– Вы знаете, что это такое, кадет?

– Нет, сеньор полковник.

– Конечно, знаете, кадет. Посмотрите. Альберто взял листки и, прочитав несколько строк, понял все.

– Ну а теперь узнаете?

Альберто заметил, что нога пришла в движение. Из-за спинки кресла выглянула голова: Гамбоа смотрел на него. Он мгновенно покраснел.

– Конечно же, знаете, – обрадовался полковник. – Вот это документы, это веские доказательства. А ну-ка, прочтите нам что-нибудь.

Альберто живо припомнилось крещение псов. Впервые за три года он вновь ощутил ту беспомощность, то крайнее унижение, которое он испытал в первые дни пребывания в училище. Только сейчас было гораздо хуже: тогда, по крайней мере, крестили не его одного.

– Я сказал: читайте, – повторил полковник. Сделав над собой огромное усилие, Альберто начал читать. Голос звучал слабо и прерывисто:

– «У нее были длинные и волосатые ноги с такими толстыми ляжками, что она больше походила на животное, чем на женщину. Несмотря на это, проститутка пользовалась в четвертом квартале самым большим спросом, все развратники ходили только к ней».

Он умолк и напряженно ждал, когда голос полковника прикажет ему продолжать.

Но полковник молчал. Альберто чувствовал себя совершенно разбитым. Унижение физически истощало его, размягчало мышцы, затемняло сознание.

– Верните мне эти бумаги, – сказал полковник.

Альберто вернул. Полковник начал медленно их перелистывать, шевеля губами и что-то бормоча. Альберто слышал отрывки полузабытых заглавий – многое он писал уже год назад: «Неисправимая Лула», «Осел и сумасшедшая»…

– Вы знаете, что я обязан сделать с этими бумагами? – спросил полковник. Он слегка прищурил глаза, как бы удрученный неприятной, тяжелой обязанностью. Его голос выражал скуку и горечь: – Не стоит даже созывать совет офицеров, кадет. Я могу немедленно выбросить вас на улицу за разврат. И вызвать отца, чтобы он положил вас в больницу. Может быть, психиатры – вы меня понимаете, кадет? – психиатры смогут вас вылечить. Вот где скандал, кадет. Надо иметь порочную, искалеченную душу, чтобы заниматься подобными вещами. Надо быть совершенно испорченным. Эти бумаги позорят наше училище, позорят всех нас. Вы можете что-нибудь сказать в свою защиту? Говорите, говорите.

– Не могу, сеньор полковник.

– Разумеется, – сказал полковник. – Что вы можете сказать перед лицом неопровержимых улик? Ничего. Скажите мне честно, как мужчина, заслужили ли вы, чтобы вас исключили из училища? Чтобы вас выдали родителям как развратника и растлителя? Заслужили?

– Да, сеньор полковник.

– В этих бумагах ваша гибель, кадет. Неужели вы думаете, что хоть одно учебное заведение примет того, кто исключен за разврат? Это ваша гибель. Да или нет?

– Да, сеньор полковник.

– Что бы вы сделали на моем месте, кадет?

– Не знаю, сеньор полковник.

– А я знаю, кадет. Я выполню свой долг. – Он помолчал. Лицо его смягчилось, подобрело, все тело обмякло, он откинулся на спинку кресла, живот уменьшился, подобрался. Полковник мял свой подбородок, обводил взглядом комнату, – казалось, его терзали сомнения.

Майор и лейтенант сидели неподвижно. Пока полковник думал, Альберто смотрел в натертый паркет, видел ногу, опиравшуюся на каблук, и напряженно ждал, когда же носок опустится и снова начнет ритмично отбивать такт.

– Кадет Фернандес Темпле, – сказал полковник строго. Альберто поднял голову. – Вы раскаиваетесь в содеянном?

– Да, сеньор полковник, – не задумываясь ответил Альберто.

– Я человек чувствительный, – сказал полковник. – Эти бумаги вызывают у меня стыд. Они позорят училище. Смотрите сюда, кадет. Вы прошли военную выучку, вы не кто-нибудь. Ведите же себя как подобает. Вы меня понимаете?

– Да, сеньор полковник.

– Вы обещаете приложить все старания, чтобы исправиться? Обещаете стать примерным кадетом?

– Да, сеньор полковник.

– Видит Бог, – сказал полковник, – я отступаю от своего долга. Я должен был бы немедленно выгнать вас на улицу. Но я не выгоняю – не ради вас, ради нашего священного заведения, ради нашей великой семьи, я дам вам последнюю возможность исправиться. Я оставлю у себя эти бумаги и буду следить за вами. Если ваши начальники скажут мне в конце года, что вы оправдали мое доверие, если ваш послужной лист останется незапятнанным, я их сожгу и позабуду об этой скандальной истории. Если же вы совершите хотя бы один проступок – одного проступка будет достаточно, слышите? – вы понесете заслуженное наказание. Вы меня поняли?

– Да, сеньор полковник. – Альберто опустил глаза и добавил: – Спасибо, сеньор полковник.

– Вы понимаете, чем вы обязаны мне?

– Да, сеньор полковник.

– Все, ни слова больше. Идите в свою казарму, ведите себя как полагается. Будьте настоящим кадетом, ответственным и дисциплинированным. Можете идти.

Альберто отдал честь и повернулся. Он сделал три шага по направлению к двери, но голос полковника его остановил:

– Одну минуту, кадет. Разумеется, вы будете хранить полное молчание о том, что здесь говорилось. Об этих бумагах, о вашем нелепом вымысле – обо всем. И больше не ломитесь в открытую дверь. В следующий раз, прежде чем играть в сыщиков, подумайте о том, что вы находитесь в армии. А в армии, да будет вам известно, старшие по чину всегда начеку, они все расследуют надлежащим образом. Можете идти.

Альберто вновь стукнул каблуками и вышел. Человек в штатском даже не взглянул на него. Он не сел в лифт, а спустился по лестнице; как и все в этом здании, ступени ослепительно блестели. Уже на улице, проходя мимо памятника, он вспомнил, что оставил в карцере свой чемоданчик и выходную форму. Он не спеша направился туда. Дежурный офицер кивнул ему:

– Я пришел за своими вещами, сеньор лейтенант.

– Как? – сказал офицер. – Вы должны сидеть в карцере по приказу Гамбоа.

– Мне приказали вернуться в казарму.

– Черта с два, – сказал лейтенант. – Устава не знаете? Вы не выйдете отсюда, пока Гамбоа не даст мне письменного указания. Марш в карцер.

– Слушаюсь, сеньор лейтенант.

– Сержант, – сказал офицер, – посадите его вместе с кадетом, которого перевели сюда из того карцера. Нужно освободить место для солдат, наказанных капитаном Бесода. – Он почесал в затылке. – Тут у нас настоящая тюрьма.

Сержант, плотный креол, кивнул, отпер дверь карцера и толкнул ее ногой.

– Входите, кадет, – сказал он. И добавил, понизив голос: – Не беспокойтесь. Когда будет смена караула, я передам вам сигареты.

Альберто вошел. На топчане сидел Ягуар и смотрел на него.

«На этот раз Тощий Игерас не хотел идти, он пошел против своей воли, как будто чувствовал, что будет неудача. За несколько месяцев до того Рахас велел ему передать: „Или будешь работать со мной, или тебе придется исчезнуть из Кальяо, если мордой дорожишь". А Тощий сказал мне: „Началось, я этого ждал". Они с Рахасом снюхались еще в молодости, мой брат и Тощий были его учениками. Потом Рахаса накрыли, и они уже работали вдвоем. Через пять лет Рахаса выпустили, и он собрал новую шайку, а Тощий избегал его, пока не столкнулся в портовом баре „Сокровище" с двумя громилами и те не потащили его к Рахасу насильно. Он рассказал мне, что его не тронули и что Рахас обнял его и сказал: „Я тебя люблю, как сына". Потом они напились и расстались друзьями. А через неделю он сделал ему то самое предупреждение. Тощий не хотел работать в шайке, говорил, что это невыгодно, но сделаться врагом Рахаса тоже не хотел. И вот он сказал мне: „Ладно, я соглашусь. В конце концов, Рахас прав. А тебе это ни к чему. Если хочешь моего совета, вернись к матери, учись на доктора. Я думаю, ты деньжат накопил порядочно, а?" А у меня не было ни единого сентаво, я ему так и сказал. „Знаешь, кто ты такой? – сказал он. – Ты бабник, вот ты кто. Что, потратил все деньги на бардаки?" Я сказал, да „Тебе еще долго ума набираться, – сказал он. – Разве стоит головой рисковать из-за этих сук? Надо было деньги откладывать. Ну ладно, что же делать думаешь?" Я сказал, что останусь с ним. Этой же ночью мы пошли к Рахасу в грязный кабак, там еще хозяйка была одноглазая. Рахас был старый мулат, и когда говорил, его трудно было понять – пьяный был, то и дело водки себе требовал. Остальные – человек пять мулатов, метисы и, так, дикари с гор – смотрели на Тощего волками. Зато Рахас только к нему и обращался и хохотал от его шуток. На меня он почти не глядел. Ну начали мы работать с ними, и поначалу все шло хорошо. Мы обчищали дома в Магдалене и Ла Пунте, у Св. Исидора и в Оррантии, на Салаверри и в Барранко, только не в Кальяо. Меня ставили на шухере, никогда не посылали в дом открывать дверь. А при дележе Рахас давал мне мало, правда потом Тощий выделял мне из своей доли. Мы с ним держались особняком, а другие нас недолюбливали. Раз в одном притоне Тощий и мулат Панкрасио сцепились из-за девки, и Панкрасио его полоснул по руке ножом. Я, конечно, на него. Тут встрял другой мулат, и мы с ним схлестнулись. Рахас расчистил нам место. Девки завизжали. Мы сперва друг к другу примеривались. Сначала мулат смеялся и дразнил меня, говорил: „Я кошка, а ты мышка", но я влепил ему пару раз головой, и мы начали драться всерьез. Рахас поднес мне стаканчик и сказал: „Я снимаю перед тобой шляпу. Кто этого птенца драться научил?"

С этого дня я ввязывался в драку с мулатом по малейшему поводу. И с мулатами дрался, и с метисами, и с дикарями. Бывало, расправлялись со мной одним ударом, а иногда я держался крепко, им тоже перепадало. Как напьемся, так обязательно драка. И до того уж передрались, что в конце концов подружились. Они угощали меня вином, брали с собой в бардак и в кино на ковбойские фильмы. Как раз в тот день пошли в кино: Панкрасио, Тощий и я. На улице нас ждал Рахас, вроде бы очень довольный. Мы зашли в кабачок, и там он сказал: „Вот это будет налет!" Когда он рассказывал, что Красавчик пригласил его на особое дело, Тощий Игерас его осадил: „Нечего нам с ними связываться, живьем съедят. Это птицы высокого полета". Рахас не слушал и излагал свой план. Он гордился, что Красавчик его позвал, это была знаменитая шайка, им все завидовали. Они жили как порядочные люди, в хороших домах, у них даже машины были. Тощий хотел было спорить, но ему не дали. Дело наметили на следующий день. Все вроде было очень просто. Мы встретились в овраге Альмендарис, как Рахас сказал, в десять часов вечера, и там нас ожидали двое из шайки Красавчика. Оба с усиками, хорошо одетые, курят дорогие сигареты, словно на праздник идут. Мы подождали до полуночи, а потом разбились на пары и пошли к трамвайной линии. Там встретили еще одного из ребят Красавчика. „Все в порядке, – сказал он. – Дом пустой. Только что ушли. Начинаем". Рахас поставил меня на шухере, за квартал от дома, за оградой. Я спросил Тощего: „Кто из вас войдет?" Он сказал: „Рахас, я и люди Красавчика. Все остальные – на шухере. Так у них заведено. Что называется, работают наверняка". Из моего укрытия не было видно ни души, в домах – ни одного огонька, и я подумал, что все быстро кончится. Но когда мы шли туда, у Тощего было очень угрюмое лицо, и он всю дорогу молчал. Помню, Панкрасио показал мне дом, он был огромный, и Рахас сказал: „Тут армию можно обеспечить". Я ждал очень долго. Когда я услышал свистки, выстрелы и ругань, я побежал к ним и тут же понял, что их окружили: на углу стоял патруль. Я повернулся и бросился бежать. На площади Марсано я сел в трамвай, а в центре взял такси. Попозже я пришел в наш кабачок, там сидел один Панкрасио. „Это была ловушка, – сказал он. – Красавчик предупредил легавых. Кажется, всех схватили. Я видел, как Тощего и Рахаса повалили на землю. Били их. А четверо из той шайки смеялись. Когда-нибудь они за это заплатят. А пока что лучше нам исчезнуть". Я сказал ему, что у меня нет ни гроша. Он дал мне пять солей и сказал: „Перемени место и больше не появляйся здесь. Я тоже уеду на лето из Лимы. Отдохну немного".

В ту ночь я пошел на пустырь в Бельявисту и переспал там в канаве. Вернее, провалялся всю ночь на спине, все глядел и дрожал от холода. На рассвете, очень рано, я пошел на площадь Бельявиста. Прошло уже два года, как я там не был. Все осталось, как прежде, кроме двери моего дома – ее выкрасили. Я постучал, никто не отозвался. Постучал сильнее. Изнутри послышалось: „Подождать не может, черт вас дери!" Вышел мужчина, я спросил его про сеньору Домитилу. „Понятия не имею, – сказал он, – здесь живу я, Педро Каифас". Рядом с ним появилась женщина, и она сказала: „Сеньора Домитила? Это одинокая такая?" – „Да, – сказал я. – Кажется, да". – „Она уже умерла, – сказала женщина. – Она жила здесь до нас, но это было давно". Я поблагодарил, и пошел на площадь, и прождал все утро, глядя на дверь Тересиного дома. Около одиннадцати часов вышел какой-то парень. Я подошел и спросил: „Ты не знаешь, где живут теперь сеньора и девушка, которые тут жили до тебя?" – „Ничего не знаю", – сказал он. Я пошел опять к своему дому и постучал. Вышла женщина. Я спросил: „Вы не знаете, где похоронена сеньора Домитила?" – „Нет, – сказала она. – Я ее не знала. Она вам родней приходится?" Я хотел было сказать, что она мне приходится матерью, но подумал, что меня, может быть, ищут легавые, и сказал: „Нет, я так просто"».

– Привет, – сказал Ягуар.

Он не удивился, увидев Альберто. Сержант запер дверь, и карцер погрузился в полумрак.

– Привет, – сказал Альберто.

– Сигареты есть? – спросил Ягуар. Он сидел на койке опершись спиной о стену, и Альберто хорошо видел только половину его лица, попавшую в полосу света; другая половина, казалась расплывчатым пятном.

– Нет, – сказал Альберто. – Сержант обещал принести попозже.

– За что тебя сюда запрятали? – спросил Ягуар.

– Не знаю. А тебя?

– Какая-то сволочь донесла.

– Донесли? А кто?

– Послушай, – сказал Ягуар, понизив голос, – ты, наверное, раньше отсюда выйдешь. Сделай одолжение. А ну подойди поближе, а то услышат. – Альберто подошел. Теперь они были совсем рядом, их колени соприкасались. – Скажи Питону и Кудрявому, что в бараке появился стукач. Надо, чтобы они разузнали, кто это. Ты знаешь, что сказали лейтенанту?

– Нет.

– А как считают ребята, почему я здесъ?

– Думают, что из-за кражи билетов.

– Да, – сказал Ягуар. – Из-за этого тоже. Кто-то сказал ему про билеты, про Кружок и что мы вещи воруем, играем на деньги, проносим спиртное – все рассказал. Надо узнать кто. Скажи им, что они тоже влипнут, если не дознаются. И ты, и вся казарма. Это кто-нибудь из наших, больше некому.

– Тебя исключат, – сказал Альберто. – А может, и в тюрьму посадят.

– И Гамбоа так сказал. Кудрявому и Питону тоже достанется за Кружок. Передай им, чтобы они узнали. Пусть напишут его имя, а бумажку бросят мне в окно. Если меня исключат, я больше их не увижу.

– Тебе-то какой прок?

– Никакого, – сказал Ягуар. – Мое дело – табак. Но зато хотя бы отомщу.

– Ты дерьмо, Ягуар, – сказал Альберто. – Я бы хотел, чтобы тебя посадили в тюрьму.

Ягуар задвигался, потом подался вперед и приподнял голову, чтобы посмотреть на Альберто. Теперь все его лицо попало в полосу света.

– Ты слышал, что я сказал?

– Не ори, – сказал Ягуар. – Ты что, хочешь, чтобы лейтенант услышал? Что это с тобой?

– Дерьмо ты, – тихо сказал Альберто. – Убийца. Ты убил Холуя.

Альберто отступил на шаг и слегка присел, готовясь к защите, но Ягуар не нападал, даже не двинулся. Альберто видел, как сверкают в полумраке его голубые глаза.

– Врешь, – сказал Ягуар тоже очень тихо. – Это клевета. Кто-то набрехал лейтенанту, чтобы мне насолить. Какой-то стукач хочет мне отомстить, трус какой-то, понимаешь? Скажи, все у нас думают, что это я убил Арану?

Альберто не ответил.

– Да нет, конечно, – сказал Ягуар. – Кто этому поверит? Арана, бедняга, был сопля – его всякий пальцем мог свалить. Зачем его убивать?

– Он был намного лучше тебя, – сказал Альберто. Оба говорили полушепотом, изо всех сил старались не повышать голоса, и слова звучали неестественно, театрально. – Ты просто хулиган, бандит, вот ты действительно бедняга. А Холуй был хороший парень. Тебе не понять, что это такое. Он не умел задираться. А ты вечно над ним измывался. Когда он пришел сюда, он был нормальный, а вы его заклевали, искалечили. И все потому, что он не умел драться. Ты просто дрянь, Ягуар. Теперь тебя выгонят. Знаешь, что тебя ждет? Ты же настоящий уголовник. Рано или поздно ты докатишься до тюрьмы.

– Мать говорила мне то же самое. – Альберто удивился: он не ожидал, что Ягуар ответит откровенностью. Потом понял, что Ягуар просто говорит сам с собой; голос его был сухим и тусклым. – И Гамбоа тоже… Не понимаю, какое им дело до моей жизни. Не я один донимал Холуя. Все приставали к нему, и ты тоже, Писатель. В училище все задираются. Кто не ответит – тот пропал. Я тут ни при чем. Меня не раздавили потому, что я сильнее. Я не виноват, что я мужчина.

– Никакой ты не мужчина, – сказал Альберто. – Ты убийца, и я тебя не боюсь. Я тебе покажу, когда выйдем отсюда.

– Хочешь со мной подраться? – сказал Ягуар.

– Да.

– Слаб ты против меня, – сказал Ягуар. – Скажи, все так взъелись на меня во взводе?

– Нет, – сказал Альберто. – Только я один. И я тебя не боюсь.

– Тс-с-с, не ори. Если хочешь, подеремся на улице. Только предупреждаю – я сильней тебя. Ты зря бесишься. Я ничего Холую не сделал. Приставал к нему, как все. И без всякого умысла, так – позабавиться хотел.

– Тут большая разница. Ты первый издевался над ним, и все стали издеваться, тебе подражали. Ты ему отравил жизнь. А потом убил.

– Не кричи, дурак. Услышат. Не убивал я его. Выйду отсюда, найду стукача и заставлю его признаться перед всеми, что это вранье. Вот увидишь.

– Нет, это правда, – сказал Альберто. – Я знаю.

– Да не кричи ты, черт…

– Ты убийца.

– Тиш-ш-ш.

– Это я донес на тебя, Ягуар. Я знаю, что ты его убил.

На этот раз Альберто не тронулся с места. Ягуар пригнулся, не вставая с койки.

– Это ты пошел к лейтенанту? – медленно, с расстановкой проговорил он.

– Да. Я рассказал ему про тебя и про все, что творится в бараке.

– Зачем?

– Так мне захотелось.

– Ну посмотрим, такой ли ты герой на деле, как на словах, – сказал Ягуар выпрямляясь.