нему, повторяя это слово вполголоса, едва раскрывая рот. Гул постепенно рос, как на уроках французского, и Альберто стал различать отдельные голоса: свистящий голос Вальяно, певучий тенор Киньонеса и другие голоса, выделявшиеся из общего, уже могучего хора. Он встал и огляделся: повсюду он видел одновременно открывавшиеся и закрывавшиеся рты. Зрелище зачаровало его, страх неожиданно пропал, он уже не боялся, что раздастся его имя и гнев, направленный на Ягуара, обрушится на него. Его собственные губы начали тихо шептать под спасительными бинтами: «Стукач, стукач». Потом он закрыл глаз, вздувшийся пылающим комом, и уже не видел, что было, пока не началась свалка: шкафы тряслись, койки скрипели, и над общим монотонным гулом гремела брань. И все-таки первым начал не Ягуар. Позже Альберто узнал, что начал Питон – схватил Арроспиде за ноги и стянул его на пол. Только тогда вмешался Ягуар, он прибежал с другого конца комнаты, и никто не помешал ему, хотя, когда он пробегал мимо, все скандировали еще громче, кричали ему в лицо. Ему дали добежать до того места, где Арроспиде и Питон катались по полу, наполовину скрывшись под койкой Монтеса; кадеты не двинулись даже тогда, когда Ягуар, не сгибаясь, начал яростно пинать Арроспиде ногами, будто мешок с песком. Потом, Альберто помнил, поднялся гам и топот: кадеты сбегались со всех сторон к центру казармы. Он откинулся назад на койке, чтобы его не задели, и прикрыл лицо руками. Из своего укрытия он урывками видел, как один за другим кадеты налетали на Ягуара, как они подняли его, оттащили от Арроспиде и Питона, повалили на пол, и в нараставшей буче Альберто узнавал лица Вальяно и Месы, Валдивии и Ромеро и слышал, как они подхлестывали друг друга: «Бей его!», «Стукач поганый!», «Душу из него вытряхнем!», «Думал, сильнее его нет, дерьмо такое!» И Альберто подумал: «Они убьют его. И Питона тоже». Но длилось все недолго. Вскоре раздался свисток, голос сержанта приказал записать трех последних, и шум и драка прекратились, как по волшебству. Альберто сразу очнулся, выбежал и одним из первых стал в строй. Потом стал искать глазами Арроспиде, Ягуара, Питона, но их еще не было. Кто-то сказал: «Они пошли в умывалку. Дай Бог, чтобы никто их не увидел, пока не умоются. Хватит, поскандалили».

Лейтенант Гамбоа вышел из комнаты, остановился на минуту в коридоре и вытер пот со лба. Он сильно вспотел. Только что он закончил письмо жене; теперь надо было отдать его дежурному офицеру, чтобы отправить дневной почтой. Он ступил на плац. Сам того не желая, направился к «Жемчужине». Пересекая зеленый луг, он еще издали увидел Паулино – тот ломал своими грязными руками булочки, чтобы вложить туда сосиски и продать кадетам на перемене. Почему не приняли никаких мер против Паулино? Ведь он, Гамбоа, в своем донесении сообщал, что метис торгует сигаретами и спиртом. Кто этот Паулино – настоящий владелец «Жемчужины» или только ширма? Но ему осточертело все, и он выкинул из головы эти мысли. Взглянул на часы: через два часа кончится его дежурство, и он будет свободен на целые сутки. Куда деться? Ему не хотелось сидеть одному в пустынном доме, нервничать и скучать. Можно навестить кого-нибудь из родных – они всегда принимают его с радостью и жалуются, что он редко заходит. А вечером можно пойти в кино, у них там всегда идут военные или гангстерские фильмы. Еще женихом он ходил с Росой в кино каждое воскресенье, утром и вечером, а иногда они смотрели один фильм по два раза. Он смеялся над ней, когда она плакала от мексиканских мелодрам, а когда она порывисто хватала его за руку, как бы прося защитить, его охватывали тайный трепет и восторг. С тех пор прошло уже без малого три года. Раньше он только строил планы на будущее и никогда не думал о прошлом, как в эти последние недели. Он добился чего хотел, и пока никто не посягал на место, занятое им по окончании военной школы. Почему же с тех пор, как начались все эти неприятности, он все чаще вспоминает с горечью свою юность?

– Чего желаете, сеньор лейтенант? – сказал Паулино, поклонившись.

– Бутылку колы.

Сладкий газированный напиток показался ему отвратительным. Стоило ли тратить столько времени на заучивание скучных страниц всех этих кодексов и уставов, стратегии и военной географии? «Дисциплина и порядок суть основы всякого права, – процитировал Гамбоа с горькой усмешкой, – а также необходимые условия нормальных общественных отношений. Для достижения дисциплины и порядка следует подчинять жизнь законам». Капитан Монтеро заставил их вызубрить даже все введения к уставу. Его прозвали «буквоедом» за любовь к точным цитатам. «Прекрасный преподаватель, – подумал Гамбоа. – И настоящий офицер. Неужели до сих пор гниет в гарнизоне Борха?» Вернувшись из Чоррильоса, Гамбоа стал во всем подражать капитану Монтеро. Его назначили в Аякучо, и скоро он завоевал там репутацию сурового человека. Офицеры называли его прокурором, а солдаты – врединой. Все посмеивались над его чрезмерной строгостью, но он знал, что в глубине души ему удивляются, его уважают. Его рота была самой дисциплинированной и обучена лучше всех. Он даже не наказывал солдат; после усиленных тренировок и многократных указаний все шло у него как по маслу. Поддерживать дисциплину было для него до сих пор столь же легко и привычно, как повиноваться самому. Он думал, что в военном училище будет то же самое. Теперь он начал сомневаться. Как можно слепо довериться начальству после того, что произошло? Наверное, было бы благоразумнее поступить как все. Наверное, капитан Гарридо прав: устав надо применять осмотрительно и прежде всего надо заботиться о своем благополучии, о своем будущем. Он вспомнил, что вскоре после его назначения в училище у него произошел инцидент с одним сержантом. Наглый индеец смеялся в лицо, когда ему выговаривали. Гамбоа дал ему в морду, а тот сказал сквозь зубы: «Если бы я был кадет, вы бы меня не тронули, сеньор лейтенант». Этот индеец оказался не таким уж дураком.

Он заплатил за колу и пошел назад, к плацу. Утром он подал еще четыре рапорта по поводу краж, спиртного, азартных игр и побегов из училища. По сути дела, больше половины кадетов первого взвода должны бы предстать перед советом офицеров. Все они заслуживают самого сурового наказания, вплоть до увольнения. Его рапорты касались только первого взвода. Бессмысленно обыскивать другие спальни, у кадетов было достаточно времени, чтобы уничтожить или спрятать карты и бутылки. В рапортах Гамбоа даже не упомянул о других ротах; об этом пусть позаботятся остальные офицеры.

Капитан Гарридо рассеянно, прямо при нем, пробежал глазами рапорты. Затем спросил:

– К чему это, Гамбоа?

– Как к чему, сеньор капитан? Я вас не понимаю.

– С этим покончено. Необходимые меры приняты.

– Покончено с делом кадета Фернандеса, сеньор капитан. Но не со всем остальным.

Капитан устало поморщился. Он снова взял в руки бумаги и просмотрел их. Его челюсти двигались, жевали что-то бесцельно и неустанно.

– Я спрашиваю, для чего эти бумаги, Гамбоа? Вы уже сделали мне устное донесение. К чему вся эта писанина? Наказан почти весь взвод. Чего же вы еще хотите?

– Если соберется совет офицеров, потребуют письменные рапорты, сеньор капитан.

– Ах вот что! – сказал капитан. – Вижу, вы никак не хотите расстаться с мыслью о созыве совета. Вы хотите, чтобы мы наложили дисциплинарное взыскание на весь пятый курс.