В общем-то, может быть, дело еще и в том, что пилотам мешают отблески солнца на поверхности бассейнов. Как бы то ни было, собаки приветствуют очертания вертолетов в небе помахивая хвостами и воя. Чуть живые от восторга.

В доме моего друга-политика обходительнейший слуга-филиппинец успел подать мне четыре мартини, пока я дожидался хозяина возле бассейна, в котором, к несчастью, не было девушек и вообще никого не было. Только низенький садовник ходил поблизости, собирая образцы растений и раскладывая их в полиэтиленовые мешки — как сумасшедший профессор или детектив из телевизора, который намеревается обнаружить преступника по собранным на ковре волоскам. Когда мой клиент наконец-то объявился, я уже не мог сосредоточиться на том, что он мне говорил — из-за жары или из-за мартини, а может быть, из-за того, что солнечные дни не дают мне обращать внимание на реальный мир. Однако я все-таки расслышал слово «судьба», произнесенное по меньшей мере дважды за время нашей короткой беседы. Интересно было бы знать, о чем говорил этот тип.

«Судьба» — это слово, которое хозяину такого большого сада употреблять вообще незачем. «Судьба» — это слово, которое нужно бы оставить тем кто все еще ждет.

Я прошу таксиста притормозить возле белого дома с нелепыми лестницами и башенками; кажется архитектору, который его строил, было лет шесть. В саду полно народу. Деловые люди в рубашках с засученными рукавами и идеально повязанных галстуках, девушки в бикини вокруг бассейна. Девушки осваивают трамплин. Некоторые прыгают с решительным видом, другие притворяются напуганными, чтобы привлечь к себе побольше внимания. Бизнесмены выпивают и лезут руками в воду, чтобы потрогать девушек, и все вместе похоже на детский парк, заполненный идиотами. Все мужчины (включая и меня) всегда из кожи вон лезут, чтобы понравиться шлюхам — как будто бы в этом деле, помимо коммерческого интереса, существует возможность настоящего соблазнения или даже искрометного веселья, которое просто где-то прячется. Это так же грустно, как переживать из-за боя подкупленных боксеров, так же смешно, как палить по мертвой утке. Вот о чем я размышлял в тот момент, когда таксист по неведомой мне причине самостоятельно решил, что я видел достаточно, тронулся с места и спросил, не глядя на меня:

— Ну, а теперь куда?

Разумеется, я не нашелся, что ему ответить.

Ребенок сидит у окна. Смотрит на лестницу, которая поднимается на второй этаж. Комнаты внизу размещены так близко к бассейну, что вода порой выплескивается на шторы, потому что окно открыто, потому что кондиционер, кажется, сломался, потому что хозяин эттого мотеля потратил пущенные для ремонта деньги на баб. Все это Хай успевает мне рассказать, пока достает из-под кровати библию. Хай — это веселая, маленькая, худая и некрасивая девушка, употребляет кокаин, у нее трое или четверо детей, которые ей помогают: они наблюдают за дверью, лестницей, коридором бассейном, потому что хозяин мотеля помимо того, что тратит деньги на шлюх,еще и отличается привычкой в обмен на молчание отбирать у Хай деньги и кокаин. Ну конечно же, Хай однажды пыталась его убить и перекинула , через лестничные перила, да только хозяин, крепккий старикашка, бывший мотогонщик, рухнул прянмо в бассейн и вылез оттуда полумертвый от смеха, а в остальном вполне целый.

— Молчание его мне на хрен не нужно, — говорит Хай, тряся библию, из которой сыплются бумажные кулечки. — Он никогда не приведет сюда полицию. Это место просто кишит шлюхами.

Мальчик смеется каждый раз, когда мать упоминает про шлюх. Хай, естественно, сердится.

— Смотри, чтобы никто не пришел, и прекрати смеяться — у нас тут дела. Эти дети, вечно они отвлекаются. Готовы смеяться без повода, как дурачки.

Хай раскрывает один из кулечков, два другие засовывает обратно в библию и прячет книгу под кровать. Потом насыпает на стекло ночного столика приличную горку кокаина.

— Только попробуйте, каткой он хороший.

Я мизинцем придвигаю порошок к краю стекла. Потом наклоняюсь и вдыххаю. Ребенок смотрит на меня очень внимательно.

— Очень хороший, это точно.

Проходя мимо бассейна, я вижу остальных детей Хай; заметно, что сложная система наблюдения их очень развлекает. Один мальчишка забрался на пальму. Он пригибается, когда над ним пролетают вертолеты, и, наоборот, тянется вверх, пытаясь ухватить самолеты. И те и другие слишком от него далеко.

Шестой район — не лучшее место для прогулок, но в центре ничего стоящего не найти. Щепотка хорошего кокаина всегда распрямляет спину и пробуждает ощущения, но, конечно, и отходняк ужасный — не то что после мягкой и приятной химии для подростков, которую продают в дискотеках на центральном проспекте. И все-таки, пока я ловлю на улице моторикшу, хотя мне больше подошло бы такси, но это не имеет значения, поскольку становится слишком жарко, чтобы дожидаться появления солнца, — так вот, пока я ловлю моторикшу, я не могу не ощутить, как вера в старые испытанные средства возрождается во мне вместе с радостным весенним чувством.

Я размышляю о встречах, которые ожидают меня на этой неделе. Почти все встречи — в городе, хотя по крайней мере одна будет на берегу реки Перфуме на выезде из Хюэ. Хюэ — это город, который разрубает страну пополам, это зона, по которой все войны прошлись с особенной жестокостью. Я размышляю о встречах в запретном городе Хюэ, от которого почти ничего не осталось, — с тем же волнением, с каким смотришь на заросший травой пустырь и воображаешь величественный храм или библиотеку, сожженную французами. И тотчас же поверх образа грандиозного невидимого дворца проявляется что-то иное: мужчина и женщина лежат на диване в зеленом свете гостиничного номера. Мужчина лежит сверху, его голова покоится меж женских ног — поэтому я не могу его узнать, а женщина улыбается прямо в камеру. Одна их тех фотографий, которые делают с помощью автоспуска, придавая тем самым человеческой жизни чрезмерный смысл. Привет в будущее. Машина времени, которая работает лишь в одном направлении. Конечно, между кокаином и этими картинками нет никакой связи. Кокаин нужен лишь для того, чтобы изображение не фиксировалось, дрожало и в итоге исчезло.

Я добираюсь до Второго района на мотоцикле почти полчаса.

Отпускаю рикшу радом с гостиницей, заказываю в ресторане пиво и прямикам направляюсь в туалет. Набираю приличную горсть и сразу же отправляю в нос. Из туалета я выхожу так, как будто мне сейчас предстоит забить гол с углового. Я ощущаю в себе желание, но это не желание чего-то конкретного — просто абстрактный и нервный энтузиазм, который дает кокаин. Салютую своим пивом группе иностранцев, которые уже ожидают танцевального вечера.

Официант — вроде бы мой старый знакомый — озабоченно смотрит по сторонам: оркестр не явился, а вокруг танцпола собралась уже куча народу.

Перебравший кокаина, кое-как поправивший дело «капельками», поддержавший себя ТТ и окончательно уничтоженный ядовитым ликером из вьетнамского риса.

Я провожу ночь поочередно то улыбаясь, то скрежеща зубами, гляжу на девушек на танцплощадке, не способный ни к каким активным действиям. Меня прямо-таки пугают непроизвольные и, уж конечно, ненужные мне вспышки в мозгу, расстройство речи на всех известных мне языках, а тут еще эта нелепая драка с каким-то позабытым знакомым, который пытается получить от меня долг, о котором мне ничего не известно и который, разумеется, не обозначен в моих записях. Провалы в моей памяти создали эту хаотическую ситуацию, когда должники и заимодавцы вертятся как ящерицы, не в силах ухватить свои долги за хвост. После пары толчков и удара кулаком по воздуху мой друг решает, что он все-таки не совсем уверен, и, видя, насколько искренне я отстаиваю свое неведение, решает оставить меня в покое и удаляется с группой веселых вьетнамцев, давно уже не дававших покоя стайке датских вдовушек за соседним столиком. Чтобы отметить это событие, я заказываю бутылку шампанского, ведь две удачные сделки этим утром дают мне карт-бланш на вольное поведение — карт-бланш, подтвержденный хрустом банкнот в моих карманах. Говорят, что музыка диско умерла, но вот только Донна Саммер поет «Lоуе tо Lоvе Yоu Ваbу», и пусть Бог спустится с небес и отпилит мне обе ноги.

Прежде чем закрыть глаза, вполне возможно, что и навсегда, я проверяю по своей электронной записной книжке, какое сегодня число.

Хошимин. Двенадцатое сентября. Третий год нового тысячелетия.

Они просто сумасшедшие, эти странные старые француженки — не обращают внимания на посвист пролетающих лет, вспоминая прошлые времена и ненавидя себя за это. Словно бы старость — это вопрос принципов. Они одеваются в черное и танцуют на террасах. Теперь мы в «Континентале», и французская женщина рассказывает мне историю, которой перевалило за сто лет. Историю, которой эта страна не знает. Так она мне говорит. Кажется, когда-то мы вместе работали, но точно сказать невозможно. Американец, который всегда разгуливает здесь в распахнутой рубашке, как будто это занавес, из-за которого должен появиться знаменитый актер, приглашает француженку на танец, и они танцуют. И танцуют так хорошо, что все начинают на них смотреть, а я почему-то чувствую гордость — может быть, потому что когда песня заканчивается, женщина возвращается за мой столик и улыбается мне, и всем становится совершенно ясно, что она — со мной.

Мы продолжаем пить в гостиной «Континенталя», и тут появляется тупой агент вьетнамской разведки, подходит к нашему столику и предупреждает, чтобы впредь я вел себя осторожней. А я искренне не понимаю, о чем он там распинается. Возможно, он путает меня с продавцом таблеток: ведь мы с француженкой безостановочно глотаем желтые — в конце концов, они отупляют меньше всех остальных амфетаминов последнего поколения, удобных в обращении, быстрых, недолговечных, дорогих и нелепых, как бенгальские огни.

Не давая мне времени объясниться, агент перескакивает за другой столик и продолжает надоедать местным продавцам. Однако подруга моя уже успела испугаться, поэтому она предлагает мне навестить ее завтра в усадьбе и обещает в полдень прислать за мной гладко выбритого шофера — чтобы мы могли спокойно закончить сделку. Конечно, я соглашаюсь, и вот она уходит, шествуя по центру танцпола словно королева по руинам дворца. Элегантная женщина и определенно выгодная сделка. Перед сном я выхожу поплавать в бассейн. Там никого нет, и я плаваю голышом. Потом у себя в комнате я довольно долго смотрю новости. Выясняется, что мексиканский астронавт погиб в тренажере, имитирующем капсулу космического корабля. Эта новость, уж не знаю почему, страшно меня угнетает. Конечно, передают видеозапись из объятой пламенем кабины тренажера.

Я вижу, как мексиканский астронавт выбирается наружу и как он сухой спичкой догорает на земле. Я уверен, что, когда мне наконец-то удастся заснуть, я увижу во сне астронавта — но вместо него мне являются две обнаженные женщины и множество странных зверей: зебры с лосиными головами и карликовые слоники, дремлющие возле какого-то цирка.

Шофер едет на старой русской машине по направлению от центра Хошимина. Девушки в замечательной голубой форме выпархивают из фабричных ворот и улыбаются как школьницы после уроков. В окружении велосипедов мы медленно продвигаемся к автостраде. На всем нашем пути — палатки с едой, возле новой английской бензоколонки нам встречается группа музыкантов, шумно справляющих каодаистский праздник. Любовь, которую эти люди питают к музыке, — абсурдна. Каодаисты пришли в себя после печальных военных дней, в последние годы они объединили больше трех миллионов верующих, у них в джунглях прячется прекрасно обученное войско, и они набирают все больше веса в опиумном бизнесе — камбоджийцы ведь оказались неспособными грамотно веста гражданскую войну, которая длится уже столетие. Тем хуже для них. А вечер выдался чудесный, и этот тип за рулем, толстый вьетнамец — что само по себе редкость, — говорит, что мы почти приехали. Еще через час мы встаем на паром, который ходит через Меконг и Тьен Ли. На пароме я выхожу из машины, чтобы посмотреть на воду, подышать и пообщаться с детьми, которые меняют сласти на авторучки.

Водитель интересуется, как мне нравится река, я со всей прямотой заявляю ему, что Меконг — моя любимая река, и тогда мой спутник радуется, словно это его личный огород.

Проходит еще немного времени, и владелица одной из старых французских плантаций, моя клиентка, рассказывает мне, что успела позабыть все прочие реки, но все еще помнит Сену, поэтому мы довольно долго говорим о Сене. О мостах и о прогулках вдоль воды, и скоро я убеждаюсь, что нет ничего более печального, чем обсуждать реку, которую не можешь видеть. Мы пьем чай и французское вино, но почти ничего не едим. Женщина приглашает меня остаться на ночь.

Ей лет шестьдесят, и когда она раздевается рядом со мной, я чувствую себя как богомолец, вошедший в разрушенную церковь. Ее тело могло быть шикарным лет двадцать назад, но теперь этого никогда не узнаешь. Мы целуемся, раздевшись, но не трахаемся. Когда она засыпает, я забираю свои деньги и ухожу.

Не только о реках — обо всем, абсолютно обо всем следует забывать.

Всегда найдется что-нибудь, что позволит людям считать себя баловнями судьбы. Мой друг — коммерсант из Киото, успевший вскочить в последний вагон последнего поезда, уходившего со станции Кобэ перед зариновой атакой. Посему он полагает, что жизнь ему улыбается и даже называет его по имени. Разумеется, есть в его жизни неприятный эпизод, связанный с детскими публичными домами на юго-востоке Таиланда — и эпизод этот просто должен быть позабыт. Мой друг говорит, что эти дети — настоящие дьяволы, что их тела — это тело дьявола, а их глаза — это глаза дьявола. Дети танцуют, и пьют, и царапаются маленькими бритвами, и целуются друг с другом, и писают друг на друга, и теперь мой коммерсант уж не уверен — возможно, ему лучше было бы пропустить тот поезд на станции Кобэ, потому что безумные таиландские дети его разоряют и жизнь его исчезает в музыке дискотек и в абсурдных танцах детей, одетых лишь в американские носочки — если не совсем голеньких. Мой друг убежден, что так жить нельзя, и, возможно, он прав, поэтому я вручаю ему заказ и ухожу из маленького французского ресторана рядом с портом, даже не закончив ужина, потому что временами истории других людей, покинув их головы, накапливаются в моей. Слишком часто люди хотят, чтобы важные для них вещи не исчезали полностью: так ты хочешь отделаться от какой-нибудь мелочи, но не решаешься ее сжечь и оставляешь на улице в надежде, что кто-нибудь ее подберет.

И вот я начинаю успокоительную прогулку по бульвару Хам Нги, пытаясь не подобрать ничего, что не нужно другим, раздумываю о завтрашних заказах, игнорирую торговцев часами, которые являются с рынка и преследуют туристов до самой набережной. Часы в их чемоданчиках показывают все время на свете: среди них не найти пары часов с одинаковой датой на циферблате или таких, которые показывают одно и то же время.

Местная пресса занята происшествием с тремя русскими предпринимателями: они найдены мертвыми в номере одного из ханойских отелей, полагают что это ритуальное самоубийство. Трое мужчин в пиджачных парах, сидящие вокруг стола и держащие друг друга за руки; вены на руках вскрыты. И это не первый случай. Мне кажется, черт знает в каком году подобным образом ушли из жизни сто сорок человек. Все — бизнесмены. Всегда в гостиничных номерах.

Всю ночь надо мной властвует эйфория местного производства, «белые огоньки» из Лаоса и в нагрузку — моментальные вспышки депрессии. Я вижу, что за цирковой палаткой прячутся лилипуты с кинжалами, а потом молодая немка, которую я, кажется, знал в Берлине, спрашивает, что я здесь делаю, а мне совершенно нечего ей ответить, и в итоге мы отправляемся пить текилу на террасу отеля «Рекс», мы танцуем вокруг картонных медведей и мы уже настолько пьяны, что нашим вьетнамским Друзьям, несмотря на их святое терпение, ничего не остается, кроме как выставить нас из отеля пинками, и вот мы уже возле реки, покупаем старый добрый кокаин в дверях плавучей гостиницы, считаем самолеты, которые появляются и исчезают над джунглями, как дрессированные собаки.

Моника, славная немецкая девушка в командировке, показывает мне свои сиськи, это две славные немецкие сиськи, и Моника клянется, что они настоящие, а потом она у меня отсасывает, и я кончаю ей прямо в рот, и она глотает половину, а остальное сплевывает и просит у меня прощения — как будто она в гостях съела не все, что ей положили на тарелку. Потом мы долго целуемся, поскольку я считаю что всегда приятно целовать женщину, которая только что у тебя отсосала, или любую женщину вообще, или любого человека, с которым ты провел достаточно времени.

Моника много рассказывает мне о Берлине, но на самом деле ее рассказы мало что для меня значат. Она говорит, что полиция очистила вокзал возле зоопарка, как чистят пол после убийства на кухне, и что турки набрали силу на старом северном вокзале и смогли оказать там вооруженный отпор новым формированиям старых ультраправых.

Берлин, как и многие другие вещи, — это нечто мне знакомое, но в то же время и нечто мной позабытое.

Кокаиновые подъемы и спады не дают сконцентрироваться, поэтому нам не удается поймать общий ритм, и когда я собираюсь дать ей прикурить, в ее руке уже нет сигареты.

Моника опускает ноги в воду, течение здесь такое сильное, что мне приходится держать девушку, чтобы река не забрала ее целиком; а посреди реки, в дельте, светится огнями башня, и над ней зависли два вертолета с голубыми прожекторами для ночных полетов, и Моника позволяет воде унести один ее ботинок, и река его принимает, и новая порция кокаина на какое-то время помогает нам собраться, но вскоре мы снова ощущаем себя разбитыми и подавленными.

Люди в здешних краях чересчур истово верят в эту реку, в воду всех рек.

И все такое красивое. Мальчики, девочки, лотки с бананами, и чай, и пиво, и бухта Халонг с ее тремя тысячами островов и миллионами гор, погруженных в море, словно хвост плохо спрятавшегося дракона… Все это очень красиво, но зато никому ни на что не нужно.

Я выхожу из отеля всем довольный, почти что бегом, почти что напевая, но очень быстро уличная жара одолевает меня, я начинаю потеть, и задыхаться, и дрожать, и в конце концов падаю в обморок.

Я прихожу в себя в пункте скорой помощи рядом с площадью, мной занимается вьетнамская медсестра, очень похожая на невесту. И не просто на невесту, а на вполне конкретную невесту — на девушку в голубом, которая праздновала свою свадьбу не террасе гостиницы «Хоунг Жам» в Хюэ. Вьетнамские невесты выходят замуж не в белом, а в голубом, или в зеленом, или в желтом, или вообще в чем пожелают. Да и какая разница, если в итоге все кончается, и ты бродишь по улицам, и поднимаешься, и опускаешься, и смотришь на небо — не обрушится ли, а детки сидят за столом послушные, как утки, а дни ожидают своей очереди наброситься на них, словно убийцы из подворотни. Мать в ожидании. Отец в ожидании. Никто не возвращается по дороге, ведущей к реке. Пылающий дворец в Хюэ, сожженный французскими солдатами. Неразорвавшиеся бомбы в гостиных жилых домов, сломанные велосипеды в гаражах и распахнутые рояли в кают-компаниях затонувших кораблей.

И идет дождь, и наступает вечер, и вся печаль мира не в силах ничего изменить.

Я прихожу в себя в пункте «Скорой» рядом с площадью, мной занимается вьетнамская медсестра, очень похожая на невесту. Она сообщает мне по-английски, что я пережил эпилептический припадок. Это слово ничего мне не говорит. Но мне знакомы боль в спине, вспышка черного пламени, а также ощущение, что я проснулся в другом месте, в другой жизни. Возможно, я всегда был эпилептиком. Этого мне не установить. Пункт скорой помощи представляет собой простую брезентовую палатку, и брезент откинут в сторону, так что мне с носилок видны море и горы Халонга. На песке возле моря — окруженная людьми сцена, и на этой сцене поет по-японски совсем маленькая девочка. Платье на ней мокрое, да и все вокруг мокрое. И публика, и песок. Я спрашиваю медсестру, сколько времени я провел без сознания. Она точно сказать не может — наверное, больше десяти минут. Десять минут — это более чем достаточно для того, чтобы на город обрушился смерч и уже успел его покинуть. Ботинок на девочке нет.

— Сейчас праздники.

Сначала я не понимаю, о чем она говорит. После эпилептического припадка приходишь в себя как после авиакатастрофы. Все нормальное тебя удивляет, воспринимается только необычное.

— Это праздники бухты Халонг. Сюда съезжаются все музыканты со всей страны, а еще приезжают японские группы из Окинавы.

Я спрашиваю медсестру, был ли при мне чемоданчик. Она говорит, нет. Она говорит, даже паспорта не было. Потом она говорит, чтобы я отдыхал.

Еще она добавляет, что сегодня воскресенье, хотя об этом я ее не спрашивал.

— По воскресеньям на пляж приходит куча народу но никогда ничего не случается. Я здесь уже три месяца, и вы мой первый пациент. Вы здесь отдыхаете?

— Не знаю. Не думаю. У меня был чемоданчик.

— Нам никто ничего не оставлял. А люди здесь честные, все больше рыбаки. Пираты —они на другой стороне бухты, за горами. Пираты больше не заходят в порт.

Я не понимаю, всерьез ли она это говорит. Спрашиваю ее — отвечает, что да.

Затем я спрашиваю, замужем ли она.

Она снова отвечает, что да.

Вернувшись к себе в гостиницу, я вижу, что чемоданчик стоит возле кровати.

В комнате, разумеется, мороз. Так нелепо в тропиках работают кондиционеры. Пять градусов, даже меньше — так холодно, что форель, положенная на телевизор, могла бы оставаться свежей лет шесть или семь.

Новое сообщение от Крумпера, с тем же текстом:

ВОЗВРАЩАЙСЯ.

И больше ничего.

После припадка в моей голове с наглостью сквоттера обосновался образ женщины в желтом, с чудными косичками, уложенными спиралью. Может бьпъ, город за спиной женщины — это Токио, может быть, это горят огни Синдзюку.

Еще пришло сообщение из компании. Два невьполненных заказа в последние дни. Две несостояшиеся сделки, и никаких объяснений. Объяснения следует представить.

Я отвечаю тотчас же и, конечно, прилагаю медицинский отчет. Немедленного ответа не поступает. Теперь ждать приходится мне.

Синдзюку, центр Токио, освещенные здания и женщина, глядящая в другую сторону, не на меня а куда-то за меня.

Постепенно огни Синдзюку меркнут.

На их место приходят новые образы — это как в старом телевизоре, которому после включения требуется время, чтобы настроить картинку.

Теперь все вокруг обрело привычные формы, и женщина, конечно, ушла.

Идет сильный дождь, идет слабый дождь, идет дождь с наклоном и в одну и в другую сторону, и совершенно вертикально, что невозможно; по крайней мере дождь не идет снизу вверх — но все другие направления он использует. Компания обязывает меня пройти детальное неврологическое обследование. Наверное, диагноз «эпилепсия» часто бывает связан с использованием товара для собственного употребления. У меня был отрицательный результат на двух последних проверках, однако, само собой, это ничего не означает. Они также озабочены моим здоровьем — так они говорят. Я перечитал эту фразу дважды, как будто она написана на санскрите. Компания озабочена только компанией. Они потеряли уже не одного агента с солидной партией товара. Компании нужно лишь одно: подстраховаться на случай частных попыток сожжения памяти. Не должно быть свободных агентов, нагруженных химией, полученной на складах компании.

В общем, я возвращаюсь в Бангкок для тщательного неврологического обследования и у меня нет доступа ни к товару, ни к заказам до тех пор, пока ни не убедятся, что я в порядке. Я не уволен, я просто отсрочен. Я — отсроченный человек, бредущий по улицам Бангкока, в кармане у меня — приглашение на свидание с женщиной, авторитетнейшим неврологом азиатского отделения компании. Обалдеть. Поэтому пошли-ка в кино, и пить, и танцевать до той поры, когда все разъяснится и мне вернут мой чемоданчик и наконец-то оставят меня в покое.

Кстати, пришло сообщение от некоего К. Л. Крумпера, хотя я о таком вроде бы никогда не слышал.

Сообщение такое:

ВОЗВРАЩАЙСЯ.

Это полный текст сообщения.

Я купаюсь в закрытом бассейне подвального этажа. Когда я нахожусь под водой, я ни о чем не думаю. Возможно, только немножко об этом Крумпере и его странном послании. Когда выныриваю, смотрю сквозь прозрачный купол на идущие по реке лодки. Длиннющие баркасы, водные мотоцивды, а еще десять или двенадцать вертолетов. Здоровенный голландец по имени Глюван, или что-то в этом роде, рассказывает мне, что еще помнит времена, когда Бангкок возвышался над землей лишь на пол-метра, — еще до монорельсовой дороги и до шести уровней воздушных автострад, до коммерческих центров со стеклянными коридорами — даже до кондиционеров.

Он рассказывает об этом без малейшего сожаления, потом бросается в воду и переплывает бассейн, потом обратно, потом еще раз — в итоге он тяжело сопит вылезая, забирает свое кимоно, машет мне рукой на прощанье и уходит.

А я остаюсь и думаю о том, как странно встретить человека, который помнит так много.

Второй день ожидания я посвящаю кино и тайскому боксу. Встаю поздно, поскольку вчера мне не спалось и я напивался на Сукумите до тех пор, пока какой-то филиппинский танцор не вознамерился садовыми ножницами отрезать мне указательный палец. Что поделаешь, бывают и такие ночи. В электронной почте никаких сообщений. Ни от Крумпера, ни от компании, ни от кого. Поэтому я ухожу из гостиницы, забираюсь в мультисинема и для начала смотрю «Серебряного серфера», а потом очень плохое кино про плачущих людей в больнице — из тех американских фильмов, которые снимают в надежде получить «Оскар», — там играет этот знаменитый актер — не помню, чтобы я когда-нибудь его видел, — у него роль семидесятилетнего старика, хотя на самом деле ему всего девятнадцать. Звездам Голливуда нравится бросать вызов невозможному, но только немногим из них удается завязать шнурки или произнести простейшую реплику вроде «будьте любезны, еще пива» так, чтобы это выглядело естественно. Меня хватает на полчаса. Потом я выхожу, покупаю на улице пиво, прячу его в бумажный мешок, и возвращаюсь к «Серебряному серферу», и еще раз смотрю его от начала до конца. Прекрасное кино! Серебряный серфер шляется по космосу, и на душе у него хреново, и он печален, как последний из людей, но если ты попробуешь к нему завестись, он пальнет в тебя молнией и вышвырнет вон из галактики. Кино заканчивается только в три часа, поэтому я беру тук-тук и в Ратчадамноен смотреть первый бой.

Лучшие бои проходят по четвергам в Ратчадамноене, об этом известно всем, так что, когда я подъезжаю, стадион уже набит до отказа. В дверях я покупаю программку и усаживаюсь на ринге. Места на ринге в десять раз дороже, однако стоящие пари всегда заключаются по эту сторону металлической сетки. Снаружи располагаются отстойщики и туристы. Отстойщики — нелепое слово, я знаю, возможно, это выражение времен англо-бурской войны, выражение, которое может употреблять только голландец с охотничьим ружьем в руках… Однако к делу: начинается бой. Я ставлю сто батов на маленького, но жилистого бойца. Не слишком накачанного.

Добрая лошадка. Тайские боксеры двигаются как лошади. Поднимают колено, опускают головы, как андалузские скакуны. Мой друг переживает ряд неприятных моментов, так что обстановка вокруг ринга накаляется, но в конце последнего раунда он одним тычком укладывает соперника на брезентовый пол. Тот поднимается, но получил он уже достаточно, так что мой друг ударом колена по почкам возвращает его обратно. Я все еще подсчитываю свой выигрыш, когда начинается вторая схватка. Двое незнакомцев; я ставлю на одного из них, более некрасивого, и проигрываю. Третья схватка мне не нравится: один из бойцов прямо раздувается от наглости, он выступает под защитой бывшего полицейского из Ливерпуля, который зарабатывает тем, что тренирует боксеров и мухлюет с результами боев. Грязная игра мне не по душе, поэтому я отправляюсь в бар выпить пива.

Зрители восторженно ревут, когда подопечный англичанина укладывает бедолагу-соперника на землю, но это кино я уже смотрел. Я выигрываю в четвертой и пятой схватках, проигрываю в шестой и снова выигрываю в последней. Моему бойцу присудили победу решением судей. Конечно, находится множество несогласных, но так бывает всегда. Я забираю деньги и ухожу. Моя всегдашняя букмекерша выглядит очень недовольной. Мне кажется, давненько я не отхватывал такой богатый куш. Правда, точно сказать не могу.

— Я-то считала тебя неудачником.

Вот что говорит моя букмекерша, старуха, сгоревшая в черной атмосфере тай-боксинга.

— Удача тут совершенно ни при чем. Нужно просто смотреть им в глаза.

И если это все, что есть, давай продолжим танец.

На выходе со стадиона победителей всегда поджидают лимузины. Я усаживаюсь в белый «Дэу» такой длины, что когда водитель будет уже на месте назначения, я только-только начну подъезжать Водитель спрашивает, нравится ли мне музыка Затем включает радио, звучит песня Коула Портера.

Когда мы едем мимо рынка Мехуанг, там, где сеть каналов, я вижу человека, сидящего на земле и жгущего письмо.

Почему-то я начинаю бояться, что даже после того, как я спалю свою память подчистую, этот, именно этот образ никуда не денется. Возможно, он будет последним.

Все остальное по дороге выглядит абсурдно — как мертвый ребенок, привязанный к лопастям ветряной мельницы.

Сидя в машине, я пью французское шампанское, продолжаю слушать песенки, вытягиваю ноги и давлю подошвами цветы. Мой друг водитель очень вежливо просит, чтобы я перестал мешать с говном убранство салона. Эти люди исключительно серьезно относятся к цветам — и правильно делают. В Бангкоке лимузины всегда напичканы цветами, на самом деле в Бангкоке все напичкано цветами, и, само собой, лучше от этого не становится. Сказочно длинный автомобиль доставляет меня на улицу Сукумита, а потом постепенно исчезает.

Девушки танцуют новомодный танец на пластмассовых танцплощадках.